Текст книги "Плацдарм непокоренных"

41

– Не вовремя тебя, служивый, ох, не вовремя! – приговаривал Мальчевский, помогая Беркуту перевязывать Звонаря.

Даже получив в плечо пулю от засевшего на склоне долины снайпера, Звонарь еще дважды опустил оружие на тело напавшего на него унтер-офицера, и лишь тогда, все еще не выпуская из рук автоматической «секиры», осел на колени рядом со своей жертвой и, опираясь руками на ствол «шмайссера», яростно, словно обреченный зверь, зарычал:

– Я знал, – хрипел он, – знал, что случится это именно здесь! Они гнали меня на смерть. Полгода загоняли меня под эту пулю. А она здесь… Как же она меня, скотина, нашла?!

Еще две пули щелкнули рядом с ним. Но ветки деревьев мешали снайперу вести прицельный огонь.

Опомнившись, Беркут и Мальчевский сумели затащить Звонаря в домик и уложить на сохранившуюся железную кровать с иссеченным осколками матрацем. Пуля ударила Звонаря в плечо и, очевидно, раздробила лопатку. Однако осматривать рану уже некогда. Да и не было особого смысла.

Бинтом, изъятым в убитого немца, капитан наспех перевязывал раненого прямо по окровавленной гимнастерке.

– Как думаете, товарищ капитан, выживу? – тихо спросил Звонарь. А ведь Беркуту показалось, что до этого боец на несколько минут потерял сознание. Слишком уж терпеливо и безмолвно сносил бесцеремонное ворочание, которому они подвергали налитое огнем тело.

– А черт тебя знает, служивый! – ответил за командира Мальчевский. – Может, и выживешь, если подыхать не захочется.

– Черта два – подыхать, – в тон ему ответил Звонарь. – Зачем мне… подыхать? Мне бы в санбат. Нет уж, чтобы теперь – и вдруг подыхать!

– Ага, в санбат… – иронично «поддержал» его Мальчевский. – Погоди, сейчас врачей кликну.

– Не трави душу. Лучше дай две гранаты. Вон, ящик в углу с гранатами. Дайте одну – и положите меня за домик. Там я вас с тыла прикрою.

– Три гранаты не пожалею. Только не дрыгайся. Дай тебя, доходягу, спокойно перевязать. Немчура, вон, уже на льду. Наши их прямо на нас прут. Гад буду, затопчут.

Мальчевский связал концы бинта и вопросительно посмотрел на Беркута. Уткнувшись затылком в стену, раненый дрожал от холода и матерился. Капитан, как мог, укутывал его шинелью.

– Положить его надо, потому что не усидит, – подсказал Мальчевский.

– На грудь, на спину? Как лучше, Звонарь?

– А кто его… знает. Только, слышь, капитан, никакой я не Звонарь.

– Не понял?

– Не Звонарь я. Кожухов… фамилия моя.

– Кожухов так Кожухов. Красноармеец Кожухов, значит, – успокаивающе уточнил Беркут. – Я-то слышал: все тебя Звонарем кличут, потому и… Так что извини. Да ты, по-моему, и сам так представлялся… Сержант, глянь, где немцы.

Мальчевский выскочил в соседнюю комнату и по бревнам обвалившейся части потолка ловко вскарабкался на стену.

– Орда у стен крепости, великий князь! Часть фрицев еще цепляется за тот берег, остальные отстреливаются, лежа на льду, – доложил оттуда. – Здесь, на склоне, тоже бой. На старшину и его ребят поперли. Засекли их.

– Рановато, черт!

– Ты не понял, капитан, – упорно обращаясь к Беркуту на «ты», вновь заговорил Звонарь. – Это не просто кличка. – Говорить ему становилось все труднее. Слова он выдыхал вместе со стоном и болью. – Не просто. Я… это… словом, штрафник.

– Что значит «штрафник»?

– А то и значит, что из штрафного батальона. Он здесь недалеко, чуть левее Каменоречья, оборону держал.

– Штрафник, говоришь? – рассеянно переспросил капитан. – Ну, штрафник так штрафник. Тоже солдат. А воевал ты здесь прекрасно, мы с Мальческим и лейтенантом Кремневым письменно это подтвердим.

– А коль с ранением подфартило, то считай, что искупил, – бросил сверху Мальчевский. – Кровью. Теперь – такой же вольный стрелок, как и мы с капитаном.

– Да бежал я из батальона… – не реагировал на его слова Звонарь. Андрей все еще не мог свыкнуться с его настоящей фамилией. – Как раз той ночью, когда вы прибыли сюда…

– Дезертировал из штрафного?! – удивленно переспросил капитан, и лишь теперь, возможно, впервые за все время знакомства с этим человеком, внимательно присмотрелся к его лицу. Да только что он мог вычитать на этом заросшем, грязном, искаженном болью лице солдата, истекающего кровью на поле боя?

– Может, мне лучше рвануть к Кобзачу, а, командир? Сомнут ведь ребят, – не обращал Мальчевский внимания на исповедь Звонаря.

– Не думаю. В крайнем случае уйдут в каменоломни. Мы должны быть здесь. Нужно помочь нашим зацепиться за этот берег, – резко ответил Беркут.

– Здесь так здесь. Я ж не дезертирую, как этот дураша. Какого ж ты черта к нам попер? – спросил он уже Звонаря. – Драпал бы к немцам, или куда-нибудь подальше, за реку, в тыл…

– В плавнях прятался. А потом проведал, что на косе каменоломни, – тихо объяснил раненый капитану. – Думал, пересижу.

– И за что же тебя в штрафники? – спросил Мальчевский.

– Из сибирских лагерей, искупать кровью.

– А в лагерях почему оказался?

– Хлеб из села увозили. Перед войной. В тридцать третьем, перед голодом великим. Подчистую подметали. А я комсоргом был. Против выступил. Голодухи боялся, потому и против. Приехали в село за хлебом, а я хлопцев своих собрал, обоз в село не впустили. И письмо. В Москву, самому… Нельзя, мол, так, чтобы подчистую, до зернышка. Чтобы хлебопашец на своей земле, при урожае, с голода…

– Тебя, конечно, в контру…

– Потом, уже в лагере, узнал от земляка, что почти все село наше вымерло от голода. Весь мой род, до последнего человека. Это ж пятнадцать семей! Как меня не расстреляли, до сих пор не пойму. А в начале сорок второго – добровольцем попросился. Долго не брали, но потом – в штрафной. А мне что: в штрафной, так в штрафной.

– Почему же теперь дезертировал?

– Почему? – он помолчал. – Дай пить. – Беркут приподнял его голову и, поглядывая на Мальчевского, какие там у него вести, напоил из фляги. – Не мог я воевать. Ни за фашистов, ни за этих, которые всех нас голодом… Которые нас голодом, лагерями и зверством…

– Ну об этом мы пока помолчим, – предложил Мальчевский. – Особенно сейчас. С этим когда-нибудь попозже разбираться будут, и уже, очевидно, после нас.

– Что ж после нас, что после нас?! А мы то на что? Не знаешь ты, младсерж Мальчевский, что там, в сибирских лагерях, творится. Да разве только ты?! Наверное, никто и никогда не узнает этого.

– Поняли мы все, Кожухов, поняли, – ворвался в их диалог Беркут. – Полежи пока молча. Лишь бы выбраться отсюда. И считай, что ниоткуда ты не дезертировал. Просто отстал от своих и прибился к нам. Тут все такие, прибившиеся. А дрался, как полагается. Даже странно, что так отчаянно дрался.

– Так ведь… увидел, что вас тут горстка. Да что там, я ведь и сам порой не могу понять себя. Закрутила меня жизнь на семь узлов. А мне бы на село свое взглянуть, пусть даже вымершее. На долину… Хата у нас под лесом… стояла.

– Ты еще увидишь ее, – как можно тверже сказал Беркут. – Обязательно увидишь. А пока молчи, береги силы. Скоро подойдут наши, и совершенно иная жизнь у нас с тобой пойдет, совершенно иная.

42

Теперь уже ясно было, что в штабе дивизии решили прорвать оборону немцев именно здесь, в районе плавней.

Там, напротив косы, германцы еще держались в разбросанной между крутыми оврагами деревушке, и не чувствовалось, чтобы бой становился ожесточеннее. А здесь, после сильного артналета на берег, в прорыв пошло не меньше батальона. На том берегу красноармейцы не закреплялись, преследовали немцев уже по льду, по всему участку.

И все было бы славно. Однако теперь появилась опасность, что в плавни спустятся немцы с этого, левого, берега. Да и стрелять отсюда, из руин, по тем, что на льду, было делом бессмысленным: пойди разберись, где свой, где чужой.

– Сержант, хватай колодки. Переносим пулемет вон на ту высотку, что левее, поближе к реке, как раз напротив руин.

– Затопчут нас, командир, – упал Мальчевский рядом с Беркутом через несколько минут. В руках у него было по колодке пулеметных лент. – Лучше отойдем к группе лейтенанта Кремнева.

– Лейтенант – само собой, но главное – плацдарм. Хоть небольшой. Дать нашим зацепиться. Иначе на кой черт нужно было все это ползание под землей?

– Ну, отцы-командиры, погубите вы нас сегодня. И себя тоже, – пророчествовал Мальчевский. – А не хочется подыхать, не ко времени как-то. Если успею, подброшу вам еще пару гранат.

Позиция ему досталась удачная, – Беркут понял это сразу. С болотистой высотки открывался почти весь речной затон.

К тому же теперь они с лейтенантом могли поддерживать друг друга огнем. Где-то между ними должен будет пристроиться со своим автоматом и Мальчевский. Правда, то, что немцы очень скоро обойдут его слева, Андрей тоже понимал. Но минут десять все же продержится. Этого должно хватить.

Когда сержант уложил рядом с ним еще четыре гранаты, Беркут уже отсекал от берега первые группки немцев. То же самое делал и Кремнев.

Не понимая, что происходит, гитлеровцы перли прямо на их пулеметы, кричали: «Свои! Не стреляйте! Прекратить огонь!». И под этим же огнем падали.

– Я все еще жив, командир! – напомнил о себе младший сержант, устраиваясь на соседнем островке, в зарослях камыша. – Если что, свистни!

Наконец немцы поняли, что перекрестный пулеметный огонь – это не ошибка «своих» пулеметчиков. Одни уходили влево и исчезали в камышах, другие залегли прямо у бровки берега, находясь под огнем пулеметов и медленно надвигающихся русских. Но капитану уже несколько раз приходилось разворачивать свой пулемет, отстреливаясь от гитлеровцев, которые постепенно просачивались в плавни с крутизны речной долины. Да и невидимая отсюда батарея немцев ударила по этому участку плавней заградительным огнем, предпочитая сражать и своих, лишь бы не дать зацепиться противнику.

Развернувшись в очередной раз, чтобы отсечь группу немцев, подступающих к домику, капитан услышал, как в развалинах прогрохотал взрыв.

– Ты что, оставил Звонарю гранаты?! – спросил он Мальчевского.

– Две. Это он рванул!

«Вот тебе и дезертир, – подумалось Беркуту, – доброволец из сибирских лагерей!». А вслух произнес:

– Поспешил он, явно поспешил.

– Кстати, он еще и покаяться перед тобой не успел, капитан.

– Почему вдруг передо мной?

– Помнишь того кладовщика, «особо доверенного»? Так вот, Звонарь его сам подстрелил, чем и тебя самого, и учительницу твою спасал.

– Чепуха. Кладовщик погиб в бою.

– Этот трус – в бою?!

– Мне это хорошо известно: в бою он погиб, понял, Мальчевский? Оговорил себя Звонарь – только и всего.

Мальчевский помолчал, осмысливая сказанное, а потом вдруг сразу же согласился:

– И я о том же, что в бою, смертью храбрых. На каждом собрании… – со спокойной совестью подтвердил Сергей. – В бреду чего не скажешь.

Упавший неподалеку снаряд на какое-то мгновение оглушил Беркута и засыпал целой лавиной жидковатой, болотистой земли. Не обращая на это внимания, Андрей снова взялся за пулемет, но успел выпустить лишь две-три короткие очереди. Следующий взрыв, возникший впереди, опрокинул его вместе с пулеметом и снес в перемешанную со снегом болотистую кашицу низины.

Все еще не теряя самообладания, Беркут снова взобрался на свою позицию, поднял пулемет и вдруг увидел, что ствол его жестоко искорежен осколками.

– А-а, проклятье! – взбешенно потряс капитан пулеметом, отшвырнул его в сторону и, схватив по гранате в каждую руку, кубарем скатился по правому склону.

Он еще успел швырнуть в заросли одну из гранат. Но следующий, немного замешкавшийся, снаряд рванул почти в центре высотки, похоронив Андрея вместе с зажатой в руке второй гранатой.

43

…Беркут приходил в себя медленно, словно выплывал из речной глубины. Потом, уже в полубреду-полусознании, долго выбарахтывался из болота, и чудилось ему, что он бредет бесконечной заснеженной трясиной, которая все глубже и глубже засасывает его.

Какое-то время он обреченно смирялся с этим, но, когда ощутил, что тело его вот-вот должно уйти в бездну, в последнем, отчаянном рывке бросился на какую-то кочку, ухватился за нее руками и с величайшим трудом попытался подняться, вырваться из ледяных объятий трясины.

Однако вырваться было не так-то просто. Попытки следовали одна за другой, и после каждой из них Андрей все явственнее ощущал, что силы окончательно оставляют его.

Но лишь когда понял, что их не осталось даже на такую, вот, жалкую, очередную попытку, – закричал. Отчаянно, безысходно, что-то нечленораздельно-страшное.

– Товарищ майор, тут кто-то вроде бы живой! – несмело остановился возле барахтающейся кучи грязи молоденький робкий связист, который боялся не столько смерти, сколько – нарушить приказ комбата ни на метр не отставать от него.

– Видно, фриц ожил, – повел комбат стволом пистолета в его сторону. Однако выстрелить в медленно распрямляющееся, потерявшее человеческий облик существо не решился. К тому же и связистик вдруг прозрел:

– Кричал-то, кажется, по-нашему!

– Если «по-нашему», то матерился бы, – возразил умудренный жизнью майор. Рано созревший для майорской звезды, он был всего лишь годика на три старше своего связиста. – Ну да черт с ним, задние подберут и разберутся. Вперед, Гордиенко, не отставать!

Комбат торопился. Его батальон уже дрался в окопах на гребне долины, а на пятки наступали бойцы второго эшелона, который должен был повести с этого плацдарма атаку на плато.

– Но это, кажись, точно наш! – отпрянул связист от все еще не распрямившегося, почти двухметрового роста болотного существа, у которого уже едва заметно вырисовывалось нечто похожее на человеческое лицо.

Но еще больше он испугался, когда это существо вдруг шагнуло наперерез пытавшемуся обойти его комбату.

– Товарищ генерал, мы продержались. Мы, как приказано было: до последнего солдата, – тяжело выдавил из себя этот человек, падая к ногам вконец перепуганного парнишки-связиста.

– А ведь точно, – уставился на него майор. – Бредит вроде бы по-русски.

– Мы, как приказано… Это я, капитан Беркут, – последнее, что услышал комбат. Однако фамилия эта ни о чем ему не говорила. Капитана с такой фамилией в их полку не было, это он знал точно.

– Ладно, Гордиенко, ладно! – вновь поторопил он связиста, размахивая пистолетом с такой решительностью, словно не одного-единственного солдатика подгонял, а вновь пытался поднять в атаку целый батальон. – Крикни задним, что, мол, свой, и вперед! Только вперед!

Могилев-Подольский – Коктебель – Одесса