Текст книги "Плацдарм непокоренных"

24

Пробравшись под нависшими остатками крыши в комнату Брылы, Беркут, к своему удивлению, обнаружил там уже вовсю хозяйничавшего Звонаря. Горела настенная керосинка, в печке с приоткрытой дверцей жизнелюбиво потрескивал огонь, щедро испаряла весь набор окопных духов мокрая шинель. Андрей не заметил, когда боец умудрился проскочить мимо них в дом, да и само появление его капитана не радовало: очень уж хотелось побыть в одиночестве.

Он устало опустился на лавку напротив дверцы и сонно уставился на пламя. После кошмаров этого дня, после всего того, что с ним приключилось во время погребения, полуразрушенный дом, с его теплом и умиротворяющей защищенностью, казался своеобразным Ноевым ковчегом.

– Кстати, где тот солдатик, который там, в яме?.. – спросил он вполголоса.

– Где же ему? Вон, на печке спит.

– Да, и он тоже здесь? – удивился капитан, однако головы – чтобы взглянуть на печь – так и не поднял.

– Тут, с Божьей помощью, самогон обнаружился, так я ему двести в утробу, белье развесил, а его самого под тулуп. Лежал и всхлипывал, как дитя от соски оторванное. Теперь затих. Завтра немцам придется перепуг из него выкачивать.

– Это не смешно, Звонарь, не смешно. Страх есть страх. Коль уж так… Надо бы позвать сюда побольше бойцов. Пусть отогреются.

– Не стоит. Нельзя нам сейчас к дому, к теплу домашнему привыкать.

– Окопник должен оставаться окопником, – согласился Беркут. Подаренное еще отцом слово «окопник» всегда нравилось ему. В нем таился какой-то особый смысл, определялась особая категория людей.

– Штольни здесь сухие, заметили? Прямо как в Печерской лавре. Ну и печки-буржуйки, костры, сено – хоть в стога укладывай, шинели, плащ-палатки… Не живем – барствуем.

– Да уж… – устало, почти сонно пробормотал капитан. – Окопное барство. Слушай, Звонарь, я прилягу, а ты разыщи лейтенанта Глодова. Или старшину. Передай, чтобы отвели всех бойцов за второй вал, по линии: центральная штольня – танк – «маяк», и расставили посты. Всем кроме постовых отдыхать.

Еще несколько секунд Звонарь сидел верхом на лавке, молча орудуя кочерыжкой. Потом, прикрыв дверцу печи, проследил, как, приставив к печке сапоги с обвязанными вокруг голенищ портянками, капитан лег в постель, и только тогда, словно вырвавшись из оцепенения, тоже поднялся.

– Все правильно: посты – и отдыхать, – изложил он свое понимание этого распоряжения. – Пока немцы не сунутся. А что, у солдат свои радости…

– Да, все забываю спросить вас, рядовой Звонарь: куда девался тот нахрапистый кладовщик из особо доверенных? – остановил его капитан уже на пороге. – После нашего разговора я его только один раз видел. Да и то мельком, возле кухни крутился.

– Я – тоже мельком. Но слух пошел, что вроде как отвоевал он свое на этом свете, – мрачно ответил Звонарь, открывая дверь.

– Погодите, – еще раз остановил его Андрей. – Не понял: он что, погиб?

– Как положено. Смертью храбрых. В первом же бою.

– В первом же?

– Или во втором. Точно, во втором. Как большинство новобранцев, если их сперва по ближним тылам не обстреляли. А что поделаешь, пехота – она и есть пехота. Из расчета: «Солдат – на три атаки».

– Вы правы, нужно было бы его сначала в штольнях попридержать, пусть бы немножко освоился.

– Ничего, зато там, на том свете, освоится основательно. Совсем забыл: мы когда, значит, провожали-отпевали его, кое-что обнаружили… – Звонарь порылся во внутреннем кармане ватника, извлек оттуда листик и подал Беркуту.

– Что это? – вчитаться в текст написанного в полумраке комнаты было нелегко, но капитан все же попытался сделать это.

– У него, у этого, как говорит Мальчевский, «кардинала эфиопского», под подкладкой нашли. Насвежо зашил. – Он поднял со стены фонарь и поднес поближе в лицу Андрея. «Список врагов народа» – было накорякано там химическим карандашом. – Вы внимательнее, внимательнее, товарищ капитан, там, в конце, он и вас успел дописать. Как «поддавшегося вражеской пропаганде и предавшего классовые интересы пролетариата, а также вступившего в сговор с фашистскими офицерами, сотрудниками германской разведки». Может, в слове каком ошибаюсь, но вроде бы так и написано.

– Точно, – удивленно подтвердил капитан, отыскав свою фамилию. – Успел, гад!

– Ну а Клавдия Виленовна, учительница, еще раньше была замечена. Ее фамилию он особенно жирно подчеркнул.

– Божественно! – повертел в руках бумажку Беркут. – Удивительная мразь. Кстати, один такой список я у него изъял.

– Этот у него, оказывается, запасной был. Не только особо доверенный, но и особо предусмотрительный попался.

– Постойте, а почему вдруг вы начали обыскивать его, прощупывать подкладку?

– Потому что еще тогда, когда этот жук прибился сюда, я не поверил, что у него только один такой списочек. Идя от вас, он слишком слабо возмущался-пузырился по этому поводу. А тут еще учительница ему на глаза попалась. «Здравствуйте, – говорит ей, – Клавдия Виленовна. Что ж это вы здесь? Там немцы опять школу открывают. Слух пошел, что вас директором назначить хотят». Учиха эта отшатнулась, как от Сатаны, – и в каменоломни, отплакиваться. К вам, часом, не приходила?

– Приходила. Я верю этой женщине, Звонарь.

– Кто ж не верит, кроме этого кладовщика немецкого? Мне она тоже, как святому апостолу, все выложила. Умоляла поговорить с комендантом, с вами то есть. Пусть, мол, не оставляет у себя этого страшного человека. Пусть лучше отправит его на тот берег.

– Почему же не поговорили?

– О чем говорить? Сами все знаете. А тут бой. Ну, тот, второй. Первый он, кажется, отсиделся. «Особо доверенный» наш, конечно, струсил. Доносы в НКВД строчить – одно, а воевать – другое. Но я ему винтовку в руки – и в общий строй. Как и было приказано, – подчеркнул Звонарь. – Все как положено.

– Ладно, что уж теперь: погиб – значит, погиб. В бою за Родину… так и будет объяснено, когда понадобится. – А немного помолчав, капитан еще раз уточнил: – Говорите, во время атаки?

Звонарь повесил фонарь на стенку, вернулся, взял из руки Беркута список, старательно сложил его.

– Аккурат в бок. Тремя пулями. Из «шмайссера» фашист проклятый прошелся. Все, как положено.

Но именно это, невпопад повторенное Звонарем «Все, как положено» и смутило Андрея.

– Вы сами все это видели?

– Рядышком был. Немца отпугнул, перевязать пытался. Да какой черт перевязывать? Три дырки в бок, в живот, считайте.

– Личностью он был сложной, – молвил капитан, – поэтому будет хорошо, если об истории его гибели узнает как можно больше людей.

– Это вы правильно рассуждаете, я об этом умом своим баландным почему-то не домурыжился. Кстати, листичек этот, товарищ капитан, списочек то есть… в печку его, или, может, сохранить, энкаведистам передать? Все-таки старался человек. – А, выдержав несколько секунд напряженного молчания капитана, отчеканил: – Есть, в печку! – И, повертев листик на свету, как фокусник перед глазами полузагипнотизированного школьника, осторожно, благоговейно как-то, засунул его между еще неохваченными огнем кончиками поленьев.

– Вы хоть похоронили этого ревнителя?.. – молвил было Беркут, однако тотчас же осекся: о мертвом ведь…

– Там рядом два немца полегли. Мы его к ним подтянули. Ихние гробокопатели дело свое эшафотное знают туго. Ну а бумажку эту я только учительнице показал, для успокоения. И вам. Теперь вот, сами видели, ее и вовсе нет. И не было. Ту, что у вас осталась, – если, конечно, осталась, – тоже советую… Такая бумага – она должна быть или в огне, или в «деле». А только мурыжится мне умом моим баландным, что подшивать такие бумажки в «дела» наши есть кому и без нас. «У них там все под протокол», – как любил говаривать новопреставившийся «особо доверенный».

«Уж не ты ли сам и убил этого новопреставившегося? – мысленно молвил ему в спину Беркут. – Не на твоей ли совести все три шмайссеровские пули?» Однако мысленно «произнеся» это, Андрей не почувствовал ни ненависти к Звонарю, ни желания во что бы то ни стало разоблачить его, ни, тем более, – жалости к погибшему. Это если уж так, «под протокол…»

25

– Что там у тебя, старшина?

– Старшина Бодров погиб, товарищ капитан. Только что. Рядовой Травчин у аппарата.

Из груди Андрея вырвалось нечто похожее на стон.

– И старшина, значит? Проклятая война. «Удел солдата – бой, штыки и память…» – угрюмо процитировал невесть из каких глубин памяти подвернувшуюся строчку. – Так чем порадуешь, рядовой?

– Немцами порадую, товарищ капитан, – нервно пробубнил Травчин. – По льду, по берегу, вдоль каменной гряды… везде одни немцы. Вразвалку идут, словно на полигоне.

– А что это ты так разволновался? – Как всегда, в минуты наибольшей опасности и наивысшего напряжения нервов, когда находящиеся рядом с ним бойцы оказывались на грани психологического срыва, на грани паники; когда в сознании каждого главенствовало только одно ощущение – безысходности, а, следовательно, гибели, – Беркут заговорил не наигранно спокойным, а холодным, уверенным голосом человека, давно готового к подобному повороту событий и твердо знающего, что выход все же существует. – Решил, что немцев многовато? Так врагов всегда слишком много. Но, раз поперли такой массой, по всему видать, зауважали.

– Но нас-то всего пятеро! – почти в отчаянии напомнил рядовой. – Двое – за пулеметом, да двое – при автоматах. Сам я ранен в плечо…

– И все же выгляни, – перебил его Андрей. – Скомандуй своим: «Бой прекратить! Всем – в штольню! Уйти за баррикаду!». «Адская машинка» у тебя под рукой?

– Дотянуться можно.

– Взрываешь лично. Понял, ефрейтор Травчин? Не поправляй, будешь ефрейтором, повысим. Хорошая служба – есть хорошая служба.

– Что ж, если надо, рванем.

В посылках, которые им сбросили с самолета, оказалось шесть мин и три «адские машинки». Беркут просил их для диверсий на шоссе, а пришлось использовать здесь. Мины заложили возле каждого входа, присыпав патронами и щебнем, которые должны были дополнять убойную силу самих взрывчаток. Но все же сообщение о том, что на «маяке» осталось всего пятеро бойцов, привело его в уныние. Даже за тремя баррикадами, что сооружены на изгибах штольни, такому гарнизону долго не продержаться.

Единственное, что хоть как-то способно было утешить капитана горьким командирским утешением, что на какое-то время эти пятеро все же отвлекут на себя значительную часть атакующих. А дальше – дальше у всех у них одна судьба, одна звезда небесная.

– …Бердичев на проводе!

– Тяжеловато дышишь, Мальчевский. С чего бы это?

– На ходу отвечаю, капитан. Бегу вот с аппаратом.

– В атаку, что ли? – Общаясь с этим сержантом, Беркут поневоле заражался его житейской иронией и незаметно для себя переходил на тон, который сам Мальчевский неминуемо навязывал любому собеседнику.

– Пока что атакую собственные тылы.

– То есть по научному говоря, драпаешь?

– Боже упаси. Если уж младсерж Мальчевский попал на фронт, то драпают только враги… Я же неспешно перебазируюсь на заранее подготовленные позиции – только-то и всего. Во время атаки телефон за мной личный адъютант носит.

«Так бы и побалагурить, – мечтательно вздохнул Андрей, завидуя неуемному жизнемудрствованию сержанта. – И лучше всего – за богато накрытым столом».

– Мины твои немцы еще не обезвредили?

– Умышленно у входа бой не давали, чтобы гранатой все наши труды не сфугасило. Машинка ангельская – тоже при деле и под присмотром.

– Сколько ж у тебя бойцов осталось?

– Пока бежал, гнездилось шестеро. Вместе со мной. Двоих потеряли. Но ведь еще бежать и бежать.

– Сразу же после взрыва, заваливай горловину, ведущую к первой баррикаде, чтобы потом тремя камнями вообще перекрыть ее. Последний рубеж, как и договаривались, – у родничка, напротив лазарета. Оттуда только один путь прорываться в плавни. Через лисьи лазы.

– Хорошенько перед этим обмывшись и надев чистые подштанники. Мои хлопцы уже вон камни швыряют – сюда слышно, как ход заваливают. Воюют так себе. Зато прячутся как кроты: бурами скалы дробят. Моя школа, капитан. – Слово «товарищ», он, как всегда, упускал, словно его и не существовало. Но у Беркута язык не поворачивался делать ему замечания.

– Ну, все, Мальчевский, все, – почувствовал Андрей, что словоохотливость сержанта начинает утомлять его. – Действуй по обстоятельствам.

– Вот не дашь ты, капитан, по душам перекурить, махоркой перекинуться. Вечно торопишься. Только с немцами душу и отвожу.

«Если выпадет вновь отправляться в тыл врага, обязательно прихвачу с собой этого парня, – решил Беркут. – Его, Крамарчука, еще парочку таких… Вот это была бы группа!». О том, что «парень этот» может погибнуть уже через каких-нибудь пять минут, думать капитану не хотелось.

Не в первый раз на фронтовом пути Андрея появлялись солдаты, которые, в его понимании, не подлежали ни законам, ни глупым случайностям войны. Они были вечными и не знающими страха. Сумевшие озарить себя нимбом истинных героев, до конца познавшие цену мужества и трусости – они творили великую, бессмертную легенду этой войны.

Если уж в подлунном мире случилось так, что вся его история написана мечами и состоит из войн и приготовления к ним, то почему бы не допустить, что творцами ее мифов становятся именно такие люди, как Крамарчук, Отшельник, Мальчевский, Штубер, Скорцени… медсестра Мария Кристич. А что, и Кристич – тоже… Если считать, что история человечества, написанная войнами, – это само по себе справедливо, то вся несправедливость подобной истории в том и заключается, что на страницах ее остаются в основном те, кто эти войны затевает, а не те, кто их творит своим солдатским потом, своим мужеством, своим презрением к страху и смерти.

26

Когда капитан заглянул в «лазарет», часть его обитателей держала «судный совет», склоняясь над рядовым Стурьминьшем. Один осколок застрял у него в черепе, еще два – в спине и тазу. Раны были страшными. Он лежал на животе, без каких-либо видимых признаков жизни. Причем в таком состоянии он пребывал уже третьи сутки. Однако, берясь за перевязку, Клавдия каждый раз с удивлением открывала для себя, что Стурьминьш все еще жив. И это оставалось загадкой природы для всех обитателей подземного лазарета.

– На исходе он, – со скорбью объяснила «докторша», как теперь называли Клавдию. – Нельзя его туда заносить. Пока занесем – погубим. Да и потом, если нас там запрут… С мертвыми – сами понимаете.

– Не оставлять же его тутычки, – стоял на своем Ищук, прочно закрепившийся в санитарах. – А то, возьми, немцы прорвутся…

– Но нельзя же его туда, нельзя! – взмолилась Клавдия, ища поддержки у капитана. И Беркут впервые слышал, чтобы Клавдия, всегда яростно отстаивавшая право любого бойца – пусть даже раненного в мизинец левой руки – немедленно оставлять поле боя и ложиться в лазарет, столь жестоко отказывала тяжелораненому в праве на последнее возможное в этом подземелье укрытие, последнее пристанище. Но именно поэтому Андрей убежденно подтвердил, обращаясь к младшему сержанту Сябруху, занимавшемуся переправкой раненых:

– Доктор права. Закон спартанцев: раненые всегда разделяют участь сражающихся. Но тут все сложнее. Вы видели, какое там тесное подземелье. Пусть остается здесь, сколько сможем, будем прикрывать. Кто из вас в состоянии держать в руках оружие? – обратился он к еще пятерым раненым.

– Я остаюсь со Стурьминьшем, – донесся из дальнего угла голос лейтенанта Глодова, раненного во второй раз, но теперь уже куда серьезнее. – Подтяните меня к выходу. Подняться уже не смогу, но принять последний бой сумею. Коль уж тут зашла речь о законах Спарты.

– Считаете ссылку на мужество спартанцев неуместной? – почувствовал себя задетым капитан.

– Если исходить из жестокой бесчеловечности спартанских законов, то очень даже ко времени. Но хотел бы я видеть, как бы вы повели себя, окажись в моей ситуации, когда ноги иссечены автоматной очередью.

В ответ Беркут грустно улыбнулся. Знал бы этот лейтенантик, в каких ситуациях ему приходилось оказываться за годы войны… Но ведь не пересказывать же ему свою фронтовую биографию!

Да, Глодов действительно был ранен в обе ноги. Раны вроде бы оказались нетяжелыми, и недели через две лейтенант наверняка смог бы ходить, пусть даже на костылях. Однако для этого нужна была хотя бы неделя нормального, в госпитальных условиях, лечения. А пока что и рана на левой ноге его, и еще та, первая, «царапина» в бедро – начинали загнивать, и Клавдию это очень тревожило.

– Хорошо, лейтенант, – согласился Беркут, – у входа в эту выработку мы соорудим небольшой завал с двумя-тремя бойницами. Оружие при вас. Патронами пополним.

Вместе с лейтенантом решили принять бой еще четверо раненых, однако двоих Андрей приказал отнести в «бункер» – как они называли убежище Калины – и положить их там у выходов. Они, да еще санитар Ищук и Клавдия, должны были стать последними защитниками тех, кто уже не в состоянии взять в руки оружие. Остальные оставались здесь. Еще три ствола. Хоть какая-то помощь.

– Завез же я вас, товаришу капитан! Лучше б моя баранка наполовину разломалась, – посокрушался водитель Ищук, пока они заносили и укладывали в выработку последнего раненого. – Не остановился бы тогда… Или, с дуру, не поперся бы на этот берег…

– Бросьте, Ищук. Мы все еще живы. А война все еще продолжается. Так что обижаться на судьбу и командиров нам не пристало, – ответил Беркут, приближаясь к тому месту в закутке выработки, в котором, на небольшой полочке под каменной плитой, начинался широкий лаз-воздушник.

– Но виной-то не судьба и не командиры, а глупость моя собственная. Не в том, что сам приперся сюда, а что вас с ефрейтором, земля ему – да разморозится, в самый ад завез, на погибель обрек. Хоть не забудьте выматюжить меня перед смертью, чтобы и мне самому на душе полегчало.

– Поднимитесь на полку, попробуйте пролезть. И хватит об этом нашем «рейсе».

Ищук покаянно развел руками и умолк. Беркут даже не догадывался, что этот человек уже давно и искренне раскаивается в своем давнишнем упрямстве. На какое-то время капитан вообще забыл, что именно Ищук сидел за рулем злополучного грузовика, доставившего их от подбитого самолета – да в следующий круг ада.

– Лаз я уже опробовал. Ватник сброшу – и проползу. Учительница – тем более. Другое дело – раненые…

– Уже божественно. Если вдруг оба выхода немцы блокируют, это ваш последний шанс – добыть воды, оружия, или сразу же уходить в плавни. И просьба: постарайтесь спасти учительницу. Раненые – они как-никак солдаты. Что же касается Клавдии Виленовны, то она к этой бойне никакого отношения не имеет, – вполголоса проговорил капитан. – После войны и так учить будет некому. Детишек нарожаем, а учителей нет. Неприятный парадокс образуется.

– Боюсь, что и рожать-то будет некому, парадокс твою… Но учительницу все же спасу, – пообещал «перевозчик в ад». – Будьте спокойны. К тому времени, может, и наши с того берега подойдут.

– Думаешь? – простодушно усомнился Беркут.

– Должны же когда-то, в конце концов.

«Странно: о том, что наши рядом и что они вот-вот должны вернуться на старые позиции, поскольку сейчас не сорок первый, я как-то позабыл. Вот что значат многие месяцы, проведенные в глубоком тылу, где полагаешься только на самого себя».

27

Войдя в бункер, Беркут еще раз проверил, все ли здесь имеется: еда, бинты, вода, оружие. Перекинулся несколькими словами с каждым из раненых, кто еще способен был отвечать ему. Правда, подбадривание его всегда оказывалось до жестокости суровым, как сама та ситуация, в которую они попали, но тут уж ничего не поделаешь. К тому же бойцы уже знали характер своего «божественного капитана» и принимали таким, каков он есть.

– Ищук, как только обнаружите, что немцы ворвались в вашу штольню, – молвил он, выйдя к концу выработки, – заложите последний камень в простенок – и будете сидеть за ним, как мыши. Ну а сунутся – дело солдатское. Это мой последний приказ.

– Сидеть, как мыши, мы научились. Этому нас и те, и другие учили.

Беркут потрепал его по плечу, давая понять, что прав-то он, конечно, прав, однако развивать столь «бодрящую» мысль не стоит.

– Если все ясно, позовите учительницу. С ней тоже нужно поговорить.

Ищук понимающе покряхтел и вновь отправился в бункер. Став на ступеньку, капитан выглянул через лаз наружу. Прямо в прорези его замелькали короткие голенища немецких сапог. Послышалась отрывистая гортанная речь. Он уже приподнял было «шмайссер» и положив его ствол на полку, приготовился к стрельбе, но, опомнившись, снял его с полки. Выдавать этот последний ход из-за пары продырявленных голенищ – слишком уж дешево.

– Что случилось, Андрей? – от неожиданности Беркут вздрогнул. До чего же этот женский голос был похож на голос Марии Кристич! Словно он все еще находился там, на берегу Днестра, в доте «Беркут».

– По-моему, в том мире, в который нас загнала судьба, уже вообще ничего не происходит.

– Но все же. Немцы заметили лаз? – не восприняла глубинную философию его ответа учительница.

Как Андрею хотелось, чтобы этот голос действительно принадлежал Марии Кристич! Чтобы, чуть приблизившись к ней, он узнал медсестру дота. Клавдии не следовало обращаться к нему по имени. В «Беркуте» такой вольностью пользовалась только Кристич.

– Ты не должна стрелять, Мария, – машинально молвил он, все еще оставаясь под волшебством явившегося ему невесть откуда голоса девушки, в которую до сих пор влюблен.

– Что вы сказали?

– Я сказал, что, если они ворвутся, вы ни в коем случае не должны стрелять. Утверждайте, что медсестра. Вдруг там окажется порядочный офицер…

– Среди фашистов? – вырвалось у Клавдии.

– Среди германцев.

– Но, в общем-то, я не об этом, – стушевалась учительница немецкого, признавая правоту его уточнения. – Вы назвали меня…

– Извините. Со мной это иногда случается. Названо было имя медсестры из дота, которым я командовал в самом начале войны, летом сорок первого.

– Вашей невесты, – добавила Клавдия.

– На фронте всякое бывает: одному достается пуля, другому невеста, которой тоже потом, вместо обручального кольца, судьба и война дарят подвенечный свинец…

– Тем не менее вы уже несколько раз произносили ее имя. Однажды даже во сне. Входила в дом, к старику Брыле, и слышала. Говорю об этом не из ревности.

– Лучше бы из ревности, – не удержался от легкого флирта капитан. – Мне хочется, чтобы вы остались живы. Чтобы во что бы то ни стало спаслись. Во что бы то ни стало…

– В этой войне многие спасутся «во что бы то ни стало». Но потом, до конца дней своих, будут корить себя за малодушие и познавать истинную цену этого «во что бы то…». Впрочем, познавать и проклинать будут далеко не все. Что тоже следует признать.

Взрыв прогремел прямо напротив их лаза. Осколки ударили в воздушник, и капитан инстинктивно присел, успев при этом неловко захватить за шею Клавдию и слегка пригнуть ее голову.

Первой мыслью его было: «Кремнев рванул!». И еще: «Взрыв-то получился слабоватым! И почему здесь? Да нет, это же орудийный снаряд!».

– Он говорит, что стреляют из танка, – тотчас же вполголоса перевела Клавдия услышанное от немца, забыв, что Беркут прекрасно владеет немецким. – Кричит, что в танке опять русские. И оттуда бьет пулемет.

Беркут несмело притронулся пальцами к ее щеке. То ли погладил, то ли стер пыль. Поцеловать помешало недавно прозвучавшее в этом подземелье имя – Мария.

– Погодите, Клавдия, я сейчас. Еще загляну. В танке ведь был только один снаряд.

Ползти по ходу, ведущему через стену-баррикаду, пришлось целую вечность. Но как только добрался до командного пункта, тотчас же позвонил Кремневу.

– Кто в танке, лейтенант? Кто стрелял?

– Сказали, что вроде бы рядовой Ачба. Абхазец, если помните.

– Как он там оказался?

– В последнюю минуту метнулся, когда немцы уже подходили к машине. Под прикрытием брони взлетел на башню… Словом, зевнули его немцы.

– Но какого черта его понесло туда? Ты можешь его прикрыть?

– А вот это уже невозможно, – спокойно ответил лейтенант. У капитана камень в горле застрял от деловитости, с которой Кремнев произнес это свое «невозможно».

– Почему так безнадежно?

– Все уже: немцы окончательно заперли нас. Толкутся в карьере, у самого выхода. Прицениваются, во что обойдется захват штольни.

– Сколько у тебя людей?

– Вместе со мной – десять. Нет-нет, такими силами атаковать немцев бессмысленно.

– Значит, всего десять? – упавшим голосом переспросил Беркут.

– Ачба был одиннадцатым. Все, кто сумел прорваться. Немцы перехватили нас, пройдя между хутором и «маяком», но мы держались…

– Ясно, лейтенант, ясно.

– Итого, двадцать три человека.

– С радистом, – продолжил капитан мрачную арифметику, припоминая, никого ли не забыл. – Почему не взрываешь? – вдруг всполошился он, после нескольких мгновений молчания.

– Жду, пока немцы сосредоточатся, подойдут те, что околачивались возле «маяка». «Маячники», вон, уже отсалютовали, но, по-моему, здорово поспешили. Надо было выждать.

– Смотри, не пережди. Немцы могут обнаружить.

– Рискнем. Они сбегаются, прячась от пулемета Ачбы. Мой наблюдатель у щели видит их.

«Наблюдатель, щель…» – мгновенно отреагировал Андрей. Он вспомнил, что недалеко от «лазарета» есть выработка, из которой, через два лаза, просматриваются передок танка и небольшое пространство возле задка.

Их вообще здорово спасало огромное количество щелей, по которым в подземелье проникал дневной свет, а иногда и солнечные лучи. Обнаружить такой пролом или щель сверху было сложно, потому что образовывались они, как правило, между камнями, под естественными плитами или козырьками откосов. Но в подземелье их выявляли сразу же.

У одного из таких проломов и сидел со своей рацией Коржневой. Сегодня на поверхности плато было по-весеннему солнечно и тепло, и Беркуту даже показалось, что радист подставляет под солнечные лучи свою заросшую щеку, пытаясь если не подзагореть, то хотя бы согреться.

– Что слышно, бог связи?

– Следующий сеанс через два часа. Но на всякий случай дежурю.

– Отставить дежурство. Оружие в руки – и за мной! – он даже не оглянулся, будучи уверен, что Коржневой сразу же последует за ним.

Пробежав несколько переходов, – ориентироваться теперь приходилось по проникающему свету, а кое-где подсвечивали фонариком, – они достигли той выработки, о которой Беркут так спасительно вспомнил. Еще на ходу он объяснял радисту ситуацию, очень жалея при этом, что «более строевого» солдата под рукой не оказалось. Радист же угрюмо отмалчивался.

Судя по его реакции, за рацией он все же чувствовал себя увереннее, чем в бою.

Двое немцев уже притаились под передком танка, в мертвой зоне, и теперь совещались, как лучше выкурить русского из-за брони. Третий восседал на башне, выкрикивая ругательства в адрес танкиста, который, распугивая врагов, угрожающе вертел орудийным стволом, стрелять из которого уже было нечем. Позади танка Ачбу подстерегали еще двое. Но эти притаились за валуном.

– Бери на себя тех, что у передка, – сказал капитан радисту. – Только не увлекайся, как бы они тебе в глаза не насорили.

– Понял, – вскинул тот свой карабин.

– Не спеши. Сначала сниму того, что на башне, иначе сбежит, подлец.

Из своей щели Андрей мог видеть только сапоги этого башенного вояки. По сапогам он и прошелся. Потом, чуть сместившись, ударил по тем двоим, что перекуривали за валуном. В ту же минуту подал голос и карабин радиста.

Обнаружив подкрепление, Ачба тоже отозвался короткой пулеметной очередью. Но патроны он явно берег, удостоившись за это похвалы капитана.

– Ачба, ты слышишь меня?! – крикнул Беркут, не обращая внимания на автоматную лихорадку, которой огрызались немцы, окружившие танк. Кажется, они так и не поняли, откуда именно стреляли русские, и на всякий случай поливали свинцом все пространство в той зоне, где засели двое из гарнизона.

Ответа не последовало. Беркут окликнул бойца еще раз, а затем добавил:

– Если слышишь, поверни ствол орудия чуть-чуть влево!

Орудие качнулось и двинулось влево. Очевидно, Ачба открыл смотровую щель, иначе вряд ли услышал бы этот голос из преисподней.

– Дождись вечера! Попробуешь выйти через нижний люк и в темноте уползти!

Беркут понимал, что этот совет ровным счетом ничего не стоит: уйти из-под окруженного танка будет очень сложно. Но что он мог еще посоветовать? А так по крайней мере напомнил о нижнем люке.

– Прощай, капитан! Последний патрон будет в себя! – донеслось из машины. И вслед за словами – короткая автоматная очередь по невидимым Беркуту врагам, из смотровой щели механика-водителя.

– Никакого «прощай!»! Держись! К вечеру подойдут наши.