Текст книги "Плацдарм непокоренных"

38

Пещера напоминала двухэтажный подземный дворец, с замурованными окнами, полуразвалившимися стенами и обвисшим потолком. Призрачные лучи дневного света, проникающие сюда из нескольких щелей и небольших проломов, наполняли его подземное «строение» лиловато-синей дымкой, в которой рождались призрачные силуэты-миражи, способные поразить даже самую богатую фантазию.

Когда Беркут спустился сюда, все остальные бойцы уже кое-как обустроились на двух этажах пещеры, а Мальчевский даже успел усесться на ее галерке, возле небольшого пролома в склоне, через который в пещеру проникли увядшие корни сосны.

– Что тут у нас слышно? – тихо спросил капитан, поднявшись к нему.

Двоим здесь было тесновато, зато отсюда Андрей сумел заглянуть за поворот лаза и убедиться, что он действительно выводит на поверхность. В прорези этой подкорневищной бойницы можно было разглядеть краешек полузасыпанного снегом плавневого островка.

– В плавнях полицаи. Кто-то из них по-русски звал вас: «Капитан Беркут! Господин капитан!». Вроде бы негромко так… Словно выманивал на свидание.

– Ты видел этого человека?

– Видел бы, так прикончил бы, – сплюнул сквозь зубы Мальчевский. – А так они сидят и поджидают нас, словно сусликов у норки.

– Этот человек должен подать голос еще раз. Не вздумай стрелять.

– Что за человек?

– Тут у меня давний знакомый объявился. Из офицеров-белогвардейцев.

– Ну?! Вот кого никогда не приходилось видеть живым, так это белогвардейского офицера. Разве что в кино, – проговорил Мальчевский, втыкая в каменистый холмик на порожке лаза свой нож. – Зо-ло-то-погон-нички!

– Да, когда-то это было ругательно. Пока сами не признали те же золотые погончики.

– Случай в связи с этими погончиками был, – оживился Мальчевский. – Когда-то вошли мы в одно село – под весну это было, после того, как у нас только-только ввели погоны, – видим: дед стоит, древний, как киевская София, и крестится, глядя на нас. Братки, говорит, неужто из белых в красные переметнулись?! Офицеры, гляжу, при золотых погонах. – И из нагрудного кармана обветшалой гимнастерки своей Георгиевский крест достает. Сохранил старый хрыч, не побоялся!

– Он и не должен был скрывать свой Георгиевский. Не при царском дворе заслужил, а на поле брани.

– Но орден все же царский, – неуверенно возразил подползший к ним лейтенант Кремнев. – Это факт.

– Но что на поле боя – тоже факт. Ты куда, Мальчевский? – за плечо попридержал Беркут сержанта, тут же забывшего о георгиевском кавалере.

– Тише, командир. Пора снимать твоего золотопогонника. Иначе просидим здесь до ночи.

– Потерпи несколько минут. Да и не просто будет снять его.

– То есть так и будем куковать под его присмотром?

– Ничего, покукуем.

– Калина отправилась разведывать второй лаз, – поддержал Беркута лейтенант. – Там, чуть левее, просматривается еще одно ответвление. И еще одна пещерка. Из нее вроде бы есть ход, который выводит к окраине плавней, поближе к лесу.

Прошло еще несколько минут напряженного молчания.

Они слышали, как «золотопогонник» по-немецки переговаривался с гитлеровцами – то ли засевшими в плавнях, то ли просто проходившими мимо. Однако у самой пещеры ни немцев, ни полицаев не было.

«3начит, – понял капитан, – Розданов выжидает удобного момента. А может, считает, что я еще не успел добраться до этого выхода».

– Эй, поручик! – Беркут оттеснил Мальчевского еще дальше от входа и уперся головой в нависшие корни. Только они его сейчас и маскировали. Да еще прикрывал большой плоский камень, под которым лаз делал довольно крутой изгиб, выводя в неглубокую, поросшую шиповником ложбинку.

– О, монсеньор, вы уже здесь?! – сразу же отозвался Розданов. – Это и есть ваша последняя надежда?

– Она самая. Выбирать, как вы понимаете, не приходится.

– Так ведь ее сумеет блокировать один полицай. Кстати, только что немецкий унтер сказал, что его рота ворвалась в центральные каменоломни и продвигается вперед, выкуривая русских.

«Они пройдут метров двадцать. До первой развилки. Там баррикада. Потом еще два завала…», – мысленно проследил за их продвижением Беркут. Однако описывать его Розданову конечно же не стал. Зато четко представил себе весь путь, который придется преодолеть этой роте, прежде чем она пробьется к ходу, по которому можно будет зайти в тыл ребятам, сражающимся на «маяке». К тому же он понимал, что долго в подземелье гитлеровцы не пробудут. Пройдутся рейдом – и на поверхность.

– Сейчас немцы далеко от вас?

– Нет их, ушли. Вы что это, господин капитан, превратили меня в своего лазутчика?

– Вполне можете считать себя офицером нашего гарнизона, – твердо, без малейшей доли иронии, подтвердил Андрей. – Почему молчите?

– Готовьтесь к бою. Скоро немцы доберутся и до этой, последней вашей норы, – иронично ответил Розданов. – С оружием в руках утверждать вашу «совдепию» – это не для поручика Розданова. Тем более что, как только сюда доберутся ваши энкаведисты, они вздернут и меня, и вас. Да-да, капитан, не обольщайтесь. В лучшем случае, вас ожидает штрафной батальон. Как бывшего военнопленного и пособника врага. Так что не надейтесь увидеть на себе майорские погоны.

– В таком случае окажите последнюю любезность: уберитесь отсюда к чертям собачьим и держите язык за зубами.

– Согласен. Это по-мужски. Хотя вы точно такой же провинциальный… Впрочем, знаете, воевать за немцев мне тоже нет резона. Но что поделаешь, эти провинциальные мерзавцы… Есть одеколонный пузырек водки. Оставить?

– Протолкните его сюда.

Беркут придвинулся еще ближе к выходу, приготовил пистолет.

Он слышал, как возится поручик, добывая из кармана этот самый одеколонный пузырек.

– Эй, где вы там? – наконец просунулась рука под корневище.

В то же мгновение капитан захватил ее, рванул на себя, сам тоже поджался, упираясь головой в корневище, и, заметив изгиб бедра, выстрелил в него, направляя пистолет так, чтобы пуля лишь слегка задела его.

Он не ожидал, что Розданов так заорет. Но, конечно, это был не столько крик боли, сколько рев злобы и отчаяния.

– Сволочь! Мерзавец! Краснопер недорезанный! – катался поручик по ложбине, обхватив руками раненое, быстро заливающееся кровью бедро.

– Слушайте меня! – пытался прервать поток его проклятий Беркут. – Да слушайте же! У меня не было желания убивать вас. Теперь вы попадете в госпиталь. А значит, сможете убраться с передовой. Вы уже смыли свою вину кровью. Используйте это, чтобы спрятаться где-нибудь в Германии, Швейцарии, словом, где и как повезет. Все поняли, геройски раненный в боях с красными поручик?

– Вы – провинциальный мер-за-вец! – разъяренно ухватился за свой карабин Розданов, но Беркут успел отпрянуть, и три пули, одна за другой прошившие корневище, лишь осыпали его гроздьями замерзшего, заснеженного грунта.

– Хватит палить! Лучше позаботьтесь о санитарах. Главное – попасть в госпиталь. Там вы поймете, что ваша спасительная рана – сущий пустяк. Я постарался сделать ее как можно деликатнее.

Все еще проклиная его и матерясь, Розданов отполз от входа, и Беркут видел, как он начал медленно выкарабкиваться из ложбины. Убить его сейчас не составляло никакого труда. Вот только Розданов не хотел понимать этого.

– Эй, кто-нибудь! Помогите же, черт возьми! – закричал поручик по-немецки.

– Чего ты орешь?! – послышалось в ответ.

– Помогите, я ранен!

– Вы, двое, посмотрите, что там с ним! – рявкнул кто-то хорошо поставленным фельдфебельским басом.

– Этот русский действительно ранен.

– Ну так помогите ему добраться до лазаретной машины.

– Вы – мерзавец, Беркут! – последнее, что услышал Андрей, когда бывшего поручика уносили с плато. – Все вы здесь – провинциальные мерзавцы! Все! Страна провинциальных мерзавцев – вот во что превратилась Россия!

«А, в общем-то, он прав: этот выстрел действительно достоин “провинциального мерзавца”, – подумалось Беркуту, когда он отползал на галерку. – Но что поделаешь, это был единственный способ одновременно и обезвредить этого человека как врага, и спасти в этом враге человека, и избавить себя от лишних подозрений “особистов”».

– Здорово вы его раскололи на эту пулю, товарищ капитан, – с удовольствием причмокнул Мальчевский. – Хоть он и курвился к вам, пардон, как последняя…

– Замолчите, вы!..

– Так ведь я же хотел похвалить вас.

– Я сказал: замолчите. Не смейте вмешиваться в дела, в которых вы ни черта не смыслите, товарищ младший сержант, – почему-то сделал он ударение на слове «младший», которое в большинстве случаев упускал, называя Мальчевского просто сержантом.

39

Из подземелья Андрей выбирался осторожно, прислушиваясь, не хрустнет ли веточка, не зашуршит ли обледенелая каменистая осыпь – словно не полз, а лишь вздрагивал, отвоевывая при каждом вздрагивании по несколько сантиметров у затаившегося в ложбине врага, у витающей над рекой и каменистым плато смерти.

Он отчетливо слышал, что бой на том берегу уже потерял звуковые очертания и слился в сплошной, как при мощном землетрясении, гул. И было в этом гуле все: и артиллерийская канонада, и пальба из многих пулеметных, автоматных и ружейных стволов; и бешенство тысяч глоток идущих на смерть и сходящихся в рукопашную людей; и совсем тихие, неслышные посреди этого предрассветного армагеддона войны крики раненых, и последние вздохи умирающих.

И когда по ту сторону плато неожиданно заговорили невесть откуда появившиеся орудия, круша лед на реке, Беркут даже как-то облегченно вздохнул: все-таки теперь он четко различал, что это говор орудий, а не демонический гул разламывающейся земной мантии. И то, что немецкие артиллеристы начали взламывать снарядами лед, – тоже было понятно и объяснимо: они отрезали своим войскам путь к отступлению, и солдаты вынуждены будут до конца держаться за тот берег, огнем и телами своими преграждая путь красноармейцам. А если русские все же пройдут через их боевые порядки, то все равно погибнут на вздыбившейся реке.

Однако все это уже как бы из иного мира. Потому что в том мире, в котором пребывал сейчас капитан Беркут, существовали только он и эти двое затаившихся за изгибом лощины пулеметчиков, которые должны были прикрывать самое уязвимое место в обороне: участок берега в створе между косой и целым архипелагом плавневых островков.

Да, только он и эти двое прикипевших к пулемету вражеских солдат. И каждый сантиметр пространства между ними, каждое движение, каждый из рождаемых этими движениями звук определяли сейчас, кому из них выиграть поединок, а кому проиграть его вместе с поставленной на карту войны жизнью. Так что все, что было пережито этими тремя за годы войны, все, о чем они грезили и на что надеялись, все это через несколько мгновений должно было или восторжествовать, или кануть в небытие.

– Как думаешь, утром эти проклятые русские сумеют прорваться на наш берег? – услышал он дрожащий голос второго номера, нервно подтягивавшего к себе колодку с пулеметной лентой.

– Если и прорвутся, мы сумеем отойти. По плавням. Туда они не сунутся. По плавням – сумеем. Но здесь, на косе, будет ад.

– Слушай, это твой первый бой?

– Если настоящий – то первый. Мой второй номер погиб по глупости. Его подстрелил партизан.

– А для меня этот бой вообще первый. Правда, мы успели пострелять у каменоломен – но это не в счет.

«Ах ты ж, зелень пузатая! – незло, по-человечески посочувствовал им Андрей, перекатившись по склону ложбины к самому изгибу. То, что немцы заговорили между собой, как-то сразу успокоило его. Поговорили бы они еще немного… это отвлекает внимание. – Он выхватил из-за голенища штык-нож и еще раз выглянул из-за ребристого валуна. Теперь Беркут уже четко различал неуклюжие фигуры в мешковатых шинелях с поднятыми воротниками. До держащегося чуть позади второго номера оставалось не больше трех шагов.

Только бы пройти их, не поскользнувшись! Только бы никто из пулеметчиков не успел схватиться за автомат раньше, чем он, Андрей, окажется за шаг до него! А там… там схватка покажет.

Из-за изгиба вынырнула голова Мальчевского, но, выбросив вверх руку, Беркут резким движением приказал ему: «Замри!». И тот замер. Сейчас нельзя было рисковать. Одно неосторожное движение, один щелчок камня, шорох… Нет, сейчас никак нельзя было рисковать.

Капитан почувствовал, как непривычно сильно он волнуется. А еще вдруг понял, что совершенно не представляет себе, каким образом будет снимать этих двоих. Будто и не было множества схваток, которые ему пришлось пережить, не было снятых им часовых и обезоруженных патрульных; словно он никогда не владел добрым десятком испытанных ударов рукопашного боя и изысканных, утонченных в своей молниеносности приемов японской борьбы, которым когда-то давно, еще во времена своей дальневосточной юности, обучал его охотник – кореец Дзянь.

Весь опыт, вся его воля и выдержка, вся солдатская закалка и даже поражавшая многих физическая сила, – все это словно бы вдруг оставило, предало его. И он вынужден предстать перед схваткой таким же неопытным растерянным бойцом-первогодком, как эти двое.

«Что, предчувствие? – мысленно спросил он уже даже не себя, а собственную судьбу. – Считаешь, что это должно произойти здесь? Неужели именно здесь?! Какой дьявол нагадал тебе это?!». И тут капитан вспомнил предостережение Калины Войтич о том, как люди гибнут за несколько минут до… освобождения, но вполне реального спасения.

Ответа не было. Но он ждал. Все еще чего-то ждал, оттягивая те решающие, страшные и в то же время по-солдатски возвышенные мгновения… знакомые каждому фронтовику, которому хоть однажды пришлось под команду: «В атаку!» перемахнуть через бруствер окопа, поднять голову под стригущими очередями пулеметов; оторваться от земли на нейтральной полосе или сойтись с врагом в рукопашном бою…

– Этот проклятый мороз! Сменят нас когда-нибудь? Или мы замерзнем здесь раньше, чем придут русские?

– Чепуха, мы с тобой выберемся отсюда. Я верю в свою звезду. Лето буду встречать в своем Нордштадте.

«Конечно, лето ты будешь встречать в своем Нордштадте! – взвинтил себя Беркут, прежде чем подхватиться и броситься на пулеметный расчет. – Лето, видите ли! В Нордштадте встречать желает! Сволочи!».

Он незамеченным проскочил эти три шага, левой рукой налег на плечо немца, с силой ударил ножом в затылок первого номера и тотчас же мощным ударом левой в висок на какое-то мгновение приглушил ошеломленного этим нападением второго.

Парень оказался довольно крепким и еще попытался приподняться, но Беркут успел подхватить один из «шмайссеров» и, опустив его железную массу на голову сначала одного, потом другого гитлеровца, взялся за пулемет.

– Ленты! Ленты! – бросил подоспевшему Мальчевскому. – «Шмайссеры» и рожки с патронами, – напомнил попавшемуся навстречу Кремневу, успевшему выбраться вслед за сержантом из каменной преисподней.

– Появился старшина Кобзач, а с ним пятеро бойцов и учительница, – на ходу доложил лейтенант, почти вырывая из рук Беркута пулемет. – Звонарь встретил их и провел.

– Молодец, Звонарь.

– Но это все, что осталось от гарнизона.

– А раненые? Кто с ними?

– Нет там больше раненых. Фрицы ворвались и… Двоих наши сумели унести, вырвав их буквально из рук фрицев. Но один погиб при отходе, другой скончался от ран.

Андрей посмотрел на часы. Шесть тридцать утра.

– Хомутов, передай старшине: оставаться здесь. Сдерживать немцев. Помогать нашим пройти реку.

«Две красные ракеты, одна – зеленая, – вспомнил Беркут об условном сигнале, которого ждут сейчас на том берегу. Две красные – одна зеленая…» Ракеты и ракетницу он взял у Кремнева.

– Лейтенант, что с радистом?

– Он-то жив, вот только рация погибла.

Этого Беркут никак не ожидал. Выход из строя рации сразу же усложнило положение остатков его гарнизона.

– Нужно было взять радиста с собой, – задумчиво молвил Беркут.

– Предполагалось, что его приведет Звонарь вместе с остальными бойцами. Но это уже моя вина, комендант.

– Да вину-то мы как-нибудь поделим на двоих, вот только рация… Сейчас она бы нам очень пригодилась.

40

Первый снаряд, перелетевший с того берега, упал за гребнем гряды, метрах в семидесяти, но осколки его, вместе с осколками камней, градом отшумели рядом с Беркутом и его бойцами. Второй артиллеристы положили чуть ближе к кончику косы. И сразу же, не тратя больше снарядов на пристреливание, ударили, очевидно, всем дивизионом.

Это был залп, способный очистить от врага половину плато, залп, после которого можно было отчаянно цепляться за этот берег, за косу. Однако бой все еще шел на том берегу. И ни один солдат – ни свой, ни вражеский – на лед пока не ступил. По крайней мере бойцы гарнизона не видели его.

Три выпущенные Беркутом ракеты взвились в небо одна за другой и догорели над плавнями, почти над тем местом, где под их светом угадывались руины охотничьего домика. После них дивизион дал еще два залпа, которые они вынуждены были переждать, прижавшись друг к другу в тесной ложбине.

Но эти залпы уже ничего не меняли. Немецких солдат на плато было немного. Основную массу их командование временно рассредоточило за пределами возвышенности, считая, что с остатками гарнизона каменоломен покончено и нечего зря терять людей под обстрелом русской артиллерии. Капитан был уверен: подкрепление они подбросят сюда в последние минуты, когда станет ясно, что русские прорвутся к этому берегу.

Взяв у Хомутова один из трофейных автоматов и рассовав по карманам рожки с патронами, он повел свою группу в плавни, к руинам охотничьего домика, к тому месту, которое было определено в качестве плацдарма. Уже спустившись с плато, Беркут отметил про себя: ни один снаряд на плавни не упал. А ведь где-то там, на островках и, возможно, возле руин, немцы конечно же оставили заслоны.

К первому такому заслону они вышли с тыла. Очевидно, гитлеровцы приняли их за полицаев или власовцев. Один из них, сидевший чуть в стороне, за перевернутым баркасом, поднялся навстречу бегущему первым Звонарю, и тот с хода сбил его с ног. Двое других приткнулись у подножия невысокой, похожей на свернутый парус, скалы. Услышав шум, они разом выскочили из-за своего укрытия.

– Не стрелять! – успел крикнуть Беркут по-немецки. И мгновений, которые капитан выкроил себе этим предупреждением, хватило, чтобы скосить одного из них. Но другой успел дать такую же короткую очередь, и Андрей услышал, как чуть позади него яростно вскрикнул от боли Хомутов. Вторая очередь прошла над головой Беркута, когда он был уже буквально в трех шагах от немца. Так, не разгибаясь, он и врезался штыком в промерзшее сукно шинели.

– Лейтенант, к скале!

– Понял!

Перебегая по исполосованному космами камыша льду на соседний островок, Беркут успел заметить, что лейтенант и Калина, подхватив под руки Хомутова, потянули его к этой парусоподобной скале, обложенной со стороны берега мешками с песком, так что образовался своеобразный дот.

«Туда бы еще пару бойцов, – подумал он. – Вот только где их взять? Зато у Кремнева пулемет. И две колодки с патронами… И Калина – со своим снайперским умением».

– Не стрелять! – вновь крикнул он по-немецки, когда, охватывая с двух сторон поросший ивняком островок, Звонарь и Кобзач начали подходить к домику со снесенной крышей. – Мы из полиции!

То ли пулеметчик не расслышал его, то ли разгадал эту нехитрую хитрость, но пулеметная очередь выкосила густой куст ивняка прямо у ног капитана. Он метнулся в сторону, залег за ствол старой ивы и уже оттуда повел прицельный огонь по окну и двери, в которой был пристроен пулемет. В то же время Звонарь, пригибаясь и отталкиваясь левой рукой, то ли бежал, то ли передвигался на четвереньках, и, прикрытый стеной кустарника и камыша, уходил все дальше и дальше вправо, пытаясь подобраться к пулемету.

«А ведь храбрый, черт! – заметил про себя Беркут. – Хотя с виду – всего лишь неприметный солдатик-строевичок…»

Пули вспороли тонкий лед на недавно затянувшейся полынье, и Андрея окатило черной леденистой жижей.

«Это еще не самое худшее, – мрачно успокоил он себя, вытирая лицо грязной рукой и чувствуя, что и рот наполнен этой зловонной, настоянной на болоте жидкостью. – Куда хуже, что на берегу, на косогоре, тоже ожили и засуетились».

Теперь он оказался под перекрестным огнем двух пулеметов. Пора было уходить из-под него, но тот, что засел в двери домика, намертво вцепился в капитана. Бывает же такое, что пулеметчика буквально заклинивает на одном человеке, и он, забыв о том, что обязан видеть все поле боя, «вгрызается» в него до тех пор, пока не «выковыряет» или пока не «выковыряют» его самого.

Беркут знал недостаток множества даже очень храбрых солдат: они не видят поля боя. Их не приучили к этому. Но самое удивительное, что точно так же не видят его, загипнотизированные «псалмопением смерти», многие офицеры.

Взрыв гранаты. Взлетающие в воздух остатки развороченной крыши. Треск разнесенных простенков. Облако пыли.

– Мальчевский… громовержец, – мрачно пробормотал Андрей. – А ведь наверняка можно было бы обойтись без гранаты. Тогда бы не угробил пулемет, который нам еще очень пригодился бы.

Перекувыркнувшись через левое плечо, Беркут преодолел выстриженный пулеметчиком островок камыша и метнулся к домику. Из рассеивающегося султана пыли и снежной крошки выкатились сцепившиеся в рукопашной схватке Звонарь и рослый, в изорванной шинели, немец. – Мальчевский! – окликнул капитан, приседая под развороченной оконницей.

– Здесь я! – донеслось то ли из-за домика, то ли изнутри его. – Блаженствую под стенами Лувра.

– Следи в оба! Не вспори меня!

– Вспороть любимого командира – это я за милую душу!

«Вот мерзавец!», – ухмыльнулся Андрей.

Рывком поднявшись, он прощупал пулями пространство за окном, пронесся до двери и, отбив ногой ствол пулемета, в упор выстрелил в медленно приподнимающегося гитлеровца. Лишь после этого, поскользнувшись на заиндевевшем каменном крылечке, бросился в ноги повернувшемуся к нему спиной немцу, с которым схватился Звонарь.

– Не трожь! – неожиданно прохрипел тот, пиная сапогом уже сбитого с ног унтер-офицера. – Не трожь, бога мать! Я сам его!

– Не время устраивать гладиаторские бои!

Вцепившись в ремень немца, Беркут подтянулся поближе к его туловищу и выхватил из-за голенища нож.

– Не замай, Христа Бога! – вдруг осатанело отбил его руку Звонарь.

Но все же Беркут сумел дотянуться до уже вставшего на четвереньки немца и, вывернувшись из-под заваливающейся на него огромной туши, почти на ощупь отыскал свой автомат. То, что в проеме двери показался именно Мальчевский, он понял только тогда, когда выпущенный им последний остававшийся в магазине патрон отметился в камне чуть выше головы младшего сержанта.

– Кончай воевать, капитан, – на удивление спокойно охладил его Мальчевский. – Остальные трое готовы.

– Значит, плацдарм мы все же очистили, и считай, что закрепились на нем.

– Мы то здесь закрепились, – иронично хмыкнул Мальчевский, но беда в том, что наши поперли немцев с правого берега, – объяснил Мальчевский, подавая Андрею руку и помогая встать на ноги. – Вон, до сотни их сунет сюда.

– До сотни – это многовато.

– И я уверен, что мы так не договаривались. Но выбор у нас небольшой: не фрицы, так наши сгоряча пришьют.

Но, вместо того, чтобы тут же выбрать позицию и приготовиться к бою, они еще какое-то время безмолвно, очумело наблюдали, как, широко расставив ноги, Звонарь все рубил и рубил тыльняком немецкого автомата извивавшееся, никак не поддающееся смертному успокоению мощное тело вражеского пулеметчика. И, казалось, никакая сила не способна была оторвать солдата от этого страшного занятия, никакое слово, никакая пуля не в состоянии были умерить его слепую ярость.

«Жизнь есть жестокое милосердие Божье!» – уже в который раз вспомнилась Громову-Беркуту поразившая его когда-то надпись на сельском распятии. Очень некстати вспомнилась…