Текст книги "Плацдарм непокоренных"

18

Перебросившись несколькими словами со всеми прибывшими, Беркут, в сопровождении Кремнева и Мальчевского, пошел осмотреть передний край своего гарнизона.

Хотя немцы, как всегда, отошли на ночь с плато, чтобы не терять зря людей во время вылазок русских, ни один боец гарнизона за ближайший вал не вышел. Впереди оставался только заслон, охранявший северный выход из штольни. Но и он тоже отсиживался под землей за завалами.

– Немцев все больше прибывает, товарыша камандыр, – докладывал сержант Исмаилов, хищновато прищурясь. Буквально за несколько минут до появления офицеров и Мальчевского он вернулся из разведки. Пробрался почти до края плато и насчитал на шоссе до десятка грузовиков и мотоциклов. – Там еще танка одна. Небольшая танка. Совсем нас аркан взяли, товарыша камандыр.

– А что в плавнях?

– Тоже немец заметил. Засада, думаю. Совсем аркан.

– Сегодня они нас зажмут – это точно, – в тон ему мрачно согласился Кремнев. – Наверняка, тоже знают, что наступление начнется утром.

– Думаешь, разнюхали? – усомнился капитан.

– Разведку надо уважать. У немцев она тоже неплохая, что есть то есть.

– Ну, это еще нужно в деле посмотреть, – сплюнул сквозь зубы Мальчевский. – Зимой они, бедуины магаданские, и в разведке не вояки. Поверьте старому разведчику.

– Что, тоже из разведки? – удивился лейтенант.

– Шепотули, шепотули, шепотуленьки мои… – укоризненно посмотрел Мальчевский на капитана. – Неужели в гарнизоне все еще находятся люди, которые до сих пор не знают об этом?!

Очевидно, ему хотелось тотчас же просветить лейтенанта, но, заметив, что комендант никак не реагирует на его браваду, проворчал что-то себе под нос и сник.

– Лейтенант, остаешься здесь, – проговорил Беркут. – Через часок подброшу десяток гвардейцев из подкрепления. Создашь три небольшие группы заслона и скрытно выдвинешь их метров на сто вперед. В засаду.

– Человека по три?

– Не больше. Ты, Мальчевский, подбери троих надежных. Экипируй их, морально подготовь, и через час выступаем.

– Вот именно. Пока туман не развеялся, – младшему сержанту не нужно было объяснять, куда собирается выступать эта группа. – Посмотрим, что там у них за разведка. А, лейтенант?

Беркут поднялся на ближайшую скалу и попытался оглядеть окрестности. Опускающийся к земле туман напоминал серые свитки облаков, медленно плывущих далеко внизу, у подножия горной гряды. Просматривающиеся сквозь него скалы и валуны казались холодными, безжизненными вершинами гор, а излучаемое ими таинственное молчание способно было скорее настораживать и угнетать, нежели дарить хоть какое-то успокоение.

«Это последний твой день, – вдруг ожил в его сознании чей-то грустно-вкрадчивый голос. – Последний. Сегодня все и решится».

Если бы капитан услышал нечто подобное от кого-либо из бойцов, осадил бы этого пророка с его мрачным предсказанием своим привычным: «Отставить, бой покажет!». Однако осадить самого себя оказалось труднее. Все тот же внутренний голос продoлжал нашептывать ему: «А ведь приказ ты уже выполнил. Не сутки продержался – намного больше. И не твоя вина, что дивизия не только не смогла вернуть себе левый берег реки, но и отошла с правого. Если эти двадцать три прошли сюда, значит, отсюда тоже можно вырваться. Или уйти в Горнацкий лес. И уже оттуда наносить удары по тылам. Но при этом спасти людей от бессмысленной гибели. Вот именно: бессмысленной…»

– Вон они, красавцы коричнево-фиолетовые!

– Что? – не понял Беркут, поглощенный своими мыслями.

– Немцы, говорю. Словно из тумана плодятся.

Капитан прильнул к окулярам бинокля, и сразу же оторвался от них. Немцы шли густой массой по всей ширине плато. Краем глаза Андрей фиксировал, как Мальчевский, который и без бинокля хорошо разглядел эту орду, залег на гребне, приготовив запасной магазин и гранату. Ему следовало бы сделать то же самое. А еще лучше – немедленно отойти за вал и вызвать подкрепление.

Но ничего этого Андрей не сделал. Молча проследил, как густая черная цепь исчезла в лощине, волнистой накипью возникла уже по эту сторону его и приблизилась к северному валу, за которым гарнизон Каменоречья принял свой первый бой. Небольшие группки немцев начали преодолевать и эту преграду, но зычные окрики командиров, которые хорошо слышны были даже отсюда, остановили их и заставили вернуться.

– Как-то странно они ведут себя, клоуны подковерные! – подал голос из своего укрытия Мальчевский. – Всю обедню нам испортили!

«Заметили нас и решили, что это передний край? – и себе пытался понять замысел противника Беркут. – Но что дальше? Решили основательно подготовиться к прорыву? А что, удобная позиция. На такой спокойно можно дождаться ультимативного часа», – подытожил он, спускаясь с возвышенности.

– Старший группы заслона рядовой Звонарь, – на ходу представлялся мальчишеского роста солдат, лица которого Андрей не разглядел. Солдатик бежал, пригибаясь, подметая снег впереди себя посеченными полами шинели. – Где прикажете?

– А, это ты, Звонарь? – тепло отозвался капитан, вспомнив, как этот мужественный солдатик до последней возможности держался у северных ворот Каменоречья.

– Удивляетесь, что все еще жив? Так, поверите, сам этому удивляюсь.

– Занимайте эту высотку. Если заговорят минометы, ныряйте под нее. Вон там, на склоне, просматривается что-то вроде пещерки. И приказ: по возможности, не геройствовать! Гарнизону вы нужны живыми.

– Есть не геройствовать! – пропыхтел мимо него солдатик-с-ноготок. Трудно было понять, как он вообще оказался в строевиках. – За мной, хлопцы. Вон и братская могила.

«Нет, гибель здесь еще могла бы показаться бессмысленной, если бы не сообщение о том, что завтра наши наступают, – вдруг возразил себе Беркут, проследив, как все трое медленно поднимаются на каменную сопку. – И если бы не потери, которые уже понесли здесь гитлеровцы и которые еще понесут».

19

– Русские солдаты и офицеры! До истечения срока ультиматума осталось двадцать пять минут! – хрипел жестью рупора вражеский офицер, затаившийся за тем самым выступом, из-за которого еще недавно, утром, Беркут следил за нашествием фашистов. – Немецкое командование предлагает вам ровно в двенадцать часов вывесить белый флаг на башне танка, организованно подойти к руинам ближнего к немецким порядкам дома и сложить оружие. Всем, даже евреям и коммунистам, немецкое командование сохраняет жизнь. Все вы будете отправлены в лагерь для военнопленных! Раненым будет оказана медицинская помощь.

– Перевести? Предлагают сдаваться, – возник за спиной у Беркута лейтенант Глодов. – Требуют сложить оружие у крайнего дома. Ровно в двенадцать. Ах да, забыл: вы же знаете немецкий.

Беркут не ответил. Пока германский офицер пророчествовал им будущее, а затем переводчик тщательно переводил каждое его слово на русский, он еще раз взвешивал шансы своего гарнизона. Андрей понимал, что, прежде чем начать атаку, немцы основательно вспашут снарядами все плато и выгонят своих автоматчиков на лед. Возможно, что и основной натиск будет со стороны реки, где не нужно преодолевать валы. Поэтому давать бой у северного вала не имело смысла. Выход один – отойти в каменоломни. Заставу «маяка» тоже увести в штольню. И драться у входа.

– Вот вы где! – показался на тропе лейтенант Кремнев. Они сидели у небольшого костра под полуобвалившейся крышей дома старика. Эти остатки крыши, потрескавшиеся стены, да еще маленький костерчик создавали хоть какую-то иллюзию человеческого пристанища. – Товарищ капитан, в плавнях появилась большая группа немцев. На том берегу реки напротив плавней тоже заметно передвижение. Кроме того, выявлена новая пулеметная точка.

– Опасаются, как бы мы не попытались прорваться к своим, – заметил Глодов.

– На месте их командира я опасался бы того же. Но уже давно попытался бы оттеснить гарнизон каменоломен от берега. Они же пока что, наоборот, стараются прижимать нас к реке. Не понимая, что она создает более или менее безопасный тыл. К тому же всегда есть возможность уйти на тот берег. Вот почему мне трудно понять логику действий германских офицеров. Они словно бы не понимают, что действуют не в обычных полевых условиях и что столкнулись не с окруженцами, а с подразделением, ведущим полупартизанскую-полудиверсионную борьбу в их тылу. Пожелай мы уйти на тот берег, – мы бы давно ушли. Но нам нужна эта коса, нужны каменоломни, нужен плацдарм.

– Знаете, что меня удивляет, капитан? Что всякий раз вы пытаетесь думать и за себя, и за немецких офицеров. Но при этом анализируете их действия, не как действия врага, а словно бы в шахматы с ними играете. Без ненависти, без злобы.

– Любое сражение, любая операция – это и есть шахматная партия войны. Вас что, в училище этому не учили, лейтенант?

– Не оканчивал я никаких училищ, – недовольно проворчал Глодов. – Во время войны дослужился. Словом, не профессионал я, капитан, если вас интересует именно это. А что касается сегодняшнего боя, то минут через двадцать-тридцать немцы основательно окружат нас, а держаться нам нужно будет как минимум до утра.

– И что же вы предлагаете? – спокойно спросил Андрей, переворачивая палочкой покрывшиеся серым налетом остывающие угли.

– Думаю, нужно вывесить этот чертов флаг, – ответил Глодов.

– Что-что?! – только сейчас встрепенулся Беркут, оторвав взгляд от костра. – Какой еще флаг?!

– Да нет, я не в том смысле, чтобы действительно сдаваться. Обычная военная хитрость. Пока они будут любоваться белым флагом и ждать, что вот-вот сложим оружие, пока пришлют парламентера да поймут, что мы их дурачим, – пройдет часа полтора, а то и все два. Под землей, куда они неминуемо нас загонят, эти два часа покажутся вечностью. Там мы будем считать каждую минуту. Теряя при этом людей.

– Белый флаг – это заявление о сдаче в плен, – жестко напомнил капитан. – И вы, офицер, должны знать это. Любой гарнизон, любое подразделение, вывесившие белый флаг, должны немедленно прекратить вооруженное сопротивление. Это условие засвидетельствовано Женевской конвенцией.

– Ефрейтора Арзамасцева они что, тоже по Женевской?.. Есть там, в этой конвенции, пункт, по которому допускалось бы подобное зверство?

– Это их преступление, германцев, фашистов. Мы не можем отвечать на каждое зверство врага своим собственным зверством.

– Но, позвольте… Существует же такое понятие, как «военная хитрость», – присел у костра Глодов. Он не собирался так легко отступать от своей идеи. – Та самая, на которой строится вся работа любой разведки мира. Выиграть полтора-два часа, зная, что наши войска уже должны выйти к реке… Это значит, выстоять. Сохранить десятки жизней. Кто там будет разбираться на международных конференциях: вывешивал капитан Беркут белый флаг, или же немецкому офицеру просто-напросто померещилось? Так о чем речь, капитан?

– Война имеет свои законы, символы и традиции. И с ними нужно считаться.

– Война имеет какие-то там законы и традиции?! – искренне изумился Глодов. – Я-то до сих пор считал, что война – это бандитизм. Международный, массовый бандитизм, – нервно расшевеливал он безнадежно угасающие угли. – Какие у нее могут быть законы? А если они и существуют, то ради того, чтобы выиграть хотя бы один бой, спасти хоть одного солдатика, я готов нарушить их все до единого.

– Божественно, лейтенант, божественно. Вот только я себе такой роскоши позволить не могу, не имею права, – поднялся со своего места Беркут. – Это уже вопрос офицерской чести.

– При чем здесь честь? Нет, при чем здесь честь?! Если речь идет о борьбе с фашистами, с оккупантами. И вообще что это за честь такая, «офицерская»? Ты не знаешь, а, Кремнев?

– Офицер, заявивший, что он не знает, что это такое, должен снять с себя офицерские погоны, – холодно процедил Кремнев.

– Жди, сниму! Мне их вручила Родина, понял? А все эти ваши разговоры об офицерской чести…

– …попахивают белогвардейщиной, – сдержанно завершил за него Беркут. – Это мы уже слышали. Продолжим дискуссию после окончания войны. А пока слушайте приказ: лейтенант Кремнев, вернуть бойцов с вала. Оставить там десять добровольцев. Задача: придержать немцев на полчаса, сбить спесь. Остальных бойцов заслона отправить в штольню. Вы со своим взводом займете оборону здесь, на пространстве от руин до танка.

– Есть, вернуть и занять! – Конец приказа Кремнев дослушивал, уже выбежав из руин. У него оставалось слишком мало времени.

– Знаю, мне на косу, – опередил капитана Глодов. – Только с теми силами, которыми мне поручено командовать, больше часа не продержаться. Мы должны были уйти из этого каменного мешка еще ночью. Можете считать, капитан, что жизнь полсотни людей – на вашей совести. Если, конечно, вам самому удастся уцелеть. Честь имею, – козырнул он, язвительно улыбнувшись.

«В общем-то, он прав. Когда противник блокирует нас в штольнях, счет пойдет на минуты, – подумал Беркут, глядя вслед прихрамывавшему Глодову. – Но все же существуют символы, предавать которые не имеет права ни один офицер. Белый флаг переговоров, перемирия и сдачи на милость врага – один из них, и, возможно, один из самых древних и уважаемых. Нет, на такую “хитрость” я пойти не смогу».

Но отношения с Глодовым обострялись – это Громов чувствовал.

Без пяти двенадцать немецкий офицер вновь прокричал свои условия сдачи, однако переводчик был другой. Тот, что переводил раньше, говорил с заметным украинским акцентом. Этот же явно был русским. С таким «аканьем» и таким твердым, вызванивающим медью, «г» могли говорить только где-нибудь в Москве или во Владимире, да еще в некоторых местах в Сибири. Но самое странное, что голос… голос показался ему знакомым. Он не мог вспомнить, где и когда слышал его, но знакомый. Этого ощущения не снимал даже слегка искажавшие его рупор и расстояние.

– Все в укрытие! – зычно скомандовал он бойцам, занимавшим позиции у самой кромки каменоломен. – Сразу же после обстрела занять позиции и приготовиться к бою!

20

«Двенадцать десять…». Беркут еще успел подумать: «Что-то они сегодня не пунктуальны», как в ту же минуту грянул артиллерийско-минометный залп. Стволов двадцать. Андрей был поражен меткостью, с которой он накрыл каменоломню, карниз над ней и пятачок между входом, карьером и южным валом.

Только после третьего залпа, когда уже были обстреляны и вход в штольню на конце косы, и руины хутора, орудия начали бить вразнобой, по всей площади, которую должны были занимать бойцы гарнизона. Прямо на глазах у Беркута взрывной волной сбросило с карниза на острые камни чуть поотставшего гвардейца, из тех, что прибыли со старшим сержантом Акудиновым. В госпитальной катакомбе от взрыва снаряда обвалился пласт крыши, под которым погибло двое раненых. А тут еще старшина Кобзач сообщил по телефону, что осколком рассекло предплечье бойцу, пытавшемуся засечь батарею, бьющую с того берега.

– Убрать всех с поверхности! – еще раз жестко напомнил ему Беркут, стараясь перекричать эхо взрывов. – Всех до единого – в катакомбы!

– И напрасно мы оставили у вала тех десятерых, – напомнил Кремнев, когда капитан повесил трубку. – Может, попытаться увести их сюда? Или уже поздно? – он решил, что Андрей оставил заслон, не предполагая, что обстрел может быть настолько интенсивным. И был удивлен резким ответом капитана:

– А кто вам сказал, лейтенант, что на войне все жертвы напрасны? Я говорил о бессмысленных жертвах. Только немцы знают, когда кончится этот ад. И пока мы убедимся, что он действительно кончился, они успеют пройти последний вал и начнут отплясывать чечетку над нашими головами. Вы передали бойцам приказ: «держаться до последней возможности?»

– Так точно.

– Божественно. В противном случае, вам пришлось бы сделать это сейчас. – Беркут взглянул на часы и уже совершенно иным, невозмутимым тоном добавил: – Через две минуты все закончится. Соберите людей на выходах из штолен.

Едва он произнес это, мощный взрыв качнул их с такой силой, словно они находились на лодке посреди океана. А когда крошево камня и едкая желтая пыль улеглись, оба увидели, что в конце этого подземного блиндажа, на развилке штолен, появилась дыра, сквозь которую, вместе с дневным светом, уже пробивались клубы морозного тумана. Кремнев снова зажег погасший керосиновый фонарь, и оба офицера молитвенно посмотрели на треснувший потолок.

Окажись он чуть «понежнее», и спор о том, какие жертвы на войне бессмысленны, а какие – нет, завершился бы сам собой.

– Вы ранены, капитан? – встревоженно спросил лейтенант, наклоняясь над привалившимся к стене Беркутом.

Стоящая в глубокой нише «летучая мышь» вновь постепенно возгоралась, но все равно они едва различали силуэты друг друга.

Капитан медленно стащил налезшую на самые глаза шапку, стряхнул с нее целую гору каменного крошева и, осев еще ниже, вздохнул:

– Нет, просто я подумал, что все это уже было.

– Что именно?

– Да все: обстрелы, подземелье, смерть… Впрочем, это уже воспоминания.

– Которых вы все больше опасаетесь.

– Что в этом странного? Да, опасаюсь. Потому что слишком много в них такого, о чем лучше не вспоминать.

– Или же вспоминать как можно реже, – добавил Кремнев, думая при этом о чем-то своем. – И вообще нам воевать нужно, а не воспоминаниям предаваться.

Выслушав его, Кремнев ожесточенно потерся затылком о холодную, влажную стену и ухмыльнулся.

– Знаете, капитан, совершенно не представляю себе вас вне армии. А точнее, вне войны. Офицеров, которых даже посреди войны трудновато представлять себе военными, настолько в естестве своем они люди сугубо гражданские, приходилось встречать немало. Такого же, как вы, прирожденного фронтовика, встречаю впервые. Человек, рожденный для войны. В этом есть что-то такое, сатанинское.

– И сатанинское – тоже. Но все больше – солдатское. А потому: к бою, лейтенант, к бою…

* * *

Пока Беркут выбирался из штольни, Кремнев перехватывал выскакивающих из подземелья и укрытий бойцов, пытаясь наладить круговую оборону прямо у входа в катакомбы.

– Так, и что у нас здесь происходит, лейтенант? – довольно спокойно поинтересовался Андрей, мельком оглядывая строения усадьбы деда Брылы.

Все пристройки действительно были превращены в сплошную руину. Однако сам дом каким-то чудом уцелел. Хотя крышу потрепало довольно основательно. Спас его все тот же каменный «навес», который не смогли пока сокрушить даже снаряды.

– Немцы – с того берега. Выходят на лед, – возбужденно объяснял и ему, и бойцам Кремнев. – Всем занять круговую оборону! Залегать по гребням и по валу!

– А что слышно оттуда, со степи?

– Сейчас и оттуда попрут.

– Тогда отставить круговую. Возьми десяток бойцов и веди на подкрепление тем, у вала. А я попридержу «степных». Старшина Бодров!

– Здесь, – откликнулся старшина откуда-то из-за развалин. – Я тут старика оттащил. Погиб, Царство ему…

– Чтo, Брыла погиб?!

– От первого же снаряда. На улицу вышел – и…

– Единственное утешение старику на том свете, что смерть принял по-солдатски. Жестокое, правда, утешение, но что поделаешь? Выводи бойцов к кромке берега. Как только немцы приблизятся – гранатным ударом по льду. Эй, рядовой, – остановил капитан засидевшегося где-то в штольне бойца. – В артиллерии что-нибудь смыслишь?

– В артыллерии? В артыллерии – нэт.

– Все равно за мной. К танку.

Ефрейтор, фамилии которого Беркут не помнил, высунул голову из люка, когда капитан уже ступил на гусеницу. Видно, он пересидел здесь весь артобстрел. До сих пор танк этот стоял как завороженный, хотя весь задок его и пустой запасной бак были исклеваны осколками.

– Ефрейтор, немедленно к хутору. Помоги хуторянам, – крикнул Андрей, пропуская мимо себя, в башню, бежавшего с ним солдата.

– Сдавать надо хутор этот, – на ходу ответил ефрейтор вместо уставного «есть». – Сдавать и держаться у штольни.

– После боя так и сделаем, – вполголоса ответил Беркут. Не ради ефрейтора, который услышать его уже не мог, ради справедливости. Держать оборону даже таким усеченным фронтом они уже были не в состоянии.

– Что мнэ делать, товарища офицера?

– Сейчас подучу.

Несколько минут им подарила немецкая педантичность. Те вермахтовцы, что подошли к пологому берегу первыми, остановились и начали ждать отставших. Развернув башню и по стволу определив, что в максимально опущенном положении его снаряд можно будет положить почти посредине реки, Беркут с чисто профессиональным любопытством наблюдал, как вражеские командиры расставляют солдат по кромке берега, как пытаются добиться дистанции между ними в три-четыре шага.

И по тому, с какой нерасторопностью солдаты выполняют их команды, все время пытаясь сбиться в кучу, вдруг определил для себя: «Господи, да это ж они новобранцев пригнали! Или по крайней мере прибывших из тылового пополнения, а потому совершенно необстрелянных. Большинство из них наверняка и в атаку пойдут впервые».

На какое-то время он совершенно забыл, что перед ним враги и что вот-вот они пойдут в атаку, чтобы смять его бойцов. Андрей вдруг представил, как бы он чувствовал себя, выводя необученных солдат в первую атаку на речной лед, где ни залечь, ни окопаться, ни укрыться в лощине или за бугорочком. Да и сами офицеры… Ходили они хотя бы в одну атаку?

«Нашел о ком печалиться! – саркастически остудил себя Беркут. – Ты еще пойди подскажи, как им лучше атаковать. Например, посоветуй переходить реку не здесь, а севернее, в районе плавней. И уже оттуда – по болотцу…».

– Как только наведу и скомандую «пли», дергай за эту штуковину, – объяснил он своему заряжающему. – Потом открывай казенник и вновь заряжай. Хотя нет, лучше я сам. Ты садись за пулемет, только без команды не стрелять.

«Что ж ты ведешь их, как на скотобойню?! – мысленно и с явной досадой выговаривал он немецкому офицеру. – Коль уж прешь прямо в лоб, то хоть бы дистанцию между солдатами определил вдвое большую. И бегом, во всю прыть. Поскорее проскочить лед, зацепиться за берег. А еще лучше было бы послать десяток смельчаков, пусть бы они первыми пробились сквозь огонь, залегли у берега и прикрывали…».

Однако его советы немецким офицерам уже не понадобились. Беркуту впервые в жизни пришлось стрелять из орудия по льду, и когда он увидел, как вместе с фонтаном воды, в воздух взлетают глыбы льда и человеческие тела, то, потрясенный, замер, прильнув к смотровой щели и совершенно забыв, что бой еще не кончен. Только крик солдатика: «Готов снаряд!» вывел его из оцепенения, и он принялся крутить ручку механизма, поворачивая ствол влево.

В этот раз снаряд упал чуть ближе к берегу и при этом прошил лед как бы вскользь. Но теперь Беркут наблюдал уже не за тем, как оседает султан из ледяного месива, а как заметались между двумя образовавшимися полыньями уцелевшие солдаты; как одни из них бросились назад, к тому берегу, другие – вперед, третьи упали на лед или же, очутившись в воде, с воплями хватались за льдины.

– Гaтов снаряд, таварыш капытан!

После третьего снаряда Андрей сразу же пересел к пулемету, но, словно опомнившись, залегшие на берегу бойцы ударили таким дружным залпом, что Андрей пожалел ленты. Выждал, когда вернувшиеся выберутся на правый берег, где доставать их «шмайссерами» уже было бесполезно, и только тогда прошелся по ним несколькими короткими очередями.

– Так не воюют, господа офицеры! – яростно выпаливал он в такт пулеметной морзянки. – Так… не воюют! И вообще это вам не сорок первый! Впрочем, и в сорок первом мы вас тоже, бывало, обмывали в наших реках, а потом загоняли в землю. Вот только вряд ли кто-нибудь из тех, «днестровских», дошел сюда. А потому и вспомнить не с кем.

– Что таварыщ камандыр? Не слышу! – нагнулся к нему боец.

– Да это я так, про себя, вроде нагорной проповеди перед живыми и усопшими. Там еще снарядик найдется?

– Найдется.

– Нет, лучше побережем. На всякий случай. Хотя вряд ли они еще раз сунутся сюда по льду. А вот артиллеристы ихние сейчас на нас поупражняются. Им это – все равно, что на полигонных стрельбах. Думаю, те, что по льду пошли, не догадывались, что у нас еще и пушка имеется. Иначе они бы так в наглую не перли. Все-таки неплохо мы с тобой повоевали сегодня.

– Первый класс, камандыр.

– Как твоя фамилия? А то мы с тобой так и не познакомились.

– Ачба, таварищ капитан.

– Кавказец?

– Абхазец, – улыбнулся боец. – Кавказец – такой национальности нэт. Поселок Ашлуа. Недалеко от Сухуми. Никогда не был?

– Не был. А хотелось бы, – ответил Беркут, уже выбираясь из танка.

– Так вот, я оттуда. После вайны пабываешь, таварыш капитан. Приглашаю.

Однако Андрею было не до обмена вежливостью. Там, у ближнего вала и на окраине хутора, завязывался бой с другой, «полевой», как он назвал ее для себя (в отличие от «заречной») группой немцев.

– Я тебя тоже приглашаю, – бросил он на ходу. – Уже сейчас. В бой! Но сначала… слушай мою команду! – крикнул он, оборачиваясь к тем бойцам, что сгоняли со льда последних вермахтовцев. – Оставить в заслоне пятерых. Всем остальным – к валу и хутору!