Текст книги "Умирать – в крайнем случае"

– Замолчите! – кричит она мне в лицо с такой страстью, которой я у нее не подозревал. – Вы ничего не понимаете! Замолчите и не суйтесь куда не надо! Этот мальчишка, как вы его называете, был для меня моим мальчиком, а я была для него и любимой, и матерью. Он меня боготворил, если вы знаете, что это такое. По-настоящему боготворил… А каждой женщине надо, чтобы ее кто-то боготворил…

– Пожалуйста, пусть боготворят, – уступчиво говорю я. – Только без моего участия.

– А вы… вы… – Бренда задыхается от злобы, – вы просто циник… бездушный убийца… Вы палач, даже если его убили не вы, а другие… благодаря вашим гнусным намекам… а теперь вы собираетесь то же самое проделать со мной…

– Сядьте и возьмите сигарету, – предлагаю я ей пачку «Кента». – И успокойтесь.

Но дама, отпрянув от меня, хватается за сумочку, брошенную на диван, – очевидно, она предпочитает сигареты другой марки. Вместо сигарет она достает пистолет. Деликатного вида «браунинг», шесть на тридцать пять, при помощи которого она спокойно может послать меня к Райту.

– Я вам не Джо, милый мой! И не Майк! И не дурочка с Дрейк-стрит! И в третий раз ваш номер не пройдет!

– Успокойтесь! – уже грубо заявляю я. – И образумьтесь, если только у вас есть ум. Неужели вы не понимаете, что, убив меня, вы убьете и себя? Дрейк не простит вам этой шалости!

– Не только простит, но и поблагодарит меня! – шипит Бренда. – Есть еще мужчины, способные восхищаться женщиной, отстаивающей свою честь!

Не знаю, вправду ли она решила убить меня или просто пытается вырвать угрозами то, чего не вырвала соблазном. На всякий случай я готовлюсь отразить удар уже привычным приемом – придется запустить в нее столом, не считаясь с уроном, который будет нанесен стеклянной посуде.

Так я и делаю в ту минуту, когда Бренда нажимает спуск.

Прозвучавший в комнате выстрел не громче звона разбитых стаканов и грохота упавшего стола. Единственный выстрел. Потому что некий субъект, появившийся за спиной дамы, с такой силой выкручивает ей руку, что «браунинг» падает на пол.

– Вы оторвете мне руку, Билл, – стонет Бренда, узнавшая пришельца.

– Я вам оторву голову, дорогая, – спокойно поправляет ее рыжий. – Но всему свое время.

Он безучастно окидывает взглядом разгром, вызванный моим контрударом, потом его взгляд останавливается на любимой женщине.

– Значит, вы все-таки показали ему свой коронный номер, дорогая? И потерпели фиаско? Плохи ваши дела, милая моя, раз вы не сумели вскружить голову такому невинному младенцу, как Питер.

С брезгливой гримасой рыжий отворачивается от Бренды и соучастнически подмигивает мне:

– Питер, проверьте, пожалуйста, не осталось ли в кухне лишней бутылки. Мне нужно заправиться на дорогу, милый мой. Словом, позаботьтесь об этом ужасном, злом и не помню каком еще человеке, потому что он все-таки больной человек, дружище.

Я выполняю его просьбу, а вернувшись, вижу, что он успел устроиться в моем кресле. Бренда, уже полуодетая, стоит в углу, как наказанная. Шеф наливает себе виски на четыре пальца, то есть двойную дозу, выпивает его большими глотками и встает.

– Мне нужно идти, Питер. Что делать, заботы не дают мне покоя и во время болезни.

На пороге он оборачивается и пристально смотрит на меня хитрыми голубыми глазками.

– А если у вас есть желание, если вам по вкусу уличные девки, то не стесняйтесь. Действуйте так, будто эта особа не имеет ничего общего со стариной Дрейком. Потому что она действительно больше не имеет ничего общего со мной.

Он выходит.

Я выхожу за ним следом, на ходу отбросив ногой «браунинг» – маленькую игрушку, которая при всем при том может послужить орудием убийства или самоубийства, смотря по обстоятельствам.

8

Человеку, снимающему квартиру с черным ходом, следует знать, что не все гости имеют обыкновение входить с парадного. И непонятно, как это мисс Нельсон, столь ловкая женщина, могла выпустить из виду такую вероятность. За что, видимо, ей пришлось поплатиться карьерой, а возможно, и жизнью, потому что буквально на следующий день после описанных событий она просто-напросто исчезла из Сохо. А зная привычки старого Дрейка, такое исчезновение трудно объяснить себе внезапной поездкой на континент. Более вероятно, что станция назначения – в случае, если поездка вообще имела место, – это какой-нибудь низкопробный провинциальный вертеп, где Бренде предстоит вернуться к оставленной профессии. Не исключено также, что ее попросту отправили в обьятья величественной Темзы.

– Вы позволили себе оскорбить мое достоинство, дружище, – упрекает меня Дрейк, когда мы с ним спустя несколько дней обедаем в китайском ресторане, выбрав столик в самом конце зала.

Обед наш состоит из белоснежного риса и зажаренного без костей цыпленка, поскольку Дрейк терпеть не может протухших яиц, червей и прочих лакомств старинной китайской кухни, которыми она так гордится.

– Да-да, – продолжает развивать эту тему рыжий, – вы нанесли весьма болезненный и, надо сказать, коварный удар по моему мужскому самолюбию. Вы равнодушно оставили женщину, гибкое тело которой будоражило мое несчастное воображение. Вы смотрели на нее так, будто она – вешалка в вашем гардеробе. Вы наплевали на мой идол, на мое божество и предпочли удалиться…

– Не мог же я позволить себе святотатства над вашим божеством, пусть даже бывшим, – сдержанно отвечаю я на эту тираду.

– Вы просто страшный мошенник, Питер, вот вы кто, – восклицает шеф, добродушно погрозив мне пальцем. – Но не забывайте, что старина Дрейк тоже не лыком шит. И не надейтесь, что я вам поверю.

– Ну какой из меня мошенник? Просто у меня богатое воображение. Вы бы тоже вряд ли легли с женщиной, от которой веет могильным холодом. Ведь вы уже тогда решили ее судьбу.

– Ошибаетесь, Питер! Она сама решила свою судьбу. Ведь я ни к кому не питал такой привязанности, как к ней. И знаете, почему? Да потому что она была холодной и расчетливой, а как вам известно, я терпеть не могу слюнтяев. Поэтому до поры до времени я мирился со всеми ее выходками. Но – до поры до времени, пока она не спуталась с этим тупицей Райтом, с которым вы так лихо расправились.

– Вы так упорно стараетесь внушить мне мысль о том, что я разделался с Джо, что еще немного – и я сам поверю в это.

– И это самое лучшее, что вы можете сделать, Питер! Так в вас поселится чувство вины. А чувство вины не позволит вам распускаться, а следовательно, убережет от ненужных ошибок. Надеюсь, вы понимаете, Питер, что все они – и Майк, и Райт, и Бренда – стали жертвой своей распущенности. Они имели большие претензии, не имея на то оснований.

– Значит, со мной вам будет проще, – констатирую я. – При всех моих основаниях претензии у меня скромные.

– Да, кстати, – вдруг вспоминает Дрейк, – я ведь пригласил вас на обед, чтобы кое-что сообщить. Я, видимо, в самом деле начинаю стареть, если только к концу обеда вспомнил, для чего, собственно, пригласил вас. – Он понизил голос. – Вы уже доказали свою основательность, о которой только что упомянули. Первый груз беспрепятственно прошел по каналу и благополучно прибыл в Вену.

При этом он смотрит на меня испытующим взглядом, ожидая моей реакции. И я реагирую – именно так, как он ожидает: надеваю на лицо маску сдержанного и в то же время приятного удивления. Впрочем, удивление мое фальшиво на все сто процентов, так как я уже все знаю из собственных источников.

– Хочу надеяться, что теперь ваша непомерная подозрительность примет разумные размеры, – мямлю я вполголоса.

– Да, первый груз прошел благополучно, – повторяет Дрейк, не обращая внимания на мои слова. – Настолько благополучно, что хоть вой с тоски…

– Вы хотите сказать, что груз был небольшой?

– А вы догадливы, мошенник этакий! – смеется шеф своим хриплым смехом.

– Не переживайте. Я, например, готов довольствоваться процентами и с небольшого груза, – успокаиваю его я.

– Ваши проценты от вас не убегут, получите все сполна, – в свою очередь успокаивает меня Дрейк. – Вся беда в том, что, к сожалению, вы получите по ним ровно два шиллинга.

– Ценю ваш юмор, но все же…

– Я не шучу, – в голосе шефа звучат нотки печали, – но все дело в том, что груз, о котором я говорю, – это всего-навсего крахмал, Питер, десять килограммов крахмала.

Я смотрю на него во все глаза, не забыв открыть рот якобы от изумления, хотя мне известна и эта подробность.

– Но ведь это же черт знает какая глупость! – восклицаю я.

– Совсем наоборот – необходимая предусмотрительность, – поправляет меня Дрейк. – Вы достаточно умны, чтобы понять: мы не можем отправить груз, который стоит миллионы, по непроверенному каналу.

– Но я ведь сам на месте проверил все. Такая тщательная подготовка – что может быть лучше в нашем деле? А вы, сэр, затеяли какую-то новую проверку!

– Вы, Питер, проверили для себя. А эту проверку мы устроили для себя. Хотя сейчас мне хочется волком выть… Вы себе представляете, что такое десять килограммов героина?

Я молчу с удрученным видом, чтобы в следующий момент с известным злорадством сказать:

– Единственное утешение, что из-за этой дурацкой проверки вы потеряли гораздо больше, чем я, рассчитывавший на скромные проценты.

– Да, проценты с десяти килограммов героина вряд ли показались бы вам скромными, – произносит шеф тоже не без злорадства.

– По моим скромным предположениям, этим удовольствием мы в одинаковой степени обязаны все тому же великому эксперту, мистеру Ларкину?

Дрейк не отвечает. Его рассеянный взгляд блуждает по ресторану, затем он переводит его за окно на почти безлюдную в этот час торговую улицу с кричащими витринами магазинов напротив.

– Может, господам принести по чашке зеленого чая? – услужливо склоняется перед нами китаец-официант, поймав блуждающий взгляд моего шефа и истолковав его по-своему.

– Нет, милейший, мы лучше где-нибудь поблизости выпьем кофе, – сухо отвечает ему Дрейк.

– О господа! У нас тоже есть кофе, чудесный кофе, – спешит уверить нас китаец.

– Чего же вы тогда подсовываете свой чай? – брюзжит шеф. – Конечно же, несите кофе. Чай, милейший, пьют в Англии в пять часов, а отнюдь не в конце добропорядочного обеда.

Дрейк вынимает из кармашка традиционную сигару, снимает целлофановую обертку и приступает к ритуалу обрезания, но не спешит закурить.

– Как я понимаю, Питер, ваши намеки на Ларкина в разговоре с Брендой следует, конечно же, считать выдумкой, – спокойно, без лишней категоричности произносит Дрейк.

– К сожалению, это не совсем так. – Я отрицательно качаю головой. – Конечно, если вы потребуете вещественных доказательств, я не смогу вам их представить. Но известные косвенные доказательства я получил от самой мисс Нельсон.

– Имейте в виду, Питер, что я собственными ушами слышал весь ваш разговор, – предупреждает меня рыжий.

– Не сомневаюсь. Но услышанный вами разговор – это уже вторая часть беседы, начало которой состоялось утром под аркадами гостиницы «Берлингтон».

– В предварительном разговоре можно самое большее назначить время рандеву, Питер.

– Косвенные доказательства потому и называются косвенными, что не базируются на чистосердечном признании преступника, мистер Дрейк. Но даже и в услышанном вами разговоре таких доказательств было немало. Достаточно вспомнить, например, сетования мисс Нельсон на то, что она ничего не знает об операции, не говоря уже о ее желании взять все дело в свои руки.

– Это одни лишь догадки, дружище. Слова Бренды выдают с головой ее больные амбиции, но они не доказывают, что в ее планах играет какую-то роль и Ларкин.

Дрейк замолкает, потому что в этот момент к столу приближается китаец с заказанным кофе. Когда наконец официант отходит в сторону, Дрейк делает маленький глоток и морщит нос.

– Цыплята, надо отдать им должное, были хороши, но кофе по-китайски ничуть не отличается от английского, разве что еще хуже, – констатирует Дрейк с той ноткой национального нигилизма, которую вряд ли одобрил бы мистер Оливер и которой он мог бы противопоставить кофе, приготовленный им, чистокровным англичанином.

Чтобы сгладить впечатление от кофе, шеф зажигает сигару и делает две-три глубоких затяжки. Выпустив несколько колец дыма, он произносит:

– Смотрите, приятель, как бы я не начал подозревать вас в желании поссорить меня с Ларкиным.

– О, ваша подозрительность мне хорошо известна, – говорю я довольно равнодушно, – однако она должна иметь хоть какие-то разумные основания. Ведь у меня нет никаких мотивов устранять Ларкина. Я не заинтересован в этом хотя бы по той простой причине, что не могу ни заменить его, ни присвоить его проценты.

– Вот именно, – кивает головой Дрейк в знак согласия. – И об этом вам не стоит забывать. Зарубите себе на носу, что Ларкин мне нужен для доставки груза сюда точно так же, как вы нужны мне для его вывоза оттуда. Нужен, понимаете, Питер? Иначе я не стал бы делиться с ним прибылью.

– Мне очень жаль, мистер Дрейк, но я не могу предоставить более солидные доказательства. Но в этом виноват я сам и никто другой.

– Что вы хотите этим сказать? – шеф удивленно поднимает брови.

– Я слишком примитивно разыграл свои карты с мисс Нельсон. Мне нужно было сначала вызвать ее на откровенность, а я вместо этого поспешил выложить ей свои обвинения.

– А чего же вы так поторопились? Обычно вы достаточно ловки в таких делах, приятель.

– Да потому, что ее стриптиз вывел меня из равновесия. Я ведь тоже не из железа, мистер Дрейк.

– А вот это мне приятно услышать от вас, Питер, – шеф довольно усмехается. – Ну наконец-то. Оказывается, эта женщина была способна соблазнить не только старину Дрейка. Выходит, вы были не так уж безразличны к ее гибкому телу. А я, признаться, подумал, что я один такой дурень на свете.

Итак, мне надо зарубить на носу, что Ларкин нужен Дрейку. И хотя было бы совсем неплохо, если бы шеф постепенно свыкся с мыслью о том, что американец может оказаться предателем, не следует пока особенно нажимать на Дрейка, чтобы не перегнуть палку и не навлечь на себя беды.

Мне тоже нужен Ларкин, причем не меньше, чем шефу. Тем обиднее, что мне редко удается видеть его хотя бы издали, – ведь Ларкин не принадлежит к фауне Дрейк-стрит. Он появляется на нашей улице только в те дни, когда ему нужно встретиться с шефом по делам или обсудить кое-какие вопросы. Причем Питера, будь он хоть трижды секретарем Дрейка, никогда не приглашают на эти совещания.

А вот я Ларкину не нужен. Несмотря на то, что уже сентябрь и со дня моего возвращения из Болгарии прошло много времени, американец ни разу не попытался войти со мной в контакт. Следовательно, по логике вещей, Ларкин совершенно не заботится о возможности продолжительного использования нашей сети в своих целях.

Значит, если он действительно является агентом ЦРУ, эта сеть будет использована для политической провокации. А пока в процессе подготовки ее они делают ставку на Дрейка.

Такой вариант следует признать самым худшим, поскольку я со своими людьми могу стать орудием провокации, последствия которой трудно предугадать. А поскольку канал уже проверен, начала операции недолго ждать. И нельзя терять времени.

Я же все эти дни только тем и занимаюсь, что теряю время. Торчу в книжном магазине на Дрейк-стрит, читаю газеты в кафе, а сам не свожу глаз с входа в нашу в штаб-квартиру, чтобы не пропустить появления Ларкина.

Уже дважды мне удавалось, соблюдая все меры предосторожности, выследить американца, и я наконец устанавливаю его местопребывание. Ларкин поселился в гостинице «Сплендид», на одной из небольших улиц по ту сторону площади. Великолепие этой гостиницы ограничивается только ее названием. На самом деле это заведение для туристов средней категории. Ларкин снимает в ней комнату под номером 305. Окно его номера выходит на улицу, и я могу следить по вечерам, горит у него свет или нет. Пока что это все, что мне удалось установить.

Мне предоставилась и другая возможность: проследовать – опять же соблюдая все меры предосторожности – за американцем от главной квартиры Дрейка до гостиницы «Сплендид». Я тщательно изучаю улицы, по которым он двигался, в каком киоске покупал газету, я даже не упускаю из виду такой знаменательный факт, что он кроме газеты купил и журнал «Тайм». Да, пока это все.

С тем же успехом вы могли бы следить за каким-нибудь типом, тогрующим марихуаной. Но если этот тип отправится заключать очередную сделку с поставщиком наркотика – а как известно, подобные вещи происходят с глазу на глаз, – единственным осязаемым результатом вашей слежки будут стертые подметки. Вот этим я и занимаюсь – за неимением иных возможностей стираю себе подметки.

Единственное полезное дело, которое мне удается, – это восстановить связь. В определенные дни в одно и то же время я прогуливаюсь в одном из переулков, где находится интересующий меня дом с интересующей меня дверью. В нижней части этой двери, как в большинстве подобных дверей, есть прорезь для писем. И когда мне нужно отправить письмо, я опускаю его в это отверстие. А когда письмо адресовано мне, то его краешек слегка выглядывает наружу, зажатый бронзовой крышкой. Когда письма нет, я прохожу мимо – вот и вся премудрость.

На самом деле письма, которые я отправляю и которые я получаю, – никакие не письма, а обычные рекламные листовки, из тех, что раздают на улицах прохожим, с целью убедить их, что они должны пользоваться таким-то и таким-то стиральным порошком или летать самолетами такой-то и такой-то авиакомпании. На такой безобидный листок, даже если он попадет не по назначению, вряд ли кто-нибудь обратит внимание, поскольку такие рекламы опускаются во все почтовые ящики Лондона.

И хотя тайнопись в наши дни выглядит анахронизмом, она все еще неплохо делает свое дело, особенно если вы применяете ее там, где ее никто не станет искать. Типичный пример – рекламные листовки, которыми я пользуюсь. Кстати, они практически не содержат тайнописи. Сам факт, что я их опускаю по определенным дням и в определенное время, означает: «Жив, сообщений не имею».

В тех же двух листовках, которые я вынул из ящика, содержались два сообщения. Одно из них информировало меня о публикации материалов в связи с торговлей наркотиками. Другое было предельно лаконично: «Первый груз пропущен сегодня по каналу в Вену. Содержание – десять килограммов чистого крахмала».

Дом, почтовый ящик которого служит мне тайником, находится неподалеку от квартиры Линды, поэтому даже если меня увидят прогуливающимся в этих местах, я смогу оправдаться посещением мисс Грей. Лучше, конечно, чтобы меня никто не видел, и пока что такой риск минимален. С тех пор как надзор за мной был поручен Линде, всякая другая слежка прекратилась. А что касается операций с почтовым ящиком, то они занимают не более двух секунд, я почти не останавливаюсь, причем дело происходит вечером на полутемной улице, так что мои действия можно зафиксировать только с помощью инфракрасных лучей. Сами подумайте: Дрейк и инфракрасные лучи! Это так же невероятно, как застать меня слушающим оперную музыку.

В данный же момент меня беспокоит вовсе не Дрейк, а Ларкин. А также то неприятное для меня обстоятельство, что он нужен Дрейку. В противном случае все могло бы решиться легче и быстрее. Но как напасть на такой случай?

Американец совсем не похож на человека из преступного мира. Его образ жизни и привычки не имеют ничего общего с субъектами, обитающими на Дрейк-стрит. Женщины и карты его не интересуют. Склонности к выпивке не обнаруживает. Жизнь Сохо ему откровенно чужда, и он появляется здесь только для того, чтобы увидеться с шефом. Но должны же у него быть и другие связи! Это тот самый вопрос, который не дает мне покоя. Пока мне не удалось установить ни одной связи Ларкина. Конечно, он может поддерживать свои служебные контакты и с помощью радио. В наш век техники и микроэлектроники это не так трудно… Не так трудно, но маловероятно. В конце концов, он ведь не в тылу врага, чтобы в одиночку выходить на радиосвязь. Но чтобы добраться до его человеческих связей, мне нужно следить за ним с утра до вечера. А такая возможность совершенно исключается: я должен постоянно находиться под рукой у Дрейка на его улице и за каждое свое отсутствие давать подробные объяснения, которые, как правило, вызывают у Дрейка недоверие.

А впрочем, допустим, я узнаю, с кем связан Ларкин, что из того? Получу возможность полюбоваться, как этот тип прогуливается с другим типом. Или пьет кофе еще с одним. Или переглядывается c третьим. Один цереушник с глазу на глаз с другим цереушником. А в результате? Два цереушника – и только.

По мнению мисс Грей, не стоит пренебрегать солнечным воскресным днем – ведь в субботу шел дождь, а понедельник тоже может оказаться дождливым. Поэтому вторую половину дня мы отводим для длительной прогулки, во время которой я наконец получаю возможность увидеть настоящий Лондон, то есть ту его часть, которую принято показывать туристам.

Прогулка наша начинается с Трафальгарской площади, где Линда показывает мне колонну, воздвигнутую в честь адмирала Нельсона, достаточно большую, чтобы ее можно было увидеть и без подсказки. В отместку я спрашиваю ее, кто такой Нельсон. Она объясняет: был такой знаменитый адмирал. Тогда я интересуюсь, чем же он был знаменит, на что Линда отвечает – битвой при Трафальгаре. Естественно, что после этого я спрашиваю, чем кончилась эта битва, на что моя дама отвечает не совсем уверенно:

– По-моему, он разбил там испанский флот. А может, французский… Или оба вместе… О Питер, пожалуйста, не напоминайте мне об уроках истории.

На этом любопытство мое удовлетворено, и я рассматриваю памятник, не задавая больше вопросов, хотя этот адмирал своей фамилией напомнил мне о несчастной судьбе Бренды Нельсон. Впрочем, не думаю, чтобы она приходилась ему родственницей. И еще он навел меня на мысль об известной шахматной фигуре, которая ходит только по диагонали, – памятник отличается от нее лишь тем, что фигура адмирала слишком мала, а постамент чрезмерно высок.

Чтобы вытеснить воспоминания о кровавых событиях истории чем-нибудь более возвышенным, Линда предлагает зайти в картинную галерею, которая находится напротив памятника адмиралу. В галерее тоже нет недостатка в кровавых сюжетах распятия и картин вроде той, где изображен святой Себастьян, пронзенный стрелами, или где закованный в латы воин протыкает кинжалом святого Петра, хотя на меня гораздо большее впечатление производит картина, написанная рукой какого-то итальянца, на которой красавица Саломея с ангельским лицом держит в руках вазу для фруктов, куда некий головорез опускает кровавый плод, вернее – отрезанную голову бедняги Иоанна Крестителя. «Вот так и в жизни, – думаю я про себя. – За ангельскими лицами зачастую кроются дьявольские намерения. Хорошо, что у Линды лицо совсем не ангельское, не то мне следовало бы хорошенько подумать, прежде чем отправляться с ней на воскресную прогулку».

Мы бродим по залам, пытаясь рассмотреть картины, забаррикадированные лысинами и дамскими шляпками. Моя дама, которая гораздо догадливее меня, вовремя спохватывается, что если мы будем и дальше топтаться в этих залах, то на пресловутую прогулку у нас не хватит сил, поэтому мы покидаем музей и идем сначала по Пел-Мел, потом поворачиваем на Сент-Джеймс-стрит, а оттуда выходим на Пикадилли, чтобы затем оказаться на Парк-лейн и полюбоваться ласкающей глаз зеленью Гайд-парка, пока зелень не уступила место золотым краскам осени.

– Ну все, я больше не могу, – объявляет мисс Грей, когда мы добираемся до Марбл-Арч. Мы усаживаемся на террасе открытого кафе и наслаждаемся свежим воздухом, редкой вещью в городе, где абсолютно все, начиная с ресторанов и кончая семейными тайнами, скрыто за холодными массивными фасадами.

Официантка в костюме небесно-голубого цвета, в котором юбка присутствует чисто символически, приносит нам по чашке двойного «эспрессо». Надо сказать, что в последние годы Лондон пережил невиданное потрясение основ традиционализма, и одним из результатов потрясения было появление «эспрессо», этой всеобщей напасти, которая не предвещает Британской империи ничего хорошего, – все это более подробно может объяснить вам мистер Оливер.

Линда, кроме кофе, получает огромную порцию мороженого, увенчанного горой взбитых сливок, что соответственно увеличивает дозу нашего отдыха.

– Почему вы не купите себе машину, Питер? Мы смогли бы выехать за город… Съездить в Оксфорд или в Страдфорд, на родину Шекспира.

– Своим вопросом, дорогая, вы затрагиваете слишком много проблем. Во-первых, я не покупаю машины, поскольку грустно знать, что она, по всей вероятности, переживет тебя. Кроме того, родина великого Шекспира интересует меня ровно столько, сколько бы Шекспира интересовала родина такой незначительной персоны, как я. Наконец, тот же вопрос я могу задать и вам.

– А мне машина ни к чему. От моего дома до «Евы» расстояние так мало, что было бы смешно пользоваться машиной. И потом, Питер, я должна экономить деньги.

– Ну да, конечно же, вы их копите. Хотя мне хорошо известно, что такое женская бережливость. Достаточно вспомнить, например, все эти шкуры, которых вы накупили, даже если они и поддельные.

– О, это же мелочи. Я купила их на распродаже. Но мне и впрямь приходится экономить.

– Мне кажется, вы слишком рано начали заботиться о старости.

Расправившись с айсбергом из сливок, Линда приступает к самой сути – мороженому и фруктам, что отнюдь не мешает ей составить в уме текст возражения:

– А до старости? Вы думаете, я смогу провести в этой «Еве» всю жизнь? Еще пара лет, и – почем я знаю? – может, даже персоналу «Евы» надоест слушать меня, тогда в один прекрасный день Дрейк заявит: «Вы пели прекрасно, дорогая, но теперь будьте любезны найти себе другое место». И мне придется перейти в очередную «Еву», более низкой категории, а дальше я буду спускаться все ниже и ниже, пока не останется последняя возможность: петь в портовых барах, где никогда не знаешь, кем тебя там считают – певицей или проституткой.

Она съедает еще одну ложечку начавшего таять лакомства, затем отодвигает мороженое в сторону и достает из пачки сигарету.

– А я не хочу опускаться до портовых баров, Питер. Может, мне и придется спуститься чуть пониже, но я не желаю падать так низко.

Я щелкаю зажигалкой. Линда закуривает, потупив голову. В это позднее послеобеденное время воскресная улица почти совершенно безлюдна. Мимо проходит парочка – то ли влюбленные, то ли молодые супруги, между ними плетется ребенок, как и мы уставший от длинной праздничной прогулки; затем появляются старик со старухой. Оба в черном, как будто уже приготовились к собственным похоронам, они так осторожно передвигают ноги, словно боятся нечаянно поскользнуться и тем самым приблизить это печальное событие. Воскресный день. Скука. Воскресная скука.

– Кроме голоса, Линда, вы обладаете довольно приятной внешностью. Я стараюсь не говорить вам об этом, чтобы вы не очень задирали нос.

– Ну и что же? Думаете, внешность сохраняется дольше, чем голос?

– Нет, я просто хочу сказать, что вы могли бы подыскать себе что-нибудь получше портового бара; мне кажется, с вашей внешностью довольно просто устроиться на работу секретаршей.

– Я думала об этом, – говорит Линда. – А вы знаете, сколько женщин мечтает занять такое место? Даже если я когда-нибудь рискну искать такую работу, не думаю, чтобы у меня – при моих деловых качествах – были особые шансы. Для этого, Питер, нужно быть совсем молоденькой или же в совершенстве владеть пишущей машинкой и тайнами стенографии. А у меня не будет ни того ни другого.

Я вынужден умолкнуть, так как не могу придумать ничего другого. К счастью, Линда сама приходит мне на выручку:

– У меня такое предчувствие, что в конце концов я стану учительницей в каком-нибудь глухом местечке. Закончу на сэкономленные деньги педагогические курсы и стану сельской учительницей. По вечерам буду смотреть телевизор и вязать теплый свитер на зиму. Что мне еще остается?

– Жалко хорошую песню, – говорю я как бы про себя. – До сих пор помню, как решительно отвергали вы у себя на дансинге завтрашний день. А теперь вдруг вижу, сколько горечи доставляют заботы об этом самом завтра.

– Не путайте театр с жизнью, Питер! Если театр станет походить на жизнь, люди перестанут посещать спектакли.

Голос ее звучит устало. Высокомерная самонадеянная женщина, какой я ее всегда представлял, вдруг сбросила привычную маску и предстала передо мной в своем истинном облике – героиней поражений и разочарований, заплутавшей в лабиринте большого города. Она с недоверием и тревогой смотрит туда, где в сумраке теряется конец улицы.

Оказывается, в песне действительно все сказано правильно. Поскольку мы не знаем, что будет с нами завтра, может быть, завтра всех нас не ждет ничего, кроме черного мрака.

– Кажется, нам пора, – слышу я голос Линды. Мне нужно немного отдохнуть перед представлением.

Несмотря на полдень, солнце светит так тускло, что кажется, будто только-только наступил рассвет. В такую погоду Дрейк-стрит еще больше напоминает длинный и мрачный коридор. Человек, на которого направлено сейчас все мое внимание, стоит в дверях нашей штаб-квартиры. Вот он раскрывает зонт и идет в сторону широкой улицы. Моросит мелкий дождь.

Я оставляю свой наблюдательный пункт, и когда Ларкин проходит мимо кафе, быстро выхожу на улицу. С тоскливым чувством я провожаю взглядом удаляющегося мужчину с зонтом, но идти следом не решаюсь. В любую минуту меня может вызвать Дрейк. Удивительно, что он этого еще не сделал.

Поворачиваю в противоположную сторону и вхожу в книжный магазин. В помещении, как всегда в этот час, толпятся мужчины, жаждущие если не живых женщин, то хотя бы их изображения. Все эти господа стоят молчаливо, даже несколько торжественно, будто находятся в церкви, где почему-то не принято снимать шляпу. Они стоят, вдев ручки зонтов в карманы одежды, потому что так им легче листать журналы с цветными снимками пышных красавиц. Стоят, касаясь локтями друг друга, – и каждый замкнулся в себе и в своих сексуальных видениях.

Я пересекаю помещение и вхожу в заднюю комнату, где продавец как всегда в минуты, когда ему не приходится обслуживать клиентов, погружен в чтение «Диалогов» Платона.

– Добрый день, мистер Оливер!

– Добрый день, мистер Питер!

Мужчина откладывает в сторону книгу, окидывает меня дружелюбным взглядом и произносит следующую дежурную фразу:

– Хотите кофе, мистер Питер? Еще горячий.

– С удовольствием.

Мистер Оливер отходит к небольшому столику, стоящему в углу, где возвышается на своем обычном месте стеклянная колба, и через минуту возвращается с миниатюрным подносом, в центре которого красуется большая фаянсовая чашка, над ней и в самом деле клубится пар.