Текст книги "Умирать – в крайнем случае"

Полночь. Но этот раз мне не нужно лезть через балкон. Я смело стучусь в соседний номер и смело вхожу в дверь, за которой меня ждут генерал и Борислав. Шеф жмет мне руку и даже собирается что-то сказать, но он не любитель прочувствованных речей, и вместо приветствия просто смотрит мне в глаза своими синими глазами – неприлично синими для человека в генеральском звании.

– Как больная?

– Спит глубоким сном.

– Тогда садись и перейдем к вопросам.

Я выполняю приказ, а он, верный своей привычке, начинает мерять комнату шагами.

– Ты считаешь, что надо пропустить посылочку-другую. Это действительно необходимо, чтобы дать тебе время для дальнейшего расследования. А вдруг в посылке окажется десять-пятнадцать килограммов героина? Ведь у нас есть обязательства перед другими странами.

– Этого они не сделают. По крайней мере на первых порах. Пока не проверят, надежен ли канал.

– А как мы сообщим тебе, какое количество поступило? И о том, пропустили мы его или задержали?

Это один из тех вопросов, на которые я сам еще не нашел ответа. И я молчу.

– Твоя работа уже на том этапе, когда просто невозможно действовать без связи. Мы могли бы установить связь в самом квартале, но это опасно.

– Очень опасно, – соглашаюсь я.

– В таком случае связь остается прежней. А ты должен сделать все необходимое, чтобы укрепить доверие к себе. Тогда ты спокойно сможешь ею воспользоваться.

– Понял.

– А как будешь извещать о контрабанде?

– Нужен такой способ, в который легче всего поверит тип вроде Дрейка: в случае необходимости я буду посылать из Лондона открытки на указанный вами адрес. Под маркой я буду наносить бесцветными чернилами дату и название судна. Из Варны открытки будут посылаться в Вену по адресу, который я указал: дату и название баржи следует проставить под маркой.

– Решение не безупречное, – размышляет генерал. – Однако для этого твоего типа, наверное, пройдет.

– Небезупречное, но пройдет наверняка, раз проект не вызывает сомнений, – заявляет Борислав.

Генерал, не обращая внимания на его слова, меняет тему разговора:

– А что ты можешь сказать о Ларкине?

– Ларкин – это ЦРУ, – вставляет Борислав.

– Я не тебя спрашиваю, – хмурится генерал. – И вообще ты что-то нервничаешь.

– Да нет… просто бросил курить…

– А-а-а… Ну, раз бросил курить, дай ему сигарету, Боев, пусть успокоится.

Мы закуриваем, и я выкладываю с подробностями, что уже сообщил в более сжатой форме в своем докладе. Ничего другого я пока сказать не могу.

– Ларкин – это ЦРУ или в крайнем случае Интерпол, – снова вмешивается Борислав.

– Но для нас не все равно, какую именно организацию представляет этот господин.

Генерал говорит медленно, будто рассуждает вслух. Я возражаю:

– По-моему, он не может быть сотрудником Интерпола. Это исключено. Возможно, Дрейк не разбирается в методах тайнописи, но зато прекрасно разбирается в служащих «Наркотик-бюро», и в свою банду такого служащего ни за что не возьмет. Ларкин – или представитель американских коллег Дрейка, который берет на себя переброску товара за океан и его продажу, или агент ЦРУ. Третьей возможности я не допускаю.

– Хорошо, – соглашается генерал. – Если он – контрабандист, мы можем утешаться тем, что помогаем в работе коллегам из соседнего управления. А если он из разведки, какие у него могут быть цели?

– Воспользоваться каналом и сетью сообщников в собственных целях, – говорит Борислав.

– Ты так думаешь?

На языке генерала это значит, что догадка кажется ему неубедительной.

– Или использовать их для политической провокации, – не сдается Борислав.

– Да, одно из двух. Но нам не все равно, что именно. Если он хочет попользоваться каналом, на здоровье: канал наш, и мы ему поможем. Но если он готовит провокацию, ее следует раскрыть как можно скорее, как бы не получилось, что провокация против нас проводится с нашей же помощью.

Он умолкает, отходит к балкону, возвращается и говорит:

– Это и будет твоей главной задачей на данном этапе, Эмиль: разберись в намерениях Ларкина. Для нас сейчас главная фигура – Ларкин, а не Дрейк. Разобраться надо поточнее и сообщить как можно быстрее.

Генерал задумчиво смотрит на меня и добавляет:

– По существу, если он собирается использовать нашу сеть по первому варианту, это скоро выяснится. Без тебя канал действовать не может, следовательно, Ларкин должен пойти на сближение с тобой, сделать тебя своим сотрудником. Если же здесь провокация, то ты ему не нужен, и связь он будет поддерживать с Дрейком. Так что поведение Ларкина будет тебе самым надежным индикатором. Дело в том, что ты не можешь бесконечно ждать и ограничиваться пассивным наблюдением. Поэтому я предлагаю следующее…

И мы принимаемся обсуждать это «следующее». Со всеми подробностями, придирчиво взвешивая все «если» и «а вдруг». Обсуждение заканчивается, когда темная синева неба начинает бледнеть.

– И не рискуй без нужды, риска и без того хватает, – предупреждает в заключение генерал. – Вы с Бориславом иногда слишком рьяно стремитесь попасть в графу героев. То есть павших при исполнении служебного долга.

Он протягивает мне руку и минуту смотрит в глаза, чтобы сказать то, что люди обычно выражают избитыми фразами, до которых шеф не охотник.

– И чтобы к осени вернулся, – предупреждает на прощанье Борислав. – День моего рождения тебе известен.

Я возвращаюсь к себе в номер. Линда спит, уткнувшись лицом в подушку. Пользуюсь случаем, чтобы еще раз намазать ее простоквашей.

– Это вы, Питер? – сонно бормочет Линда.

– Да, дорогая, это я.

Ей уже стало гораздо легче. Температура немного спала, дыхание спокойное и равномерное. Здоровый организм превозмог болезнь.

А еще через два дня Линда возвращается в строй, живая и здоровая, если не считать обширных ярко-розовых пятен от ожогов. Но это мелочи, а на мелкие, преходящие недостатки женщины не следует обращать внимания, особенно если эта женщина – твоя супруга.

– В сущности, я уже почти покончил с делами, – объявляю я за завтраком, на шестой день нашего пребывания на взморье.

– Вы невозможный человек! – восклицает Линда, к которой вместе со здоровьем вернулась строптивость. – Я только приготовилась возобновить солнечные ванны…

– Это вы Дрейку объясняйте. Я выполняю распоряжения шефа. Остается только проверить, как обстоит дело с билетами.

Линде повезло: положение с билетами сложное, улететь мы сможем только через пять дней. Лично для меня, как и для дела, это безразлично: до тех пор пока мы здесь, в Болгарии, ни Дрейк, ни Ларкин ничего поделать с нами не могут. И если кто-то где-то предусматривает добавочную операцию, то она начнется только после благополучного исхода нашей экспедиции.

Вторая половина свадебного путешествия проходит куда спокойнее первой. Линда принимает солнечные ванны, соблюдая необходимую осторожность, болезнь в известной степени смягчила ее характер. Не знаю почему, но в жизни часто бывает, что пережитые неприятности сглаживают крутой нрав.

– Мне казалось, что я качаюсь на волнах, – вспоминает Линда о злополучных днях своей болезни, – между жизнью и смертью. Но, пожалуй, я была ближе к смерти.

– Это каждому случается пережить.

– Да, но умереть от прозаических ожогов…

– Какая разница, от чего умирать? Гораздо важнее, для чего живешь, – отзываюсь я.

Моя банальная реплика вызывает интересную реакцию.

– Неужели вам приходилось задумываться, зачем вы живете?

– Кто же об этом не думает…

– И вы уверены, что идете к цели? Что вы на правильном пути?

– Ничего подобного. Я знаю, что двигаюсь по течению. Так же, как плыли по течению вы, когда вас качало на волнах между жизнью и смертью.

– Не понимаю… – вполголоса произносит моя спутница.

– Чего вы не понимаете? Что среди множества жизненных целей бывают и такие, достичь которых невозможно? Что каждому случается пережить крушение надежд, провал каких-то планов…

– О, это я понимаю.

– Ну вот, значит, мы поняли друг друга.

Она молчит и что-то чертит на песке – как раз в том месте, где несколько дней назад мой лейтенант выписывал цифры. Потом замечает:

– Значит, мы с вами – одного поля ягода.

– В каком смысле?

– В смысле рухнувших надежд. Не знаю, какие именно цели были у вас в жизни, но оказывается, что мы с вами – оба неудачники.

– Не слишком ли рано причислять себя к потерпевшим крушение… Вы еще так молоды.

– Молода? Для чего? Чтобы стать супругой и матерью? Или чтобы стать певицей?

– Но вы и так певица.

– Да. Солистка в кабаре мистера Дрейка. А вы представьте себе, что я мечтала о чем-то большем… жила надеждами на большую эстраду… Что выступать перед полупьяными самцами в «Еве» для меня – не предел мечтаний…

– Мечтала о мировой славе… – добавляю я в тон.

– Может, и не о мировой славе… хотя кто о ней не мечтает в глубине души… но о чистой, осмысленной жизни… осмысленной благодаря искусству, а не чеку в конце месяца…

– А почему вы считаете, что все другие двери перед вами закрыты?

– Что тут считать… Я это знаю. Убедилась на опыте. И не раз. И руками, и кулаками, и головой стучала в закрытые двери театров, мюзик-холлов, к разным импрессарио…

– Упорствовать надо до конца, – замечаю я. – А упорства у вас, по-моему, хватает.

– У вас тоже. Но ведь и вы от чего-то отказались, от какой-то мечты, от какой-то цели. Не знаю какой, но отказались! А что же делать мне? Всюду слышишь одно и то же: «В наше время, милочка, становятся звездами в семнадцать лет, вы поздно спохватились!» А мне было семнадцать лет ровно десять лет назад; и девять из них я потратила на хождение по приемным и стучание в двери… И даже когда начала работать в разных заведениях в Сохо, все равно ходила и стучала, именно потому, что, как вы заметили, упрямства у меня хватает…

– Может, нужен собственный репертуар… – говорю я, чтобы что-нибудь сказать.

– У меня есть репертуар! – заявляет Линда с той же горячностью, с какой недавно говорила: «Хочу на пляж!» – Вы слышали мои песни. Все это – мой репертуар.

– И та песня, для которой вы избрали своей жертвой меня?

– Вы ее не заслуживаете. Но что мне было делать, если в зале сидели одни старики.

Она умолкает, словно забыв, что хотела сказать дальше. Потом продолжает все так же горячо:

– Да, и та песня – тоже! И все они написаны специально для меня! Очень талантливым композитором. Исключительно талантливым.

Линда делает новую паузу и уже усталым тоном договаривает:

– Но этот мой репертуар устарел. Сейчас поют другие песни.

– Заставьте вашего композитора написать новые песни. Он в вас, наверное, безумно влюблен.

– Был влюблен… хотя и не безумно… Любовь не может быть безумной… если это – не любовь к наркотикам… как это было у него…

– Значит, он сможет писать в современном стиле. Сейчас в моде музыка наркоманов, знаете, эта самая… психоделистическая…

– Да, конечно… Но он отправился писать ее на тот свет.

Кажется, разговор пора кончать. Что я и предлагаю. Мы встаем и идем к морю, чтобы еще раз окунуться перед обедом.

Уже за столом Линда вскользь замечает:

– Наверное, я вам ужасно надоела своими излияниями…

– Нет. Но вы заставили меня отказаться от одного решения.

– Какого?

– Я твердо решил хорошенько вздуть вас, как только мы вернемся в Лондон.

– Только попробуйте! – воинственно заявляет она.

– Нет, я в самом деле собирался это сделать. За ваше высокомерие и прочее. Но теперь я вас, кажется, понимаю.

– Не надо рыдать над моей разбитой жизнью.

– Я и не собираюсь, потому что вы, с вашим характером, неспособны вызвать у человека сострадание или умиление. Мне просто кажется, что я начинаю вас понимать. Конечно, толку вам от этого мало. Несостоявшаяся взбучка – не в счет.

– Что толку мало, это и так ясно, – замечает она. – Чем может помочь один потерпевший крушение другому!

– Разве что банальной мудростью – уделом побежденного. Жизнь состоит из умения переносить удары.

– Я стараюсь этому учиться, как могу.

– Значит, все в порядке. Если вы покончили с десертом, мы можем идти.

Но она не трогается с места и невидящим взглядом смотрит на недоеденное пирожное.

– Вы говорите, что понимаете меня. А вот я перестала понимать вас, Питер.

– Мне это очень лестно. Разве плохо быть загадочной личностью!

– Нет, серьезно. Сначала я думала, что вы такой же простак и грубиян, как все остальные в Сохо. Потом, когда началось наше путешествие, я поняла, что вы не такой, как они, хотя ничем не лучше… просто другой… А теперь, когда я заболела… эти ваши заботы обо мне… вы меня совсем сбили с толку, чтобы не сказать – тронули.

Поднявшись в номер, Линда принимает душ и переодевается в ванной в целомудренно закрытую до ворота ночную рубашку. Затем в комнате подходит к зеркалу и поднимает подол – правда, в границах допустимого.

– Кажется, я все-таки неплохо загорела…

Я что-то бормочу в знак согласия и поспешно отвожу взгляд к окну, за которым синеет родное Черное море. У моей супруги, как я уже говорил, исключительные физические данные.

– Надеюсь, у вас хватит такта – не говорить Дрейку о том, что я несколько дней пролежала в постели.

– Зачем отнимать время у занятого человека?

– Для вас это, может быть, и мелочи, но для него – нет. Скажу по секрету, Питер, он велел мне следить за каждым вашим шагом.

– Я об этом догадываюсь. Дрейк – очень мнительный человек и, наверное, считает, что доверять можно только мертвецу, и то если он глубоко зарыт.

– Оставьте эти кладбищенские сравнения!

– Я не знал, что вы так чувствительны.

– Это кажется вам странным? Почему? Потому что я зарабатываю на жизнь в том же квартале, что и вы? Потому что окружена известными вам типами? Потому что мой шеф – такой человек, как Дрейк?

– В общем и целом…

– А вы сами? Вам-то что нужно в этом квартале? И какому шефу вы подчиняетесь?

– Тс-с-с, – вполголоса говорю я, потому что ее, наверное, слышно на улице. – У меня нет другого выхода. Понимаете? А такая женщина, как вы, наверное, могла бы найти себе место почище.

Мое замечание вызывает у Линды взрыв смеха.

– Место почище? Чистые места – для привилегированных, дорогой мой. Чистые места – там, по другую сторону закрытых дверей.

– Хорошо, хорошо, согласен. Только успокойтесь.

Но она уже овладела собой и заявляет хорошо знакомым мне тоном:

– Не волнуйтесь, я совершенно спокойна. Единственное, что меня беспокоило, – это ожоги, но теперь и они прошли.

Линда снова поворачивается к зеркалу и приподнимает подол – в пределах допустимого.

– Все в порядке, правда?

Я подхожу к ней против собственной воли и, уже совсем того не желая, говорю:

– Да, все в порядке.

У моей супруги исключительные физические данные…

– Вы не щедры на комплименты, – замечает она, и я вспоминаю, что поклялся не говорить ей комплиментов.

– Какое значение имеют слова…

– Никакого. Но они что-то выражают.

– Когда придет время что-то выражать, я сумею это сделать.

– Каким образом, Питер?

– Скажу в другой раз.

– Когда? Завтра? Но завтра нас уже здесь не будет, Питер.

Она, конечно, права. Сегодня – последний день нашего свадебного путешествия.

– Эта ваша песня… – бормочу я, изо все сил стараясь смотреть на родное море и чувствуя, как властно притягивает меня другая синева – зеленоватая синева ее глаз.

– Моя песня? А вы уверены, что она – только моя? А может, и ваша? Так ли вы уверены в своем «завтра», Питер?

Она наконец-то нащупала мое слабое место, эта сирена с бархатным голосом и железным характером. Потому что если я в чем-то не уверен, то именно в завтрашнем дне. Не говоря уже о послезавтрашнем.

Что ж, дружелюбно настроенное существо в зверинце Дрейк-стрит – совсем не лишнее дело, говорю я себе в качестве оправдания.

– О чем вы так глубоко задумались, Питер? О своем «завтра»?

– Именно.

– И что же?

– Ничего, – признаюсь я. – Эти ваши глаза просто не дают мне сосредоточиться.

И с отчаянием утопающего, который хватается за соломинку, я обнимаю ее стан, который, между нами говоря, под это сравнение не подходит.

Прервав поцелуй, чтобы перевести дух, Линда дает волю своему удивлению:

– Как вы можете позволять себе такие вольности с незнакомой, отвратительно упрямой и высокомерной женщиной?

– Мне кажется, я имею право на внимание собственной супруги, – говорю я и снова обнимаю ее.

6

Обратный путь проходит без происшествий.

– Странная была поездка, – как бы про себя говорит Линда, когда мы, покинув самолет, направляемся к барьеру пограничного контроля.

– Почему странная?

– Все началось плохо, а потом стало еще хуже. Зато дальше все получилось как в сказке.

– Сказки бывают разные, – замечаю я.

– Эта сказка была хорошей. И – увы! – очень короткой.

А когда мы становимся в очередь к окошечку, Линда добавляет:

– Вот и конец сказки.

Да, сказке пришел конец. И мы окончательно это понимаем, когда садимся в «ягуар» шефа. Шофер молчит, и мы молчим, потому что в его присутствии не поговоришь и еще потому, что холодная атмосфера города начинает действовать на нас и что впереди нас ждет знакомый квартал и знакомый человек, перед которым нам придется отчитаться.

– Ну, как себя чувствуют молодожены? – ухмыляется Дрейк, встречая нас в кабинете с зашторенными окнами.

– Скучают, сэр, – вяло отзываюсь я. – Законный брак и романтическое приключение – разные вещи.

– Да, слыхал об этом, но сам я о браке судить не могу, – признается шеф, поднимаясь из-за стола и направляясь к известному предмету мебелировки, уставленному бутылками. – Мне, Питер, не довелось вкусить семейного счастья. Работа, работа и еще раз работа – такой удел выпал старине Дрейку.

С этими словами он наливает себе четверть стакана виски, для декорации бросает пару кубиков льда. Потом вспоминает, что в кабинете присутствует дама.

– Вам, Линда?

– Благодарю, предпочитаю воздержаться.

– Ох уж эти певицы с их режимами! – вздыхает шеф. – Ну а вам, Питер? Вы-то не певица. Или вы тоже выучились петь там, на Балканах, под воздействием молодой жены?

Я вынужден подтвердить, что я действительно не певица, и принять предложенный стакан.

– Ну, я жду! – уже деловитым тоном заявляет шеф, отведав виски.

– Все прошло нормально, – рапортую я.

– Все благополучно, – подтверждает мисс Грей.

– Это и желательно было услышать, – говорит рыжий и поворачивается к Линде.

– Вы, наверное, устали с дороги. Мне просто неудобно вас задерживать. Идите отдыхать.

Линда, видно, только и ждала этого разрешения, чтобы невозмутимо кивнуть нам обоим и покинуть кабинет.

– Ну, Питер, я слушаю. Со всеми подробностями.

– Можно и с подробностями. Но мне кажется, сэр, что в операцию посвящено слишком много людей. Их становится все больше. Сначала Ларкин, теперь Линда…

– Линде ничего не известно, кроме кое-каких мелочей по части торговли гашишем. Будьте уверены, что даже эта информация, которой она располагает, – дезинформация. Cчитайте, что в ваш проект посвящено только трое: я, вы и Ларкин.

– Один египетский правитель несколько тысяч лет назад сказал, что, если в заговоре участвуют трое, среди них обязательно присутствует доносчик.

Дрейк не обращает внимания на мою попытку блеснуть эрудицией.

– Надеюсь, Питер, этот доносчик – не вы.

– Нет, и не вы. Но кроме нас есть третий.

– Знаю. Пока что этот янки не дает оснований подозревать его. А там… там увидим.

Он на минуту задумывается, потом отпивает глоток и напоминает:

– А теперь – подробности!

– Я установил контакт со своими людьми. Отобрал пятерых по принципу: лучше меньше, да понадежнее. Могу сообщить вам их имена, адреса и прочие данные.

– После!

– С человеком, которого я назначил шефом группы, обсудил конкретные подробности операции. Он считает, что она не доставит особых затруднений, и берется осуществить переброску столько раз, сколько будет нужно.

– Вы полагаете, что это надежный человек?

– Абсолютно. Могу подробно рассказать, что он собой представляет, и вы сами убедитесь, что…

– После!

– Мы договорились и о том, как будем поддерживать связь. Сообщения придется посылать по почте, другого выхода нет. Но чтобы мои помощники были твердо уверены, что сообщения исходят от меня, я буду их писать собственноручно.

И я передаю ему все детали будущей связи вплоть до бесцветных чернил, надписей под марками и прочих подробностей. Кажется, такое решение его удовлетворяет. Потом перехожу к вопросу об оплате, что ничуть не понижает настроения Дрейка. Оно и понятно: гонорар, потребованный техническими исполнителями операции, – мелочь, пылинка по сравнению с прибылью, на которую он рассчитывает.

– А эти ваши надежные ребята, Питер, не могут подставить нам ножку?

– Каким образом?

– Самым простым: получат товар и оставят его себе.

– Зачем им такой товар, сэр? Это же Болгария, а не Лондон.

– А разве в Болгарии нет наркоманов?

– Где их нет! Наберется на всю страну душ двести-триста. Что возьмешь с такой клиентуры? – Гроши.

– Хорошо, допустим. Вам лучше знать.

– Они могут нас надуть только в том случае, если мы надуем их с деньгами. И сделают это не для того, чтобы завладеть товаром, а чтобы утереть нам нос.

– Мда-а-а… – произносит шеф вместо ответа и достает из кармашка неизменную сигару, появления которой я жду уже давно.

Он приступает к священнодействию распаковки и обрезания.

Я терпеливо жду, пока он раскурит сигару до нужного градуса.

– Да-а-а… – повторяет Дрейк. – У меня такое чувство, что вы со своей задачей справились. Я сразу это понял, как только вы вошли. Если бы ваша поездка закончилась неудачей, у вас хватило бы ума не показываться мне на глаза.

Он допивает свою дозу виски и приказывает:

– А теперь, Питер, садитесь сюда, вот за этот стол, и аккуратно, точно, ничего не упуская, пишите доклад обо всем, что вы сделали.

Опять письменная работа!

– А вы не считаете, сэр, что оставлять письменные свидетельства вот так, черным по белому, не совсем разумно?

– Не волнуйтесь, приятель, в сейфе старины Дрейка ваш доклад будет в полной безопасности.

– Но он может попасть в руки Ларкина…

– Ларкина? Вы напрасно считаете меня дураком. Ларкин будет знать ровно столько, сколько требуется для дела.

Дрейк смотрит на часы.

– Мне нужно в «Еву». А вы садитесь и начинайте. Чтобы вы не скучали, я пришлю вам Райта.

Опять письменная работа. Да еще под надзором этого кладбищенского типа.

Я исписал девять или десять страниц – хорошо, что у меня крупный почерк, и доклад кажется длиннее, чем он есть на самом деле. На десятой странице начинаю чувствовать ломоту не только в кисти руки, но и в висках: что касается последней, то ее причина, по всей вероятности, – густой аромат сирени, наполняющий кабинет. Райт благоухает, как куст сирени или целая сиреневая заросль: честно говоря, я никогда не бывал в сиреневых зарослях и представляю их себе в виде нескольких деревьев вроде Джона Райта; я иду по дорожке между этими деревьями, и с каждым шагом у меня все сильнее кружится голова…

Пока я потею над домашним заданием, Райт вовсю наслаждается бездельем, расхаживает по кабинету, заглядывает за шторы, оправляет свои длинные волосы длинными пальцами и насыщает воздух кабинета табачным дымом и благоуханием сирени.

Он одет с полным пренебрежением к времени года, то есть на нем безукоризненный черный костюм. Я подозреваю, что у него несколько одинаковых костюмов, потому что трудно поддерживать единственный костюм в столь безукоризненном состоянии. Как всегда, на нем черный галстук и черная обувь. У него даже носки черные; я их вижу, когда Райт усаживается в кресло напротив меня и кладет ногу на ногу.

С той минуты, как он появился в кабинете по приказанию Дрейка, Райт не удосужился произнести ни слова и вообще ведет себя как надзиратель, которому поручили стеречь жалкого арестанта. Но мне кажется, что непринужденность его напускная и что на душе у этого агента похоронного бюро кошки скребут: а вдруг он, Райт, – уже не правая рука шефа, вдруг его оттеснил на задний план этот самый арестант, неизвестно откуда взявшийся хитрец и наглец Питер?

Должен признаться, что у него есть все основания для сомнений. Все мои встречи с Дрейком происходят без его участия; проект операции в его последнем действующем варианте для Райта полная тайна. Неизвестна ему и тема моего доклада, в который красавчик Джон старается не заглядыать из вполне понятной осторожности.

Словом, если мы оба – секретари Дрейка, и если даже он – шеф кабинета и главный секретарь, то совершенно ясно, что именно я занимаюсь тайными и важными вопросами, в то время как ему предоставлена проза жизни – порнография, картежная закусочная и подвальчики со стриптизом.

Другой человек на его месте не стал бы портить себе настроение из-за такой ерунды. В конце концов, чем меньше ответственности, тем меньше неприятностей. Но Райт явно обеспокоен. И не только потому, что участие в любой операции – это доля в дележе. Но и потому, что раз Дрейк держит его, свою правую руку, в неведении, значит, он больше не доверяет или же никогда не доверял этой самой правой руке.

В кабинете уже давно нечем дышать, и труд мой давно закончен, и мы с Райтом уже давно делаем вид, что вовсе не замечаем друг друга, – занятие довольно утомительное, – когда дверь наконец открывается и входит шеф.

Дрейк явно в приподнятом настроении: уголек его носа горит ярким пламенем. Он весело осведомляется:

– Ну как, все готово?

Вместо ответа я подаю ему свой скромный труд. Рыжий берет доклад, идет к сейфу и убирает мое домашнее задание в надежное место.

– Вы свободны, Райт, – холодным тоном говорит он, гораздо более холодным, чем осведомляется у меня о докладе.

Агент похоронного бюро торопливо исчезает, пожелав начальству доброго вечера, потому что за плотно задернутыми шторами кабинета уже давно наступил вечер.

– Что вы скажете, Питер, если я предложу вам скромный ужин на французский манер?

Я, конечно, польщен вниманием шефа – что еще я могу сказать.

– В сущности, я должен был зайти за Брендой. Но мы увидимся прямо в «Еве». Если бы вы знали, приятель, как это иногда обременительно – возиться с домашней кошкой.

Предоставив дрейковским гориллам приятную обязанность проветрить кабинет, мы выходим на улицу. До ресторана, куда пригласил меня шеф, недалеко, метров пятьсот. Это заведение совсем иной категории, чем харчевня нашего общего знакомого итальянца: хрусталь, фарфор, серебряные приборы, белоснежные скатерти и цветы на столах, к счастью – не сирень. Сирень давным-давно отцвела во всем городе, и ее благоуханием можно упиваться, только находясь в обществе Райта.

– Выбирайте, не глядя на цены, – с царственной щедростью заявляет Дрейк, когда метрдотель кладет перед каждым из нас меню в переплете из натуральной кожи.

Пропустив его заявление мимо ушей, я скромно выбираю салат по-ниццки и банальный бифштекс с черным перцем.

– Что будут пить мсье? – с неподдельным интересом спрашивает метрдотель, поскольку решающий удар по клиенту наносят именно напитки. Рискуя разочаровать его, я заявляю:

– Мне все равно.

– Придется заняться вашим светским воспитанием, – добродушно ворчит Дрейк. – Разве можно, придя во французский ресторан, заявить, будто вам все равно, что вы будете пить!

Воодушевленный его замечанием официант предлагает белое бургундское неизвестно какого года, от которого Дрейк, невзирая на охвативший его прилив щедрости, отказывается, потому что оно сильно горчит с точки зрения цены. После этого у них завязывается увлекательная беседа о французких винах, в итоге которой Дрйек останавливается опять-таки на бургундском, более приемлемом в эти прискорбные времена финансовой нестабильности, как изволил выразиться шеф.

Этот ресторан с его бледно-розовыми обоями, белоснежными скатертями, хрустальными люстрами, серебряными приборами – сущий оазис утонченности в грязном городе, имя которому Сохо; но в Сохо контрасты не редкость, и не стоит удивляться, если вы обнаружите здесь такой оазис рядом с квартальной пивнушкой, как не стоит удивляться и в том случае, если вы видите рядом со столом мистера Дрейка членов Палаты лордов британского парламента. Название этого оазиса не то «Золотой петух», не то «Золотой лев», а может, «Золотая рыбка» или «Золотой бочонок»; в этом городе на вывесках такого рода заведений золота больше, чем на витринах ювелирных фирм. Данную тему можно было бы продолжить, но я не специалист по такого рода материям; тут бы пригодилось мнение мистера Оливера, всесторонне осведомленного мистера Оливера, который умеет со вкусом порассуждать, почему, например, автобусы в Лондоне – красные, а в Париже – зеленые, и всегда готов предложить по каждому вопросу собственную, хорошо обоснованную концепцию.

Ужин проходит без особых проволочек, и я подозреваю, что Дрейку не терпится как можно скорее с ним покончить, чтобы добраться наконец до своего любимого напитка, потому что все французские вина вместе взятые ничего ему не говорят. Может быть, именно поэтому, когда я заказываю кофе и рюмочку коньяка, он просит принести двойную дозу виски и от мелких вопросов, связанных с утряской будущей операции, переходит к высоким обобщениям о смысле жизни и прочем. И если я до сих пор не усвоил, что философия моего шефа – это философия альтруиста, то теперь пришла пора окончательно убедиться в этом.

– Не знаю, Питер, замечали вы или нет, но если абстрагироваться от дурацких предрассудков, моя жизненная цель высокоблагородна. Оспаривать это мог бы только какой-нибудь въедливый лицемер. Ибо моя цель… у меня нет иной цели кроме как доставлять людям радость. Радость другим и, конечно же, радость себе самому, я ведь тоже человек. Вот моя цель.

При этом скромном заявлении Дрейк делает солидный глоток и посматривает на меня в ожидании сочувствия своим словам и поощрения к дальнейшей откровенности.

– Я не берусь судить, что есть добро и что есть зло, – продолжает он. – Это дело пасторов. Но я знаю кое-что, не известное пасторам, знаю, что доставляет человеку радость и что – нет. И по мере своих сил ограничиваю себя рамками первого. Если же порой в виде исключения я вынужден прибегать ко второму, то только потому, что меня к этому принуждают, потому, что на свете есть люди, неспособные оценить мое главное стремление – доставлять людям радость.

– Люди бывают разные, – соглашаюсь я, чтобы доставить удовольствие шефу.

– Именно, – говорит Дрейк. – Но вернемся к моей главной мысли. Взрослые люди ничем не отличаются от детей. Они больше всего радуются играм и игрушкам, бесстыдным картинкам, живым куклам, по возможности голым, им подавай азартные игры, гашиш… И я даю им все это. Питер, я приношу им радость. Пусть меня судит всевышний на том свете за то, что я приносил радость людям…

– А себе? – нескромно интересуюсь я.

– О, мои радости весьма прозаичны, милый мой. Я человек скромный. Иметь под рукой стакан любимого напитка. Пользоваться услугами хорошего повара, приличного портного и, конечно, рассчитывать на малую толику уважения со стороны окружающих. А для всего этого, особенно для уважения, нужно… вы сами понимаете, что нужно.