Текст книги "Временной узел"

– Не трогай ее счас. Пушай поплачет. Авось, полегчает. Ах напасть! Ах напасть! – пожилая женщина сокрушенно покачала головой, – уж так она хотела ребеночка родить! Так хотела! И вот, на тебе, рак! Врач сказывал, болезнь эту она в себе уже давно носила. Просто чудо, что она ребенка зачала. Доктора хотели ей сразу операцию делать. Но Поля упросила их домой ее отпустить. С тобой хотела сперва повидаться, – тетка Варвара смахнула с глаз слезу, – и за что ее, сироту, так бог наказыват?

Через три дня Валерий отвез Полину в онкологическое отделение областной больницы. Сам он остановился у двоюродного брата Степана Корнеевича. Операция была назначена на утро следующего дня. Боясь опоздать к началу операции, Валерий не стал рассчитывать на городской транспорт и, встав в шесть часов, к семи добрался пешком до больницы. В приемном покое он оказался первым посетителем. Постучав в окошко, он перепугал дежурившую там медсестру, которая никак не ожидала столь раннего визитера. Медсестра оказалась возрастом примерно как Валерина мама. Она даже внешностью чем-то походила на нее. Почувствовав расположение к этой женщине, Валерий остался у окошка и, сам от себя того не ожидая, принялся рассказывать ей о Полине. О том, как познакомился с ней, о ее нелегкой судьбе, о таланте художника и о ее чуткой и тонкой натуре. И еще он долго говорил о том, как сильно любит Полину и не представляет жизнь без нее. Видимо, рассказ тронул сердце женщины, потому как она обещала Лере устроить ему встречу с хирургом сразу после операции.

Операция началась в десять часов. Каждые четверть часа Валерий подходил к окошку и кидал вопросительный взгляд на медсестру. Та куда-то звонила и в ответ молча качала головой. Так прошло около двух часов. Валерий уже не мог сидеть на стуле и неторопливо вышагивал взад и вперед по приемному покою.

– Молодой человек! – вдруг услышал он голос медсестры. В пару прыжков Валерий оказался у заветного окошка.

– Вот, накиньте это, – медсестра протянула Лере белый халат, – поднимитесь на второй этаж и поверните налево. Там увидите дверь с табличкой «Зав. отделением».

Валерий поблагодарил женщину, накинул халат и поднялся по лестнице на второй этаж. Нужная дверь оказалась рядом с лестничной площадкой. Валерий осторожно постучал костяшками пальцев.

– Входите, – раздался из-за двери зычный мужской голос. Комната, куда вошел Валерий, оказалась небольшой, чистой и светлой. За массивным столом, спиной к окну сидел мужчина в белом халате не старше тридцати пяти лет. Правой рукой он держал ручку и записывал что-то в пухлый журнал. В левой руке он сжимал дымящуюся папиросу.

– Проходите, садитесь, – предложил хозяин кабинета, не отрывая взгляда от журнала. Лера подошел к столу и сел на один из двух, стоящих здесь стульев.

– Одну минуту, – извинился мужчина, продолжая скрипеть пером. Лера в ответ усердно закивал головой, всем своим видом показывая, что готов ждать сколько потребуется. Ждать пришлось недолго.

– Как вас зовут? – спросил врач, откладывая ручку в сторону.

– Ввввалерий.

От охватившего его вдруг волнения, Лера стал заикаться.

– Полина Логинова кем вам приходится?

– Жжжена, – с трудом выговорил Валерий и смущенно добавил, – почти жена. Мы не успели зарегистрировать наш брак.

– Не успели, – задумчиво повторил зав. отделением и, затянувшись в последний раз, затушил папиросу о дно пепельницы. Тяжело поднявшись со стула, он подошел к окну и с полминуты, молча, рассматривал сквозь стекло больничный двор.

– Матку мы вашей жене удалили, – заговорил он настолько тихо, что Лера невольно подался в его сторону всем телом, – но можно этого было не делать.

– Почему? – Лера услышал, как дрожит его голос.

– За ненадобностью.

Заведующий отделением резко повернулся к Лере лицом и впился в него глазами.

– В процессе операции мы обнаружили метастазы, новые онкологические очаги. Их количество, размеры и характер привели меня к твердому убеждению, что ни хирургическое, ни терапевтическое вмешательство больной уже не помогут.

Хозяин кабинета замолчал, низко склонив голову.

– А что поможет? – с трудом смог произнести Лера.

– Ничего.

На некоторое время в помещении повисла гнетущая тишина.

– Через неделю мы выпишем вашу жену, – нарушил молчание зав. отделением, – у вас в деревне фельдшерский пункт имеется? – Лера в ответ кивнул головой, – очень хорошо. Мы дадим вам рецепт на болеутоляющее средство. Приобретите его в аптеке здесь, в Туле или в райцентре, и пусть фельдшер ставит больной уколы. Это поможет уменьшить ее физические страдания. Но учтите, постепенно боли будут усиливаться, и вы должны быть к этому готовы.

Некоторое время Лера сидел молча, низко склонив голову. Затем он судорожно перевел дыхание и тихо спросил:

– Сколько ей еще осталось жить?

– Это зависит от жизнестойкости ее организма, – пожал плечами врач, – но думаю, не более двух-трех месяцев.

Через неделю Валерий забрал Полину из больницы. Предварительно он позвонил Степану Корнеевичу, и председатель прислал за ними полуторку. В дороге Полину растрясло (хотя Валерий подложил под нее пуховые подушки, присланные теткой Варварой), и в Еремеевку она приехала чуть живая. Свекровь тут же напоила ее горячим молоком с медом и уложила в постель. Когда Полина уснула, тетка Варвара знаками поманила Валерия из комнаты. В горнице, усадив Леру за стол, она заставила его рассказать все, что сообщил ему врач.

– Ефима надо звать! – решительно хлопнула по столу ладонью тетка Варвара, – токмо он могет Польку спасти. Ступай счас к председателю, попроси у него лошадь и завтра поутру поезжай.

Она тут же подробно рассказала Лере как добраться до жилища, где обитал загадочный отшельник по имени Ефим.

Председатель выделил Валерию самую спокойную и послушную кобылу. Путь предстоял долгий, и Лера с помощью тетки Варвары впряг лошадь в сани еще засветло. Как только забрезжил рассвет, Валерий выехал из Еремеевки. Со слов тетки Варвары он нарисовал на листе бумаги схему маршрута предстоящего путешествия и теперь постоянно сверял ее с местностью. Первой вешкой являлась развилка дорог за мостом. Тут следовало повернуть налево, в сторону соседней деревни Разуваевки. Проехать по этой дороги нужно было верст (так высказалась тетка Варвара) пятнадцать до начала березовой рощи. В этом месте следовало вновь свернуть налево на еле приметную дорогу, петляющую среди высокого кустарника. Эта дорога должна привести в лес, к старому заброшенному скиту. Здесь необходимо было выпрячь лошадь из саней и идти с ней тропинкой на север версты три или четыре.

До скита Валерий добрался без приключений к двум часам пополудни. А вот здесь возникла проблема. День назад выпал снег, и найти тропинку оказалось делом непростым. Поначалу Валерий принял за тропинку узкую просеку и прошел по ней километра два, когда увидел, что просека кончилась, и дальше путь ему преграждает непролазный бурелом. Пришлось возвращаться и вновь искать нужную тропу. Оказалось, что она шла вдоль замерзшего ручья. Эта тропинка вывела Валерия к небольшому лесному озеру, на берегу которого молодой человек увидел бревенчатую избу. К избе примыкал амбар и помещение для скотины, тоже сложенные из бревен. За избой из-под снега просматривались огородные грядки. Все хозяйство лесника было обнесено плетеным забором.

Когда до избы оставалось шагов сто, во дворе залаяла собака, и тут же на крыльцо вышел ее хозяин. Завидев незнакомца, он прикрикнул на пса и тот, поджав хвост, скрылся в будке. Валерий с интересом разглядывал человека, живущего в одиночестве в глухом лесу. Возраст его определить было сложно, поскольку большую часть лица закрывала седая, но густая, вьющаяся борода. Волосы на голове тоже были густыми и вьющимися. Их седые пряди достигали лопаток лесника. На плечи хозяин дома накинул овчинный тулуп, из под которого, к удивлению Леры, выглядывали старые, поношенные гимнастерка и брюки-галифе.

– Здравствуйте, – первым поздоровался Лера, останавливаясь перед крыльцом.

– Здорово живем.

Голос лесника был низким и хриплым. Взгляд внимательно изучал лицо гостя.

– Откуда такой будешь?

– Из Еремеевки я.

– Из Еремеевки? – удивился пожилой человек, – я всех еремеевских знаю, а тебя впервые вижу.

– Я недавно туда приехал. Вы Полину Логинову знаете? – лесник в ответ кивнул головой, – я муж ее.

– А как зовут тебя, муж? – приветливо улыбнулся пожилой человек. Валерий назвал свое имя.

– Ну, а меня Ефимом зови. Меня так все величают. Проходи в избу, а я пока твою кобылку пристрою.

Он спустился с крыльца, взял под узцы лошадь и повел в сторону скотного двора. Валерий прошел в дом. Внутри оказалось жарко натоплено, и молодой человек первым делом скинул с себя тулуп и валенки. После этого он огляделся. Обстановка дома, состоящего из одной комнаты, в центре которой располагалась русская печь, поразила Валерия. Вдоль всех стен, до самого потолка, были сбиты полки, сплошь уставленные книгами, журналами и газетами. На более широких полках книги размещались в два ряда, и Валерий быстро прикинул в уме, что общее их количество составляло не менее тысячи. Молодой человек медленно двинулся вдоль стен, читая названия книг на их корешках. Много книг было из русской и зарубежной классики, но присутствовали и такие, об авторах которых Лера прежде никогда не слышал. Несколько рядов занимали книги по медицине, причем, почти половина из них на немецком и английском языках. Молодой человек внимательней стал приглядываться к названиям этих книг. «Онкологические заболевания», – прочел он название одной из книг. Лера осторожно снял книгу с полки и, открыв первую страницу, начал читать аннотацию.

– Интересуешься? – послышался за спиной хриплый голос.

Валерий вздрогнул и обернулся. На пороге стоял Ефим и как-то странно смотрел на Леру. Молодой человек хотел было поставить книгу на место, но хозяин дома остановил его неожиданным криком.

– Стой, не шевелись!

Лера застыл на месте.

– Поверни голову чуть влево.

Валерий молча повиновался.

– Кого-то ты мне напоминаешь, – лесник в задумчивости почесал бороду, – как твоя фамилия?

Лера недоуменно пожал плечами.

– Воронков.

– Воронков, – повторил Ефим, продолжая чесать бороду, – нет, человека с такой фамилией я не знаю. Но ты мне определенно кого-то напоминаешь.

Он подошел к Лере вплотную и, обхватив его голову руками, принялся вертеть ее то вправо, то влево.

– Вспомнил! – хлопнул он себя по лбу ладонью. – Вспомнил! Ну, конечно! Тот же профиль! Те же глаза, губы! Вот только, у того были шикарные, густые усы.

– Усы?! – вырвался у Леры крик, – мой отец носил усы!

Ефим недовольно поморщился.

– Я же сказал тебе, что не знаю человека с фамилией Воронков.

– Он не Воронков, – простонал Лера, – он Лопухин.

– Николай Иванович? – чуть слышно выдохнул Ефим.

У Леры запершило в горле, и он в ответ лишь кивнул головой. С минуту оба, молча, рассматривали друг друга.

– Вы знали моего отца? – первым заговорил молодой человек.

– Знал, – тяжело вздохнул Ефим, – очень знал.

Он подошел к столу, медленно опустился на стул и указал Лере на соседний табурет.

– Сядь, Валерий. Сядь. Мне необходимо тебе кое-что объяснить.

Лера быстро прошел к столу.

– Дело в том, что я работал в органах… в органах НКВД, – начал Ефим, сильно волнуясь и от того с трудом подбирая слова.

– Я не хотел… но был приказ… Меня заставили… Ах, нет! – он схватился за голову обеими руками, – надо начать с самого начала, иначе ты не поймешь. Не так поймешь.

Ефим замолчал и некоторое время сидел, не двигаясь, уставясь в одну точку.

– Начну с того, – заговорил он глухим голосом, – что представлюсь. Мое настоящее имя Ицхак. Ицхак Лазаревич Зальцман. Родился я в Николаеве в 1887 году, в семье еврея-лавочника. Придется тебе выслушать небольшой урок истории. Истории еврейского народа. Извини, но без этого нельзя. Иначе я не смогу объяснить тебе главного. Ефим замолчал ненадолго, собираясь с мыслями, а затем продолжил: – Так вот, до конца 18-го века евреев в России жило немного. Однако после раздела Польши, когда к России отошла большая часть ее территории, в российской империи оказалось около половины еврейского населения Земли. И представь себе, Россия была единственной из цивилизованных стран мира, где официальным порядком ограничивались права евреев, издавались законы, ставящие их в положение людей второго сорта. Суди сам. Только в 80-х годах прошлого столетия выходит указ об ограничении приема евреев в гимназии и университеты. Тогда же было введено ограничение на работу в судебном ведомстве и в получении государственных должностей. А пресловутая «черта оседлости»! В своем государстве евреи находились на положении иностранцев, не имея права свободно передвигаться и селиться там, где им хочется! Лишь в 1915 году, под давлением союзников – Англии и Франции, российское правительство отменило «черту оседлости», да и то не полностью. В обеих столицах евреи по-прежнему не имели права жить.

Ну, и, наконец, еврейские погромы! Мне было двенадцать лет, когда в Николаеве произошел крупный еврейский погром. Знаешь, что меня больше всего тогда поразило? – Ефим лукаво ухмыльнулся и, не дожидаясь ответа, продолжил, – меня поразило, как быстро меняются люди. Мальчишки, мои ровесники, с которыми вчера во дворе я играл в кости, сегодня отворачивались от меня, словно я источал смердящий запах. Сосед наш, дворник Афанасий, который каждое утро вежливо здоровался с моими родителями и с благодарностью принимал от них по праздникам пятаки, вдруг превратился в звероподобное существо с искаженным злобой лицом. Он и еще десяток его подельников ворвались в нашу лавку, в кровь избили отца и унесли все, что уместилось у них в руках.

Но нам, можно сказать, повезло. Семье моего дяди повезло гораздо меньше. Их тоже ограбили. Но при этом еще изнасиловали их дочь, мою двоюродную сестру Бэлу. Ей тогда только исполнилось четырнадцать лет. Она была очень красивой девушкой. Особенно мне запомнилась кожа на ее лице. Белая, бархатная, с чуть проступающим румянцем на щеках. Бандиты связали веревками ее родителей и старшего брата и насиловали девушку на их глазах. Восемь пьяных мужиков. К несчастью, после этого Бэла забеременела. Бабка-повитуха, когда делала ей аборт, проткнула случайно матку. Бэла умерла от потери крови.

В результате того погрома погибли свыше тридцати ни в чем не повинных людей. Сколько было избито и покалечено никто не считал. Ты можешь спросить: где же были власти? Почему они не пресекли беззаконие? Отвечу. Власти были с погромщиками заодно. Тогдашний министр внутренних дел Плеве прямо указал губернатору: не вмешиваться. И ни полиция, ни жандармерия, ни войска не вмешивались. Более того, рассказывали, что в ряде случаев жандармы сами принимали участие в погромах.

Теперь я задам тебе вопрос. Что должны были делать евреи, чтобы защитить свое имущество и саму жизнь в условиях, когда власть отказывается помочь им в этом?

– Наверное, попробовать как-то самим себя защитить, – пожал плечами Валерий.

– Верно! – воскликнул Ефим, – самим! Но как? В то время евреи составляли менее четырех процентов от общего населения России. Поэтому, даже в тех местах, где они сумели организовать отряды самообороны, все равно случались погромы. Нет, браться за оружие это не выход из положения. А выход был один. Если власть не защищает евреев, надо сменить эту власть. Поставить к руководству страной людей, которым не безразлична судьба еврейского народа. К этой цели вели два пути. Первый, более простой, но менее надежный, это – принять активное участие в общероссийском движении против самодержавия с целью установления демократического режима по западному образцу (Многие из евреев, действительно, пошли по этому пути). Почему этот путь более простой? Потому что к тому времени в России уже имелся целый ряд организаций, ведущих борьбу с самодержавием. Основная их беда – недостаток финансов. Но эту проблему евреи могли бы помочь им решить. Деньги у евреев были. Почему первый путь менее надежен? Потому что не гарантировал, что новое, демократическое правительство не будет проводить по отношению к еврейству старую царскую политику. Вот почему большинство евреев склонялось ко второму пути, более сложному, но, в случае успеха, дающему стопроцентный результат. Путь этот предполагал создание организации (партии), у руководства которой стояли бы евреи. Эта партия, взяв на вооружение популистские лозунги всеобщего равенства, призвала бы под свои знамена наиболее обездоленные слои российского общества, прежде всего, пролетариат, свергла монархию и пришла к власти.

В 1897 году создается такая партия, Бунд. Но вскоре выявляются недостатки ее национальной политики. Дело в том, что бундовцы наотрез отказывались привлекать в партию неевреев. Естественно, что русский пролетариат такой партии не доверял и не пошел за ее лидерами.

Необходимо было менять тактику, и год спустя возникает новая партия, РСДРП. В этой партии большинство рядовых членов были неевреи, да и среди руководителей они тоже встречались. Евреи же – руководители укрылись за вымышленными русскими фамилиями и партийными кличками.

– Вы хотите сказать, что нашу большевисткую партию создали евреи? – от возмущения Лера подпрыгнул на табурете.

– Именно это я и хочу сказать, – пряча в бороде ироничную улыбку, ответил лесник, – да будет тебе известно, что на первом, учредительном съезде из восьми делегатов пять были евреи.

Лера с сомнением покачал головой.

– Хорошо. Вот тебе еще факты, – заражаясь азартом спора, продолжил Ефим, – давай посмотрим, кто стоял у руководства партии непосредственно перед революцией и сразу после нее. Пятерки главных руководителей, думаю, будет достаточно для анализа ситуации. И так, это, прежде всего, Ленин. Затем, второй человек в партии, Троцкий. Далее Зиновьев, Каменев и Свердлов. Начнем с последнего. Свердлов Яков Мовшевич – еврей. Каменев, он же Розенфельд Лев Борисович – еврей. Зиновьев, он же Радомысльский Овсей-Герш Аронович – еврей. Троцкий, он же Бронштейн Лев Давидович – еврей. И, наконец, Ленин. По отцу он русский (хотя у Ильи Ульянова матушка калмычка), но по матери – еврей. В 1935 году Сталин поручил тогдашнему наркому внутренних дел Генриху Ягоде (он же Енох Гершенович Иегуда) негласно собрать сведения о биографии Ленина. Ягода это задание переадресовал мне. В то время я был руководителем одного из отделов НКВД (ГПУ). Так вот, мне удалось выяснить интересные детали из биографии матери Ленина. Всегда и всюду Владимир Ильич утверждал, что мать его, Мария Бланк, родом из обрусевших немцев. Я же точно установил, что она еврейка, хотя и крещенная. Вообще, Мария Бланк была своеобразной женщиной. Волевой и весьма энергичной. Мужа своего она ни во что не ставила и почти открыто сожительствовала с семейным врачом, евреем по национальности. Православную церковь она обходила стороной и была убежденной атеисткой. В то же время Мария с уважением относилась к иудаизму и к еврейству вообще. Это свое уважение она привила детям, вырастив из них полноценных евреев.

Ефим сделал небольшую паузу, в течение которой искоса поглядывал на Леру, наблюдая за его реакцией. Тот упер неподвижный взгляд в пол и отчаянно теребил подбородок.

– Вижу, сказанное мной полностью тебя не убедило, – лесник громко хлопнул себя по коленям, – что ж, приведу еще примеры. В первые месяцы, после победы революции в состав высшего органа власти, Совета народных комиссаров, входили: один русский, один армянин, один грузин и восемнадцать евреев. В руководстве военного комиссариата присутствовал один латыш, а остальные 34 – евреи. В руководстве наркомата внутренних дел – все евреи. Одним из первых законов новой власти стал закон, в соответствии с которым проявление антисемитизма каралось смертной казнью. Ну, достаточно примеров? – Ефим бросил на Леру хитрый взгляд, – или продолжить?

– Достаточно, – тяжело вздохнул Валерий, – но зачем вы все это мне рассказываете?

Лицо лесника сделалось серьезным.

– Затем, чтобы перейти к главному вопросу: как я оказался в органах ВЧК-ГПУ-НКВД, и как я встретился с твоим отцом.

Ефим замолчал ненадолго, потом пригладил бороду обеими руками и начал тихим, ровным голосом.

– К революционной работе меня привлек дядя Иосиф, отец Бэлы. Мне тогда исполнилось семнадцать лет. Через год меня арестовали и сослали в Томскую губернию. Оттуда я бежал и два года пробыл на нелегальном положении. Затем снова арест и снова ссылка. На этот раз под Иркутск. Оттуда я бежал через Владивосток и Шанхай в Америку. В течение трех лет я скитался по свету, пока не добрался до Европы. В Россию я вернулся незадолго до начала Первой мировой войны и вновь включился в революционную работу. Октябрьский переворот застал меня в Москве. Я стал одним из руководителей Моссовета. Когда началась гражданская война, меня направили на фронт. Я был комиссаром сначала полка, затем дивизии. Тогда я познакомился и близко сошелся с Львом Троцким. Именно он порекомендовал меня в органы ВЧК. Ему нужны были свои люди в этом ведомстве. Хорошо помню разговор в кремлевском кабинете Троцкого. Я отказывался от предлагаемой должности, просил направить меня на хозяйственную работу.

– Боишься замарать руки в крови? – прорычал Троцкий, злобно посверкивая стеклами очков, – рассчитываешь отсидеться в тихом месте, в то время, когда твои братья-евреи будут защищать нашу власть? Не выйдет! Трусов мы будем ставить к стенке вместе с русскими, которые вздумают нам мешать!

Мне ничего не оставалось делать, как согласиться работать в ВЧК.

Ефим лукаво сощурил глаза и наклонился к Валерию.

– Раз уж зашел разговор о Троцком, скажу откровенно: из всех руководителей-большевиков он был самым отъявленным русофобом. Помнится, когда через три года после революции стала очевидной несостоятельность экономической модели коммунизма, Троцкий предложил организовать трудовые лагеря, в которых бы на положении рабов трудилась большая часть населения России. Одновременно, по замыслам Троцкого, из среды русских необходимо было создавать привилегированную прослойку, которая бы руководила огромной массой рабов. А уж этой прослойкой руководили бы евреи. Слава Богу, Ленин не поддержал Троцкого. Хотя точно не знаю по какой причине. То ли в нем заговорила русская кровь, то ли он вспомнил историю древнего Рима и восстание рабов под предводительством Спартака. Не знаю. Впрочем, – махнул рукой Ефим, – я отвлекся. Продолжу.

Когда я пришел в ВЧК, мне дали участок работы, целью которой, как формулировалось в приказе, было «противодействие контрреволюционной деятельности священнослужителей Русской православной церкви и других конфессий на территории России и за ее пределами». Дело в том, что в планах большевиков одной из главных задач стояла ликвидация в России понятия национальность. Нет национальности – нет национального самосознания, нет национальной гордости. Естественно, что еврейскому меньшинству было бы легче управлять людьми, не имеющим национальной гордости.

В первые годы после революции Р.П.Ц. стала центром русского национального самосознания, его защитой и покровителем. Естественно, что даром ей это не прошло. Не буду занимать твое внимание подробностями, скажу лишь, что только с 1918 по 1922 годы и только по суду было расстреляно около 2700 церковнослужителей, почти 5500 монахов и монахинь. Без суда и следствия уничтожено не менее 15000 духовных лиц.

В этом страшном избиении я принимал самое активное участие. Поначалу сердце мое нервно сжималось, а дыхание учащалось, когда я подписывал очередной приговор, но постепенно сердце и нервы утратили чувствительность, и вскоре я перестал вести статистику своих преступлений. Я вспоминал мою двоюродную сестру Бэлу, окровавленное лицо моего отца, нашу разграбленную лавку и убеждал себя: так надо!

К середине 20-х годов сопротивление церкви было в основном сломлено и меня все чаще стали привлекать к другим видам работы. Впрочем, работа у ВЧК (впоследствии ОГПУ и НКВД) была всегда одна: карать тех, кто действовал, говорил и даже мыслил иначе, чем предписано руководством партии и страны. В 1934 году, когда главой ОГПУ (НКВД) стал Генрих Ягода, я был назначен руководителем одного из отделов наркомата, ответственного за борьбу с внутренней контрреволюцией. Примерно год спустя ко мне на стол легло письмо, донос, на который, по роду своей деятельности, я непременно должен был реагировать. В доносе говорилось, что директор Ленинградского механического завода Николай Иванович Лопухин сколотил вокруг себя контрреволюционную группу специалистов, начинавших свою профессиональную карьеру при царском режиме. Целью этой группы является вредительство, саботаж и пособничество иностранной разведке. Но главной причиной, по которой эта бумага была направлена непосредственно в Москву, в наркомат, являлось утверждение, что группе Лопухина покровительствует бывший ленинградский руководитель тов. Зиновьев.

Когда я прочел эти строки, мне стало ясно, что донос сфабрикован в недрах наркомата внутренних дел. Дело в том, что незадолго до этого у меня состоялся разговор с Генрихом Ягодой. Он сообщил мне, что получил указание от Сталина подготовить компромат на Зиновьева и Каменева. Ягода хотел посоветоваться со мной, как нам уберечь своих товарищей-евреев в руководстве партии и одновременно не вызвать гнев вождя. Получив донос, я зашел к Ягоде и прямо спросил его: что делать с Лопухиным. Генрих скривился, как от зубной боли.

– Арестовывай и раскручивай, – буркнул он сердито, – пусть сдает с потрохами всех своих подельников. Но в их списке имя Зиновьева не должно упоминаться.

Через несколько дней после этого разговора я впервые увидел твоего отца. Не скрою, его поведение на допросах во внутренней тюрьме наркомата внутренних дел произвело на меня сильное впечатление. Он не кричал, не бил себя в грудь кулаками, пытаясь доказать свою невиновность, как делали многие арестованные. Он не писал письма руководству с просьбой разобраться в его деле. Он просто молчал. На большинство вопросов следователи получали односложные ответы: да или нет. Он не признавал ни своей вины, ни вины своих товарищей. Ни физические воздействия, ни пытки жаждой и лишением сна результатов не дали. И тогда я приказал арестовать жену Николая Ивановича, твою мать, Валерий.

Дрожащей рукой Ефим вытер пот со лба.

– Когда сквозь оконное стекло следственного изолятора Николаю Ивановичу показали его жену, пересекающую тюремный двор в сопровождении конвоира, у него выступили слезы на глазах. Помню, он схватил меня за руку и прошептал:

– Я все подпишу. Все, что вам нужно. Только отпустите ее! Умоляю, отпустите!

Я обещал выполнить его просьбу, хотя знал, что не сделаю этого. Через несколько дней состоялся суд и Николая Ивановича приговорили к высшей мере наказания. В тот же день его расстреляли. Твоей матери дали пятнадцать лет лагерей. О ее дальнейшей судьбе я ничего не знаю.

– Она умерла недавно в лагере от воспаления легких, – сквозь зубы процедил Лера.

Хозяин дома вздрогнул всем телом и сжался в комок. Потом он вдруг стал медленно сползать со стула на пол. Встав на колени и обхватив руками голову, Ефим принялся раскачиваться из стороны в сторону, издавая при этом звуки, напоминающие нечто среднее между похрюкиванием поглощающей пищу свиньи и храпом пьяного мужика. Так продолжалось с минуту или более. Валерий уже собирался помочь Ефиму подняться с пола, когда услышал его членораздельную речь.

– Прости. Прости меня, если можешь.

Лера тяжело вздохнул.

– В другом случае, наверное бы, не смог. Но сейчас мне нужна ваша помощь.

В тот же миг лесник перестал раскачиваться, поднял голову, и глаза его блеснули радостным огоньком.

– Помощь?! Да, да. Конечно, помощь, – затараторил он, – я все. Я все сделаю. Все, что смогу. Что надо сделать? Говори скорее.

– Полина болеет. У нее рак. Метастазы. Врач сказал, что лечение бесполезно.

Валерий заметил, как постепенно стал угасать огонек в глазах собеседника.

– Метастазы, говоришь, – покачал он головой, – метастазы это хуже. Я вылечил двоих с онкологическим заболеванием, но у них рак был в начальной стадии. А здесь метастазы… Но, ничего, – оживился Ефим в следующий момент, – попробую. Непременно, попробую. Вдруг, да получится. Полинка девка молодая, крепкая. Может быть, справится.

Он вскочил на ноги и кинулся в сени, на ходу крикнув Валерию:

– Я сейчас. Я мигом. Соберу все необходимое и поедем.

Через четверть часа Валерий с Ефимом шли знакомой Лере тропинкой в сторону заброшенного скита. Впереди вышагивал Ефим, неся в руке большой кожаный саквояж, за ним, ведя под узцы кобылу, следовал Валерий. Достигнув скита, они запрягли лошадь, сели в сани, и Валерий дернул поводья.

Вечерело. На лес быстро спускались сумерки. Валерий с тревогой всматривался в темноту, боясь в любую минуту сбиться с пути.

– Не волнуйся, – успокоил его Ефим, – я эту дорогу знаю, как свои пять пальцев. Дай-ка мне вожжи.

Лера охотно поменялся местами с пожилым человеком.

– Как-будто мысли мои прочел, – подумал он о Ефиме, – странный человек. Живет один в лесу. Людей лечит. Хотя раньше в тюрьмы их сажал, да расстреливал. Интересно, как он вообще здесь оказался. Ведь он говорил, что работал в Москве, в наркомате…

– Ты, наверное, хочешь знать как я в глушь эту забрался?

Лера вздрогнул и с опаской посмотрел на лесника.

– Могу рассказать. Хотя до этого никому не рассказывал. Ты – случай особенный. Тянет меня к тебе. Как преступника на место преступления. Хочется душу открыть, в жилетку поплакаться.

Он повернулся к Лере всем телом.

– Ну, что? Рассказывать?

– Расскажите, – кивнул головой Лера и приготовился слушать.

* * *

Случилось это в августе 1936 года. Я тогда работал начальником отдела в наркомате внутренних дел. За год до этого умерла моя жена. Детей у нас не было, и я жил один в двухкомнатной квартире. Обычно с работы домой я возвращался поздно, после девяти, а иногда и заполночь. Но в тот день я пришел домой в районе четырех часов. На душе было скверно. Накануне арестовали Йосю Лифшица, одного из ведущих сотрудников наркомфина, моего старого приятеля. Зайдя в дом, я прошел в зал, сел за письменный стол и обхватил голову руками.

– Что происходит? – задал я себе в сотый раз мучивший меня вопрос, – почему мы сдаем свои позиции? Почему позволяем снимать с руководящих постов и казнить наших лучших товарищей? Сейчас среди высших руководителей осталось всего два еврея: Каганович и Мехлис. К тому же Лазарь ведет себя в последнее время довольно странно. Своих чурается, помогать отказывается. Синагоги закрывает.