Текст книги "Смысловая вертикаль жизни. Книга интервью о российской политике и культуре 1990–2000-х"

Эффект дежавю

Впервые: Культура. 2010. № 7–8. 4–17 марта. Беседовал Сергей Шаповал.

Я не разделяю точку зрения, что мы сейчас живем в реставрированном советском обществе, – считает Борис Дубин, – но около 70 % населения интерпретировали новый режим как воссоединение с прежним, советским. Отсюда эффект дежавю.

Борис Владимирович, какие новые явления в общественной жизни 2000-х годов вы можете выделить?

Тенденции, о которых пойдет речь, как будто действительно новые, но при этом они представляют в трансформированном виде некоторые явления и черты, характерные для позднесоветского общества. Отсюда эффект дежавю, который у многих стал складываться к концу 1990-х годов и особенно обострился на протяжении 2000-х.

Первая характеристика современного российского общества: большинство граждан – около 70 % – приняло новый режим, при этом восприняло его интерпретацию как воссоединение с прежним, советским. В этом плане 1990-е, особенно первая их половина, резко отличаются от 2000-х годов. Команда Ельцина пыталась покончить с советским: уйти от советской экономики, советских политических институтов и привычек директивной советской культуры. Реформаторы были убеждены в том, что этот участок истории вел в тупик, поэтому его надо отрезать и воссоединиться с чем-то, что было до этого. Дальше уже шли споры, к какому историческому этапу мы должны примкнуть.

Эпоха Путина началась с символической политики, манипуляций с различными символами, а не с перестройки системы власти, наступившей несколько позже. Первые его шаги касались именно символов: герб, гимн, образ Сталина. Лишь после этого воспоследовали инструментальные перемены в устройте власти. Она приобрела вид иерархической пирамиды, возглавляемой первым лицом. Вначале это было одно лицо, сегодня – как бы два, но с точки зрения населения – одно. Это вторая характеристика.

Третья характеристика связана со средствами массовой информации. На протяжении 2000-х годов был принят курс на огосударствление СМИ, прежде всего аудиовизуальных. Тут выявилась еще одна сторона постсоветского общества как продолжения советского: мы с коллегами называем это обществом телезрителей. Люди не просто стали много смотреть телевизор, они стали осознавать себя неким целым в связи со смотрением телевизора. Во-первых, телевизор стал подкреплять представления россиян о том, кто они такие, а во-вторых, телевизионный экран стал отсекать другого типа представления об обществе. Они есть, они существуют в некоторых газетах – местных и даже центральных, на некоторых региональных телеканалах, но телевизионный мейнстрим, создающий картину мира для большинства населения, альтернативы отсекает. Одним из волшебных слов путинского правления является «безальтернативностъ». Альтернатив нет ни правителю, ни политическому курсу, ни источникам нашего богатства, ни телевизионным каналам. Все эти перемены повлекли за собой выведение с основной сцены любых социальных, политических, культурных сил, которые в принципе могли бы быть носителями идеи какой угодно альтернативы. Но в сфере развлекательной культуры, с одной стороны, и культуры малых групп – с другой, существует большая степень разнообразия, динамичности и свободы. На витринах магазинов мы видим и модные книги, и книги, интересующие малые закрытые группы. Эти книги динамично обновляются и потребляются соответствующими группами. Такой механизм позволяет консервировать нынешнюю ситуацию и не сулить особенных тревог и перемен большинству населения. Согласно нашему прошлогоднему исследованию, считают, что они стали читать меньше, но при этом они удовлетворены тем, что они читают. То есть основное настроение: давайте воспроизводить сложившуюся ситуацию и не стремиться к большему, а там – будь что будет.

Почему, по-вашему, возврат происходит именно к советской социально-политической матрице?

Бо́льшая часть российского населения – под 60 % – считает нынешний строй демократическим, главным демократом считает Путина, а теперь его вместе с Медведевым. Большинство россиян считает демократию необходимой, но какую демократию? Нашу, особую. Очередная трансформация старой русской идеи особого пути. Что сегодня обозначает особый путь? Он не обозначает уникальности русского характера, зависимости от предшествующего пути, наших исторических корней и т. д.

Одно основание нашей особости состоит в тавтологическом утверждении: мы – это не они, а они – это не мы. Нам не нужно объяснять нашу особость, а им все равно не объяснишь. Это не путь, это граница. Если угодно, это возвращение железного занавеса в каждой отдельной голове. Но жесткого запрета – для тех, у кого есть возможности, – уже нет. Хочешь поехать на Запад – пожалуйста, хочешь отправить туда детей на учебу – пожалуйста и т. д.

Второе основание – это особые отношения между государством и населением в России. Государство должно опекать население, население должно присматривать за государством, чтобы то не забывало его опекать. Ведущая установка у отдельного человека, групп людей состоит не в том, чтобы стало лучше, а в том, чтобы не было хуже. Поэтому если что-то ухудшается, но не решающим образом, с этим можно свыкнуться. Есть еще один механизм, который я называю механизмом алиби, то есть это механизм коллективного неучастия. Надо реформировать милицию? Семьдесят пять процентов населения считают, что надо. А кто это может сделать? Ответ: начальство, эксперты, силы, находящиеся над милицией, и так далее – мы здесь ни при чем. Этот механизм позволяет людям приспособиться к тем переменам, которые так или иначе идут.

И третий важный механизм – это механизм восприятия различий, прежде всего социальных. Большинством населения различия не воспринимаются как многообразие, они воспринимаются как неравенство, несправедливость. Получается механизм социального контроля массы над любым индивидом, который пытается выбиться из стаи.

Эти три механизма во взаимодействии заставляют людей свыкаться с ситуацией, если она не угрожает жизненным показаниям людей. Этому учил людей истерический опыт XX века, а дальше бабушки, дедушки, родители транслировали традицию через живую историю внутри семьи, этому учили во дворах («Ты че, лучше других?»), этому учили учебники («Вождю позволено, а тебе – нет»), этому учила армия («Не попадайся на глаза начальству, чтобы лишний раз куда-то не погнали»). С одной стороны, власть у нас непрозрачная, мы ее не должны видеть, а с другой – само население стремится стать невидимым, чтобы власть не скушала.

А почему, по-вашему, реставрируется именно образ Сталина, а не Ленина? В образе Ленина можно найти либерально-гуманистический потенциал, а наше общество склоняется к объяснениям типа «лес рубят – щепки летят»?

Я не разделяю точку зрения, что мы сейчас живем в реставрированном советском обществе. Идея возвращения к Ленину – «оттепельная» идея. Была предпринята попытка создания советской интеллигенции, свободной от сталинского избранничества и назначества. В отличие от «сталинских соколов», интеллигенция конца 1950-х – 1960-х годов была относительно независимой, слегка фрондирующей, а в дальнейшем очень небольшими частями – критической и диссидентской. Мировоззрение образованного сообщества потребовало, с одной стороны, возвращения к истинным ленинским идеям, которые не были искажены сталинизмом, а с другой – возвращения к отечественной дореволюционной истории. Отсюда тогдашний культ Ключевского и новая фигура прогрессивного преподавателя истории в школе, который открывал новому поколению глаза на историческую правду.

Ситуация второй половины 1990-х – 2000-х годов совсем другая. Сталин был поднят не как сверхвождь – такое и раньше бывало, к концу 2000-х он получил новый статус – «эффективного управленца», или «эффективного менеджера». Перед ним встала инструментальная задача превращения отсталой страны в передовую – индустриализованную, вооруженную и т. д. Задача потребовала определенных механизмов своего решения: да, многие из них были репрессивными, да, это потребовало огромного количества жертв – но ведь какая задача была! Эта первый момент. Второй – без Сталина мы не победили бы в Великой Отечественной войне. Таким образом оправдываются все жертвы и утверждается идея безальтернативного пути: если бы мы не победили фашизм, не было бы не только Советского Союза, но и Европы, мы спасли Европу от ее собственного фашизма. Вся советская история получает оправдание, а фигура Сталина неотъемлема от фигуры Победы, они поддерживают друг друга. Именно так оправдываются все жертвы: и гулаговские, и военные, и послевоенные.

Насколько широко оправдываются эти жертвы в обществе?

По нашим опросам, три четверти населения считают Сталина кровавым тираном. На вопрос о том, нужно ли напоминать о тех кровавых преступлениях, процентов 40 опрошенных отвечают положительно, опасаясь, что молодежь о них забудет. Нужно ли, чтобы виновные понесли наказание: умершие – символическое, живые – реальное? Нет, не нужно – отвечает большинство опрошенных. Сознание, что жертвы были, существует, есть и сознание того, что в них кто-то виноват, но о переходе в юридическую плоскость речи не идет. Президент Медведев сказал, что невозможно простить кровавые преступления Сталина, так же считает большинство населения, а кто виноват? Нет ответа.

Преступный характер режима признан, но не введена идея ответственности, не приведены в действие ни правовые механизмы, ни механизмы морального очищения общества. Пример из другой области: парфюмерия, главной идеей которой стало сохранение запаха. Есть много приятных естественных запахов, но как их сохранить? Когда были придуманы соответствующие химические формулы, парфюмерия пережила второе рождение. Наступила не просто эпоха приятных запахов, а запахов, которые могут делаться все лучше, все тоньше, все изысканнее. То же самое с памятью. Если не возникают специальные механизмы, сообщества, институты, которые могли бы влиять на систему воспроизводства культуры в обществе, память о прошлом будет избирательной и деформированной, она будет корежить и настоящее.

Каковы характерные черты нашего сегодняшнего общества?

Это общество бедное во всех смыслах. Бо́льшая часть людей бедна в экономическом смысле, но дело не только в этом: оно бедное в смысле разнообразия человеческих контактов. Мы опрашиваем представителей возможного когда-нибудь среднего класса (молодых, образованных, обеспеченных, с квартирой и загородным домом, одной-двумя машинами на семью и т. д.), оказывается, две трети из них не чувствуют устойчивости своего существования. Они считают, что завтра все может измениться, и они не на ступеньку опустятся, а упадут на дно.

Это общество адаптирующееся, то есть оно не проявляет инициативы, а приспосабливается к обстоятельствам.

Это общество людей, отделенных от всех других: у нас особый путь, мы не такие, как другие. Опросы показывают, что половина населения хотела бы жить так, как живут люди на Западе. Но это выражение желания, а установки, стереотипы и ориентации совершенно другие. Они друг друга сдерживают.

Это общество неисторическое. История в нынешнем ее виде и ценности на Западе появилась у романтиков. Новалис писал: «Мы в силах сделать мир другим». Именно из этой идеи рождается представление об истории как ответственности за то, что ты уже сделал и что ты еще намереваешься делать, ответственности перед будущим. О будущем в сегодняшней России не задумываются, далеко на загадывают. В этом смысле наше общество еще не вступило в историю, притом что у нас произошли события, которые перевернули жизнь едва ли не всех людей.

Ко всему сказанному важная ремарка. Я говорю о большинстве общества, которое составляет 60 и более процентов населения. Но в истории, в культуре, в обществе редко когда двигателем является большинство. Важен вопрос о меньшинстве: есть ли оно, насколько оно солидарно, насколько оно авторитетно? Наши опросы фиксируют 20–25 % населения, которые являются приверженцами определенного круга идей, не совпадающих с представлениями большинства: скорее движение на Запад, чем возвращение назад, свобода лучше несвободы, разнообразие лучше монолита, скорее толерантность, чем убиение непохожего на тебя человека и т. д. Но эти 20–25 % не осознают себя слоем, группой, классом, у них нет общих идей, символов, авторитетов, кроме приведенных ориентиров, нет и форм сплочения, которые могли бы сделать их социально-политической силой. В лучшие времена они могут повлиять только на атмосферу в обществе.

34 % россиян с высшим образованием никогда не читали книг. И не хотят

Впервые: Новая газета. 2010. № 68. 28 июня (https://novayagazeta.ru/articles/2010/06/28/2737-boris-dubin-34-rossiyan-s-vysshim-obrazovaniem-nikogda-ne-chitali-knig-i-ne-hotyat). Беседовала Елена Дьякова.

Пореформенной России – 25 лет. Шаг поколения… Младенцы эпохи «ускорения» окончили вузы в эпоху «модернизации с инновацией». (И похоже: в 1985-м ускорением называли примерно то, что нынче называется модернизацией.)

А сама РФ-2010 – расположена искать это нано-Беловодье?

С 1988 года «Левада-центр» (прежде ВЦИОМ) ведет мониторинг страны.

Ежели бегло, вот их цифры. В 1990-м 10 % семей в СССР имели дома свыше 1000 книг. В 2005-м таких семей в РФ было 4 %. В 2009-м – 2 %. Совокупный тираж книг в РФ упал с 1990-го в 2,5 раза. Средний тираж издания – в 6,5 раз. В 2008-м 34 % респондентов с высшим образованием вообще не читали книг. Никаких, никогда. Книги по специальности читали 18–19 % «дипломированных». Книги о науке – 3–6 % из них. Об IT-технологиях – 4–6 %, об истории – 5–8 %. Словари нужны 2–4 % выпускников российских вузов. На иностранных языках систематически читал 1 % населения РФ. (Хотя 9 % публики отвечали, что владеют английским, – и это огромный сдвиг в умах!)

Лишь 8 % людей с высшим образованием и 6 % 18–24-летних россиян читают больше 5 книг в месяц. 6 % респондентов читают в интернете тексты по специальности. Учебные тексты ищут в сети 6 % (среди молодежи – 18 %).

При этом 72 % респондентов в 2009-м были довольны своим чтением. 82 % респондентов (76 % среди молодежи) довольны своим образованием. Только для 7 % молодежи хорошая работа – это высокотехнологичная работа. Только для 14 % молодежи хорошая работа – та, что дает возможность видеть страну и мир. Только 5 % студентов связывают понятия «хорошее образование» и «ориентация на мировой уровень науки». Качество вузовских учебников в РФ-2008 волновало 6 % учащихся.

Совсем уж к слову: телевидение ежедневно смотрят 83 % респондентов «Левада-центра». Денег в 2009-м не хватало 72 % опрошенных. А прав и свобод – 4 %.

Видимо, в «пореформенные» годы постсоветское общество разделялось и на тех, кто искал и нашел в новом времени новые образовательные возможности, – и на тех, кто не мог этого делать. Или не хотел.

И разница в культурном капитале стала так же резка, как в доходах.

А численное соотношение «богатых» и «бедных» видно по опросам.

Борис Владимирович Дубин – руководитель отдела социально-политических исследований «Левада-центра», ведущий социолог чтения в РФ, проницательный аналитик образовательной сферы России и ее эволюции.

Цифры, названные выше, опубликованы и осмыслены в его работах. Эти же данные (то бишь интеллектуальную температуру социума РФ-2010, анамнез, прогноз и терапию) Борис Дубин комментирует в «Новой газете».

Борис Владимирович, в 1960–1980-х культ книги и образования казался всеобщим. Перестройка усилила его. Как же он «слинял в три дня»?

Я думаю, что время, которому положено начало при Горбачеве, закончилось очень давно – в 1993–1994-м. Дальше пошла, как сказал поэт, «другая драма». Началось разочарование в идеях, которые предлагала предыдущая власть. Причем по массовой интеллигенции «шок» 1992–1993 годов ударил сильней, чем по другим слоям. И даже не из-за того, что лишений было больше.

Жесткое время столкнулось с «легендой интеллигенции», с ее завышенными представлениями о своей роли в обществе, о своих возможностях, влиянии на власть, о своем мобилизационном потенциале.

И оказалось: потенциал скромней, чем в легенде интеллигенции значилось. Открылись вещи, которые больно и неприятно проговаривать – проще от них уйти.

Идеи конца 1980-х и начала 1990-х – нужно создать, можно создать, и мы вот-вот создадим альтернативную систему образования, свободную печать, другую, общественную сеть библиотек, иное кино и телевидение… они ведь не были реализованы системно. Ни одна. Хотя при этом: везде есть точечные примеры очень успешного развития.

В Екатеринбурге с 1990-го действует негосударственный Гуманитарный университет – с отличной библиотекой (до белой зависти – по нынешним временам), с приглашением преподавателей из Москвы и Петербурга, с экономической уверенностью – и с явным духом свободы. В Перми энергичный молодежный «Мемориал»: у них есть и летние волонтерские лагеря для подростков, и даже что-то вроде интернет-телевидения: выкладывают на сайт лекции историков, например. Похожее движение (хотя и поскромней) есть в Сыктывкаре. В Саратове, в Самаре, в Нижнем Новгороде (где федеральной программой «Культурная столица Поволжья» руководит неутомимая Анна Гор) – везде окрепли отдельные институции, сумевшие использовать потенциал времени.

Но в целом лицеи, гимназии (хоть они и появились) не стали альтернативой государственной школе. Еще меньше качественных альтернатив высшей школе. Мечта о российских образовательных институциях, которые стали бы частью мировых, системно не реализована. Отчасти – но лишь отчасти – она воплотилась в РГГУ.

Кипели разговоры о радикальной реформе высшей школы. А выяснилось: система может трансформироваться не меняясь. Может увеличить нагрузку на всех преподавателей без изменения их состава. Может изготовить и провести через ВАК массу новой учебной литературы (в том числе и по новейшим специальностям), уровень которой ниже всякого разумения.

Я как-то видела два новых учебника по очень «горячему» предмету. Из МГУ и из Кембриджа. У нас самым свежим был источник 1974 года, у них – 2009 года издания. По плотности информации книги различались на порядок.

Учебник МГУ тогда много хвалили, он и в топ-лист «Non/fiction» попал. Учебник Кембриджа был выписан без проблем через «Amazon». Правда, 19-летний владелец истратил на него свой месячный заработок. Но куда б он делся? В библиотеке родного факультета такой книжки нет до сих пор.

Думаю: это точечный пример системной беды. Или хотя бы частой.

…И оказалось: несмотря на скудеющие библиотеки и прочее, можно заставить население все больше и больше платить именно за тот уровень, какой есть. Не за возможность выбора. Не за качество. А просто за то, что это есть.

Пятьдесят один процент студентов в России сегодня – «платники». При этом, по данным статистики, профессорский корпус почти не менялся с 1980-х. Он стареет. Отстает от мировой науки. Не ведет собственных исследований.

Но отставание от мировой науки волнует только 5 % студентов. Лишь 9 % озабочены недостатком иностранных преподавателей в вузах России. И лишь 10 % недовольны качеством образования в целом.

Помните бунт студентов соцфака МГУ из-за качества преподавания? И попытки деканата его объяснить и интригами врагов – и чуть не мировой закулисой? А больше и прецедентов не было. Почему?

Очень многие из нас другого качества образования и не знают. Никогда не имели – и потому не могут предположить, что его можно иметь, что на него можно ориентироваться. Весь советский период в закрытом обществе безальтернативность была ведущим принципом. И это работает до сих пор.

Работают и усталость, равнодушие, надорванность большой части населения. Сосредоточенная на себе, плохо понимающая большой мир и не сильно желающая туда войти власть. Состояние институтов, которые должны создавать и множить интеллектуальную элиту, – той же высшей школы.

И еще: как ни парадоксально, главная мифологема российского общества сегодня – деньги. В нашем новом мифе они всё могут. И их никогда не хватает.

То есть семьи считают данное образование хорошим уже потому, что за него плачено? И значит, плохим – за 7 тысяч у.е. в год – оно не может быть?

Скорее, работает другой механизм. Чего хотят студенты? Получить хорошую специальность. Какая это – хорошая специальность? Та, что дает хорошую работу. Какая это – хорошая работа? Семьдесят восемь процентов отвечают: та, которая дает хорошие деньги. Все, круг замкнулся.

А экономике «эпохи стабильности» нужны в лучшем случае сильные геологи, нефтехимики и металловеды. Ну и дистрибьюторы всего прочего.

По нашим опросам: подавляющее большинство студентов РФ не используют те возможности дополнительного образования, которые все же есть. (В рамках этой логики оно и естественно.) Правда, 60 % говорят, что у них таких возможностей не было. Но среди тех, у кого были, – воспользовалась ими лишь треть.

По другому нашему опросу – у 40 % подростков-реципиентов была возможность учиться в гимназиях, лицеях, спецшколах. Воспользовались – 6 %.

Невзирая на прямую вроде бы связь качественного образования с позицией на рынке труда, со статусом, – по данным «Левада-центра», только 6–8 % тех, кто сейчас учится, хотят получить реальное, качественное образование.

Почему?

Дело ведь еще и в типе общества, в его представлениях о человеке, о самых разных вещах, вроде бы не имеющих прямого отношения к качеству знания.

За нашим социумом не стоит идея жизни как роста, жизни как увеличения собственного потенциала и потенциала окружающих. У нас не проповедана идея качества, идея совершенствования. Респект к тем, кто сам готов вытащить себя, как Мюнхаузен, из болота, за волосы. Общее признание ценности их усилий.

Я бы так сформулировал для себя ноу-хау развитых обществ: видимо, в них система представлений, которая формирует самого человека, его представления о себе и о другом, формирует общество (по крайней мере, его ведущие группы), держится на трех «с». Это самостоятельность, состязательность и солидарность.

Без самостоятельности в мире рабов и хозяев не может быть современного общества. Дух состязательности, альтернативы, выбора – без него нет динамики. А современное общество динамично, иначе оно не могло бы отвечать на вызовы времени. И наконец, солидарность – для человека современного общества солидарность не отменяет состязательности. Причем солидарность в устойчивых формах, воспроизводимых от года к году, от поколения к поколению.

А Россия все-таки очень атомизированное общество… В нем есть несколько серьезных ограничителей. В том числе чрезвычайная бедность населения. Не только деньгами, но и доверием, поддержкой усилий, позитивным расчетом на другого, желанием сделать лучше, чем было вчера и сегодня.

Да, все это следствия тоталитарного периода. Но они еще работают.

Поэтому нет ни ориентации на взлет, ни ориентации на единение с себе подобными. Только локальные, временные формы единения ради чего-то лучшего.

Наша проблема не в креативных способностях: они есть. А в организованности усилий, в поддержании их. В механизмах самовзращивания – как черты целого слоя, а не отдельных людей, семей или даже лицеев.

Но пока идеи и примера самовзращивания нет в опыте большинства.

В исследованиях «Левада-центра» есть подгруппа, которую мы рассматриваем как лабораторную: те, кто сейчас получил или получает второе высшее образование. Так вот, у подавляющего большинства из них родители закончили вуз, многие имеют ученую степень. Их домашние библиотеки значительно больше среднего размера по стране. Эти люди на порядок чаще говорят и читают на иностранных языках, бывали за границей.

У очень большой части этой группы была нетипичная обстановка в семье, другой тип общения: родители читали детям, дети читали родителям, обсуждали прочитанное. Таким образом росло качество общения этих мальчиков и девочек в школе, падала конфликтность в отношениях со сверстниками, с преподавателями. А социабельность – готовность к положительному контакту через общение – положительно влияет на общие установки. На качество учебы. На ее результаты.

Таким образом: идея самовзращивания в России связана с образовательным цензом родителей, с особым коммуникативным климатом в семье, с наличием некоторых денег и готовностью вкладывать их в «долгие дела» – тратить на образование детей, на приобретение хороших, долгодействующих книг… Все это – социальные умения и культурные капиталы.

Но доля этих семей невелика. Шесть процентов по стране в целом. И 4 % молодежи.

Почти как в статистике России 1900-х, где группа «активно читающих» составляла 4 % населения. Но тогда все преподаватели и ученые в сумме давали 0,5 % населения империи, «лица свободных профессий» – еще 0,5 %, финансисты – 0,07 %. А 64 % сограждан были вовсе неграмотны. Эти цифры, боюсь, повлияли и на доверчивость, жестокость и исход революции.

Но к концу 1970-х СССР добрался до всеобщей десятилетки. И что ж: мы вернулись к той же доле высокообразованных? Всего за 25 лет?

И еще: в России 1860–1910-х и дети социальных страт, не имеющих опыта самовзращивания, рвались учиться. Это дало им прочные социальные лифты, а стране: Ключевского, Чехова, Сурикова и Бакста, братьев Рубинштейн, генерала Деникина, Нижинского – да тысячи! В 1918-м смоленским гимназистом стал Твардовский: он сдал вступительный экзамен, для чего отец-кузнец год платил репетитору-восьмикласснику. Учиться «на инженера-путейца» мечтал слесарь Никита Хрущев – да жизнь не дала…

Почему эта тяга не работает в РФ-2010 с ее «всеобщим средним»?

Сегодня даже у тех, кто получил и получает сейчас второе высшее образование, нет ощущения, что это поможет им занять лучшие позиции на рынке труда. И здесь – самое тревожное. У них нет ни культурных, ни социальных гарантий, что они будут востребованы в качестве тех специалистов, которыми сами себя сделали. Больше того! Уровень их неудовлетворенности – возможностью влиять на свою жизнь, на свое положение, на ситуацию в городе, где они живут, – выше среднего по стране.

Образуется разрыв между тем, чего эти ребята хотели, во что вкладывались, – и тем, что могут предоставить социум и рынок труда. И получается: чем больше ты хочешь и добиваешься от самого себя, тем меньше гарантий, что ты найдешь себе адекватное место на рынке труда России.

Возникает вопрос: зачем мне все это? И немалая доля молодых людей, способных по своему потенциалу получить и второе высшее, и ученую степень, – отказываются, не видя возможностей немедленной гратификации (в частности, в виде роста доходов, который для них для всех очень важен).

Хотя я уверен, что в потенциале – таких ребят не 4 %, а хотя бы 15–20 %.

Но общество не построило нового механизма их встраивания в социум. И при этом разрушило старые системы встраивания – в той же высшей школе. У нас сегодня вовсе нет институтов, которые поощряли бы повышение человеческого качества, отвечали бы за повышение качества нации.

…Надо быть очень внимательным к молодым университариям. К тем, кто только что окончил магистратуру и начинает преподавать. Это важный слой, в него надо сильно вкладываться, его надо долго и не скаредно кредитовать: он создает сегодняшних учащихся – завтрашних работников. Но тут надо хотя бы понимать связь и иметь готовность работать на будущее. А это для нынешней России нехарактерно.

Готовность планировать и закладывать будущее очень низкая. Это касается и населения, и продвинутых групп, и властных элит.

То есть в хорошее образование детей вкладываются лишь те, для кого это наследственный, уже безусловный рефлекс? И пятитысячные тиражи хороших книг расходятся по этим же семьям? Но если группа так мала, – она не модельна и не влияет на социум. Мало ли неформальных объединений? Есть готы, есть эмо, – а есть ботаники. В 1950–1980-х хотя бы огромные книжные тиражи формировали ценности (хотя, как оказалось, нестойкие).

Я не склонен идеализировать современную семью. Интеллигентскую в частности. Я считаю, что стопроцентных заслонов от большого общества в семье нет. Она пронизана теми же конфликтами, разрывами ориентаций, что и социум.

Но, насколько я знаю, нет хороших статистических исследований вот о чем: какая часть людей и семей, образовывавших позднесоветскую интеллигенцию, сумели передать культурный капитал, образовательный ценз, моральные представления своим детям? Возникли ли династии интеллигенции? Какой объем они занимают в образованном слое? В обществе в целом? Думаю, это очень небольшая величина.

А ведь это очень важная вещь: другие стартовые возможности, другая коммуникабельность, другое отношение к проблеме выбора и качества. Это должно быть сформировано в нескольких поколениях и устойчивыми институтами. Но для нас это скорее черта горизонта: ты идешь – она отодвигается. А идти по твердой устойчивой почве, сформированной несколькими поколениями, идти, постоянно подымаясь вверх, – все не удается.

Поэтому даже когда открываются короткие периоды исторических возможностей, мы воспринимаем их как незаслуженный дар, – без надежды, что все это продолжится и передастся.

У нас нет и форм спокойного, цивилизованного разговора об этом.

У нас вообще утрачена практика проговаривания серьезных вещей. Или скомпрометирована сама практика говорить всерьез…

Кто-то объясняет это постмодернизмом. Кто-то – тотальным цинизмом, разъедающим все сословия, включая образованное. Есть и то и другое. И явный дефицит площадок, на которых это можно обсуждать. И явный дефицит языков, на которых это можно обсуждать, а не драть глотку, перекрикивая друг друга, как на ток-шоу. Но общий итог: обсуждаются серьезные проблемы общества плохо.

А это крайне скверно. Так не должно быть.

Уж до чего было тяжелейшее положение в Германии после войны: позорно и отвратительно считать, даже называть себя немцем; экономическое положение отчаянное; казалось бы, позади – ужас; впереди – никакой перспективы. Но все-таки уже в 1946 году начали выходить такие книги, как «Прощание с прежней историей» Альфреда Вебера и «Аналитическая психотерапия» Франца Александера, книга Ясперса о немецкой вине и его же – об идее университета, «Миф о государстве» Кассирера и «Эсэсовское государство. Система немецких концлагерей» Ойгена Когона, «Три пути в философии религии» Тиллиха и «Психолог в концлагере» Виктора Франкла. О художественной литературе, изобразительном искусстве, музыке уж не говорю. Шла огромная работа по рационализации, выговариванию, упорядочиванию того, что произошло.

Кстати, сразу же началось и отчаянное сопротивление: не надо бередить раны, и без того мы втоптаны в землю и обижены… давайте строить другую Германию, а потом разберемся: что мы оставили за спиной. И все равно эта работа шла, на разных уровнях: от книг интеллектуалов до школьных классов – через поддержку массмедиа, через высшую школу. И дошла до эпохи «немецкого чуда», когда эти взгляды стали взглядами большинства. Работа шаг за шагом была проделана (хотя никто не сказал, что она закончилась), но результат – вот он. А если этого нет?