Текст книги "Смысловая вертикаль жизни. Книга интервью о российской политике и культуре 1990–2000-х"

Почему не ломятся в социальный лифт?

Впервые: Семья и школа. 2009. № 12. С. 2–5. Беседовала Наталья Мавлевич.

Каковы запросы сегодняшнего российского общества к качеству образования? Такой была тема большого социологического исследования, проведенного весной 2009 года «Левада-центром». О том, какие выводы оно позволило сделать, рассказывает сегодня нашему корреспонденту заведующий отделом социально-политических исследований центра Борис Владимирович Дубин.

Пять лет назад мы уже проводили сходное исследование – тогда людей спрашивали о доступности образования. Поэтому теперь анкету делали с таким расчетом, чтобы по каким-то значимым проблемам можно было проследить динамику. Исследование проводили на трех выборках. Первая, самая большая – население в целом, вторая, внутри этой большой – молодежь от 15 до 29 лет и третья, самая маленькая – люди, которые имеют или получают второе образование. Они служили нам своего рода экспертной группой, мы полагали, что уж они-то точно ориентированы на качественное образование и их взгляды и ориентиры представляют на сегодня авангард. Опрос проходил в масштабе всей страны. В прошлый раз мы концентрировались на проблеме доступности образования, в то время наиболее горячей. Были еще живы возникшие в первые годы перестройки и не развеявшиеся в 1990-е иллюзии о том, что удастся построить новую систему образования, альтернативную государственной, советской, но уже эти надежды стали отчасти развеиваться. Поскольку же вузы и вообще вся система высшего – да во многом и среднего – образования все больше и больше стала перекладывать свои расходы на население, постепенно переходя на платность, это породило неравенство и неравную доступность образования для разных социальных групп. Мы ухватили тогда эту проблему доступности, а сейчас попытались соединить ее с проблемой качества. Иначе говоря, если совсем попросту сформулировать: люди платят за качество образования или за диплом? Если они заплатили за образование, то делают ли что-то сами, чтобы повысить его качество? Занимаются ли на каких-то курсах, участвуют в научных обществах, добиваются, чтобы их послали за рубеж практиковаться и стажироваться и т. д.?

То есть прилагают ли какие-то сознательные усилия?

Да, что они делают реально и каковы результаты этих усилий? Собственно, кое о чем мы уже знали и из того нашего исследования. Знали, что проблема качества образования не является острой для сколько-нибудь большой группы населения.

Это относится к среднему образованию или к высшему?

Давайте начнем со среднего. Мы опрашивали и учащихся, и родителей. Вопросы формировались блоками: сегодняшних родителей спрашивали об их опыте как родителей, потом об их прошлом опыте как учащихся; учащихся – об их сегодняшнем опыте и об их перспективах на будущее. Так вот, у абсолютного большинства населения, начиная с самих школьников и включая их старших братьев, сестер, родителей, нет отношения к школе как к важному этапу жизни, который связан с тем, что будет дальше. Ученики воспринимают школу как некую данность, родители считают: чем ребенок будет болтаться по улице, пусть лучше будет привязан к школе. Подход почти такой же, как к детсаду. Отпустить на улицу опасно, а в садике дитя под присмотром, на глазах. Выбирают школу для своих детей группы, едва превосходящие по объему границы статистической достоверности, 4–5 % населения. Разумеется, в Москве и крупных городах эта доля будет побольше, но опять-таки доля этой части населения во всем населении не так велика.

Выходит, большинство просто идет в школу «по приписке», как в районную поликлинику или отделение милиции, и выбора у них нет?

Отчасти так. Процентов 60 опрошенных не имеют возможности выбирать, но даже когда такая возможность есть, бо́льшая часть никак ее не реализует. Выбирает от силы треть тех, кто может.

Все идет само собой, так, что ли? В пять месяцев зубик у ребенка прорезался, в годик он стал ходить, в два заговорил, а в семь в школу пошел?

Да. Родители уверены, что ребенок должен отбыть свое. И сам ребенок так думает: должен отбыть, где могу, увильну. Какое это будет иметь значение, как связано с будущим, можно ли уже на этой фазе проявить себя, свои способности, пристрастия, построить, исходя из этого, свою программу обучения и в школе, и в вузе – об этом задумываются очень небольшие, микроскопические группы. Для остальных отношение к школе как к этапу профессиональной биографии не характерно. А характерно другое, пассивно-претерпевающее. Знаете, это как в поезде: едешь себе и едешь, как ни спеши, скорее не приедешь, зато и не опоздаешь.

Я не раз слышала мнение о том, что и к плохой школе полезно приспособиться. Наорет на тебя учитель, побьют одноклассники, но и в жизни так бывает, надо привыкать сызмала!

Есть и такой тип отношения, и не только к школе – так относится мужская часть родителей к армии: дескать, каждый мужик должен это пройти. Конечно, тебя там сахаром кормить не будут, но это закаляет, формирует характер.

А как оценивается качество школьного образования?

Тут ситуация парадоксальная. С одной стороны, большая часть учащихся и отучившихся, 60–65 %, оценивают современную российскую школу на тройку. Процентов 80 считают, что государство недостаточно делает, чтобы привести систему в норму. Школа оценивается как институт в состоянии распада. Распад прежде всего касается собственно социальных отношений: между учениками, между учениками и учителями. Здесь большая часть оценок такова: настоящих контактов с учителями нет, учителя плохо подготовлены, их знания устарели, они в плохом контакте с ребятами, ребята же недружелюбны, среди них высок уровень отклоняющегося поведения, включая наркотики, пьянство и т. д. Плюс, конечно, плохое состояние информационной базы, техники, зданий, учебников, библиотек. В школе возникает, а потом наблюдается и в вузах повальное отсутствие интереса к учебе. Но стоит спросить, где школа лучше, в России или за рубежом, как те же люди отвечают: наша лучше!

И как-то объясняют ответ или это просто так считается?

Так считается. Это стереотип, который, как флажок, выкидывается в ситуации сравнения. Как это, сравнивать их и нас – понятно, что мы лучше! А раз лучше, так уж во всех отношениях, и школа наша лучше. И такое противоречие никак не смущает респондентов, для них это ответы на совершенно разные вопросы. Большинство признает, что отечественные школы и вузы дают образование хуже как раз по тем областям, которые молодежь считает самыми актуальными, перспективными. Молодые люди хотят быть бизнесменами, компьютерщиками, юристами, менеджерами, а тут дело поставлено плохо. На Западе, считают многие, – хотя это умозрительное представление, ведь Запад на зубок пробовали единицы, – этим профессиям учат лучше. Но… все равно, у нас лучше.

Короче говоря, общий тип отношения к учебе адаптивный: приспособиться, вытерпеть, получить диплом и дальше претендовать на более или менее престижную работу, потому что вуз все-таки связывается с качеством работы. Вот тут важный пункт. Мы же спрашивали об отношении не только к учебе, но и к более широкому кругу ценностей. Что самое важное? И чего не хватает? Ответ таков: самое важное – деньги, и не хватает тоже денег. Хорошая работа – что это такое? Ответ: хорошая работа та, которая дает хорошие деньги. Что такое хорошее образование? Такое, которое дает возможность получить хорошую работу и в конечном счете хорошие деньги. Другие ценности, упоминания которых, казалось бы, можно было ожидать: знания, расширение кругозора, возможность себя реализовать – расцениваются как чужие. Может, это ценности родителей, интеллигенции, но они чужие для большинства учащихся и даже отучившихся. Не это определяет отношение к жизни и к учебе. А определяется все в конечном счете тем, что нужно получать хорошие деньги, и такие возможности невелики. К тому же они ухудшаются. Раньше вроде были лучше, а теперь становятся все хуже и хуже.

Но все-таки путь к хорошему заработку лежит через образование?

Да. Но для кого? Сорока пяти процентам опрошенных в принципе достаточно среднего образования. То есть почти половина страны не настаивает на том, чтобы получать еще и высшее. Из когорты 15–29-летних только четверть, 25–26 %, собираются поступать в вузы или уже поступили. Высшее образование – это, может быть, даже не единственный путь к хорошей работе. Больша́я и даже бо́льшая часть россиян считает, что дело, во-первых, в опыте, а его можно получить и без образования, и, во-вторых, в везении, удаче, деньгах, которые можно вложить в то, чтобы найти место получше, в знакомствах. Иначе говоря – это уже обобщение социолога, – большинство не связывает отношение к жизни в целом и к учебе в частности с личным усилием человека. Жизненный успех не является результатом его усилий. Если так случилось, значит, повезло, сумел оказаться в нужном месте в нужное время, были родители, которые смогли дать деньги, или у них были знакомства, связи и т. д. Такая картинка.

Какая же тогда мотивировка у той четверти, которая идет в вузы?

Потянуть время до полного взросления, завести знакомства, осмотреться и найти, что получше, оказаться за пределами городка или села, откуда отправился учиться, обрести связи, найти мужа. Подытоживая, можно сказать, что примерно каждый десятый – это в лучшем случае – из учащихся или собирающихся учиться в вузе реально заинтересован в качественном образовании. Около двух третей не сильно вкладывались в учебу, примерно у 60 % и возможности не было что-то дополнительно делать, выбирать, формировать круг дисциплин, которым стоит обучаться, повышать качество этого обучения, но и большая часть тех, у кого такая возможность была, этим не воспользовались, считая, что достаточно того, что есть. Поэтому платность расценивается скорее как цена доступа к образованию, получению диплома и обретению статуса человека с образованием, но не качества образования.

А в чем тогда ценность этого статуса?

Ну, другая эпоха все-таки. Существует стереотип, что сегодня без образования нельзя, нельзя надеяться на хорошую работу, положение…

Это стереотип того меньшинства, которое идет в вузы?

Да, конечно. Получается, что жизнью правит сила инерции, привыкания, претерпевания, и только, условно говоря, для 6–8 % той когорты, которая учится или может обучаться в высшей школе, становятся важны проблемы качества. Тогда они начинают ставить на второе образование или на поступление в аспирантуру, магистратуру.

Есть очень остро ощущаемый в средней, а потом и в высшей школе разрыв между школой и жизнью. Опыт разный: мало ли, чему там в школе учат – на улице все совсем по-другому! Нас учили тому-то, а на рынке труда спрашивается совершенно другое. Мы получали такие-то знания, а оказывается, надо было другие. Этот разрыв в конце концов воплощается в разрыв между учениками и учителями, хотя большинство нынешних и бывших студентов оценивает свои вузы достаточно хорошо, лучше, чем школу.

Потому что это молодость, лучшие годы?

И поэтому тоже, а потом, если не требовать ничего другого, то и так жить можно. На необходимость что-то делать должно было бы наталкивать какое-то недовольство, неудовлетворенность. Тогда человек старался бы найти другого преподавателя, перейти в другую группу, в другой вуз и так далее, но до сих пор в России все это достаточно жестко, проблематично и требует очень больших трудов. Даже если хочешь устоять на месте, надо сильно бежать, а уж чтобы куда-то вырваться, надо нестись просто с немыслимой скоростью. На это многие не считают себя готовыми. Почему не собираетесь в вуз? – Ну, на это моих знаний не хватит. Или: тут нужны деньги, а у меня таких денег нет. Вот две обычные причины того, почему молодые люди не идут в вуз. В результате почти половина группы, которая вполне могла бы туда пойти, довольствуется тем, что есть.

Как соотносятся такие цифры с показателями в других странах?

Страна, где только четверть населения собираются поступать в вуз, не может считаться развитой и даже развивающейся. В США и Японии высшее образование получают от двух третей до трех четвертей молодежи, таковы нормальные показатели современной развитой страны. Те, которые имеем мы, подходят странам, которые то ли задержались в развитии, то ли адаптируются, то ли потеряли силу и энергию, чтобы хотеть чего-то большего. Мы и по другим нашим исследованиям знаем, что основные установки большинства населения России – адаптивные. Привыкнуть к тому, что есть, как-то устроиться, пусть даже ценой некоторого понижения запросов, но не радикального. Видимо, есть какая-то критическая точка, дальше которой люди не согласны идти. Но в целом наша страна – страна людей, привыкших привыкать. Иногда такой режим жизни как будто бы сменяется каким-то другим, но достаточно быстро все возвращается к прежней привычке, и тогда для большинства становится главным постараться не упустить свое, но слишком не зарываться, помня, что может стать совсем худо. Такая мерка – «лишь бы не было совсем худо» – значительно уменьшает волю людей, желание лучшей жизни, ведь если пугать человека, что может быть хуже, вряд ли он станет сильно вкладываться в то, чтобы стало лучше. Скорее, будет следить, чтобы быть не сильно хуже других людей своего уровня. Это синдром выхода из советского режима, когда, во-первых, отбито желание активно участвовать в жизни, которая от этого станет лучше, во-вторых, слабы связи солидарности за пределом очень узкого круга своих, и в-третьих, очень высока степень отчужденности от любых институтов, составляющих общество, степень недоверия ко всем им, от суда до парламента, от милиции до ЖЭКа. Это все «они», это все чужое. В таком контексте оказалось, что надеждам начала 1990-х годов – в сфере образования это были надежды на новую, альтернативную среднюю и высшую школу – почти что не на что опереться в смысле человеческого материала. Нет критической массы людей, готовых воспринять другое отношение к делу, включиться не просто в личную гонку за карьерой, преуспеванием, а в работу школы или института и попробовать сделать ее лучше. И система опять начала прокручиваться, а потом вернулась в прежнее состояние, чуть-чуть изменившееся в лучшую сторону за счет некоторого количества более образованных людей или некоторого количества молодежи, которые лучше, чем мое поколение, знают иностранные языки, чуть-чуть лучше относятся к Западу и к тому, что можно взять с Запада, хотели бы поехать туда учиться или стажироваться. И последнее – очень важен этот разрыв или барьер: наше и чужое, Россия и Запад, постоянное сопоставление: мы лучше или мы хуже. По опыту получается, что у нас хуже, но нельзя же допустить, чтобы это было, и в порядке компенсации появляется надуманный довод: мы особенные. Невероятно велик разрыв и между центром и периферией страны, а периферия в России огромная, за пределами московского Третьего кольца теперь уже начинается большая периферия с редкими островками какой-то другой жизни, по большей части в зонах, примыкающих к нефтяной или газовой трубе… там арыки, там вода, там уже пальмы растут, а все остальное – пустыня. По данным этого опроса мы видим, что проблемы доступности образования, которые были пять, а то и десять лет назад, нисколько не решены и даже обострились, возникло новое неравенство, связанное не только с тем, что ты с периферии и тебе недоступен столичный вуз, но и с тем, что даже если ты в столице, у тебя нет денег, которые надо заплатить за хороший, престижный вуз, чей диплом будет что-то значить на рынке труда. Люди не питают никаких иллюзий и ориентированы на то, чтобы притерпеться, а если есть хоть какие-то ресурсы, пристроиться, но в одиночку. Работать же на систему, на институции, на то, чтобы поднимать весь уровень и свой вместе с ним, и наоборот, поднимать свой уровень, с тем чтобы и общий поднялся, практически никто не хочет.

Однако нельзя сказать, что все пути к хорошему образованию для одаренных людей, даже с периферии, даже не имеющих больших материальных средств, закрыты. ЕГЭ, при всем его несовершенстве, призван преодолевать это неравенство. Кроме того, сейчас есть немало механизмов, которые позволяют и ученикам, и родителям реально участвовать в деятельности школ, влиять на их атмосферу и просто создавать ее. Это управляющие советы, родительские советы и другие структуры самоуправления. Они не только не подавляются, но и официально поощряются, если не сказать насаждаются, со стороны властей. Дети могут участвовать в огромном количестве конкурсов и олимпиад разных уровней, для этого им даже не надо никуда ехать, есть дистанционные туры, да и образование, совсем не плохое, можно получить дистанционно. Интернет зачастую проведен даже в глухие углы, а уж в провинциальных городках он точно доступен. Что получается? Ступеньки к знаниям существуют, пусть они кривоватые, не идеальные, но ими можно воспользоваться. Почему же так мало охотников? Чего не хватает? Энергии?

Не хватает нескольких вещей. Энергия, воля – все это, конечно, играет свою роль, но объект работы социолога – работа больших механизмов. Я бы сказал, первое, чего недостает, что не удается, это собственно системная деятельность, связанная не только с образованием, а с рынком труда, с разными возможностями продвижения, в целом с уважением к богатству, успеху, знанию. Если нет сильных положительных санкций на успех, на знание, на заработанное, заслуженное социальное отличие, то эти мотивационные механизмы будут работать слабо, плохо, только на отдельных людей. Вот мы смотрим на тех, кто хочет получить или уже получил второе образование: как правило, у них оба родителя имеют высшее образование, велика доля родителей с ученой степенью, в свою очередь получивших второе образование или стажировавшихся за границей. Но каков объем этих величин? Если реально получают второе образование всего 6 % из всей выборки, 4 % – из молодежной выборки, то доля таких, кто получает качественное образование уже не в первом поколении, – совсем мизерная величина. Этого недостаточно, чтобы создать что-то похожее на элиту. Да и нет сильных культурных санкций, которые заставляли бы людей к этому стремиться, понимать, что это социально одобряемая деятельность.

Что вы подразумеваете под культурными санкциями?

Высокое положение людей с хорошим образованием, уважение к ним в обществе, их влияние на СМИ, на политический, культурный, моральный климат в стране. Мы знаем по своим опросам: когда людей просят назвать звезд, они затрудняются. Про звезд эстрады еще могут что-то сказать, процентов шесть наберет Алла Борисовна Пугачева, а дальше все кончается. А вот пример для сравнения: передачу Опры Унфри, посвященную литературным новинкам, смотрят каждую неделю 50 миллионов американцев. Это одна из самых богатых женщин Америки, успешных, влиятельных, чье слово очень много значит. Есть у нас такая передача и такой человек? Если это будет, если люди, которые добились успеха, будут пользоваться в обществе уважением, к этому будут стремиться. А если сажать таких людей за решетку, если они вызывают всеобщее подозрение, если бо́льшая часть населения по-прежнему не верит, что большие деньги можно зарабатывать честно, если нет в умах связи между собственными усилиями, их результатами и общественным признанием, тогда мотивы на повышение качества образования не работают. А если нет сильных мотивов на повышение качества, то – это уже из общих законов социальной физики – работают мотивы на понижение. Тогда люди согласны немножко присесть, требовать немножко меньше, чтобы не отобрали всего. Укореняется установка на привыкание любой ценой. Таковы более широкие социальные рамки, внутри которых существует и сама система образования. Даже в советские времена не все было мертво. Существовали и тогда замечательные педагоги, кто-то из нас даже к ним попадал. Были замечательные школы, куда мечтали попасть, но не было системного эффекта. А стало быть, это не работало на общий подъем. Кто хотел и мог, выгораживал себе уголок, островок. Островки есть и сейчас. И не только в системе образования. Но бо́льшая часть социальных институтов работает примерно так, как работала. Так же плохо, с расчетом на средненького, не желая осложнять себе жизнь постановкой каких-то других задач. А этого мало. Страна начинает действительно двигаться вперед и получает основание относиться к себе с некоторым уважением, когда совокупные усилия образуют некоторую критическую массу. В России ее пока не образовалось. Это относится и к образованию, и к художественной культуре, и, может быть, к культуре вообще. Россия все еще не прошла или, по крайней мере, не прошла всерьез, как страны Европы, через идеалистический проект культуры. Что-то о нем слышали, в чем-то это выразилось, отчасти в интеллигентском кодексе, который даже интеллигенция не вся принимала. Отчасти в каких-то особых школах, в желании над обычным образованием выстроить другой уровень – спецшколу. Были дети, которых частные учителя учили языку, музыке. Но все это добавочки к основному блюду, которое продолжало быть тюремной баландой. Если тебе потом на сладкое дали трюфель, это, конечно, украшает жизнь, но не меняет ее. Мне кажется, мы все еще живем среди обломков советской системы. Уже есть щелочки, углы, где возникают другие формы, но они не соединяются в системное усилие, а поэтому не рождают чувства необратимости произошедшего, того, что уже нельзя скатиться назад. Наоборот, мы все живем с ощущением того, что это крайне ненадежно и может завтра кончиться. Бо́льшая часть наших соотечественников дальше нескольких месяцев не планирует свою жизнь, они не знают, что с ними будет. А сама идея европейского образования построена на принципе длинного времени. Если этого нет, новая система образования будет подражательной, лишенной внутреннего стержня.

Словом, в социальный лифт никто особенно не ломится?

Интересно, что, по данным вот этого нашего исследования, даже та чуткая, эталонная, лабораторная группа людей, которая получила или получает второе образование, не ощущает, что это гарантирует им лучшее трудоустройство, карьеру, более надежное социальное и культурное существование. Вот это хуже всего. Плохо, когда таких людей мало, а еще хуже, когда так высок уровень тревоги и недовольства как раз у тех, кто решился сделать усилие и теперь иначе смотрит на мир и на себя. У них нет надежности собственных завоеваний. А система образования на этом стоит. И на расширении, когда в нее втягиваются все новые и новые социальные слои, так что каждое следующее поколение делает еще шаг вперед. Наше образование на новый уровень, к новым горизонтам не вышло. Оно доживает то, что было раньше, и пытается чуть-чуть устроиться в прорехах, трещинах, дырах того, что есть. Это не полноценное существование системы образования в крупной, развитой, претендующей на очень высокое положение в мире стране.