Текст книги "Город одиноких (сборник)"

18

Выйдя на конечной остановке, Жанна прошла несколько минут пешком, отделявшие ее от здания главного вокзала, и купила билет на вечерний поезд в Киев. Уехать к матери и пожить у нее какое-то время, казалось ей единственным разумным выходом. Мать, конечно, вряд ли будет рада ее приезду, если учесть их неровные отношения в последние годы, но на пару недель передышки она может рассчитывать. А дальше – покажет время.

Вернувшись домой, Жанна начала собирать вещи. Это не бегство, говорила она себе, упаковывая дорожную сумку, совсем не бегство, мне только хочется повидать маму. Последний раз они общались по телефону девять месяцев назад, когда мать сообщила, что собирается снова выйти замуж. Это было бы ее третьим замужеством после смерти отца. Жанна вспылила и услышала в ответ короткие гудки.

Когда вещи были почти уложены, Жанна почувствовала его у себя за спиной. Ощущение, что он все время держится где-то рядом, не покидало ее ни на минуту с того самого момента, когда она очнулась утром в пропитанной гарью постели. А теперь…

– Ты была такой голодной этой ночью.

Жанна вздрогнула и повернулась, так, будто от ее головы шли невидимые ниточки, которые могли оборваться. Сначала она его не увидела.

Он смотрел на нее с полированной поверхности шкафа, будто являлся собственным отражением.

– Хватит, – Жанна отвернулась и принялась застегивать сумку непослушными руками. – Он умер, а ты – не он. Так же, как и не мой отец. Ведь это ты был там… в тот день.

Она закончила сборы и, выйдя из дома, поймала такси. До отправления поезда оставалось еще целых пять часов, но Жанна скорее предпочла бы провести сутки на вокзале, чем задержаться у себя в квартире на несколько лишних минут. Водитель всю дорогу поглядывал на нее через зеркальце заднего вида, но лишь у самого вокзала решился спросить, хорошо ли она себя чувствует. Жанна ответила, что чувствует себя превосходно, и даже улыбнулась.

Только ее улыбка не вызвала у водителя ответной реакции.

19

Первые три с половиной часа Жанна бесцельно слонялась в окрестностях вокзала: заходила в мелкие магазинчики, рассматривая не нужные ей вещи, бродила вдоль крытых лотков, долго изучала ряды книжек в мягких обложках, но так ничего и не выбрала. Затем вошла в маленькое уютное кафе и заказала чашку кофе. Сделав глоток, поморщилась и вспомнила, что не ела толком со вчерашнего вечера.

Она представляла, как мать откроет ей дверь и будет долго смотреть на нее – прохладным взглядом, будто она дальняя родственница, живущая разъездами между членами большой семьи. Пардон, мадам, на нынешней неделе ваша очередь. Или все произойдет совсем иначе. Она не знала. Жанна с большим опозданием сообразила, что нужно было позвонить матери и сообщить о своем приезде. Она безуспешно пыталась отвлечь себя какими-то посторонними мыслями и не думать о том, что гнало ее к человеку, который стал ей давно чужим, но которого она по инерции продолжала считать самым близким. Но не смогла.

Неужели это я? – думала она, глядя на свое отражение в темном кафешном окне. У высокой стойки молодая женщина повернула голову и ответила ей таким же долгим молчаливым взглядом. А кто же еще, конечно я.

Она отпила еще глоток, поставила чашку на столик и за темной поверхностью, в призрачно-коричневом мире по ту сторону кофе, встретила тот же взгляд. Потом вышла из кафе и направилась к зданию вокзала, чтобы забрать вещи из камеры хранения. Некуда ей бежать.

20

Жанна подошла к окну и раздвинула шторы, впуская утренний молочный свет. Повсюду девственно белой простынею лежал первый снег, укрывая на мгновения своей недолгой жизни темную кожу земли.

Ей было спокойно и легко.

– Ты ведь навсегда останешься со мной? Ведь навсегда?

Бабуля

– Лиза! – требовательно задребезжало из комнаты раздраженным фальцетом.

Была середина немного облачного летнего дня, освещавшего сквозь расшторенные окна скромную однокомнатную квартиру, обставленную старой разношерстной мебелью; уличный свет контрастно подчеркивал все шероховатости выцветших обоев с незатейливым рисунком, некогда бывших салатными, и облупившиеся места на давно не беленом потолке. На подоконнике одиноко возвышался большой глиняный горшок с засохшим растением, тянущим в сторону окна чахлый стебель. Вокруг трехрожковой люстры, басисто жужжа, виражировала толстая зеленая муха.

– Ли-иза-а! – повторил спустя секунду тот же старушечий голос, словно ожидал немедленного исполнения всех желаний. – Ты ждешь, пока я сдохну от голода?

– Уже… – в комнату вошла худощавая девушка с бледным анемичным лицом, одетая в домашний халат, неся из кухни поднос с двумя тарелками, чашкой горячего чая и несколькими кусочками черного хлеба. – Уже, бабуля…

Она помогла сесть лежавшей в кровати старухе. Устроившись, та стрельнула злыми глазами, заглянула в поднос с обедом и скептически поджала тонкие морщинистые губы. Но затем все же взяла ложку и начала есть.

Когда бабуля потянулась за хлебом, девушка поспешила на кухню, не дожидаясь, пока та опять заговорит.

Лиза всегда обращалась к ней «бабуля». Не потому, что не знала других форм этого слова, – просто не могла сказать бабушка. Так сложилось: для Лизы бабуля и бабушка обладали совершенно несхожим смыслом, словно в этих словах заключалось даже… противоположное значение – как у одного и того же числа, только с обратным знаком. Ее бабуля не вязалась в сознании девушки с тем наивно картинным образом доброжелательных улыбчивых бабушек, которые лелеют внуков с самых пеленок, а спустя несколько лет (дождавшись, когда те достаточно подрастут, – а дальше уже безо всяких ограничений в годах) балуют аппетитными сдобными пирожками. И так далее… Сколько Лиза помнила себя, бабуля была вечно больной, злобно ворчащей на всех, кто находился рядом, и никогда не улыбалась. Никогда. Возможно даже, у нее отсутствовали необходимые для этого мышцы лица или давно атрофировались за ненадобностью. Бабуля была всецело убеждена (либо… только делала вид? – иногда подозревала Лиза), что главная цель окружающих «загнать ее пораньше в гроб», потому что все желают ее смерти. И постоянно об этом говорила. Однажды, когда Лиза училась в пятом классе, у бабули случилось несварение желудка, и та позвонила в милицию, заявив, что ее пытались отравить.

Еще в те времена, когда бабуля могла самостоятельно выбираться из квартиры, ей почти что удалось убедить некоторых соседей в том, что ее дочь и даже маленькая внучка делают все возможное, чтобы спровадить ее на тот свет, «беспомощную пожилую женщину», обвиняя мать Лизы и саму девушку в немыслимых преступлениях.

Вдобавок, бабуле никогда и ни в чем нельзя было угодить (встречался ли старухе вообще хоть один человек?.. – думала Лиза), и дом ежедневно десятки раз сотрясался от ее проклятий. Их однокомнатная квартира слышала столько проклятий бабули, что, обладай те реальной силой, хватило бы с лихвой, чтобы сжить со свету целый город. А вот цветы не желали расти, словно чувствуя ядовитую атмосферу их жилища. Факт: они с мамой не раз пытались развести зелень, но не проходило и двух-трех дней, как листья жухли, и растения засыхали. Даже на балконе.

Вернувшись на кухню и начав готовить себе, – так всегда: сначала для бабули, потом для себя (чему-чему, кстати, а аппетиту бабули мог бы позавидовать и совершенно здоровый человек), – Лиза вспомнила маму. К горлу привычно подступил горький ком: бедная мама, она так и угасла, ухаживая за своей вечно больной матерью, безропотно перенося все ее выходки и прихоти, отдав старухе последние силы. И ни разу, до памятного дня, не ответив на ее беспрерывные упреки. «Кроме вас двоих, у меня никого больше нет…» – говорила мама, встречаясь взглядами с Лизой в самые невыносимые моменты. Она старела прямо на глазах, будто существовала в каком-то собственном времени, – особенно это стало заметно после того, как бабуля почти перестала ходить.

Тогда они жили втроем, если, конечно, подобный кошмар стоило именовать жизнью. Отца с ними не было, – собственно, Лиза его вообще никогда не видела; по словам матери, он был первой и последней ошибкой ее молодости. Став старше, Лиза случайно узнала, что роковую роль в отношениях родителей сыграла бабуля. Возможно, выйди мама вторично замуж, у них в семье все сложилось бы по-другому, но…

Разве бабуля, сделав себя Центром маминой жизни, могла допустить подобное непотребство?

…Четыре года назад мама умерла, буквально свалившись у постели бабули. Едва осознав, что произошло, Лиза чуть не всадила большой кухонный нож в сердце этого упыря, коим ей представлялась старуха. Но вовремя опомнилась.

Она только окончила среднюю школу, подала документы на поступление в университет… но вместо факультета журналистики заняла мамино место поклонения идолу. Потом устроилась на неполный рабочий день уборщицей в государственную контору недалеко от их дома и начала жить ради бабули.

Уже через несколько месяцев она растеряла всех подруг; они превратились в просто знакомых, с которыми здороваются мельком, случайно столкнувшись на улице, и тут же расходятся каждый своей дорогой.

Примерно так прошли последние четыре года ее жизни. За все это время Лиза всего несколько раз покидала свой микрорайон. Мир как в ужасном сне сузился до размеров одной их улицы, где она жила, работала через полтора квартала от дома и ходила в магазин за покупками. Не потому, что не хотела появляться в городе, хотя бы раз в месяц позволить себе сходить в кино или посидеть в кафе с кем-нибудь из старых подруг (либо, к примеру, начать встречаться с парнем – многие ее ровесницы уже давным-давно замужем, нянчат собственных детей, – «а не бабку-вампира, ха-ха!..»). Однако сейчас она могла обо всем этом только мечтать, засыпая в постели, – дело в том, что она просто не могла оставить бабулю надолго одну.

Кроме того, бабуля забирала все заработанные Лизой деньги и прятала вместе со своей пенсией под матрасом кровати, с которой почти не вставала. Выдавала всегда сама, планируя расходы без участия внучки, и только на самое необходимое. Потом скрупулезно подсчитывала сдачу и постоянно ворчала, что Лиза ее обманывает. Такие понятия как инфляция, рост цен и прочее – для старухи были завыванием ветра в чердачном окне, и Лиза давно махнула на это рукой.

Вот и все. Бабуля, бабуля, бабуля… И ни единого спасибо за эти четыре года. У нее не было бабушки, у нее – бабуля.

– Пойди сюда! Сколько раз я должна повторять?!

Отодвинув тарелку, к которой едва успела притронуться, Лиза поспешила в комнату, гадая, какое именно из обеденных блюд пришлось не по вкусу старухе сегодня.

– Вашей светлости требуется особое приглашение? – глаза бабули сузились в две узкие щелки, полные обвислые щеки, когда она говорила, тряслись и багровели как бородка разъяренного индюка.

– Разве ты уже звала? Я не…

– Я что, по-твоему, – дура? – колыхнулись «индюшьи бородки».

Лиза заведомо знала – спорить бесполезно.

«Может, она действительно звала, а я просто о чем-то задумалась?» – когда из тебя постоянно делают чучело, со временем поневоле начинаешь сомневаться…

Девушка приняла поднос с грязной посудой и направилась в кухню.

– ЛИЗКА! – рявкнула старуха, лишь та успела скрыться в коридоре.

Лиза оставила поднос с посудой на кухонном столе и снова вернулась в комнату, чувствуя, как изнутри поднимается давно сдерживаемое бешенство.

– Что?

– Что – «что»? – пискляво передразнила бабуля. – Тебе только бы скорее отделаться от меня… – и добавила шепотом одно из своих излюбленных ругательств, но Лиза все равно уловила. – Научись выслушивать до конца, я еще не все успела сказать. Муха… Она мне мешает… да прогони же ее! Чего вытаращилась?!

Лиза одернула в сторону тюль с окна, открывая свободный доступ к форточке, сняла тапочек и шагнула к мухе, которая в тот момент устроилась на дверце шкафа, наблюдая, когда же наконец эти двое – молодая и старуха – перегрызут друг другу глотки, и кто получит главный приз. Ставки растут, господа!

– Ты собираешься всю мебель разломать?! – багровые дряблые щеки, казалось, вот-вот сорвутся вниз, и на пол выплеснутся два ядовитых потока. – Руками!.. Или сверни газету!

Газет в доме не было, и старуха об этом прекрасно знала; их не покупали из экономии, даже тех, где печаталась программа телевидения. Телевизора, впрочем, тоже не было, – вернее, когда-то был, но сломался и уже лет пять покоился в подвале: бабуля его никогда не любила.

– …мне назло!

Лиза вспомнила, что иногда к ним в почтовый ящик забрасывают бесплатные рекламные листки. Но вдруг ей стало безразлично. Совершенно.

– …блядь! Сколько мне еще нужно пов…

Она надела тапок и прямо посмотрела на бабулю: «Твое счастье, старая сука, что однажды я имела великую глупость поклясться маме: если с ней когда-либо что-то случится, то ты не отправишься в богадельню, где за один день от твоей спеси не осталось бы и следа, или же тебя придушил бы кто-нибудь из персонала. Твой счастливый билет, старая ведьма, что… мамы не стало уже на следующий день. Но, видит Бог, я давно близка, чтобы нарушить даже такую клятву».

– Хватит. – Удивительно спокойно произнесла Лиза, вынудив бабулю осечься на полуслове. – Вылетит сама. У меня еще масса важных дел.

– ВАЖНЫХ дел? – С удвоенной силой трепыхнулись налитые багрянцем «индюшки бородки», – Ах ты дрянь! Такая же неблагодарная дрянь, как и твоя мать!

При этом упоминании Лиза почувствовала, что все ее хрупкое напускное спокойствие куда-то исчезло, и с ней может произойти истерика. Она выскочила из комнаты, затем из квартиры вообще и оказалась на улице.

Вслед неслись проклятия бабули.

За последние годы ее нервы основательно расшатались. Неудивительно, если через несколько лет она сама загнется, как мама, – думала Лиза, рассеянно наблюдая за возней двух карапузов-близнецов, которые с неистощимым энтузиазмом пытались перевернуть собственную коляску, пока отвернувшаяся девочка лет тринадцати, вероятно, старшая сестра, разговаривала с подругой; в конце концов, один из трудяг случайно ткнул другому в глаз, и оба горько разревелись. Девочка спешно покатила коляску домой.

Лизе внезапно вспомнились слова, сказанные кем-то давно из знавших их семью: «Эта старуха вас раньше сгноит, чем сама окочурится, точно вам говорю», – на что мама смертельно обиделась и указала гостю на дверь, после чего Лиза его больше никогда не видела у них в доме.

Она проводила девочку с вопящим дуэтом в коляске, изо всех сил пытаясь представить молодую бабулю, которая вот так же когда-то катала в коляске ее маленькую маму или ее – лет восемнадцать-девятнадцать назад… Ничего не выходило. О том периоде Лизе практически ничего не было известно. Даже просто представить бабулю в молодости…

Легче было вообразить стариками тех двух карапузов.

Однажды, еще в детстве, она спросила маму, почему бабуля такая? И получила ответ: «Потому, что у нее была очень тяжелая жизнь»… и еще крепкий подзатыльник. А у тебя, мама, она была легкой?

Сколько раз за эти четыре года к ней возвращалось кисло-приторное желание убить бабулю (последний год оно преследовало ее почти ежедневно) – уничтожить это чудовище, монстра.

Но еще чаще Лиза думала, как было бы хорошо, если бы старуха умерла сама. Господи, как было бы хорошо! Подобные мысли уже давно перестали казаться ей дикими. Это были ее обычные мысли в отношении бабули. Жизнь БЕЗ нее представлялась сказкой, несбыточной, ирреальной мечтой, которую Лиза, сколько не пыталась, оказывалась не способной вообразить до конца. Даже до половины. Ведь всю ее жизнь бабуля ВСЕГДА БЫЛА и жила вместе с ними. Лиза помнила ее с самого раннего детства, с того самого момента, когда заканчивался темный период времени, о котором она ничего не знала и о котором не хотела рассказывать даже мама, – когда речь заходила об их семье. Ей казалось, что бабуля нисколько не изменилась за эти годы, оставалась одной и той же, даже внешне.

И все-таки, как было бы хорошо, если бы ее не стало. Но она живет, живет… Мамы уже давно нет, а она…

Проведя на улице около получаса, Лиза вернулась домой.

Старуха встретила ее уничтожающим взглядом, но лишь указала на «утку», занимавшую пост №1 рядом с кроватью:

– Вынеси…

От судна невыносимо разило. Эта проклятая вонь! Из-за нее было невозможно никого пригласить в дом. Этим буквально пропиталась вся их квартира – крепко устоявшимся запахом экскрементов, – особенно с тех пор, как бабуля почти перестала вставать с постели. Иногда Лизе казалось, что нормального человека пришлось бы, наверное, с полгода кормить дохлыми крысами, чтобы вот так… Вставала же бабуля крайне редко и большей частью в отсутствие Лизы дома, чтобы порыться в ее вещах. Несколько раз Лиза заставала ее за этим занятием, но та нисколько не смущалась и, возвращаясь на свою кровать, каждый раз уверенно заявляла, что обязательно найдет деньги, которые Лиза крадет из сдачи, пользуясь ситуацией, и где-то прячет. Однажды Лиза не сдержалась и заявила, что ей достало бы ума прятать деньги вне квартиры, будь это так. Старуха восприняла ее слова совершенно равнодушно.

Лиза отнесла судно в туалет и посмотрела на часы: скоро наступит момент, когда она уйдет на работу. Те два особых часа, которые она проводила в конторе, таская ведра с водой и махая шваброй (кто мог бы подумать, а ведь сейчас она должна была окончить университет с дипломом журналиста), служили ей единственной передышкой от бабули, два часа, – без которых она наверняка давно сошла бы с ума. Сто двадцать минут… семь тысяч двести мгновений в день. Когда наступали выходные, она уже жила понедельником – долгим, затянувшимся на трое суток понедельником, в конце которого она сбежит на работу.

А дома ее будет ждать бабуля.

Старуха каркнула, что хочет чаю, и добавила, чтобы Лиза, после того, как вымоет судно, не забыла его снова поставить у кровати перед уходом в контору. Год назад, опаздывая, она действительно забыла это сделать. Бабуля сходила под себя и навсегда запомнила тот случай. Как, впрочем, и Лиза. Бо-оже, как отвратительно было мыть дряблое, вымазанное фирменным дерьмом тело бабули, с ее сморщенной, какой-то пористой, словно изъеденной тонкими червями кожей. Ничего не вызывало у Лизы большего омерзения, чем мыть бабулино тело и стричь ей ногти, а в тот раз – особенно.

Ожидая пока закипит чайник, Лиза смотрела на соседний дом через дорогу: в нем жил светловолосый парень, примерно ее возраста, или немного старше. При возможности она следила за ним из окна кухни, наблюдая, как он выходит из подъезда, курит на балконе четвертого этажа или останавливается перед домом, чтобы поговорить с приятелем. Лиза точно не помнила, когда началась эта слежка из окна. До сих пор она ни разу не говорила с ним и даже не видела вблизи. И, кажется, только однажды услышала имя, когда его кто-то громко окликнул на улице. Парня звали Павлом.

* * *

Несмотря на то, что время, проводимое на работе, служило Лизе передышкой от домашнего кошмара, она редко когда по-настоящему забывала о бабуле; например, размышляла, чем та занимается в ее отсутствие дома (кроме того, что иногда роется в ее личных вещах, разумеется). Должна же она была что-то делать! Когда Лиза находилась дома, бабуля обычно могла часами смотреть в потолок, слушая все передачи в подряд по радио, или – что случалось не реже и, главное, с точной, как метроном, регулярностью – доводила ее до белого каления своими бесконечными репликами и замечаниями. Иногда Лизе казалось, что бабулин взгляд способен следовать за ней на кухню, проникая сквозь стену, и даже в туалет.

Бабуля любила задавать тысячи различных вопросов – нередко очень странных, ставящих в тупик своей неожиданностью: как-то она поинтересовалась, в каком возрасте у Лизы начались месячные, и насколько изменился их цикл с тех пор. Или требовала немедленного исполнения очередной сумасбродной прихоти (в большинстве случаев Лиза предпочитала все же подчиниться – старуха была чрезвычайно изобретательна по части мелкой мести), после чего неизменно оставалась неудовлетворенной и сыпала своими излюбленными прокленами.

О нет, бабуля вовсе не была сумасшедшей – Лиза могла присягнуть в этом, чем угодно. Страдала тяжелой и изнурительной для окружающих формой старческого маразма? В таком случае ее маразм следовало внести в Книгу рекордов Гиннеса – как самый стабильный и ранний маразм столетия.

В общем, когда Лиза находилась дома, для бабули всегда находилось стоящее занятие. Но что происходило в то – пустое – время? Не проводила же старуха его, разучивая на память рисунок обоев, – зная бабулю, в это было трудно поверить.

Как-то однажды, когда Лиза собиралась на очередное дежурство в контору, бабуля попросила найти ей что-нибудь почитать. Старуха презирала книги, но Лизу просьба не удивила; она протянула бабуле первую попавшуюся ей на маленькой подвесной полке. Это оказалась Библия, неизвестно откуда попавшая к ним в дом и много лет собиравшая пыль среди других немногочисленных книг. Сама Лиза обычно пользовалась услугами библиотеки, посещая ее по дороге на работу. Когда бабуля поднесла Библию к глазам, чтобы прочесть название, вытесненное на темно-синем твердом переплете, некогда позолоченными буквами, а теперь почти целиком осыпавшееся, – Лизе показалось, что старуха сорвется с кровати и вцепится ей в горло. Спустя мгновение бабуля с неожиданной силой швырнула Писанием прямо в нее, и книга, пролетев у самого уха оторопевшей девушки, с хрустом врезалась в стену, развалившись на несколько частей. Затем бабуля совершенно незнакомым голосом сказала: «Иегова сочинил эти сказки для своей глины!» И отвернулась к стене.

Лиза ничего не поняла из сказанного, возможно, потому, что гораздо сильнее была напугана в тот момент ее голосом, чем внезапным броском толстенной книги.

Голос этот…

В дальнейшем Лиза предпочитала тот случай не вспоминать, иначе, помимо ненависти к бабуле, она начинала испытывать еще и страх перед ней.

По дороге из конторы домой Лизу едва не хватил апоплексический удар, – она забыла ПОСТАВИТЬ СУДНО НА МЕСТО!

Как нарочно это произошло именно сегодня, после специального напоминания бабули.

«Господи, только бы она не сходила под себя…»

Лиза бросилась домой со всех ног.

ТОЛЬКО БЫ ОНА НЕ…

Подбегая к своему дому, она едва не сбила с ног молодую пару и, не обратив на них внимания, понеслась дальше.

только бы она не

Взлетев третий этаж с приготовленным заранее ключом, Лиза ворвалась в квартиру.

…И тут же споткнулась о нечто большое, мягкое, возвышающееся поперек коридора, и упала.

Это была бабуля.

Она лежала на животе, широко раскинув руки в стороны. Седые длинные волосы разметались серебристой короной вокруг повернутой набок головы; ее глаза были закрыты. Около виска в обозримой части лба лиловел огромный кровоподтек.

Дверь в туалет осталась приоткрытой; оттуда тошнотворно разило.

Значит, не обнаружив судно на месте, она решила в этот раз самостоятельно добраться до уборной; но на обратном пути, вероятно, споткнулась о порог и, падая, ударилась головой о стену узкого коридора… или об угол дверного косяка комнаты, расположенного почти напротив… – отстранено соображала Лиза, глядя на бабулю.

Примерно три года назад у старухи случился сердечный приступ, она даже потеряла сознание до приезда «скорой», и Лиза решила, что бабуля скончалась. Но теперь Лиза видела разительное отличие между тогда и сейчас: черты лица бабули резко заострились, да и само лицо обрело ярко выраженный восковой оттенок. Короткие рукава ночной рубашки открывали тянущиеся, словно из трясины, руки утопленника.

Бабуля была мертва.

Минут десять Лиза просидела на полу рядом с бабулей, онемевшая от потрясения – бабули больше НЕ БЫЛО. Она оказалась совершенно не готовой к таким внезапным переменам, хотя думала о смерти старухи ежедневно в течение всех этих лет. Идол пал, однако поверить, что теперь она свободна…

Собравшись, наконец, с духом, Лиза перетащила бабулю в комнату. Потом поочередно – сначала туловище, затем ноги – уложила ее грузное тело на кровать. Это отняло у Лизы почти все силы. Видимо, в молодости (которую она не могла представить) бабуля была чрезвычайно крупной женщиной, да и сейчас она раза в полтора оставалась тяжелее девушки.

Когда Лиза закончила все действия с перемещением тела бабули, часы показывали около семи вечера. Вызывать «скорую», похоже, было незачем, – скорее всего, ей ответят, что нужно просто взять паспорт бабули и отправиться в поликлинику, чтобы заявить о смерти. «Потом в похоронное бюро…» – Лиза еще помнила, как занималась всеми этими процедурами, когда умерла мама. Если бы у них в квартире был установлен телефон, многое можно было бы сделать уже сегодня, или, по крайней мере, заранее спланировать завтрашний день, но она успеет только… И еще нужно было взять деньги на возможные расходы. Деньги, как паспорт и другие документы, находились под матрасом бабули. Лиза поморщилась: значит снова придется касаться мертвого тела. Однако это было НЕОБХОДИМО.

Она посмотрела на бабулю. Казалось, в выражении ее лица таилась угроза: «Только тронь меня снова». Лизе вдруг представилось, как прохладные бледные руки бабули потянутся к ее лицу, когда она подойдет к кровати достаточно близко. Откроются остекленелые глаза, заглядывающие вглубь нее…

И только теперь Лиза осознала, что должна провести ночь одна – в квартире с мертвой бабулей.

Она стала двигать бабулю к стене, стараясь держаться как можно дальше от ее воскового лица. Мягкое, еще неостывшее тело лишь в первый момент показалось податливым: оно продавливалось, вздрагивало от толчков, как мешок, набитый старой гнилью, но почти не сдвигалось с места, будто сопротивляясь.

только притронься ко мне

Сантиметр за сантиметром тело бабули двигалось к противоположному краю кровати – туда-назад… туда-назад… – пока, наконец, не оказалось у самой стены, и не высвободилось достаточно места, чтобы приподнять матрас.

Лиза просунула руку и вытащила из-под него пухлый полиэтиленовый пакет. Потом отступила на пять шагов и изнеможенно рухнула на свою кровать в противоположном углу комнаты.

Минуту спустя она бросила опасливый взгляд в сторону бабули и решила, что ей будет гораздо спокойнее просмотреть содержимое пакета на кухне.

В нем оказался большой блокнот в темно-коричневой потертой обложке (у Лизы промелькнула мысль, что в нем, вероятно, могут находиться адреса родственников, которым следует сообщить о смерти бабули, но она ее тут же отбросила), пожелтевшая от старости фотография молодого мужчины в военной форме (она видела его впервые, тем не менее, догадалась сразу, что это ее дед; бабуля никогда не показывала ей эту фотографию); еще в пакете обнаружились кое-какие документы, в том числе паспорт бабули, несколько старых писем, еще один пакет поменьше, аккуратно завернутый в тонкую материю, – его Лиза отложила отдельно в сторону, чтобы просмотреть его содержимое позднее. И деньги.

Денег было много. По крайней мере, для Лизы – столько она не держала в руках никогда. Примерно пенсия бабули за год, а может, и больше. Вряд ли та собирала себе на похороны, – не смотря на ситуацию, Лизой овладело угрюмое раздражение: некоторые купюры уже давно успели выйти из оборота, другие не первый год пожирались инфляцией, – а она привыкла ежедневно отказывать себе во всем.

Правда, найденной суммы вполне хватало, чтобы относительно нормально прожить несколько месяцев не работая. Хотя вряд ли это тянуло на равноценную компенсацию за четыре кошмарных года, проведенных с бабулей вдвоем.

Развернув меньший пакет, Лиза с удивлением обнаружила вещи мамы: несколько золотых украшений (которые она неоднократно пыталась отыскать после ее похорон и, в конце концов, решила, что они либо бесследно исчезли неким загадочным образом, либо – во что Лиза верила больше – на них молча наложила руку бабуля), носовой платок, в уголке которого Лиза сама в десятилетнем возрасте вышила имя мамы к ее дню рождения, и неподписанный конверт без марки. Внутри него зашелестел листок бумаги. Лиза достала и развернула.

Это оказалось письмо… адресованное ей.

От мамы.

«Любимая моя доченька!

Меньше всего на свете мне хотелось бы, чтобы это письмо попало к тебе в руки. Потому что это означает, что нашла ты его случайно, разбирая мои вещи. Уже после похорон.

(У Лизы потекли слезы, но она лишь смахнула их машинальным движением, продолжая читать дальше.)

Надеюсь, когда-нибудь порву его сама, если мне станет лучше. В последнее время мне кажется, что у меня рак. Силы куда-то улетучиваются, будто что-то сосет… (дальше целая строчка густо зачеркнута чернилами) Но ты и сама, наверное, понимаешь или поймешь когда-то, что я не могу сейчас… (опять зачеркнуто)…потому предпочитаю не знать наверняка.

Более всего меня сейчас беспокоит твоя нелюбовь к бабушке, поэтому я и решила написать это письмо. Помни, сегодня ты мне кое-что пообещала (Лиза еще раз перечитала последнюю строчку: сегодня ты мне кое-что пообещала… – выходит, письмо было написано меньше чем за сутки до смерти мамы), но я боюсь, через год или два сегодняшний разговор покажется не таким уж важным. Прошу тебя еще раз: пожалуйста, Лиза, не забывай, что она моя мать. Скажу даже больше – она самая лучшая мама на свете! Во всяком случае, я помню ее такой до того страшного дня, пока она не… даже не знаю, как тебе это объяснить – не умерла и не воскресла? Это, кажется, называют еще клинической смертью. Мне было тогда всего девять лет, и об этом случае я знаю только из чужих рассказов. Бабушка выпала из лодки на озере и едва не утонула. Вернее… (зачеркнуто) Она никогда не умела плавать. Пока ее вытащили из воды и приехали врачи, она уже… Ее посчитали мертвой и даже не пытались что-то предпринять, потому что время клинической смерти имеет определенные границы, а прошел уже гораздо больший срок. Намного больший. Но по дороге в морг она вдруг закашлялась, ее начало рвать водой из озера, а потом она пришла в себя. Врачи сказали, что это чудо.

Но с того дня она сильно изменилась (последнее слово было жирно выделено чернилами). Я думаю, это из-за пережитого. Жаль, ты никогда не видела ее той, прежней. Чтобы не случилось, не бросай ее. Хотя бы ради меня.

Молюсь, чтобы ты никогда не прочла это письмо.

Очень люблю тебя, мама».

Затем, успокоившись, Лиза перечитала письмо еще раз.

– Я сдержала свое обещание… – произнесла она вслух, вытирая кончиками пальцев уже почти сухие глаза. – Я сдержала свое обещание, мама.

Взгляд снова вернулся к конверту с письмом, и на ее лице отразилось недоумение. Почему бабуля скрывала его существование? И почему письмо вообще оказалось у старухи?