Текст книги "Иванов катер"

Неуютно было ему и у стариков. Нет, ни в чем они не винили его, и радушие их по-прежнему умиляло старинным хлебосольством, но тревога, поселившаяся на барже, не могла не касаться его, и опять он чувствовал себя виноватым. Шкипер ходил по начальству, просил позволить дожить жизнь так, как она сложилась, но ничего не добился.

– Разберемся.

– Такие, значит, дела, Трофимыч, – подытожил старик, когда они курили на барже. – И как они там разберутся и когда – не ведаю. А ведать бы должен, потому что ежели, скажем, решат, что съезжать нам, это одно, а ежели дожить тут дозволят, так ведь сено добывать нужно. Тут ведь на орла да решку не кинешь, тут заранее знать надо.

Скандалами, жалобами и беспощадными актами за малейший простой Сергей все-таки добился своего: катер работал теперь по строгому часовому графику. И снова на всех летучках все чаще и чаще поминали «Семнадцатый», но никто уже не называл его Ивановым. Разве что неисправимые консерваторы из старых капитанов, да и то как-то походя, словно стесняясь. Но и Сергеевым катером тоже никто не называл.

– Не любят нас, Сережа, – с горечью сказала Еленка. – Бабы меня совсем привечать перестали, а мужики усмехаются.

– Нам с ними не детей крестить, – отмахнулся Сергей. – Доплаваем навигацию, снимут выговор, сыграем свадьбу, а там поглядим. Может, и подадимся отсюда: в Сибири рек много…

Он говорил о Сибири, о тамошних заработках, а Еленка ничего не соображала. Она глядела на него во все глаза, и лицо его двоилось, расплывалось перед нею, потому что слезы мешали смотреть.

Вот так он впервые сказал о свадьбе. И именно потому, что сказал вскользь, среди других дел, Еленка поняла, что это серьезно. Она удержала себя, не кинулась на шею, а, спрятав слезы, стала обстоятельно обсуждать предполагаемую жизнь в Сибири.

Она научилась угадывать его желания и хватать на лету то, что он только собирался сказать. Сергей смело нагружал ее работой, научил водить катер, посылал в диспетчерскую за нарядами или в контору с рапортичками. Вначале она очень не любила эти поручения, стеснялась, но постепенно страх перед людьми прошел, она стала держаться свободно, и Сергей не шутя утверждал, что через год сделает из нее помощника капитана.

– Главное, людей не бойся, – поучал он. – Пусть лучше они тебя боятся.

Но хозяйство все равно оставалось на ней, и обычно, сдав рапортички, Еленка бежала в магазин. Она привыкла все делать на рысях, но в то утро, завернув за угол, сразу остановилась.

Прямо на нее, тяжело ступая, старый шкипер вел на веревке рыжую телочку с белой звездочкой на лбу. Он молча, угрюмо смотрел перед собой, и Еленка попятилась, вжимаясь в стенку дома.

– Здравствуйте.

– Здорово. – Шкипер, не глянув, прошел мимо.

Но старуха остановилась. Долго жевала бледными тонкими губами, серьезно и строго смотрела на Еленку. Потом спросила:

– Чего же не заходишь-то?

– Да вот замоталась, – жалко бормотала Еленка, спиной чувствуя, что шкипер тоже остановился и тоже серьезно и строго смотрит на нее. – Вдвоем мы теперь на катере-то.

– Вышло нам решение, – словно не слыша ее, спокойно сказала Авдотья Кузьминична. – Приказано с баржи съехать и не жить там больше. А жилье наше порушат и сделают склад.

– А вы как же?

– Комнату дают. В новом доме.

– Вот такие, значит, Еленка, пироги, – сказал шкипер, закуривая. – Так что приходи на новоселье.

– А ее куда же? – растерянно спросила Еленка.

– Продавать ведем, – сказала старуха. – Да. Продавать. В комнате не поместишь.

– Зря, выходит, мы страдали на Лукониной топи, – вдруг улыбнулся шкипер. – И рад бы погоревать, да больно радостно тогда было. Больно радостно.

Он повернулся, тронул веревку, и рыжая телочка покорно двинулась за ним. Старуха пожевала губами, сказала безразлично:

– Заходи.

И пошла, не оглядываясь, а Еленка долго еще стояла у бревенчатой стены, смутно ощущая вину. Она невольно вспомнила об Иване, и реальная вина перед ним переплелась с этой виной, выросла, обрушилась на нее, разом сметая все ее личные мелкие радости и удачи. Она опустилась на пыльную траву, закрыла лицо руками: очень хотелось поплакать, но слез не было.

Просидев так с час, Еленка встала и пошла на катер. Выплакаться не удалось, и все запеклось внутри и огрубело.

На катере был Пронин. Еленка еще издали заметила его, но даже не поправила волосы: сегодня ей было не до Володьки.

– Ну почему я? – раздраженно спрашивал Сергей. – Почему водометный не послать?

– Потому что он здесь плавал, а не на водометном, – сухо сказал Пронин. – И кончай этот недостойный торг, Прасолов. Значит, гирлянды, постамент… Здравствуйте, товарищ Лапушкина.

Еленка сухо кивнула, спустилась в кубрик. Тут вспомнила, что забыла зайти в магазин, но идти никуда не хотелось. Выскребла остатки, поставила обед. Катер уже куда-то шел, что-то цеплял, Сергей привычно с кем-то собачился, а она, машинально помешивая суп, все думала о стариках и Иване, и впервые за последнее время об Иване больше, чем о ком-либо другом.

– Заболела, что ли? – спросил Сергей за обедом.

– Знаешь, Сережа… – Она поколебалась, стоит ли говорить. – Знаешь, стариков-то с баржи выселили.

– Не выселили, а комнату в новом доме дали, – весомо сказал он. – Комнату, понимаешь? Нам вот с тобой не дали, а им – дали.

– Да зачем им комната? – с тоской сказала Еленка. – Жизни они привычной лишились, вот ведь что.

– Ну, не преувеличивай! – Он отмахнулся. – Жизнь у нас одна: советская. А не кулацкая. Об этом не забывай.

– Господи, ну какая там кулацкая, какая?

– Ну ладно, хватит! – резко прикрикнул он. – Слышал я их песни и знаю, что говорю. И правильно, что хозяйство их ликвидируют…

– Нет, не правильно! – вдруг крикнула Еленка и встала. – И не кричи на меня. Не кричи, понял?..

Долгожданные слезы хлынули из глаз, Еленка ничком упала на диван. Сергей закурил, сказал мягко:

– Ладно, не обижайся. Извини. Нервы, знаешь. Наряд на завтра хороший был, да сорвался, из графика нас вышибли. – Он потоптался, не зная, что еще сказать. – Я в контору схожу, а ты побудь: плотник должен прийти.

Плотник пришел к концу смены. Еленка услышала чужие шаги, насторожилась, но он окликнул:

– Хозяин!

Поднялась в рубку, увидела сквозь стекло Михалыча и задержалась: опять судьба сталкивала ее с той, прошедшей жизнью, о которой она часто думала, но о которой так хотела забыть.

– Здравствуйте, – сказала она, выходя на палубу.

– Здоров. – Он мельком глянул, размечая прямоугольник. – А хозяин где?

– В контору ушел.

– А-а.

Он не обращал на нее внимания, продолжая обмерять толстые брусья и доски. Обмерив, достал лучковую пилу, приспособился пилить, уперев брус в носовой люк.

– Что это вы строите?

Михалыч задержал пилу, странно, боком глянул на Еленку.

– Что строите, спрашиваю?

– Постамент, – сказал он, снова начиная пилить. – Гроб на него поставят.

– Гроб?.. Какой гроб? Зачем?

– Затем, что человек здесь работал. Здесь работал, здесь и последний путь должен…

Хватаясь руками за железную стену рубки, Еленка медленно сползала на палубу. Михалыч бросился, подхватил, с тревогой глядя на ее белое, как молоко, лицо.

– Ну, чего ты, чего, а?.. Ах ты, господи…

– Он?..

– Да не он, не он, господи! Думал, знаешь ты… Федор Никифоров помер вчера. Враз помер – как лежал, так и вытянулся… Ну, вставай, вставай, чего сомлела?

Еленка молча отстранила Михалыча, цепляясь за рубку, пошла к дверям. В дверях остановилась.

– А я подумала…

– Жив он покуда, – строго сказал Михалыч.

Утром Еленка надела синее шерстяное платье. Сергей ничего не сказал, но, позавтракав, тоже переоделся и повязал галстук.

После завтрака они долго мыкались по своему печально праздничному суденышку. Катер одиноко притулился у баржи: соседи с зарей ушли в рейсы. Еленка поминутно спрашивала:

– Не пора?

– К десяти велено.

Она бесцельно слонялась по катеру. Спускалась в кубрик, вновь поднималась на палубу. Сергей молча курил на моторном люке.

– Не пора?.. – вздохнула Еленка.

– Оркестра не слышно.

– А будет оркестр-то?

– Обещали.

– Это хорошо, это по-человечески… – Еленка походила вдоль борта, удивилась. – А люди хоть бы что. Работают.

– Да. – Сергей вздохнул. – А у нас – простой.

– Как ты можешь так…

– Только без слез, – поморщился Сергей. – Сама же заметила, что люди работают. А мы что, не люди?

– Не знаю, кто мы, – помолчав, сказала Еленка. – Когда ты такое говоришь, то мне кажется: нет, не люди.

Где-то вдали пропела труба, грохнул барабан. Еленка замолчала, подавшись вперед, вслушиваясь. Сергей прошел в рубку, завел двигатель, высунулся:

– Отдай чалку!..

«Семнадцатый», мелко подрагивая, пошел к пассажирской пристани…

Скорбное шествие медленно приближалось. Играл оркестр, но звуки его то и дело перекрывались исступленными женскими криками.

Впереди два мальчика несли крышку. Крышка была тяжелой, Вовка положил ее на плечи и шел вслепую, нащупывая ногами дорогу. Он не заметил поворота к пристани, и Пронин руками направил его в нужную сторону. Сергей взял у мальчишек крышку и прислонил ее к рубке.

Четверо мужчин на полотенцах несли гроб. За гробом шли Паша и сестра покойного.

Музыка смолкла. Провожающие и оркестранты устраивались на катере, негромко переговариваясь.

– Где пионеры? Пионеры не приходили? – волновался Пронин.

– Отчаливать? – спросил Сергей.

– Погоди, Прасолов. Еще маленько погоди.

Естественный ход похорон нарушился. Люди переминались с ноги на ногу, шушукались, музыканты брякали трубами. Наконец крепкогрудая вожатая привела десяток ребятишек. Пронин оживился, деятельно объяснял, как стоять в почетном карауле, когда сменяться. Дети слушали плохо, со страхом поглядывали на белое лицо Федора.

– Детишек-то напрасно сюда, – сказал Иван. – Не годится им на мертвяков глядеть.

– Положено так, – с неудовольствием ответил Пронин. – Прасолов, отчаливай.

Сергей завел двигатель. Пронин побежал на корму, шепнул музыкантам. Тяжко ударили тарелки. Пронин вытащил платок, помахал.

Замерло движение на реке. А как только «Семнадцатый» отвалил от пристани, торжественно взревели пароходные гудки. И опять заголосила сестра, заплакали бабы, а гудки все ревели и ревели, провожая в последний путь помощника капитана Федора Никифорова.

Кладбище было на той стороне, и гудки ревели, пока катер не пересек реку. Сергей причалил к дощатой пристани, заглушил мотор, вышел из рубки. Крышку с ребятишками уже ссадили на берег, но никто больше не высаживался, потому что мужчины еще не переправили гроб. Возле него сменилась последняя четверка перепуганных детей, Пронин дал команду, и Сергей шагнул вперед, берясь за тот край полотенца, который прежде держал Иван.

– Не надо, – сказал Иван. – Оставь.

– Тяжело тебе: в гору.

– Ничего. – Иван перекинул через плечо полотенце. – Взяли.

На кладбище гроб опустили рядом с могилой, провожающие столпились вокруг, перемешались, тесня друг друга, и Еленка оказалась в самой гуще. Пронин открыл митинг, говорил, по счастью, коротко и не по бумажке. Потом выступал еще кто-то – Еленка не слышала, – и вперед вышел Иван. Он долго мял в руках кепку, глядя в лицо Федора, а кругом стало вдруг так тихо, что Еленка испугалась. Она начала уже прорываться вперед, когда Иван сказал:

– Девять навигаций плавал я с Федором Семенычем. И льдом нас затирало, и на мель мы садились, и мерзли, и мокли, и тонули – все было. При мне у него и дети родились, и дом он поставил, и покалечился тоже при мне…

– Не при тебе, а из-за тебя!.. – выкрикнул одинокий голос, и Еленка узнала Степаныча.

По толпе пробежал гул. Пронин и Вася метнулись к Степанычу, а Паша со стоном выдохнула:

– Не надо, не надо!.. Просила ведь вас, господи!..

– Верно, – тихо сказал Иван. – Только судить меня он один мог, а больше никто. Мы с ним душа в душу жили, душа в душу. И если было что не так, если виноват я, то он и решал и судил. Вот так. Никого больше меж нами не было и не надо. Прощай, Федор Семеныч, прощай, друг, и прости меня.

Он с трудом опустился на колени, коснулся губами белого лба, встал и, ни на кого не глядя, пошел прямо на толпу. Люди раздались, пропуская его, и опять сомкнулись в одно целое. Пронин махнул рукой, оркестр заиграл марш. Заплакали, заголосили бабы, затолкались, пробираясь к гробу, а потом, перекрывая плач, резко и деловито застучал молоток. Еленка закрыла лицо руками, шагнула прочь от этого страшного последнего стука, уткнулась лбом в чей-то жесткий пиджак и замерла. Тяжелая рука осторожно обняла ее плечи и держала так, словно защищая, загораживая от всех бед и напастей. Она приподняла голову: это был Иван.

На обратном пути шли быстро, без музыки и гудков. Оркестранты толпились на корме, курили, переговаривались. Два раза там вспыхнул было смех, но Иван прошел, устыдил: больше не смеялись.

Паша бродила по катеру, тихо приглашала помянуть Федора. Сергей отказался, но Еленку отпустил: сообразил, что вышло бы совсем неудобно.

В доме уже был накрыт стол: Лида оставалась за хозяйку. Первой, как положено, помянули Федора, выпили в торжественном молчании, а потом разошлись, заговорили. Еленка хотела было уйти, но в дверях столкнулась с Иваном.

– Ты куда это?

– На катер, Иван Трофимыч.

– Успеешь еще.

Он сразу прошел к столу: нес из погреба заливное. Еленка постояла, подумала и вернулась.

Он не глядел на нее, разговаривал коротко, но уйти она уже не могла: хотелось объяснить, как больно за стариков, за Федора, как перепугалась она вчера, когда пришел Михалыч. Ей вдруг показалось, что после этого объяснения все станет на свои места и жизнь опять потечет мирно, привычно и спокойно.

Но поговорить так и не успела, потому что в комнату вошел Сергей. Тихо поздоровался, потоптался у порога, окликнул:

– Еленка!

– К столу прошу, Сергей Палыч. – Паша уже тянула его за рукав. – К столу…

– Нет, нет, что вы, – отговаривался он. – Я ведь за Еленкой только: баржи со скотом на утро нарядили…

– Нет уж, уважьте, Сергей Палыч. В память мужа моего, Федора Семеновича…

– Ну разве что за добрую память. – Сергей нехотя прошел, взял стакан, сказал громко: – Земля чтоб пухом ему.

Выпил, хотел уйти, но тут гости вернулись к столу, оттиснули в угол. С ним никто не заговаривал, и поначалу Сергей растерялся, выпил еще, а потом вылезать было уже неудобно. Слушал, что говорят, помалкивал, ел.

– Как движок после ремонта? Тянет?

Иван спросил вдруг, походя, вроде из вежливости, чтобы не молчал гость за общим столом. Сергей вздрогнул, поспешно проглотил кусок.

– Тянет. Нормально, в общем. Ну, в пятом цилиндре выработка большая, а так ничего. Конечно, масло жрет по-прежнему, даже больше. Но я на это специальные рапортички пишу и у главного механика заверяю. Чтоб потом собак не вешали…

Он замолчал, поняв, что оправдывается, как нашкодивший мальчишка. Заметил, что шум за столом утих, что все слушают сейчас только его. Слушают недобро и серьезно. Нахмурился, потянулся за бутылкой, но Вася перехватил эту бутылку и налил всем, а ему плеснул, что осталось.

– Да уж про рапортички мы наслышаны, – усмехнулся бригадир плотовщиков. – Хорошо наслышаны, понимаешь ли.

Два этих незначительных события – подчеркнутое невнимание Василия и насмешливое презрение плотовщика – сразу успокоили Сергея. Место виноватого, уничижительного состояния заняла привычная агрессивная злоба. Сергей с облегчением закурил, не притрагиваясь больше к стакану.

– Работать надо, – резко сказал он. – Не вкалывать по старинке, как привыкли, а организовывать ее. Планировать. Газеты-то читаете или только селедку в них заворачиваете? НОТ, слыхали? Научная организация труда. И здесь надо беспощадно. Без всяких там сватьев, братьев и добрых знакомых. Не умеешь, устарел, недопонимаешь – значит, отойди и не мешай.

– Работать, стало быть, не умеем? Не умеем, стало быть? – спросил Михалыч.

– Он нас учить приехал, – усмехнулся Вася. – По собственному желанию из города Саратова.

Иван молчал. Слушал спокойно, покуривал, не глядя на Сергея. А Сергей очень хотел, чтобы он заговорил. Чтобы высказался, заспорил, чтобы выложил обиды. Вот тогда бы он прижал его доводами, уничтожил, высмеял, заставил бы замолчать, но Иван только слушал.

И Еленка слушала. Сидела напротив, ловя каждое слово, пытаясь понять, разобраться. Сергей все время видел ее, чувствовал ее напряжение и поэтому тянул, всеми силами тянул Ивана на спор.

– Учиться никому не вредно, – еще резче продолжал он. – Вы тут добренькие очень: свояк свояка видит издалека. А работа этого не любит. Работа злость любит.

Он повторялся, талдычил одно и то же, понимал это, злился, но новые аргументы упорно не лезли в голову. И замолчать уже было нельзя, потому что чересчур уж невозмутимым, чересчур спокойным и уверенным был Иван.

– Вы что, не видите, какой бой идет? По всей стране – сражение. За новое отношение к труду. Деловое отношение. – Он очень обрадовался, что нашел наконец нужное слово. – Деловое! И деловые люди сегодня все должны определять. А деловому человеку нежности всякие ни к чему. И пусть поначалу жестоко, пусть слабенькие там всякие, пусть страдают…

– А зачем? – негромко спросил Иван.

– Зачем? А затем, что вы как кандалы на ногах у нас. Висите, путаете, темпы снижаете…

– Чего – темпы? – все так же негромко, спокойно допытывался Иван.

– Чего? Построения коммунизма, вот чего!..

– Так ведь коммунизм – это не павильон на выставке, – сказал Иван.

От неожиданности Сергей не нашелся что сказать, да так и остался с открытым ртом.

– Правильно! – радостно крикнул Вася. – Точно вы ему врезали, Иван Трофимыч!

– Чтобы радостно всем, – зачастил Михалыч. – Чтоб справедливость, чтоб уважение было!

– И чтобы без таких, как ты! – вдруг с ненавистью выкрикнул Вася. – На порог таких не пустим!

– Да, парень, опять ты не в ту сторону тельняшку рванул, – с усмешкой сказал плотовщик. – Играешь покрупному, к банку, понимаешь ли, рвешься, а сам как был, так и остался: весь мокрый и рупь в руке.

За столом дружно рассмеялись. Даже сидевший поодаль Степаныч пронзительно захихикал:

– Рупь в руке! Точно про него! Ну, точно! Он ведь, это, ко мне бегал, мужики, да! Просил, значит, чтоб я не жаловался. Рупь в руке!..

Отсмеялись. Иван сказал тихо:

– Ты прости нас, Паша. Забылись.

– Ничего. Он веселье любил…

Сергей, путаясь и злясь, пытался что-то сказать – его уже не слушали. Плотовщик встал, заглушил басом:

– Одно могу сказать тебе, парень: ступай-ка ты к Николай Николаевичу, пока, понимаешь ли, не поздно. И просись отсюда… по собственному желанию.

И стал прощаться с хозяйкой. Сергей крикнул Еленке:

– Пошли!

Еленка молча затрясла головой, отвернулась. Сергей растерянно топтался у дверей.

– Ну, что ты? Ну, кому говорю?..

– А она – не хочет, – сказала Лида, загородив Еленку. – Не жена еще, не командуй.

– А ты на нее рапортичку напиши! – крикнул Вася.

Сергей вышел, остервенело хлопнув дверью.

– Ну вот и хорошо, – сказала Лида. – Может, чайку кому? Налить, Еленка?

Еленка вдруг вскочила, в упор, отчаянно глядя на Ивана. Губы ее прыгали, и слова не получались, и она, оттолкнув Лидуху, выбежала из комнаты.

«Семнадцатый» медленно тащился по реке, волоча огромную баржу, набитую предназначенным на убой скотом. Испуганные животные ревели, толкались, наваливались на трещавшие перегородки. Лохматый мужик, матерно ругаясь, щелкал бичом.

– Ползем, – злился Сергей. – Ну, как на вчерашних похоронах, ей-богу…

Утром он сбегал в партком, потолковал с Пахомовым. Вернулся, сияя:

– Нас в Юрьевец посылают. За корреспондентом этим, из «Водника».

А баржа еле ползла. «Семнадцатый» выбивался из сил, но скорость не увеличивалась. И Сергей очень боялся, что не поспеет и в Юрьевец пошлют другого.

– Ой, ползем!..

Еленка не слышала его. Из головы не выходил вчерашний день, деловитый стук молотка, осунувшееся лицо Ивана, разговор за столом и смех – презрительный, уничтожающий, победный. Еленка делала все, что должна была делать, но делала словно во сне, не слыша и не замечая ничего вокруг.

Приемный пункт «Заготскота» был почти напротив деревни, где вчера справляли поминки. Берег здесь круто уходил вверх, под ним притулилась дощатая пристань. Сергей долго подводил к ней баржу, стараясь как можно мягче коснуться ветхого сооружения. Лохматый шкипер и пожилая женщина-матрос канителились с чалкой, баржу занесло, потом с ходу сунуло в устои. Пристань заскрипела, Сергей заорал:

– Эй, на барже! Гони скорее, некогда мне!

– А ты подсоби! – крикнул шкипер. – Вдвоем зачинаемся: косогорина-то какая.

Сергей подтянулся к барже, заглушил мотор.

– Идем, Еленка. Помочь надо, а то до обеда простоим.

Коровы с трудом преодолевали крутой подъем. Падали на колени, съезжали, останавливались, но свист и крики погонщиков, пришедших из пункта, снова гнали их вперед.

– Быстрее! – кричал Сергей. – Останавливаться не давай.

– Пегую гони, пегую!..

– Но, зараза! Пошла!

В реве, мычанье, топоте гасли голоса. Пыль тяжело клубилась над медленно бредущими животными.

– Гони! Гони, не давай стоять!..

Молодняк, теснясь и толкаясь, шел сзади. Еленка и пожилая смывали с палубы грязь, лохматый ушел в контору. Сергей покричал, покомандовал и вернулся на баржу.

– Живей, бабоньки, время не ждет!..

Схватил ведро, черпал из-за борта, как заведенный. Еленка драила палубу шваброй.

Скот втягивался во двор приемного пункта. Остатки молодняка поднимались к вершине.

– Живей, бабоньки! Опаздываем.

Рыжая телочка с белой отметинкой на лбу, шедшая в конце стада, вдруг остановилась, счастливо избежала кнута погонщика и, повернувшись, галопом понеслась вниз, к барже.

– Держи!.. – крикнул погонщик. – Телку держи!..

Телка с ходу сшибла уже заложенный брус, вбежала на палубу. Пожилая бросилась наперерез, но телка миновала ее и доверчиво ткнулась теплыми губами в Еленку.

– Звездочка!.. – Еленка опустила швабру.

– Гони ее!.. – кричал погонщик. – Гони, ворота запираем!..

А телочка ласково лизала Еленкины руки, тыкалась в них, тяжело дыша.

– Гони!.. – крикнул Сергей. – Что ты там?

– Ох, Сережа… – вздохнула Еленка. – Это же их телка. Их, понимаешь?

– А что времени нет – это ты понимаешь?.. – гаркнул Сергей и, схватив телку, потащил к проему загородки. – Пошла!.. Ну?.. Пошла!..

Телка упиралась.

– Врешь!.. Пойдешь, сволочь!..

Он остервенело начал бить ее.

– Не смей!.. – вдруг дико закричала Еленка. – Не смей, зверь, не смей!..

Бросилась вперед, с силой толкнув Сергея в грудь. Сергей полетел к борту. Еленка кинулась следом, крича, била в лицо, рвала рубашку. От растерянности Сергей даже не загораживался.

– Ты что, Еленка?.. Ты что?..

Пожилая что-то говорила, пыталась схватить. Еленка не видела ее, не слышала, что она говорит: только била, била и била в ненавистное, сытое лицо. А когда наконец ее схватили за руки, вырвалась и, как стояла, бросилась через борт в воду.

Громко, навзрыд рыдая, она плыла на далекий противоположный берег. Вода вскоре успокоила ее, она перестала плакать, но по-прежнему, не оглядываясь, упорно плыла вперед…

– Явилась?

Было два часа ночи, но Сергей так и не ложился. Табачный дым слоями стоял в кубрике, консервная банка, заменявшая пепельницу, была полна окурков.

– Я уж думал в милицию…

Он увидел ее глаза и замолчал. Спрятал улыбочку, наигранную веселость, сказал заботливо:

– Ложись, девочка. Часа три еще поспать успеешь. Ложись.

Еленка молча прошла в свой угол. Сергей начал стелить постель, но тишина становилась уже невыносимой, и он сказал весело:

– Дали мне сегодня прикурить, правда?

Он вдруг замолчал: раскрыв на диване чемодан, Еленка спокойно, неторопливо укладывала вещи. Расправляла каждую складочку, оглаживала швы.

– Ты куда?

Она окинула его долгим взглядом, снова склонилась к чемодану. Он шагнул, хотел захлопнуть крышку, но она не позволила.

– Да ты что? – тихо спросил он. Еленка молча продолжала укладываться. Заглядывала в шкафчики, вынимала вещи, уложила кружку.

– Ты что, вправду? Да отвечай же, когда спрашивают!..

– Не кричи.

– Да ты… ты… Дура ты! – Он бросился к ней, обнял. – Ишь чего удумала. Брось ты это, брось. Тяжело? Ну, уедем отсюда. Завтра уедем, слышишь? Подам заявление. Не могу без тебя, честно говорю.

Он целовал ее, а она стояла как каменная, опустив руки.

– Вот и распишемся завтра, – бормотал он. – Распишемся и сразу уедем…

Она спокойно отстранила его, и он сразу замолчал. Закурил, отвернулся. Еленка неторопливо закрыла чемодан, долгим, словно вдруг повзрослевшим взглядом окинула до последней царапинки знакомый кубрик и, взяв вещи, пошла к трапу. Сергей бросился было наперерез, но она так глянула, что он попятился.

Темная, по-осеннему неприветливая ночь стояла над рекой, когда Еленка вышла на палубу. Только светились фонари на плавучих кранах да вверх по реке уходила цепочка бакенов. Еленка вздохнула и, плотно прикрыв дверь рубки, пошла к сходням.

С грохотом распахнув железную дверь, Сергей выбежал на палубу. Огляделся, крикнул:

– Еленка!..

Всхлипнули сходни, да плеснула вода за крутым бортом.