Текст книги "У подножия Монмартра"

* * *

«Проклятое ты солнце, что же ты делаешь», – думает Мансебо, глядя на небольшой вентилятор, много лет назад установленный под кассой. Призванный бороться с главным оружием солнца, жарой, вентилятор надрывается изо всех сил, но без особого результата.

– Оно нас доконает, – мрачно пророчествует месье Каннава, идя на работу мимо бакалейной лавки Мансебо и указывая рукой на солнце.

– Да, эта жара отнимает все силы, – соглашается Мансебо, сидящий за кассой.

Он до сих пор не отваживается без необходимости высовываться из магазина, и выходит только один раз для того, чтобы вытащить лотки с товаром. Несмотря на то что страх и тревога уже давно превратились в злость, Мансебо пока не рискует следить за улицей. Злость, бессонница и жара – это не самое лучшее сочетание. Месье Каннава еще не успел скрыться из вида, как в магазине появился Амир. Сын вышел из лавки, сел на мотороллер и уехал, не надев на голову шлем. Мансебо горестно качает головой и тяжело вздыхает.

«Ничто не может помешать мне выполнять мою работу, – думает Мансебо, выносит на улицу скамеечку, ставит на асфальт и сердится, глядя на окна дома, где живет писатель. – Проклятый писака, не думай, что сможешь мной управлять». С каким бы наслаждением он сейчас запер магазин, перешел бульвар, поднялся по пожарной лестнице, позвонил в дверь и сказал этому шуту гороховому, что он, Мансебо, отлично знает, что происходит, знает, что стал героем какого-то дурацкого криминального романа, но его эти глупости совершенно не волнуют и не трогают. «Я скажу ему, – распаляется Мансебо, – если у тебя не хватает собственных идей, то вдохновляйся, будь так любезен, толстым бакалейщиком, убогий англичанин. Может быть, он даже не умеет говорить по-французски, но это ничего не значит. Он будет стоять как дурак, и даже если не поймет ни слова, то догадается, что маленький бакалейщик смог его перехитрить. Пусть потом опишет все это в своей новой книжке».

В лавку входят двое мальчишек. Мансебо встает, заходит в лавку и идет к кассе. Мальчики спешат. Они уже взяли из холодильника две бутылки кока-колы.

– Вы ничего больше не возьмете?

– Нет.

– С вас три евро. Спасибо.

Мансебо укладывает бутылки в пакет и протягивает его мальчикам. Дети выжидающе смотрят на него.

– Это все?

– Да, а что вам еще нужно?

Мансебо не понимает, чего они ждут.

– Нам нужны китайские записные книжки.

Мансебо тяжело вздыхает. Он бы с наслаждением выгнал этих юных нахалов за дверь. И не потому, что устал от детей, которые ходят в его магазин за записными книжками, но потому, что ему больше хочется задушить Теда Бейкера, чем разыгрывать из себя доброго дядюшку, раздающего подарки. Тем не менее Мансебо берет себя в руки и кладет в белый пакет две книжки.

– Спасибо, месье.

– Не за что.

В этот момент в магазин входит Амир, и мальчики выбегают на улицу.

– Привет, папа.

– Почему ты ездишь без…

Не успев договорить фразу, Мансебо уже жалеет, что вместо приветствия сразу начал отчитывать сына.

– Я хотел пораньше попасть в библиотеку, пока там мало народа.

– А, вот оно что…

– Мне дали только одну его книгу, остальные на руках. Если хочешь, я запишусь в очередь. Но ты можешь начать с этой, и сразу поймешь, нравится тебе Бейкер или нет.

Злость Мансебо испаряется и уступает место любопытству. Но кроме того появляется страх. Мансебо не хочет узнать из книги нечто, способное усилить его подозрение о том, что он стал прототипом для писателя.

– Спасибо, Амир, но в следующий раз, когда сядешь на мотороллер, надень шлем. Не стоит умирать из-за него.

Произнося эти слова, Мансебо тычет пальцем в портрет Теда Бейкера на последней странице обложки.

Днем Мансебо пытается читать первую главу книги Теда Бейкера «Крысолов», но его все время отвлекают покупатели. По большей части это дети, желающие получить в подарок записную книжку. Мансебо уже потерял счет розданным книжкам. Когда наступает время послеобеденного перерыва, Мансебо решает, что сегодня читать больше не будет. Надо немного отдохнуть от месье Бейкера и его фантастического мира. Лучше подумать о тех, кто платит за все эти фантазии, говорит себе Мансебо, запирая лотки с фруктами. Тарик быстро закрывает мастерскую, переходит бульвар и подходит к магазину.

– Сегодня у тебя было семнадцать человек! Каждый раз, когда поднимал голову, я видел, что ты занят. Хорошо, если бы они так запрыгивали к тебе, чтобы у них отлетали каблуки. Тогда и у меня клиентов бы прибавилось.

Тарик хохочет, но Мансебо не смеется. Днем у него поменялось и отношение к юмору, особенно после того, как он решил оставить всякие попытки читать. Так что теперь ему и вовсе не до смеха. Братья молча идут по бульвару, оставив за спиной деловой центр, оставив мир Мансебо, и попадают на периферию, в бар «Ле-Солейль». По ту сторону бара бушует океан внешнего мира, куда Тарик и Мансебо редко и неохотно выходят. Они, не говоря ни слова, пожимают руку Франсуа, а тот ставит на стол два стакана анисового ликера.

– Немного льда?

Мансебо качает головой. В баре тепло, даже жарко, но лед в ликере его не привлекает.

– Как идут дела в жару? Здесь все мертво.

– У Мансебо нет ни одной свободной секунды, – говорит Тарик. – К нему почему-то зачастили школьники.

– Школьники? – удивляется Франсуа. – Но разве они не на каникулах?

– Да, большинство, – отвечает Мансебо, – но остальные здесь, и они часто совершают вылазки и устраивают пикники.

– И что же они покупают? – оживившись, интересуется Франсуа.

– В основном прохладительные напитки.

– Я хотел было сказать, что ты отбиваешь у меня клиентов, но школьников у меня никогда не бывает.

Мансебо пытается посмотреть на что-нибудь, навевающее покой; внутри у него все бурлит и клокочет. Слишком уж много сразу свалилось на одинокого торговца овощами и фруктами. Слишком уж многое приходится ему скрывать и держать при себе. Мало того что ему приходится помалкивать о своей двойной работе, так он еще подвергается нападениям и вообще очень давно перестал нормально спать. Теперь вот надо еще прочитать книгу и одаривать детей, которые непрерывным потоком идут к нему, требуя записных книжек.

Мансебо беспомощно переводит взгляд с одного предмета на другой. На его и без того влажном лбу выступают капли пота. Он снимает с головы шапочку. Тарик разговаривает с Франсуа, но Мансебо не понимает, о чем они говорят. Зато понимает, что для него совершенно недоступно общение. Он утратил связь с реальностью, которая предъявила ему слишком много требований сразу. На несколько секунд Мансебо перестает сознавать, что делает в этом баре. В голове пульсирует так, как будто в череп заложили бомбу с часовым механизмом, и Мансебо чувствует, что ему стало трудно ворочать языком, который, кажется, распух и потяжелел. Слишком много слов скопилось в этом мясистом органе, не находя выхода. Для того чтобы отвлечься от лихорадочной скачки мыслей и не дать языку растрескаться от жары, Мансебо, неожиданно для самого себя, выкрикивает:

– Проклятые уроды!

Франсуа и Тарик умолкают.

Франсуа вскакивает и уходит за стойку, но тотчас возвращается со стаканом воды и ставит его перед Мансебо.

«Так и знал, – думает он. – Кажется, я схожу с ума. Может быть, мне обратиться к врачу? Но что я ему скажу? Наверное, правду. Врачи же обязаны хранить врачебную тайну. Мне надо поговорить с кем-то. Но с кем? С психологом, с психиатром?» Впервые Мансебо благодарен жаре, потому что Тарик и Франсуа, скорее всего, подумают, что его просто хватил тепловой удар. Это лучший выход. Будет хуже, если они узнают правду.

Мансебо смотрит на стакан с водой, но не может его поднять. Берет стакан, но тот каждый раз выскальзывает из руки, когда он пытается поднять его и поднести ко рту. Внезапно Мансебо видит, что на столе стоят два стакана. Прекрасно, теперь у него двоится в глазах. Он видит двух Тариков и двух Франсуа. Но Мансебо не испытывает страха, он уже сдался, у него нет больше сил сопротивляться. У него даже нет сил бояться. Ему нужна помощь. Это единственное, в чем он сейчас уверен. Он видит, что два Тарика что-то ему говорят, но не понимает ни слова. Голова болит так, словно по ней ударили дубиной.

* * * Мансебо закрывает глаза, чувствуя, что куда-то проваливается. В следующий момент он уже оказывается в собственном белом пикапе. За рулем сидит Тарик, глядя то на дорогу, то на кузена.

– Ты меня слышишь? Не бойся, скоро все будет хорошо. Мы едем в больницу. У тебя не давит в груди?

Тарик говорит преувеличенно спокойным голосом, но неожиданно срывается едва ли не на крик:

– Я чувствую, что эта жестянка сейчас рассыплется!

– Это ерунда! Это ложь. Он всегда следил за мной, шпионил, как кот, – возбужденно говорит о своем Мансебо. Его внезапно рвет на карту Парижа, лежащую между сиденьями.

– Черт! Черт! Черт! – восклицает Тарик и едва не врезается в едущий впереди автомобиль.

Он резко давит на тормоз и вскидывает руки, прося прощения у других водителей.

– Ничего, ничего, ничего, это не страшно, – говорит он. – Скоро мы будем на месте, брат, держись. Мы тебя вылечим, что бы это ни было.

Тарик говорит не слишком убедительно, на лбу его блестят капли пота, когда он сворачивает к приемному отделению больницы. Перед входом стоят две машины скорой помощи, и Тарик паркует пикап между ними. Теперь все выглядит так, будто перед подъездом больницы стоят три машины скорой помощи. Мансебо не видит ничего, кроме света и каких-то силуэтов, похожих на бесформенные тени. Однако, несмотря на боль, он все же чувствует облегчение. Они приехали, и теперь кто-то возьмет на себя попечение о нем. Он получит помощь, в которой так нуждается.

Мансебо лежит на койке. Люминесцентные лампы под потолком выглядят как длинные полосы света. До него доходит, что он раздет до пояса и к груди его прикреплены какие-то присоски. К нему то и дело подходят какие-то люди. Одни уходят, вместо них приходят другие. Кто-то показывает ему кончик ручки и водит им ею из стороны в сторону и просит его следить за ручкой глазами. Мансебо старается изо всех сил, но голова болит так, что у него ничего не выходит. Он чувствует себя слабоумным.

Он смотрит перед собой, мимо всех, кто находится в палате. Кто-то светит ему фонариком в глаза, другой человек кладет ему в рот две таблетки и подносит ко рту стакан с водой. Мансебо берет стакан и с закрытыми глазами глотает таблетки. Самый худший его враг сейчас – свет, нестерпимо яркий свет. Но никто здесь и не думает защитить его от света. Какой-то врач велит ему сесть и открыть глаза. Но Мансебо при всем желании не может этого сделать.

– Вы можете назвать мне свое имя, месье?

Мансебо изо всех сил хочет помочь врачу. Он вообще по природе своей очень отзывчив и всегда готов помочь, но язык отказывается повиноваться ему. Он знает, как его зовут, но не в состоянии произнести свое имя.

– Когда вы родились?

– Второго…

– Как зовут нашего президента?

«Простите меня, простите, – думает Мансебо, – простите, что причиняю вам столько хлопот, простите за то, что я превратился в полную бестолочь». Мансебо чувствует, что койка сдвинулась с места и куда-то покатилась. Кто-то велел ему закрыть глаза. Мансебо перекладывают на носилки и вкатывают в длинную трубу. Сейчас врачи начнут изучать его мозг.

Голова все еще болит, но боль теперь значительно слабее. Мансебо осматривается. Он один в сравнительно маленькой палате. Рядом с койкой стоит капельница. Ему что-то вливают в вену. На столе стакан с водой, и Мансебо очень хотелось бы до него дотянуться. На Мансебо надета желтая больничная пижама. Он не помнит, как его переодевали. За дверью слышатся голоса и шаги. «Интересно, могу ли я говорить?» – думает Мансебо и делает попытку:

– Меня зовут Мансебо, я родился второго мая, наш президент – Франсуа Олланд…

Дверь открывается. На пороге стоит Фатима и смотрит на мужа. Она слышит, как он произносит имя президента. Врачи сообщили ей диагноз, но теперь она сомневается, что они правы. Она аккуратно закрывает за собой дверь, подходит к мужу, придвигает к кровати стул, садится и облегченно выдыхает. Идя сюда, она сильно запыхалась.

– Как ты себя чувствуешь?

«Что я могу на это ответить?» – думает Мансебо и чешет затылок, понимая одновременно, что на его голове нет шапочки.

– Ты не видела мою такию?

– Как я могла ее видеть?

Фатима быстро оглядывает палату. Видит в шкафу пакет с вещами Мансебо. Сверху лежит его синяя куртка.

– Наверное, она в пакете, вместе с другими твоими вещами.

– Ты не можешь ее достать?

Фатима смотрит на пакет, встает, опираясь на стальную кровать, и идет к шкафу.

Тяжело дыша, она возвращается к кровати и протягивает Мансебо черную такию, которую он проворно надевает на голову. И от этого сразу начинает чувствовать себя лучше.

– Что у меня? Инсульт или опухоль мозга?

– У тебя мигрень.

В голосе Фатимы явно проскальзывает разочарование, когда она произносит это слово, видимо считая, что не стоило подвергать себя всем этим хлопотам ради такого пустяка, как мигрень.

– Что, можно вот так взять и заболеть мигренью? – спрашивает Мансебо, чувствуя себя младенцем.

Он не испытывает ни облегчения, ни беспокойства. Реакции его, вероятно, не зависят от диагноза.

– Да, наверное. Они спрашивали, не было ли у тебя стресса в последнее время. Спрашивали, не было ли бессонницы, но у тебя же ничего этого не было. Но, наверное, мигрень может случиться и без причины.

Мансебо кивает, соглашаясь. Да, вероятно, это настоящая медицинская загадка. Действительно, как он мог не заболеть мигренью со всеми этими переживаниями последнего времени? Дверь открывается. На пороге стоит молодой врач с папкой в руке.

– Как ваши дела?

– Он… когда я вошла… – начала говорить Фатима.

– Я чувствую себя лучше, – перебивает ее Мансебо.

И это чистая правда. Ему стало лучше уже оттого, что он смог остановить словоизвержение Фатимы. Всего пару недель назад он даже не думал о том, что Фатима всегда говорила за него, мало того, ему это даже нравилось, но теперь он хочет говорить сам. Со старыми привычками надо прощаться.

Пожалуй, единственное, чего Мансебо сейчас не хватает, – так это пары кальсон. После душа Мансебо сидит в кровати и смотрит одну из множества развлекательных телепрограмм. Первый раз в жизни он смотрит такую программу, потому что в это время дня он всегда работает. Фатима тоже смотрит программу, но она уже знает, что победит команда синих. Видимо, это запись. Мансебо смотрит игру, и одновременно ест мармелад из пластиковой коробочки, ловко орудуя пластиковой ложкой. Он просто счастлив, что сидит в чистой желтой пижаме и черной такии. Медсестра принесла поднос с обедом и Фатиме, но та отказалась.

В дверь постучали как раз в тот момент, когда синим надо было ответить на решающий вопрос. Громким и отчетливым голосом Мансебо приглашает стучащего войти.

– Вы не возражаете, если психолог, мадам Флуриант, займет вас на несколько минут?

– Нет, – отвечает Мансебо, – конечно не возражаю.

– Разумеется, я попрошу мадам выйти на это время из палаты, – улыбаясь, говорит медсестра и кивает Фатиме.

– Да, она сейчас выйдет, – говорит Мансебо.

Фатима встает и выходит. Место ее в палате занимает мадам Флуриант. Она не похожа на психолога, как ему кажется. Впрочем, Мансебо не помнит, чтобы его когда-нибудь консультировал психолог.

– Как вы себя чувствуете, месье? – У мадам Флуриант приятное сопрано.

– Спасибо, хорошо.

– Приятно слышать. Вы можете что-нибудь рассказать о себе?

Мансебо задумывается, но вовремя вспоминает, что психолог может истолковать длинную паузу как аномалию.

– Я еще работаю. Работаю в сфере обслуживания. Я владелец бакалейного магазина. Он расположен недалеко отсюда, – произносит Мансебо таким же тоном, каким разговаривает с покупателями.

– Так, и где же находится ваш магазин?

– У подножия Монмартра.

– Это звучит очень поэтично.

Мансебо улыбается. Слово «поэтично» – это последнее слово, которое он использовал бы для описания того, что происходило с ним в эти дни.

– Вы улыбаетесь. О чем вы сейчас подумали?

Мансебо перестает нравиться все происходящее. «Психологи всегда стараются вторгнуться в самое сокровенное, что у нас есть, в нашу голову», – думает Мансебо. Они задают, по видимости, легкие вопросы, на которые так трудно ответить. Мансебо слизывает с губ остатки мармелада.

– Право, я и сам не знаю.

Мадам Флуриант кивает и что-то записывает в блокнот. «Я попал, – думает Мансебо. – Теперь я никогда отсюда не выберусь. Может быть, меня переведут в другое отделение». Он видел стрелки, под которыми было написано «Психиатрия». Наверное, это было бы и в самом деле поэтично – задержаться здесь на день или два. Но не дольше. У него, несмотря ни на что, есть обязанности, которые он должен исполнять. Он думает, стоит ли рассказать мадам Кэт обо всем случившемся в следующем отчете. В конце концов, это тоже имеет отношение к делу. К тому же послужит оправданием его отсутствия в магазине в течение целого дня.

Психолог прерывает его размышления.

– Как протекала ваша жизнь в последнее время?

«Да, вам очень хотелось бы это знать, мадам, – думает Мансебо. – Я стал частным детективом, заработал немного денег и подвергся нападению двух уродов».

– Жизнь шла, – неопределенно отвечает Мансебо.

– Она шла как обычно или все же была более напряженной, чем всегда?

Теперь Мансебо очень хочет, чтобы в палату вошла Фатима и ответила за него. «Наверное, она все-таки мне нужна», – думает он, но торопливо отгоняет эту мысль.

– Да, я испытывал некоторое напряжение, можно сказать и так.

– Вы чувствовали себя подавленным?

Мансебо хочется рассмеяться. Подавленным – это, пожалуй, мягко сказано.

– Да, надо было справляться с делами.

– Вы, наверное, уже знаете, что у вас был приступ мигрени или даже психический срыв. Иногда это случается одновременно, и я стараюсь узнать у вас, что могло послужить толчком. У вас есть какие-то предположения?

Мансебо качает головой:

– Ни в малейшей степени.

– Я могу сам вести… – Мансебо протягивает руку к двери своей машины.

– Ну уж нет, – шипит Фатима. – Машину поведет Тарик.

Фатима с неожиданным проворством прыгает на переднее сиденье рядом с Тариком. Заднего сиденья в салоне нет. Мансебо открывает заднюю дверь кузова и садится на брошенные на пол сетки, в которых он возит из Рунжи фрукты и овощи. Белый пикап выезжает со стоянки приемного отделения. Тарик тормозит, чтобы уступить дорогу машине скорой помощи, которая въезжает на территорию больницы с синей мигалкой и под вой сирены.

– Ну вот, привезли еще одного бедолагу, которого надо полечить, – произносит Мансебо из грузового отсека.

– Да, если включена сирена, то это значит, что есть надежда; хуже, когда машина скорой помощи едет тихо, – изрекает Тарик.

– Вот как, например, мы, – говорит Фатима и смеется.

Тарик разражается громким хохотом, и Мансебо вдруг понимает, что между его кузеном и его женой определенно есть сходство.

Остаток пути они проделывают молча. Мансебо смотрит в окно и вспоминает, как в детстве он однажды куда-то ехал, лежа на полу товарного вагона.

Тарик держит курс на квартал, где происходят все неприятности. Мансебо видит издали купол Сакре-Кёр и, несмотря ни на что, испытывает прилив счастья. Приступ положил конец страху. Он перестал бояться нападения. Теперь все начнется с чистого листа. Он чувствует, что стал сильнее или, во всяком случае, спокойнее.

* * *

Весь квартал Марэ пропах фалафелем. Мы проталкивались сквозь толпу голодных, стоявших в очередях людей. Парижан здесь было, скорее всего, немного, но зато полно туристов, желавших собственными глазами увидеть этот пестрый и многоликий квартал. Я шла в гуще этой толпы, держа ребенка на руках, ощущая свою отчужденность и уязвимость.

Только теперь я поняла, как давно была отрешена от обычного мира. Особенно отчетливо я почувствовала это, когда взяла сына на руки. Он вырос, я видела это по его штанишкам. Для него последние недели, впрочем, были обычными неделями, заполненными детским садом и футбольными тренировками. Едва ли он помнит какие-то события, если не считать поездку с папой в больницу за мамой, которая приехала туда с дедушкой, который упал на кладбище. Я сжала маленькую ручку. Малыш выглядел беззащитным и жалким. Выдержит ли он это посещение?

– Как ты, зайчик? У тебя ничего не болит?

Он покачал головой.

– Правда, все хорошо? Что ты делал в саду? Играл во что-нибудь с Давидом?

Он кивнул. Это было прекрасно – идти с сыном на руках, чувствовать, что я ему нужна, отрешиться от жалости к себе из-за мнимого одиночества, из-за лицезрения умирающего соседа, необходимости хранить какие-то тайны и постоянного чувства страха из-за того, во что я впуталась.

Несмотря на то что в общем-то сама выбрала эту участь, я все же допускала эти грешные мысли. Мы протолкнулись наконец сквозь толпу жующих фалафель людей.

– Можно я нажму? – спросил сын.

Я поднимаю мальчика. Личико его сияет, он нажимает цифры кода, которые я нашептываю ему на ухо. Два раза он ошибся, но меня это нисколько не раздражало. Я держала его на руках, ощущала его тельце, доверчиво прижавшееся ко мне, ощущала запах его волос. Механизм щелкнул, и малыш посмотрел на меня, словно говоря, что теперь неплохо было бы и войти. Я улыбнулась и переступила через высокий порог входа, ведущего во двор. Опустила сына на землю, он взял меня за руку, и мы пошли к дому.

– Похоже, здесь живет садовник.

Он был прав. Везде виднелись цветы, кусты и прочая растительность. К желобу был прислонен старый велосипед, и в его корзине тоже рос какой-то цветок. Сын сразу его увидел. Дверь, ведущая на лестничную площадку, была приоткрыта, и нам, к большому разочарованию сына, не пришлось воспользоваться вторым кодом. Мы вошли в подъезд и поднялись на два лестничных марша. Сначала мне показалось, что женские голоса, которые я услышала, доносились из квартиры месье Каро, и это едва не вывело меня из равновесия, но открылась дверь квартиры напротив, и оттуда выпорхнула женщина в зеленом шелковом платье и с бутылкой вина в руке. Она приветливо помахала нам рукой и скрылась на следующем этаже.

– Она босая, – заметил сын.

Я постучалась и взглянула на часы, желая удостовериться, что мы пришли вовремя. Я уже поняла, что это было очень важно для месье Каро. Из-за двери послышался кашель, звон дверной цепочки, и дверь распахнулась. Месье Каро посмотрел на меня с таким удивлением, словно мой приход явился для него полной неожиданностью, а потом указал рукой на сына, даже не взглянув на него:

– Что он здесь делает?

Если бы это была наша первая встреча, то я, скорее всего, разозлилась бы, повернулась и ушла. Но теперь я знала, что на такие мелочи не стоит обращать внимания. Если начинаешь играть, то надо соблюдать правила. Сын не воспринял комментарий месье Каро как нечто обидное, но, насколько я успела понять этого старика, он хотел показать сыну, что ему здесь не рады.

– Разреши представить тебе месье Каро. Это он заболел на кладбище, и я проводила его до больницы.

Я видела, что сын и так понял, кто перед нами, но сказала это, чтобы поставить месье Каро на место. Эффект был вполне предсказуем.

– Заболел, заболел! Кто был виноват в моей болезни, позвольте узнать?

Он вдруг утратил всякий интерес к тому факту, что я пришла к нему с сыном. Теперь проблемой для месье Каро стала моя скромная персона, и мне следовало с этим смириться. Не дождавшись приглашения, мы прошли в прихожую. Я поправила на сыне футболку и отбросила со лба прядь волос, а потом повесила на крючок сумку. Чтобы дать месье Каро время прийти в себя, все эти действия я проделала тщательно и неторопливо.

За всеми этими хлопотами я наблюдала, как два человека, испытывая некоторую неловкость, стоят и смотрят друг на друга. Один из них, мой сын, осмотрелся и улыбнулся дяде, скорее всего, для того, чтобы я потом не сказала, что он вел себя невежливо. Месье Каро не осматривался. Он, не отрываясь, смотрел на мальчика со смешанным выражением страха и неуверенности.

– Что ест это милое создание? – спросил месье Каро и перевел на меня удивленный взгляд.

Таким оживленным я месье Каро еще не видела и едва не рассмеялась.

– Это милое создание ест то же, что вы и я. Мало того, это милое создание может есть даже в кафе и забегаловках.

Месье Каро исчез на кухне. Мы с сыном переглянулись, пожали плечами и прошли в гостиную.

•

В присутствии сына квартира как будто преобразилась. Мой сын очень подвижный ребенок, и я поняла, что он боялся что-нибудь разбить в гостиной. Я опустилась в уже привычное для меня кресло и жестом предложила сыну сесть ко мне на колени, но он, прежде чем сделать это, отверг мое предложение. Шестилетний мальчишка всегда хочет показать, что он уже взрослый, но одновременно хочет чувствовать себя защищенным, сидя на коленях у матери, особенно в незнакомом месте и в присутствии странного чужого человека.

Месье Каро вошел в комнату, и мой сын немедленно, соскочив с моих колен, пересел в свободное кресло. Месье Каро хотел что-то сказать, но промолчал, увидев, что мальчик занял его место. Он выразительно посмотрел на меня, но я притворилась, что не поняла причину его недоумения. Месье Каро, ничего не сказав, протянул блюдо с кедровыми орешками. Я кивнула, и он поставил блюдо на стол.

Раздался прерывистый сигнал. Месье Каро бросил взгляд на книжную полку и выключил сигнал маленького красного будильника.

– Вы не включите телевизор? Заранее благодарен.

– Ты не хочешь включить телевизор для месье Каро? – спросила я сына, который испытал явное облегчение, получив конкретное задание.

Мальчик подошел к старому телевизору и нажал кнопку включения. Месье Каро вышел на кухню и тотчас вернулся с серебряным кофейником, который тоже поставил на стол. Потом месье Каро посмотрел на моего сына, снова вышел на кухню и вернулся со стаканом сока.

– Черная смородина, – буркнул он и огляделся, ища место, куда бы ему сесть.

В конце концов он сел напротив меня и налил кофе – сначала себе, а потом мне. Он не спросил, нужны ли мне сахар или молоко, видимо, из-за того, что был увлечен программой, которую хотел посмотреть. Сын отпил сок, посмотрел на экран телевизора, а потом на меня. Я улыбнулась. Программа была посвящена Великому шелковому пути.

– Можешь взять, если хочешь, – сказала я сыну, указав на тарелку с орехами.

– Тише, – прошипел месье Каро, укоризненно посмотрев на меня.

Мы быстро выпили кофе и сок. Сын нетерпеливо заерзал в кресле.

– Простите, что мешаю вам, месье, но не могли бы вы сказать, когда закончится эта передача? – спросила я и подмигнула сыну.

– В тринадцать тридцать пять.

– В таком случае мне кажется, что нам надо поблагодарить вас за кофе. Желаю вам приятных выходных. Вы знаете номер моего телефона и можете позвонить мне, если захотите.

Сын с готовностью и явным облегчением вскочил с кресла.

– Но вы же должны выключить телевизор.

– Мы его и выключим. Сейчас мы уйдем – мне надо купить сыну кое-что из одежды, а потом вернемся и выключим телевизор.

Мне стало казаться, что у меня два ребенка.

– А потом вы опять уйдете?

– Да, нам надо успеть на футбольную тренировку.

На лице месье Каро не дрогнул ни один мускул. Он продолжал внимательно смотреть телевизор.

– Отлично, значит, мы уходим, но скоро вернемся, – сказала я и сделала знак сыну, что нам пора.

Месье Каро продолжал внимательно смотреть на экран, и я была не уверена, что до него дошел смысл моих слов.

– Ты играешь в футбол? – спросил он вдруг, и сын застенчиво кивнул.

– И кто ты? Нападающий?

– Я вратарь.

Месье Каро медленно кивнул и налил себе еще немного кофе.

– Значит, футбольный вратарь? Это хорошо. Это защитник. Он выходит на поле не ради хвастовства и славы. Он берет на себя ответственность, действует в одиночку, и в этом его сила. Он знает свое место, знает, что должен делать. Результат его действий зависит только от него одного.

Мне не приходилось раньше слышать таких философских рассуждений относительно роли футбольного вратаря. Сын явно не понимал, что можно сказать в ответ, но это и не потребовалось, потому что месье Каро снова выпустил пар сам.

– Ты не такой, как твоя мать. Она бы точно стала центровым игроком, который хочет успеть везде, носится по всему полю, не понимает разницы между моим и твоим, топчется, все берет на себя и изо всех сил борется…

Я не выдержала и расхохоталась.

– Последние слова я воспринимаю как комплимент.

– Вы правы, и это единственный комплимент, которого вы заслуживаете.

Я несказанно забавлялась, слушая выпады месье Каро. В том, что он говорил, было зерно истины. Удивительно, но слова месье Каро забавляли и моего сына. Ему было весело смотреть, как дядя притворно сердится на его маму. Телепрограмма перестала интересовать месье Каро. Футбольная философия занимала его теперь гораздо больше. Я подмигнула сыну, словно говоря: «Давай чуть-чуть подразним дядю».

– Интересно, кем бы вы сами хотели быть в футбольной команде, месье?

– Защитником. Защитнику требуется, конечно, меньше мужества, чем вратарю, но защищать то, во что веришь, – это мое предназначение. Мне не нужны почести. Я смотрю на тех, кто носится впереди меня, как на сумасшедших, но признаю, что есть некая трусость в том, чтобы рассчитывать при этом на того, кто стоит у тебя за спиной. Трусость в выборе позиции… трусость, которая мешает высказывать правду. Я все же унаследовал часть генов от моей матери.

– Мне кажется, что вы как раз всегда говорите правду, – с упреком сказала я ему.

– Я мог бы делать это лучше.

От футбольной дискуссии лицо месье Каро раскраснелось.

– Садись сюда, – сказал месье Каро моему сыну.

Месье Каро вышел и скоро вернулся с большой картонной коробкой, которую водрузил на стол.

– Знаешь, что это такое?

Сын заглянул в коробку.

– Это шахматы.

– Браво! Ты умеешь в них играть?

Сын покачал головой.

– Шахматы – это игра, возвышающаяся над всеми другими играми. Знаешь, почему?

Сын прикусил губу.

– Потому что в них считается только черное или белое. Так же, как в жизни. И победитель только один. Побеждают либо черные, либо белые. Тоже как в жизни. Для того чтобы победить, надо делать отдельные ходы, делать маленькие шаги, как в жизни. С каждым ходом шансы повышаются. Естественно, бывают и ошибки. Человеку свойственно совершать ошибки и принимать неправильные решения – один, ну, может быть, два раза. Но тот, кто совершает ошибки постоянно, неизбежно проигрывает.

Объясняя правила игры в шахматы, месье Каро оживился. Меня поразило то, что он постоянно думает о своей матери. Это проскальзывало во всем, что он говорил. Для месье Каро жизнь была либо черной, либо белой. Существовало либо добро, либо зло. По мнению месье Каро, его мать выбрала сторону зла и шла к нему шаг за шагом. Я, устроившись на диване, смотрела на двух этих мальчиков, сидевших к плечу плечом за шахматной доской. Наверное, я заинтересовала месье Каро, потому что он не мог пока определить, где нахожусь в жизни, и поместил меня в серую зону.