Текст книги "У подножия Монмартра"

– Дочь моя! – говорит Мансебо, но тут же чувствует, что произносит не свои слова, а слова Фатимы.

– Привет, папа.

Мансебо и сам точно не знает, что хочет сказать. Собственно, у него нет для Надии каких-то особых новостей. Он сам хотел сегодня позвонить ей, но так случилось, что позвонила она. Какое счастливое совпадение, думает Мансебо, ведь она звонит довольно редко – всего несколько раз в месяц.

– У тебя все хорошо, папа?

В голосе дочери проскальзывает тревога. Наверное, она подозревает что-то неладное, потому что отец вдруг решил с ней поговорить.

– Все очень хорошо, даже лучше, чем обычно.

– Как приятно это слышать. Произошло что-то особенное?

В первый раз с тех пор, как мадам Кэт вошла в его лавку, Мансебо стоит большого труда не рассказать все. Слова уже вертятся на языке и готовы сорваться с него, расправить крылья и обрести свободу. Конечно, в его жизни произошло нечто очень и очень особенное. Ему есть о чем рассказать. Рассказать о своей новой работе, лучше которой у него никогда не было. Мансебо и сам не понимает, почему ему хочется все рассказать именно Надии, а не другим членам семьи. Может быть, все дело в том, что она живет далеко и точно никому ничего не расскажет. Надия умеет говорить по телефону лучше, нежели ее отец. Эту способность она, несомненно, унаследовала от Фатимы.

– Ты рад выигрышу в лотерею?

Надия смеется. Мансебо не думал, что она знает об этом, – он удивлен, почти потрясен.

– Откуда ты знаешь об этом?

– Конечно же мама сегодня позвонила мне на работу, прямо после того, как Адель сверила номер.

– Вот как, – только и произносит Мансебо.

– Я рада, что у тебя все хорошо. Как дела в магазине?

Мансебо уже хочет положить трубку. Что-то другое занимает сейчас его голову, хотя он и сам пока не понимает, что именно.

– Дела идут неплохо.

– Это здорово.

– В Лондоне тоже жарко?

Мансебо пытается закруглиться. Он наконец кладет трубку и отправляется в туалет, главным образом для того, чтобы собраться с мыслями перед чаем и десертом. Он хочет понять, что в разговоре с Надией испортило ему настроение. Ему приходится облегчить мочевой пузырь, ополоснуть лицо и несколько минут посидеть на краю ванны, чтобы понять свою реакцию. Фатима разговаривает с Надией, не ставя его в известность, и это показывает, что мир выглядит совсем не так, как Мансебо себе представляет.

Он считал само собой разумеющимся, что Фатима рассказывает ему обо всех своих разговорах с Надией, но оказалось, что это не так. В свою очередь, это означает, что наверняка есть и другие вещи, о которых она не считает нужным ему говорить и о которых он поэтому ничего не знает. Как, например, она не рассказывает ему о своих отлучках из дома, когда он ездит в Рунжи, а она ходит к хозяину табачной лавки.

Мансебо смотрит на потрескавшийся кусок мыла, который держит в руке. Оно потрескалось, потому что его не используют? Но ведь вода должна непременно попадать на предмет, который лежит на краю ванны, разве нет? Почему в таком случае мыло сухое и потрескавшееся? Адель и Тарик ведь принимают душ? Некоторое время Мансебо размышляет, почесывая затылок. Вопросы, касающиеся мыла, приятно щекочут любопытство, и у Мансебо улучшается настроение.

* * *

После того как я два раза роняла ключи из-за переживаний по поводу моего опоздания, мне вдруг пришло в голову, что если на компьютер и пришло какое-то сообщение, то оно там и сохранилось. Неужели что-то изменится оттого, что какое-то сообщение будет передано дальше не в ту же секунду, а чуть позже? Я распаковываю собственный компьютер, а потом включаю тот, который стоит в моей конторе. После бессонной ночи я неважно себя чувствую. Писем нет. Я набираю номер телефона месье Каро, который живет в квартале Марэ, только для того, чтобы избавиться от мыслей о нем.

– Алло.

Голос хриплый, как раз такой, какой я и ожидала услышать от этого человека.

– Добрый день, мне нужен месье Каро.

– Зачем он вам нужен?

Теперь я узнаю его голос.

– Я хочу знать, как он себя чувствует.

– С кем я говорю?

Самое простое – это сказать ему, кто я, но что-то удерживает меня от прямого ответа. Я пока не готова открыть ему свое имя.

– Я говорю с месье Каро?

– Да, – ответил мужчина на другом конце провода.

– Я – та женщина, с которой вы встретились на кладбище. Потом мы виделись в больнице, если вы это помните.

– Конечно помню! Что вам угодно?

– Я уже сказала, что хотела бы узнать, как вы себя чувствуете.

В трубке наступила тишина. Я была уверена, что он сейчас положит трубку, но не нашла что сказать, чтобы этому воспрепятствовать.

– Улица Розье, двенадцать. Код первой двери – 12А90, код второй двери 223В, – произнес он наконец.

– Вы приглашаете меня к себе?

– Как бы то ни было, но это вы мне звоните. Я пока не получил ответа на вопрос, заданный в больнице.

– Я сейчас на работе, но смогу прийти к вам после четырех. Это вам подойдет?

Снова наступила тишина.

– Да, приходите, – произнес он после долгого молчания.

Компьютер звякнул в тот момент, когда я положила трубку. Мне казалось неправдоподобным, что я скоро окажусь в гостях у месье Каро.

– Человек должен стоять на какой-то одной точке. Она этого не сделала. Скорее наоборот. Но зачем эти цветы?

– То, что я клала цветы на могилу вашей матери, было чистой случайностью, точно так же это могла быть…

– Я не верю в какие-то там случайности!

Я рассмеялась, потому что перестала бояться этого человека. Он злился, но не мог причинить мне вред. Он даже не сможет дать мне еще одну пощечину. Внутри у него бушевала лава, которую он долго носил в себе, но произошло извержение, лава вырвалась наружу, и теперь он стал неопасен.

В квартире было полутемно, несмотря на большие окна, выходившие во двор. Мебель, книги и столы придавали квартире несколько меланхоличный вид, но не делали ее мрачной. Когда я позвонила в дверь, месье Каро открыл, повернулся спиной ко мне и прошел в гостиную, где уселся в кресло. Он встретил меня так, словно я была приходящей домработницей. Он сразу же перешел к разговору о своей матери.

Я села в кресло по другую сторону низкого журнального столика.

– Значит, ясно, что никакой случайности не было. Зачем вы возлагали цветы на могилу моей матери?

Почему я все же выбрала именно могилу Юдифи Гольденберг, а потом несколько раз к ней возвращалась?

– Не знаю, возможно, я смогу ответить на этот вопрос в будущем. Но сейчас я не знаю.

– Этот ответ лучше. Тоже плохой, но лучше первого. Случайность… На свете не существует случайностей. Человек должен сделать выбор, но она, моя мать, которую вы почитаете, его не сделала.

– Как вас понять?

И он начал свой рассказ:

Юдифь была совсем молода, когда, сдав все положенные экзамены, получила диплом врача. Слишком молода для того, чтобы быть мудрой. Во время экзаменов крики «ура» смешивались с хриплым фельдфебельским голосом, который пронизал все – стены, могилы и разум. Возможно, из-за этих воплей она и не смогла лучше рассмотреть саму себя и других. Собственно, я этого не знаю, и это не играет никакой роли.

Вскоре после экзаменов она открыла свою практику недалеко от Мюнхена. Молодая красивая женщина, еврейка со своей врачебной практикой. Да, вы не ослышались… Она была настолько сильно захвачена своими успехами, что не замечала танки, грохотавшие мимо окон ее кабинета. Когда к ней приходили пациенты с травмами после уличных нападений, она отмахивалась от их рассказов, говорила, что это преувеличение. Она говорила, что половина из них падала по собственной неосторожности, а половина была побита соперниками.

Когда ей предложили надеть пресловутую еврейскую звезду, она надела ее и стала носить с известной гордостью. Она нацепила звезду рядом с медицинским значком, на котором красный крест был изображен на фоне свастики. Она думала, что эта звезда ничем не отличается от всех прочих звезд. Какая глупость.

На прием к ней приходили как евреи, так и немцы. Она была выдающимся врачом, и вскоре начали ходить слухи о том, что эта одинокая молодая женщина вылечивает большинство своих пациентов. Она не гнушалась альтернативной медицины, но никогда не переходила границы, соблюдая приличия, необходимые для любого настоящего врача. Она выписывала гомеопатические средства, доказавшие свою эффективность, но никогда не занималась наложением рук… и не говорила об исцеляющей силе веры в Бога. Она была хорошим врачом, я не стану этого отрицать.

Месье Каро вытянул ноги и поддернул брюки, глядя мимо меня в стену. Помолчав, он снова заговорил:

Вероятно, она поняла всю серьезность происходившего, когда были депортированы ее соседи. Она долго игнорировала синяки и сломанные руки, но исчезновение целой семьи было невозможно оправдать никакими уловками и надуманными причинами. Она когда-то помогала соседям белить кухню. Она знала, как они были счастливы в своем доме. Они никогда бы не покинули свой дом по доброй воле. Это она хорошо понимала, несмотря на отрицание очевидного. Потом настала и ее очередь. За ней пришли в ее кабинет, во время приема. Один из них был ее пациентом. В своей наивности она полагала, что этот человек был в ней заинтересован. Ха, ха… конечно был. Она, как я уже говорил, была одинока, но мечтала о муже и ребенке, которого хотела родить, когда утвердится в своей карьере. Карьера ее состоялась, это верно, но совсем не так, как она себе это представляла.

Пришедшие люди предложили ей собрать вещи. Мать сняла с вешалки плащ и собралась, как обычно, запереть кабинет. Она не поняла, что те люди хотели, чтобы она собрала все свои вещи и навсегда закрыла свой кабинет и прекратила практику. У тех людей был с собой список вещей, которые матери надлежало взять с собой. Помимо перевязочных материалов, она должна была взять с собой скальпели, иглы и шовный материал, а также морфин. Все это мать уложила в свой кожаный врачебный саквояж. Она погасила в кабинете свет и отправилась навстречу своей судьбе, если не по собственной воле, то, во всяком случае, выполнять какое-то достойное поручение. Она давала клятву врача, и она будет лечить тех, кто в этом нуждался.

Конечным пунктом поездки стал Дахау. Она приехала туда обычным пассажирским поездом в обществе нескольких немцев. Она ехала так же, как и они, в вагоне для немцев! Пассажиры были рассеяны по разным вагонам. Ее кормили, она могла невозбранно ходить в туалет. Самое странное заключалось в том, что для нее был открыт и вагон-ресторан, а за стойкой с кофе и булочками стоял солдат, который с большим трудом разбирался в работе кассового аппарата. Наверное, солдат за кассой поразил мать больше всего. Немцы захватили Европу, направили этот поезд в ад, но, мало того, брали за все это друг с друга деньги в вагоне-ресторане.

После войны она много раз возвращалась к этой теме, к своему путешествию, а вагон-ресторан занимал ее до самой смерти.

– Я устал, – вдруг произнес месье Каро и посмотрел на потолок.

Наверное, усталость была вызвана воспоминанием о вагоне-ресторане. Но я понимала, что рассказ не окончен, и попыталась убедить его продолжить повествование. Я даже позволила себе выключить радио. Но месье Каро молчал, и я поняла, что настало время ехать забирать сына. В метро меня преследовала мысль о вагоне-ресторане. Я не забыла, что именно на этом воспоминании остановился месье Каро. Он попросил меня приехать к нему завтра в то же время. Я посмотрела на свое отражение в вагонном окне. Вид у меня был как у юной невинной девушки, но я чувствовала себя старой, усталой и грешной.

* * *

Мансебо чувствует себя разочарованным. Двадцать восемь лет он просидел на этом месте, и оно ему не надоедало. Но теперь, когда он получил новую работу, дни кажутся ему долгими и пустыми. Несколько детей купили печенье, чтобы получить записные книжки, но больше не происходило ровным счетом ничего.

Мансебо, как всегда, сидит на скамеечке и изучает уличную жизнь. Ни за какие сокровища мира не сможет он вспомнить, как проводил это время до того, как получил задание от мадам Кэт. Писатель, словно прочитав жалобные мысли Мансебо, внезапно появляется на бульваре, неся на плече компьютер в чехле, а в руке – книгу. Остановившись у сияющей розовым неоном вывески обувной мастерской, писатель обменивается рукопожатием с какой-то женщиной.

Мансебо срывается со скамеечки и проскальзывает в лавку, чтобы взять с полки бинокль. Он не может, не имеет права упустить даже самую незначительную мелочь. Сначала он окидывает взглядом место действия – больше по уже выработавшейся привычке – и поднимает к глазам бинокль. Мансебо вздрагивает и одергивает себя – когда же он научится смотреть на мир хладнокровно и непредвзято. Ну не содрогаются же ученые всякий раз, когда видят под микроскопом вирус. Писатель все еще стоит на прежнем месте и разговаривает с женщиной. Она выглядит намного старше его.

Внезапно и без предупреждения между Мансебо и писателем останавливаются два каких-то человека. Они как будто вполне сознательно стремятся помешать его детективной работе. Мансебо не меняет положения и продолжает смотреть в бинокль на то же место, ожидая, когда эти двое наконец уйдут. Писатель и женщина снова пожимают друг другу руки и расходятся. Это последнее, что видит Мансебо, прежде чем свет померк в его глазах и он провалился в непроницаемую черноту.

Первое, что он видит, – это яркий свет. Нестерпимо яркий, всепроникающий, беспощадный белый свет. Мансебо закрывает глаза. Тьма, как это ни странно, действует на него успокаивающе.

– Отвечай! – кричит ему кто-то.

Мансебо открывает глаза. В пятне света, в дверном проеме стоит огромный человек, который, похоже, пытается выглядеть еще больше. Мансебо приходит в голову, что есть какое-то животное, он не помнит, какое именно, которое раздувается, чтобы пугать своих врагов. Мансебо почему-то трудно поверить, что этот голос принадлежит человеку, которого он видит перед собой. В таком теле не может быть такого голоса. Жаба, вдруг вспоминает Мансебо, это жаба раздувается, когда ей угрожает опасность. Кто-то хватает Мансебо за подбородок и запрокидывает ему голову. Теперь Мансебо становится по-настоящему страшно. Очень страшно. До этого он не боялся, потому что не понимал, что происходит. Теперь до него стало доходить, что он почему-то находится в лавке, а не на улице. Ему чем-то брызнули в глаза и втащили в помещение. Эти два человека взяли его в плен и теперь требуют, чтобы он что-то им ответил. Мансебо уверен, что это ограбление.

– Деньги… – невнятно бормочет он.

Он уверен, что им нужны именно они.

– Какие к черту деньги? – шипит стоящий рядом с ним человек.

– Деньги… лежат в кассе.

– Я спрашиваю тебя не о деньгах, будь ты неладен!

Мужчина поднимает Мансебо за воротник рабочей куртки. Оторванная пуговица отлетает в сторону, и Мансебо надеется, что это только она свистит в воздухе. Мужчина с силой усаживает его обратно на скамеечку, которая тоже почему-то находится в лавке. Как это получилось, Мансебо не знает, и у него сейчас нет времени об этом думать. Толстяк высовывает голову на улицу, но весь его массивный корпус остается внутри. Наверное, он отогнал покупателя. Мансебо наконец смотрит на человека, который оторвал его от скамейки. Он полная противоположность толстяку, стоящему в двери. Высокий и худой, с неестественно тонкими бакенбардами. Мансебо трет себе лоб.

– Ну, сморчок, говори, что ты здесь высматриваешь?

– Высматриваю? – натужно кашляя, говорит Мансебо.

– Да, какого дьявола ты стоишь здесь и зыришь в этот дурацкий бинокль?

Мансебо смотрит сначала на толстяка в дверях, потом на человека с бакенбардами, но ни один из них не похож на писателя. Правда, у него могут быть друзья или сообщники, которые его защищают. Но не слишком ли это крепкая защита для дела о супружеской неверности? Мансебо старается привести в порядок мысли. Наверное, эти двое не имеют ничего общего с писателем. Наверное, это торговцы наркотиками, которые на улице обделывают свои делишки. Человек с бакенбардами делает шаг к Мансебо, и он машинально прикрывает лицо руками, понимая, что молчать дальше он не может.

– Я хотел опробовать свой новый бинокль.

– Опробовать новый бинокль? На оживленной улице? Зачем тебе нужен бинокль?

– Для того, чтобы смотреть на лошадей на скачках.

Последний, кто говорил с Мансебо о бинокле, был Тарик, который боялся забыть бинокль, собираясь на скачки в воскресенье.

– Смотреть на лошадей?

Мансебо кивает:

– Да, на скачках в Отейле. Будет большой забег. Хочу выиграть денежку.

О последней фразе Мансебо жалеет. Незачем было выдавать такую информацию. Мужчины переглядываются. Человек с бакенбардами заставляет Мансебо встать и обыскивает его карманы, выбрасывая все их содержимое на пол – пропитанный потом носовой платок, белый мелок и несколько ключей. Он снова сажает Мансебо на скамеечку и идет к кассе. Торговцы наркотиками могут быть и грабителями – одно отнюдь не исключает другого, думает Мансебо. Но человека с бакенбардами абсолютно не интересует выручка. Он начинает рыться на полках. Мансебо с трудом глотает несуществующую слюну. Человек перелистывает чековую книжку, словно подозревая, что там может находиться что-то важное. Потом он перелистывает несколько пустых китайских записных книжек, а потом добирается до книжки, в которую Мансебо записывает свои наблюдения. Мужчина с бакенбардами листает книжку, а потом что-то говорит стоящей в дверях жабе. Мансебо не знает почему, но он не понимает ни слова. Может быть, они говорят на каком-то другом языке?

– Делаешь записи в книжке? Чем только не займешься, когда приходится целыми днями сидеть на улице и глазеть на прохожих. Или ты за кем-то шпионишь? Да, это точно был не я – тот, кто спрыгнул с этой чертовой пожарной лестницы. Знаешь, мне наплевать на твою игру в детектива-любителя, но делай это поаккуратнее.

Человек с бакенбардами перелистывает еще несколько страниц. Прочитав их, человек явно успокоился. Он для вида, но без прежнего усердия, порылся на полке и что-то сказал своему напарнику. На этот раз Мансебо уверен, что они говорят не по-французски, а также не по-арабски или по-английски. Дальше языковые познания Мансебо не простираются.

– Будь осторожнее, направляя бинокль на людей. Не смей наводить его на ребят с бульвара! Договорились?

Мансебо болезненно реагирует на слово «договорились». Это слово точно не подходит к тому, что эти люди только что сделали. Тем не менее Мансебо кивает. Он не будет больше смотреть в бинокль на бульвар. Человек с бакенбардами роется в куче вещей, высыпанных им на прилавок, потом сбрасывает их на полку под кассовым аппаратом и напряженно осматривается. Мужчины переглядываются и быстро исчезают. Мансебо остается сидеть на скамеечке. Он чувствует тепло между ног, а на полу видит лужицу. Ничто не указывает на то, что Мансебо только что удостоился визита двух джентльменов, если не считать лужи на полу и оторванной пуговицы, которая валяется возле полки с консервами. Какие вежливые разбойники, думает Мансебо, подобрав пуговицу и сунув ее в карман. Он бросает взгляд на дверь, но решает не запирать ее, чтобы не привлекать лишнего внимания. Он прикрывает ее. Случайный покупатель теперь не зайдет, решив, что владелец на время отлучился.

Мансебо прижимает ладонь ко лбу и отходит от кассы. Он аккуратно складывает в стопку записные книжки, а потом вскрывает упаковку туалетной бумаги и принимается вытирать лужу. Конечно, можно сходить домой за шваброй, но у Мансебо нет на это сил. Никогда в жизни он не чувствовал себя таким униженным. Он бросает в мусорную корзину мокрую бумагу, идет к холодильнику, достает оттуда бутылку кока-колы и осушает ее одним глотком.

* * *

– На чем я остановился? Ах да, на вагоне-ресторане. Я всегда на нем останавливаюсь.

Месье Каро улыбнулся, открыв мне дверь, но потом снова стал серьезным, как будто жалел о своем приглашении.

В вагоне-ресторане она пила кофе с сахаром и съедала ванильную булочку. Между прочим, я никогда не видел, чтобы она пила кофе с сахаром или ела ванильные булочки. Было еще светло, когда поезд прибыл в Дахау. В воздухе висел туман, стоял страшный холод. Мать была в одежде, подходящей лишь для того, чтобы пройти несколько сотен метров от дома до своей врачебной приемной. К ней направлялись несколько солдат. В первый раз она поняла, как мало пассажиров было в этом странном поезде. Помимо солдат в нем ехал один старик и две супружеские пары. Во всем поезде. Мать была единственной молодой женщиной, которая одна ехала в этом поезде. Она была, кроме того, единственной, кто приехал с сумкой. Все остальные выходили из вагонов с пустыми руками.

Юдифь отвели в помещение, которое раньше использовали как билетную кассу. Вдоль стен стояло несколько скамеек. Едва она успела сесть, как ее вызвали – самую первую. Она, по привычке, улыбнулась оставшимся и последовала за солдатами. Они шли по глинистому вязкому полю, и мать несколько раз упала в своих туфлях с низкими каблуками. Машинально она протягивала руки, чтобы мужчина, шедший впереди, помог ей встать, но он продолжал идти не останавливаясь. Уверенная, что он просто не видел, как она падает, она окликнула его, удивившись звучанию собственного голоса. Она очень давно ни с кем не разговаривала, к ней никто не обращался, а сама она не осмеливалась это делать. Мужчина остановился, оглянулся, посмотрел на нее и пошел дальше. Пока она лишилась только самоуважения, но никто не лишил ее главного титула – звания врача. Что было бы хуже, она могла поспорить. Но она была умная женщина. Она просто сняла туфли, несмотря на холод, и пошла за человеком, который только что отнял у нее человеческое достоинство.

– Будьте так любезны, выключите радио. Спасибо.

Месье Каро откашлялся и отпил глоток воды. Он вел себя так, словно выступал с докладом. Словно читал записанное выступление.

В здании, расположенном в отдалении от других, ей снова пришлось сесть и ждать. Она вытерла слезы, чтобы они не замерзли у нее на щеках, и задумалась, нет ли у нее в сумке каких-то вещей, которые могли бы ей сейчас помочь. Наверное, можно воспользоваться марлевым бинтом. Человек, лишивший ее человеческого достоинства, стоял, прислонившись к двери, но, услышав из соседнего помещения шум, встрепенулся и вытянулся по стойке смирно, а когда дверь открылась, вскинул руку в нацистском приветствии. В комнату вошел невысокий полный человек с редкими волосами. Он посмотрел на Юдифь, на ее ноги, и приказал солдату принести теплые носки. Солдат повернулся и вышел. Полный мужчина отошел к своему столу в соседней комнате, оставив дверь открытой, но не сказав ни слова Юдифи.

Солдат вернулся с парой носков, похожих на белые футбольные гетры, и протянул их Юдифи. Она стянула с ног черные нейлоновые чулки и натянула принесенные гетры. Она даже попыталась надеть туфли, но гетры оказались слишком толстыми. Так, в одних носках, она и пошла к столу, куда ее позвал сидевший за ним человек. Только теперь она узнала, зачем ее сюда привезли. Она должна послужить своей стране. Ее привезли сюда как врача. Она была лучшим врачом в Мюнхене, а теперь, когда в городе осталось мало и немцев, и евреев, она должна поработать здесь. Она должна лечить все болезни, которые могут приключиться с людьми в лагере. Все зло и болезни здесь происходят от грязных евреев. Но она будет лечить не их, а немцев, которые заражаются от евреев. Так объяснил ей задачу человек за столом. Но ее привезли сюда не только потому, что она была лучшим в городе врачом, но и потому, что она очаровательная женщина, самая очаровательная, о какой только могут мечтать немецкие солдаты, а они должны иметь только лучших женщин. Моя мать не топнула ногой. Она вообще никогда этого не делала.

Месье Каро замолчал, а я задумалась о том, что он хотел сказать своей фразой, но прежде, чем пришла к какому-либо выводу, он продолжил:

Они хотели знать, что ей нужно для того, чтобы принимать больных. Она быстро составила список необходимых медикаментов и инструментов. В суматохе ареста она забыла в своем кабинете стетоскоп. Обычно во время работы стетоскоп висел у нее на шее, но, уходя домой и надевая плащ, она всегда снимала его. Так же поступила она и в этот раз. Она сняла его и оставила в кабинете, словно шла домой. Полный человек взял список, быстро его посмотрел и вернул Юдифи, попросив дополнить его необходимой мебелью. Кроме того, ей понадобятся весы, ростомер, кушетка, стул, бумажные полотенца и хорошая лампа, если она не добавит сама что-нибудь еще. Мать попыталась вспомнить, что стояло в ее собственном кабинете, но память изменила ей. Наверное, сработал защитный механизм. Наверное, до нее наконец дошло, что она никогда больше не увидит свой кабинет и поэтому о нем следовало забыть как можно скорее.

Месье Каро вытер глаза.

Первые два дня в Дахау она провела в одиночестве в маленькой комнатке, сидя на солдатской кровати без простыней и пододеяльника. Два раза в день ей приносили еду и кофе. Никто к ней не обращался. Она бессчетное число раз открывала и закрывала свой докторский саквояж. Но она все же пыталась не падать духом. Она говорила: если бы я тогда позволила себе заплакать, то не дожила бы до сегодняшнего дня. Да, да… На третий день пришел какой-то человек с парой черных ботинок, приказал ей надеть их и следовать за ним. Путь снова пролегал через глинистое поле. Свои старые туфли она положила в саквояж. Бараки, разбросанные по полю, выглядели не так, как она себе представляла. Некоторые, конечно, напоминали старые железнодорожные контейнеры, но среди них выделялись и вполне приличные маленькие домики. Мужчина направился к одному из бараков, стоящему в рощице, и мать последовала за ним. Она сразу поняла, что мужчина привел ее в новый медицинский кабинет. Не говоря ни слова, мужчина обвел рукой помещение. Перед дверью находился небольшой тамбур, который с большой натяжкой можно было назвать комнатой ожидания. Сам кабинет, напротив, был большим, светлым и просторным. Под потолком висела большая люминесцентная лампа, излучавшая немилосердно яркий свет. За простенком находился простенький душ и туалет, представлявший собой просто отверстие в полу.

Среди всего этого несчастья и несмотря на то, что у нее отняли свободу и самоуважение, ей все же вернули часть профессионального достоинства. Это был проблеск света, проблеск надежды, и она принялась спокойно распаковывать свой саквояж. Морфин она положила в сейф, висевший на стене. В сейфе находились медикаменты, которые она заказала. Она осмотрела один флакон, открыла и понюхала содержимое второго, чтобы убедиться, что это и в самом деле лекарства, которые ей требовались. Ножницы она положила вместе с перевязочным материалом. После всего она извлекла из саквояжа туфли, смочила ватку и попыталась отчистить обувь от засохшей глины. Потом она поставила туфли в душевой отсек, чтобы высушить их. Вдруг она услышала детский крик и выглянула в окно. Но из окна была видна только роща, и в этом было спасение. Вскоре она услышала женский крик. Попыталась открыть дверь, но тут же удивилась своей наивности. Дверь конечно же была заперта. Она вернулась в кабинет и снова выглянула в окно, выходившее на рощицу.

Только через несколько часов в кабинет вошел первый пациент – полный коренастый офицер. Он впервые представился. Она записала его имя – Фриц Эрк – в блокнот, который служил ей рецептурными бланками и журналом регистрации пациентов. Эрк страдал диабетом, и теперь, когда он находился вдали от дома, ему стало хуже. В первый день у Юдифи было два пациента – Эрк и солдат с вывихом плеча. У всех пациентов были ключи, которыми они открывали наружную дверь. Они отпирали дверь, входили, получали помощь, запирали дверь и уходили. Врач был взаперти, а пациенты приходили с ключами. Какой нелепый фарс!

Месье Каро рассмеялся и закашлялся. Впрочем, я не находила ничего комичного в этом рассказе. Похоже, он вдруг оторвался от своего конспекта и, сделав это, перестал владеть собой. Чувства возобладали.

Да, так на чем я остановился? Итак, Юдифь полечила Эрка и солдата, а вечером ей принесли поднос с ужином. После еды она ждала, что за ней придут и отведут на ночлег в помещение с кроватью, но никто не пришел. Она затосковала по своей спартанской комнатке. Однако, когда наступила ночь, улеглась на медицинскую кушетку и уснула. Тогда она не знала, что ей придется жить так больше года. Теперь это был не только ее врачебный кабинет, но и ее дом. Таким образом Юдифь получила свою врачебную практику и своих пациентов, хотя и не так, как она раньше себе это представляла.

Эрк приходил несколько раз в неделю, и был единственным человеком, с которым Юдифь поддерживала какой-то личный контакт. Именно у него она осмелилась попросить, чтобы ей приносили газеты, иначе она могла бы сойти с ума, потому что ей было абсолютно нечего делать между редкими приходами пациентов. Он обещал выяснить, что можно сделать. На следующий день он пришел с плохой новостью. В получении газет было отказано. Но моя мать была далеко не глупа. О ней можно сказать много приятных слов, но ее ни в коем случае нельзя было назвать глупой. На другой день, вводя инсулин в его немецкую вену, она спросила, не будет ли ей позволено читать медицинскую газету Ärzteblatt. Это будет лучше для всех, утверждала она. Врачебная наука стремительно развивается, и она должна поддерживать знания на должном уровне. Тем более что в лагере большая скученность, и ей надо знать, какие бактерии и вирусы больше других размножаются в таких условиях. Эрк был доволен, но смущен тем, что такая простая мысль не пришла в голову ему самому. Он решил помочь Юдифи. Нет, не потому что был добр, нашли о чем говорить! Но он был мужчиной.

Уже через неделю он пришел с номером Ärzteblatt. Сосновая роща и медицинская газета помогли Юдифи выжить. Каждый номер она прочитывала по десять раз.

Юдифь мало рассказывала о том, как ей удалось пережить Дахау. Она говорила, что ничего не видела, только слышала. Выстрелы и крики. Таких криков она не слышала до этого никогда в жизни. Это были нечеловеческие вопли, напоминавшие поросячий визг. Юдифь ни разу не видела, как режут свиней, но теперь она знала, как они в этот момент кричат. Какой, впрочем, вздор! Однако она часто рассказывала, как однажды Эрк явился в кабинет с пакетом, в котором лежали нейлоновые чулки. К тому времени мать пробыла в Дахау уже несколько месяцев. Одежда, в которой она приехала, была у нее единственной. Она стирала одежду через день в душе и сушила на батарее отопления. Через ночь, таким образом, ей приходилось спать в медицинском халате. Чулки выглядели поношенными, одна петля была спущена, но она выстирала их и стала носить. Это было необъяснимо.