Текст книги "Лэндон и Шей. Разбитые сердца"

10

Лэндон

Меньше всего на свете я хотел стать похожим на своего отца. Он был бессердечным человеком, что, вероятно, помогало ему в зале суда. Всю жизнь он руководствовался двумя вещами, до которых мне самому не было дела, – деньгами и одобрением.

Он был адвокатом по уголовным делам и безупречно справлялся со своей работой. Количество преступников, оправданных благодаря его защите, казалось неправдоподобным. Тем не менее отец никогда не называл их преступниками – вместо этого он называл их мужчинами и женщинами, которых ложно обвинили.

Иногда мне казалось, что он настолько измотан, что сам верит в собственную ложь. Или эта ложь помогает ему крепче спать по ночам. Я не понимал, как женщина вроде моей матери могла влюбиться в такого мужчину, как он.

– Ты опоздал, – рявкнул отец, когда вечером в среду я переступил порог юридической фирмы RH.

Я опоздал на десять минут, а он уже был готов надрать мне задницу.

– Всего на десять минут, – пробормотал я. – Это пробки.

– Десять минут – тоже опоздание. Отработаешь на двадцать минут дольше, чтобы наверстать упущенное, – прошипел он.

Я бы хотел быть похожим на мать, но вместо этого превратился в копию своего дорогого папочки. Темные волосы и кристально-голубые глаза сразу выдавали наше родство.

Сходство было поразительным, за исключением того, что он носил костюмы за тысячи долларов, а я – дешевый галстук, купленный для стажировки. Я бы с удовольствием купил галстук на клипсе. У отца бы случился сердечный приступ.

После того как он отчитал меня за опоздание, я больше его не видел. Он направился в свой кабинет и оставался там до конца ночной смены. Так было каждый раз, когда я приходил работать в фирму. Мой отец был призраком, и я не видел даже его тени. Впрочем, это меня не беспокоило. Я определенно был больше привязан к маме.

Во время работы она часто мне писала, спрашивая, как дела у папы. Черт, если бы я знал. Отец никогда и никого не впускал к себе в душу. Он выстроил свои стены куда выше моих, что в какой-то степени можно было назвать признаком таланта.

Работа в юридической фирме была моим самым нелюбимым занятием. Время шло ужасно медленно, но я чувствовал напряжение всякий раз, когда папина секретарша заходила в его кабинет и закрывала за собой дверь.

Ее звали Эйприл, и ее внешность не шла ни в какое сравнение с красотой моей матери.

Я не рассказывал о своих догадках маме, потому что у меня не было никаких реальных доказательств того, что папа и Эйприл занимались чем-то неподобающим, – ничего, кроме моих сомнений относительно порядочности отца.

Он выглядел как тот, кто изменяет своей жене с секретаршей. Но у меня было недостаточно улик, чтобы рассказать обо всем маме.

Я ушел, не попрощавшись с отцом. Сомневаюсь, что он вообще обращал на это внимание, но зато он заранее позаботился о том, чтобы его ассистент проконтролировал меня в те дополнительные двадцать минут.

Мама несколько раз написала мне после того, как я вернулся домой, чтобы узнать, как идут дела в фирме. Она знала, что я ненавижу эту работу, и сказала, что я не должен переступать через себя. Но я знал своего отца и понимал, что если уволюсь, то он ужасно разозлится на мать. Мама и так достаточно натерпелась; она не заслуживала дополнительного стресса.

Мама: Как папа? Он пригласил тебя поужинать?

Я: Нет. Он никогда так не делает.

Мама: Эйприл сегодня работала?

Я: Ага.

Мама: Она помогала твоему отцу сегодня вечером? Думаешь, они близки?

Я знал, к чему она клонит, и не мог это терпеть. Я ненавидел то, что эта цыпочка, Эйприл, заставила маму сомневаться в себе. Ее неуверенность сквозила в каждом сообщении.

Я: Она не ты.

Прошло некоторое время, прежде чем она ответила.

Мама: Я люблю тебя, Лэнд, люблю тебя.

Я: Я тоже, мама. Спокойной.

* * *

– Что между вами происходит? – прошипела Моника, подойдя к моему шкафчику утром в четверг.

Она смотрела на меня злобными дикими глазами, но в этом была вся Моника – она всегда злилась.

– Тебе стоит уточнить, о ком ты говоришь.

– О Маленькой Мисс Совершенство и тебе – что за пари?

Ох. Шей. Ну конечно.

Я пожал плечами.

– Это просто ради смеха.

– Ничего смешного, – пробормотала она. – Понятия не имею, зачем тебе тратить свое время на размышления об этой надоедливой сучке.

Я ухмыльнулся.

– Да неужели? На днях ты заявила, что она одна из твоих близких подруг, и по этой причине влепила мне несколько пощечин.

– Неважно, я была пьяна. Просто прекрати все это, хорошо?

Я поднял бровь.

– Извини, но я пропустил момент, когда ты получила право говорить мне, что делать, а что нет.

Она подняла бровь.

– Ты мне должен. Ты обещал, что будешь рядом со мной.

Я хорошо помнил обещание, которое дал Монике более года назад, – обещание заботиться о ней, когда у меня будет возможность. По большей части я выполнял свою часть сделки. Если ей было плохо, я был рядом, но это не означало, что я должен был отказаться от нового маленького кусочка своей жизни, уступив ее нелепым просьбам. В любом случае, скоро мы все отправились бы в колледж. Ей пришлось бы научиться стоять на собственных ногах.

Кроме того, я давал это обещание, когда был под кайфом. Все обещания, данные под действием наркотиков, должны быть признаны недействительными.

– Слушай, я обещал заботиться о тебе, верно? И я это делаю. Когда ты голодна, я приношу тебе еду. Когда ты пьяна, я помогаю тебе протрезветь. Но давай кое-что проясним: я не в твоей власти, Моника. Я буду делать то, что захочу, с кем захочу и когда захочу.

Она поджала губы и пробежала по мне глазами.

– Ты действительно собираешься участвовать в этом дурацком пари с Шей Гейбл? Серьезно? Мы же ее ненавидим.

Неправильно. Это я ее ненавижу.

Моника ненавидела Шей только потому, что моя ненависть, по ее мнению, была слишком сильным проявлением внимания к другой девушке.

– То, чем я занимаюсь, – не твое дело.

Она поправила сумочку на плече и закатила глаза.

– Как угодно, Лэндон. В любом случае, она никогда не влюбится в кого-то вроде тебя. Такой человек, как она, никогда не попадется на твою удочку.

Вот и оскорбления. Как вовремя.

Затем она сильно толкнула меня в грудь.

Что за черт?

Она пьяна?

Под кайфом?

Было десять утра. Как она умудрилась напиться в десять утра?

Я вздохнул и отошел от нее подальше. Было слишком рано, чтобы иметь дело с ее выходками.

Я с трудом поборол в себе усталость после очередной бессонной ночи.

– Хорошо, Моника. Думаю, мы закончили.

Я развернулся и пошел, а она закричала мне вслед:

– Да, верно – уходи! Уходи от правды. Надеюсь, ты знаешь, что проиграешь это глупое пари, потому что никто не сможет полюбить кого-то вроде тебя. Ни один человек в мире не полюбит твои шрамы – ты отвратителен.

Ее слова заставили мои руки сжаться – я ненавидел способность Моники мгновенно меня обжечь. Но я ничего ей не ответил. Я не обернулся, но ей не нужно было видеть мои глаза, чтобы понять, как сильно меня обожгли ее слова. Она знала, куда следует бить, чтобы причинить наибольшую боль.

Следующий урок я пропустил. Я вышел на футбольное поле, засыпанное снегом, в одной кофте и встал под трибуны, чтобы спрятаться от всего и от всех.

В груди у меня было слишком тесно, и каждый вдох, который я делал, казался таким же ледяным и застывшим, как воздух Иллинойса.

Я знал, что происходит. За последний год у меня было немало приступов паники. Я знал, что от этого никуда не деться. Когда мои тело и разум решали разрушиться, все, что я мог сделать, – позволить им это.

Иногда паника заканчивалась быстро, а иногда мне казалось, что она длится днями. Я закатал рукава и обнажил шрамы моей прошлой печали, отметины моего разума, вышедшего из-под контроля. Когда Моника впервые их увидела, она назвала меня драматичным.

– Ты резал не для того, чтобы покончить с собой. Ты просто сделал это для привлечения внимания, – огрызнулась она.

Но я знал, что она ошибалась. Я не хотел, чтобы люди видели мои шрамы. Мне было стыдно. Вот почему я всегда носил футболки с длинными рукавами. Я не гордился тем, что сделал, и уж точно не искал внимания. Впрочем, я не хотел совершать самоубийство. Это был способ почувствовать что-то, кроме оглушающей пустоты внутри. Я отчаянно искал в себе эмоции, потому что мое сознание было опустошено и измучено.

Какое-то время я себя не резал. Я изо всех сил старался найти другие способы испытывать чувства.

Мои руки дрожали, пока я держался за обледеневшие перила трибун, опустив голову, чтобы меня не вырвало. Холодный металл жег мне руку, но я был благодарен за эту боль. Я был благодарен за возможность что-то ощутить.

Любая боль означала, что я все еще жив.

* * *

Думаю, я родился с дырой в сердце.

Оно не бьется так, как следует, и я не знаю, делает ли это меня недостойным любви.

Какой человек захочет любить разбитое сердце?

Какой человек будет тратить время на то, чтобы слушать сердцебиение кого-то настолько изувеченного? Я хотел бы верить, что разбитые сердца тоже заслуживают любви.

Думаю, что именно им любовь нужна больше всего.

Л.

* * *

После срыва я вернулся в школу и направился прямо в кабинет миссис Леви. У нас не было запланированного сеанса, но мне повезло – никто не сидел в ее кабинете и не отнимал ее время.

Я не знал, куда идти. Честно говоря, часть меня хотела взять себя в руки и просто преодолеть себя и свои срывы, но на это мне не хватало сил. Я не знал, как избавиться от собственных мыслей и все исправить.

– Лэндон.

Миссис Леви подняла глаза и улыбнулась своей обычной улыбкой, но в ней промелькнуло беспокойство. И на то была причина. Сомневаюсь, что школьники приходили к ней в кабинет для того, чтобы обсудить последние тенденции школьной моды.

– У тебя все нормально?

Я засунул руки в карманы.

– Ага.

Это все, что я смог выдавить.

Она приподняла бровь, и я отвел от нее взгляд. Меня немного смущал тот факт, что при одном взгляде на меня было ясно, что я – бракованный товар.

– Разве ты не должен быть на уроке? – спросила она.

– Да, наверное, – ответил я.

В комнате воцарилась тишина, и я взглянул на фотографии ее семьи, висящие на стене. Все они выглядели такими счастливыми, такими любящими.

Знает ли она, как ей повезло?

Черт.

Мой разум делает то же дерьмо, что и каждый день.

– Хочешь ненадолго остаться? – спросила она.

– Я не хочу говорить, – выпалил я.

– Нам вообще не о чем разговаривать. – Она указала на стул напротив нее. – Но, пожалуйста, присаживайся.

Я сел, и, думаю, миссис Леви услышала мое безмолвное «спасибо». Я был благодарен за то, что есть кто-то, с кем можно посидеть в тишине. Иногда молча посидеть с человеком, который готов быть с вами рядом, оказывается куда лучшим лечением, чем разговоры о ранах.

11

Лэндон

На следующий день ко мне пришли Хэнк, Грейсон и Эрик. Они всегда знали, когда мне было тяжело, но никогда не задавали лишних вопросов. Я был за это благодарен. Мне не хотелось много говорить. Мы тусовались у бассейна, болтая о всякой ерунде.

В этот же день, по просьбе Хэнка, к нам пришел КейДжей. Мой дом был основным местом для покупки наркотиков, потому что моих родителей большую часть времени не было дома. КейДжей был взрослым мужчиной лет сорока – примерно того же возраста, что и Ланс. Он довольно давно продавал курево моим друзьям и в целом казался порядочным человеком.

Лежа в шезлонге, Эрик курил сигарету и смотрел на небо.

– Вы когда-нибудь играли в облака? – спросил он.

Облака были огромными и выглядели нереалистично, как облака в заставке Симпсонов, – казалось, что все они расположены чересчур идеально. Словно художник взял большую кисть и дорисовал их на небо.

– Игра в облака? – переспросил я.

Он закинул руки за голову и кивнул.

– Да, когда ты видишь облако и говоришь, на что оно похоже.

КейДжей усмехнулся, пересчитывая деньги, которые дал ему Хэнк.

– Моя младшая дочь до сих пор сходит с ума от этой игры. Прошлым летом мы часами лежали на траве, разглядывая небо. Черепахи. Собаки. Майкл Джордан. Ох, черт… – он засмеялся, качая головой. – Это одни из лучших воспоминаний. Моя старшая дочь уже взрослая, но мы тоже так играли. Было здорово.

КейДжей всегда рассказывал истории о своих детях, когда заходил. Интересно, делали ли мои родители то же самое?

Папа, наверное, рассказывал про меня страшилки.

А мама – любовные истории.

Забавно, что ты можешь стать персонажем в рассказах других людей.

– Все это замечательно, но могу я узнать, почему вы находитесь в моем доме с этими подростками? – прозвучал знакомый голос, выдернув меня из моего расслабленного состояния.

– Привет, мам. – Я приподнялся на шезлонге. – Что ты тут делаешь? Я думал, ты будешь в Калифорнии еще несколько дней.

– Я прилетела ранним рейсом.

Она заправила волосы за уши и посмотрела на КейДжея, который стоял на месте, как провинившийся щенок.

– Я не знаю, кто вы и почему тусуетесь с этими мальчиками, но, думаю, вам следует уйти.

Он ушел, не сказав ни слова.

Хэнк изобразил глупую улыбку.

– Привет, миссис Х. У вас чудный плащ.

Эрик встал с шезлонга.

– Это новая стрижка? Вам чертовски идет!

Грейсон ухмыльнулся.

– Вы похудели? Выглядите ослепительно.

Мама слегка улыбнулась.

– Пока, мальчики.

Все засуетились, но мама их остановила.

– Сначала отдайте товар.

– Но миссис Х.! Это от моей аллергии, – пошутил Хэнк.

Она протянула руку, и он со стоном положил сигарету ей на ладонь.

– Спокойной ночи, мальчики.

– Спокойной ночи, миссис Х., – пробормотали они, уходя.

Мама подошла ко мне с нахмуренными бровями и мрачным выражением лица.

– Серьезно, Лэндон? Наркотики?

Она всегда так делала – называла это наркотиками, а не дурью. Не знаю почему, но это звучало куда более серьезно.

– Я не курил, – пробормотал я.

Она бросила на меня убийственный взгляд, и я почувствовал себя полным дерьмом.

Я не курил, но она мне не поверила. По правде говоря, у нее были причины мне не доверять. За эти годы она нашла в моей спальне достаточно курева, чтобы предполагать, что я прячу собственную ферму по выращиванию.

В голове крутилась мысль о том, что она наконец дома. Черт… Я по ней скучал. Я хотел обнять ее и в то же время накричать на нее за то, что она меня оставила. Я хотел обвинить ее в том, что в последнее время она не справляется с ролью родителя. Я хотел сказать ей, что со мной не все в порядке и я нуждаюсь в ней больше, чем когда-либо.

Но больше всего мне хотелось ее обнять. Очень, очень сильно.

– Прости, мам, – пробормотал я.

– Ага. – Она кивнула. – И ты меня прости. Иди сюда.

Она распахнула руки, и я прижался к ней, как чертовски одинокий ребенок. Она пахла розами – я скучал по этому запаху. Она обнимала меня, а я прятался в ее крошечной фигуре. Несмотря на то, что я был намного выше, мне казалось, что именно она меня держит.

Я почти забыл, как хорошо она умеет обнимать.

– Я скучала по тебе, – прошептала она, сильнее прижимая меня к себе.

Когда мы отошли друг от друга, я почесал затылок.

– Что ты здесь делаешь?

– Я хотела проверить, все ли в порядке. Я разговаривала с миссис Леви, и она показалась мне немного обеспокоенной.

О, ну конечно. Она приехала домой, потому что посторонний человек прокомментировал ее пренебрежение родительским долгом. Вероятно, она была смущена тем, что ее вызвал школьный психолог. Вероятно, мама считала, что она отлично справляется. Я был жив, все еще выполнял домашние задания – только потому, что это отвлекало мой мозг, – и мне удалось не спалить дом.

Чего еще может желать родитель?

– Давай закажем обед, – сказала мама, взявшись за мою руку. – Отец тебе звонил? Он обещал, что сделает это сегодня.

– Нет, ничего не было.

Мама нахмурилась, но ей не следовало удивляться. Мой отец не слишком обо мне беспокоился. Я не переживал. Мне не нужна была его забота.

– Я поговорю с ним, – сказала она.

– Нет, не стоит. Это не имеет значения.

Она продолжила хмуриться, но больше ничего не сказала и пошла на кухню.

Я шел за ней по пятам, как голодный пес, а Хэм – настоящий голодный пес – следовал за мной.

– Хорошо, чего ты хочешь? Пиццу? Тако? Тапас? – спросила она меня, доставая из сумочки мобильный телефон.

– Все что угодно.

Она взглянула на меня и улыбнулась.

– Остановимся на пицце.

Остаток вечера мы провели вместе. Мы смотрели дерьмовые фильмы, «Друзей» и обсуждали маминых клиентов. Я рассказал ей о школе и учебе. Я не упомянул Шей, потому что она бы наверняка решила, что я сошел с ума, но мысли о Шей время от времени появлялись у меня в голове. Ничего такого.

Мы с мамой не говорили о Лансе – вероятно, потому что никто из нас не смог бы вынести этот разговор. Мама плакала всякий раз, когда о нем упоминала. Он был ее единственным братом, и его потеря стала для нее сильным ударом. Однажды она сказала, что ее выкидыш, вероятно, случился из-за стресса, и это разбило мое холодное сердце. Я не мог представить, какую боль она испытывала.

Это была невероятно дерьмовая ситуация, но маму нельзя было в этом винить. Я говорил ей об этом снова и снова, но она мне не верила. Вот почему я держал так много своих проблем при себе – я не хотел взваливать их на ее плечи. Ее багаж уже был достаточно тяжелым, она бы не справилась с большей ношей.

Мы оба легли спать около полуночи. Она сказала, что любит меня, и я верил каждому ее слову. Я никогда в жизни не сомневался в любви моей матери. Я просто знал, что это происходит эпизодически. Всякий раз, когда она появлялась, я, как голодный ребенок, жадно поглощал ее любовь, питая ею свою больную душу.

Мама осталась в городе еще на два дня, прежде чем улетела во Флориду по работе. В течение этих двух дней она не выпускала меня из виду. Она даже заставила меня пропустить школу в пятницу, чтобы мы могли провести весь день вместе. Мы делали покупки и даже поехали в Чикаго, чтобы заменить лампу, которая разбилась во время вечеринки. Я подумал, что мама хотела бы встретиться с папой – пообедать или поужинать, – но она так и не подняла эту тему. Я не помнил, когда они в последний раз были вместе, но, похоже, их это устраивало. Некоторые любовные истории не нуждались в постоянной подпитке. Их отношения развивались по особому пути.

Мама даже пробовала готовить.

Она испекла блины со вкусом пищевой соды, подгоревшую лазанью и чрезвычайно отвратительный кокосовый пирог – три моих любимых блюда, полностью уничтоженных рукой моей матери.

Мария была бы в ужасе. Черт, я и сам был в ужасе, но она так старалась. Конечно, ее попытки с треском провалились, но все же она попыталась сделать это ради меня.

Целых три ночи я знал, что она находится всего в двух дверях от меня.

Я знал, что ее сердце бьется под одной крышей с моим, бьется в том же ритме, что и мое. Я знал, что я не один, и впервые за долгое время мог спать.

Ее присутствие было моим кайфом – кайфом, который не смогла бы дать ни одна доза.

В субботу утром она должна была уезжать, поэтому я встал пораньше, чтобы приготовить ей завтрак. Я больше не мог есть подгоревшую пищу и подумал, что с моей стороны это будет приятный жест. За последний год Мария меня кое-чему научила.

Каждый раз, когда мне удавалось перевернуть блинчик, я чувствовал, что она стоит рядом, похлопывает меня по спине и говорит: «Отличная работа».

Пока я готовил блины, мама притащила свои чемоданы на кухню. Со дня приезда у нее стало на один чемодан больше. Я мог бы спросить, зачем ей столько вещей, если через две недели она собирается приехать на мой день рождения, но с раннего возраста я научился не задаваться вопросом, почему женщины везут с собой столько лишнего дерьма. Однажды на семейный уик-энд мама взяла с собой пять купальников. Пять купальников на три дня.

Каким-то образом ей удалось надеть абсолютно все.

Некоторые она надела дважды.

– Почему здесь пахнет нормальной едой? – спросила она. – Ммм… – Она подошла к столу, взяла несколько кусочков нарезанных бананов и бросила их в рот вместе с измельченными грецкими орехами. – С каких это пор ты готовишь?

С тех пор, как ты оставила меня дома одного.

Однако я решил не быть козлом – особенно когда она уезжала. Я никогда не хотел, чтобы она чувствовала себя дерьмовой матерью, хотя, честно говоря, иногда она была именно такой.

Уверен, что иногда я тоже был дерьмовым сыном, но она никогда на меня не злилась.

Это было частью человеческой жизни – время от времени быть дерьмом. Естественной частью человеческой натуры.

– Я кое-чему научился, – пробормотал я.

Я упустил тот факт, что меня научила Мария. Я не хотел, чтобы мама подумала, что есть женщина, которая является для меня лучшей матерью. Она была чувствительна к таким вещам.

– Пахнет потрясающе – и ничего не пригорело.

– Думаю, сегодня мне просто повезло. Я сжег приличную гору продуктов.

– Это мои гены, – пошутила она, подойдя, чтобы поцеловать меня в щеку.

Я вызвался отвезти ее в аэропорт, но она сказала, что если я поеду с ней, то прощаться будет слишком тяжело. Я ее понял. Я был достаточно эмоционален, чтобы начать умолять ее остаться еще ненадолго, а я не хотел быть драматичным придурком, который просит мамочку не уезжать. Кроме того, скоро мой день рождения и она вернется домой. Отпускать ее на несколько дней не так уж ужасно.

– Можно мне обнять тебя? – спросила она, и я кивнул.

Она крепко обняла меня и отстранилась, чтобы посмотреть на меня со слезами на глазах. Потом она снова меня обняла. Я ненавидел, когда она плакала. Это заставляло меня чувствовать свое бессилие.

– Да ладно, мам, не переживай. Увидимся через несколько дней. Эй, блинчики вот-вот сгорят.

– Да, прости. Просто… – ее глаза метнулись в сторону, и ее маленькое тело слегка задрожало.

– Что?

Она стряхнула с себя печаль и улыбнулась.

– Ничего. Я приведу волосы в порядок, умоюсь и спущусь к завтраку.

Она положила свою сумочку поверх одного из чемоданов.

Пока я переворачивал блины, ее сумочка упала и все ее девчачье дерьмо разлетелось по комнате. Я отложил лопатку и пошел поднимать ее тампоны. Лучше бы я их не видел. Мысль о том, что твоя мама использует тампоны, была странно тревожной. У мам не должно быть месячных. Было мерзко думать об этом.

Я подобрал все остальное; помаду, мелочь, ручку, билеты на самолет. Я пробежался глазами по билетам и почувствовал, как внутри у меня что-то сжалось. Она летела в Париж?

Почему она об этом не говорила?

Я думал, что она собирается вернуться в Калифорнию. Потом я увидел дату возвращения.

Через пять недель.

На две недели позже моего дня рождения.

Что за черт?!

Она должна была приехать ко мне. Она должна была вернуться домой, чтобы быть рядом со мной в самый дерьмовый момент моей жизни. Она должна была поддерживать меня, пока я тонул. Но вместо этого она собиралась отдыхать во Франции, есть макароны с какой-нибудь крутой знаменитостью и одевать ее для очередного шоу.

Теперь мне стало ясно. Несколько секунд назад она расплакалась не потому, что ей было грустно покидать меня; это было потому, что она снова меня бросала.

Я чертовски любил свою мать, но в ту секунду я ее ненавидел.

Она солгала мне. Она утаила от меня правду, что было намного хуже, чем ложь.

Я был готов сорваться. Мне хотелось закричать, выругаться и сказать ей, что она ужасная мать, выбравшая работу вместо меня. Но я не стал.

Я вернулся к приготовлению блинов. Я ждал, зная, что в конце концов она все мне расскажет. Она никогда не уезжала из дома, не сообщив мне о своих планах. У нее не хватило бы наглости совершить такой эгоистичный поступок.

Мы сидели за обеденным столом, и я смотрел за тем, как она ест. Она говорила о том, какой я замечательный повар, и о том, что мне следует подумать о кулинарной школе. Она говорила о своей работе, но не упоминала о ее частях, связанных с путешествиями.

Она рассказывала мне о знаменитостях; она обсуждала модные тенденции этого лета; и она так и не упомянула Париж. Ни разу.

Когда она собрала свои вещи, чтобы отправиться в аэропорт, гнев, который я так долго сдерживал, сменился отчаянием, грустью и одиночеством.

– Давай, обними меня, – сказала она. Я снова повиновался.

Я хотел быть сильнее. Я хотел, чтобы у меня хватило смелости противостоять матери и сказать ей, как сильно ее действия разбивают мое и без того разбитое сердце, но я этого не сделал. Я ни черта ей не сказал, потому что она была моей матерью и я ее любил.

Любовь была болезнью. Я не понимал, почему люди так ее жаждут. Любовь всегда оставляла пустоту внутри.

Мы разжали объятия, и она направилась к такси.

Пока она садилась в машину, я стоял на крыльце, засунув руки в карманы.

– Слушай, ма, – позвал ее я.

Она вопросительно на меня посмотрела.

– Когда ты собираешься рассказать мне о Париже – до того, как приземлишься, или после?

Ее глаза удивленно расширились, а губы слегка приоткрылись.

– Как ты…

– Твои билеты выпали из сумки.

Легкая дрожь охватила ее крошечное тело, и она покачала головой.

– Лэнд, клянусь, я собиралась тебе рассказать. Я просто… Я знала, что это тебя расстроит. Мне представилась прекрасная возможность поработать с замечательными клиентами в европейском турне, приуроченному к выходу их нового фильма. Ты не поверишь…

Мое холодное сердце заледенело еще больше.

– Все в порядке, – выдавил я. – Это неважно.

– Милый… – пробормотала она, сделав шаг вперед.

– Тебе лучше ехать, иначе ты опоздаешь на рейс.

Или ты можешь остаться и выбрать меня. Останься ради меня.

Пожалуйста, мама. Просто…

Выбери меня…

Она сделала шаг назад. Она не выбрала меня.

Я был идиотом, если думал, что она это сделает.

Она схватилась за ручку чемодана.

– Мне очень жаль, Лэндон. Правда. Ты многого не знаешь, многого не понимаешь… и я хочу тебе все объяснить. Но сейчас я не могу упустить эту возможность. Я все объясню, как только смогу, но…

– Не беспокойся, – прошипел я, заходя в дом. – Счастливого пути.

Она за мной не пошла.

Дом снова опустел. Я пошел в свою спальню и лег на кровать. Мои руки сжались в кулаки, и я ударил себя по лбу.

– Черт! – закричал я, разбудив спящего в углу Хэма. – Черт!

Я бил сильнее и сильнее, пытаясь сдержать слезы, пытаясь перестать быть маленькой одинокой тварью.

Хэм встал и потянулся, прежде чем, шатаясь, подойти ко мне и забраться на кровать. Он ткнулся носом мне в руки, и я его оттолкнул. Каждый раз, когда я отталкивал его, он возвращался. Снова и снова.

– Хэм! Уходи! –   кричал я, раздраженный глупым псом.

Но ему было все равно. Он продолжал вилять своим дурацким коротким корги-хвостом и пытался забраться в мои объятия. В конце концов я сдался. Я обнял его и запретил себе плакать.

Так мы пролежали некоторое время.

Снова было тихо. Стены навевали воспоминания о вчерашнем дне. Той ночью я так и не уснул.

* * *

На следующий день я вытащил себя из постели, услышав звонок в дверь. Я взглянул на часы, прекрасно зная, что это Мария.

Когда я открыл дверь, она одарила меня своей яркой улыбкой, но, увидев меня, тут же перестала улыбаться. На ее лице появилась хмурая гримаса.

Должно быть, снаружи я был так же плох, как внутри.

– Как твое сердце, Лэндон? – спросила она.

Дерьмо. Дерьмо. Дерьмо.

Мои глаза наполнились слезами, и я закрыл их, чтобы сдержать рвущиеся наружу эмоции. Мне нужно было быть мужчиной. Мне нужно было стать мужчиной.

Но после ужасной ночи вопрос Марии оказался слишком болезненным.

Я не ответил, потому что знал, что, если слова сорвутся с моих губ, я развалюсь на части. Больше она не сказала ни слова. Она просто шагнула вперед и обняла меня. Она крепко меня держала – я не сопротивлялся. Правда заключалась в том, что без нее я бы упал.

Она положила голову мне на грудь и не разжимала руки. Она обнимала меня, и я обнимал ее в ответ.

– Оно все еще здесь, Лэндон, – сказала Мария. – Твое сердце. Я до сих пор слышу, как оно бьется. Ты в порядке. Все хорошо.

Это сломало меня еще сильнее.

Она начала за меня молиться, и я не знал почему. Все ее молитвы не были услышаны. Может, автоответчик Бога был переполнен и больше не принимал сообщения. Может, когда Мария молилась, он был занят, отвечая на чужие звонки. А может, Бога вообще не было. Может, Мария молилась желанию, надежде, мечте.

Она молилась и за Ланса.

Очевидно, что это не помогло.

Тем не менее она молилась.

Тем не менее я ей это позволил.

И хотя я не понимал, как это возможно, мое уродливое, израненное сердце все еще продолжало биться.