Текст книги "Солдат трех армий"

– Дорогой, считайте, что я не расслышал слова «расходовали». Наши солдаты – люди иного склада, они все состояли в гитлеровском союзе молодежи и предпочитают быть солдатами в войсках СС, нежели унтер-офицерами в какой-нибудь дивизии вермахта.

Мы есть и остаемся избранной частью народа.

С этим эсэсовцем невозможно было найти общий язык. Он не хотел или не мог понять мои доводы. Мне надо было быть осторожным; этакий твердолобый офицер из войск СС в два счета мог бы донести на «камрада» из вермахта. Стоило ли рисковать и портить немногие свободные часы, затевая бесплодные споры?

Париж необыкновенно красивый город. Но в жаркие летние месяцы парижане покидают город и толпами поспешно уезжают в провинцию или к морю.

В этом безлюдном раскаленном городе мы утром ехали в автобусе из нашего отеля в «Ecole militaire», откуда нас возили обедать, потом обратно. Мы зубрили вплоть до вечера. После ужина мы «готовили уроки». День оканчивался прогулкой, но она не приносила облегчения – улицы были раскалены от зноя.

В обеденное время я отказывался от поездки в автобусе и за десять минут пешком одолевал дорогу к отелю. При этом мне нужно было пройти по мосту через Сену, где стояла на якоре плавучая купальня. Вода из Сены протекала через хлорирующий фильтр и заполняла бассейн, который с трех сторон окружали кабины. С четвертой стороны было расположено небольшое кафе, из которого можно было, сидя под зонтами, наблюдать за купающимися.

Купальня была всегда переполнена, и невозможно было получить шкаф для одежды или кабину для переодевания. Я обратился к дежурному, человеку примерно лет тридцати, и заговорил с ним на языке, который считал французским, пытаясь изложить мою просьбу. Он устало махнул рукой:

– Вы можете говорить по-немецки, капитан.

Быстро выяснилось, что его немецкий столь же «хорош», как мой французский, но все же мы поняли друг друга. Я предложил ему одну из тех черных крепких французских сигарет, которые парижане тогда охотно курили, но редко получали.

– Мне нужна ежедневно в двенадцать часов, лишь на полчаса, запирающаяся кабина.

Можете вы мне в этом помочь?

– Это трудно, господин офицер, вы ведь знаете, что здесь делается?

– Вам ведь надо только зарезервировать кабину, это же можно устроить.

В такой форме мы торговались. Мое обеденное время кончилось, а я и не поел и не выкупался.

На следующий день я предпринял новую попытку, но снова без успеха. Мы стояли у края бассейна и курили сигареты, он в своем купальном костюме, я в моей военной форме. Я обливался потом. Наконец после бесконечных разговоров я выяснил, что у него были бы неприятности с его коллегами, если бы он удовлетворил мое желание.

Так вот в чем дело. Я дал ему сигареты для других служащих купальни и ушел.

На третий день дело все еще не ладилось. Тут мне пришла в голову спасительная идея. Сначала я похвалил Париж, потом Францию, затем французов. После этого я сказал ему, что война между Германией и Францией была большим несчастьем, и я рад, что не принадлежу к оккупационным войскам.

– Что же вы делаете в Париже, капитан?

– Я прибыл из-под Ленинграда и прохожу здесь курс обучения. Через два месяца я должен снова отправиться на Восточный фронт.

Внезапно все уладилось. Я тотчас же получил кабину; вскоре я уже бодро плавал в Сене. Когда я вышел из воды, меня встретили все четверо служащих купальни.

– Мы слышали, что вы только что прибыли из России, капитан. Как там обстоят дела?

Десятки других вопросов показали мне, что я получил кабину не только потому, что французы относятся враждебно к солдатам оккупационной армии, а я не принадлежал к их числу, но главным образом благодаря сильнейшему интересу французов к ходу войны на востоке. Заметно было, что французы питают надежду на то, что Советский Союз нанесет окончательное поражение германскому вермахту.

С того дня я регулярно, каждый полдень, посещал маленькое купальное заведение на Сене, получал мою кабину, покуривал черные сигареты с Пьером – так звали моего знакомца, – плавал несколько сот метров туда и обратно и, освеженный, возвращался на службу. Мы, Пьер и я, приветствовали друг друга как добрые друзья. Он улыбался уже издалека при моем появлении.

Однажды я его спросил:

– Вы участвовали в войне, Пьер? Были вы солдатом? Он испуганно взглянул на меня и задал встречный вопрос:

– Зачем вам это знать, капитан?

– Ах, просто так, Пьер, потому что я сам тогда здесь побывал.

– Что ж, я могу вам сказать, капитан. Я был солдатом, даже унтер-офицером. Попав в плен, я оказался близ Кельна. Но я оттуда сбежал. Вы понимаете, смылся оттуда, иначе не мог, тоска по родине, как говорят немцы.

– Вы убежали из плена, Пьер? И об этом вы рассказываете мне?

Он смотрел на меня с недоумением.

– Пьер, в качестве немецкого офицера я должен был бы доложить о том, что вы мне сказали. Вас тогда отправили бы обратно в лагерь под Кельном.

– Этого вы ни в коем случае не сделаете, капитан.

– Почему вы в этом уверены, Пьер?

– Кто же тогда будет вам ежедневно резервировать кабину и какой вам смысл доносить на меня? Он пожал плечами и небрежно развел руками, как бы подкрепляя этим свои слова. Но он явно не хотел меня заверить, что не считает всех немецких офицеров доносчиками.

После этой беседы мы стали друзьями. Благодаря Пьеру я получил представление о настроении французов.

Однажды он прямо спросил меня:

– Капитан, вы вечером куда-нибудь выходите?

– Очень редко, Пьер. Нигде нет ничего интересного, и, кроме того, мне мешает духота.

– Вы всегда один приходите купаться. Но вечером вы не должны ходить в одиночку.

– А почему бы нет? Мне никто ничего не сделает.

– Да, конечно, но было бы лучше… Поверьте мне, пожалуйста!

Он высказался достаточно определенно. Конечно, комендатура нас уже предупреждала, чтобы мы по возможности не ходили в военной форме в одиночку, по крайней мере когда темнеет и в стороне от оживленных улиц. Мы не очень серьезно относились к этому предупреждению, но все же я был признателен Пьеру за его совет.

Теперь мы говорили друг с другом совершенно откровенно.

– Капитан, война Германией проиграна.

– Нет, Пьер, мы победим, обязательно.

– Вы потеряли под Сталинградом целую армию, и вермахт все время отступает.

– Тем не менее мы победим. Отход нужен для того, чтобы сократить линию фронта.

– Почему Гитлер не сокращает сразу линию фронта, а всегда сначала поражения, а потом сокращения?

– Пьер, нельзя же целые армии за одну ночь отвести назад, это подорвало бы снабжение.

– А его и без того партизаны дезорганизовали, капитан. Однако, что вы скажете о Роммеле? Это тоже сокращение фронта?

Пьер позволил себе даже иронию. 13 мая, за два месяца до нашего разговора, Африканский корпус перестал существовать. Пьер был прав, но я не должен был это признавать.

– Мы будем дальше сражаться и выиграем эту войну. Если бы мы ее проиграли, то от этого пострадали бы не только немцы, но и французы. Русские не остановятся на Рейне, и Франция станет коммунистической.

Пьер снова повел плечом и развел руками.

– Что делать? Надо выждать. Но раньше Германия проиграет войну.

Этого мнения он придерживался твердо. Причем его, видимо, не слишком пугало то, что Франция может стать коммунистической страной.

Впечатления от беседы с Пьером не оставили во мне глубокого следа. Я считал его самоуверенным французом и к тому же упрямо цеплявшимся за иллюзии. Тем не менее я охотно с ним болтал, хотя бы уж для того, чтобы поговорить еще с кем-нибудь, кроме офицеров. Единственным развлечением среди однообразных служебных занятий были вечеринки, которые устраивало командование курсов.

Поблизости от нашего отеля было размещено подразделение «молниеносных девиц», как называли связисток в армейской форме. Кто-то на курсах заботился о том, чтобы приглашать к столу в качестве наших дам соответствующее число связисток, которые более или менее охотно являлись на эти вечера. Этим изолированным от внешнего мира девушкам жилось не лучше, чем нам; они скучали в свободное время и страдали от жары. Парижане их избегали точно так же, как и всяких других военнослужащих оккупационной армии.

Обычно в начале вечера вспоминали родину и хором исполнялись народные песни при участии всех сидевших за столом. За этим следовали рассказы о «героических делах»; девушки хотели точно знать, за что получен тот или иной знак отличия.

Ордена стали мерилом мужества.

В числе «молниеносных девиц» было много таких, которые хотели бы вернуться к нормальным условиям жизни, носить гражданское платье. Военная служба была им не по душе, и они пошли в армию только для того, чтобы избегнуть трудовой повинности на военных заводах. Они принимали наши приглашения, чтобы побеседовать с новыми людьми или из вежливости. Одни рано покидали вечеринки, другие оставались.

Тогда становилось шумно, и по мере увеличения числа опорожненных бутылок усиливалась самоуверенная похвальба насчет предстоящей «конечной победы».

Впрочем, галдеж и пьяные выкрики не могли заглушить тревожные настроения, уже дававшие о себе знать в подсознании. Эти чувства было трудно выразить, о них никто не говорил, но все же они в конце концов вели к тому, что вечеринка приобретала характер оргии на вулкане; недаром уже тогда все чаще повторяли:

– Ребята, наслаждайтесь войной, мир будет ужасным!

Мужчины превращались в самцов, женщины становились самками, а отель превращался в бордель, потом наступало мерзкое похмелье, а военный флаг великогерманского рейха на крыше здания висел, как тряпка, в плотном предрассветном тумане.

Заканчивалась наша учеба на курсах. В один из последних дней Пьер спросил меня:

– Капитан, вы должны вернуться обратно в Россию?

– Разумеется, не только должен, но и хочу.

– Господи, зачем это?

– Там нужны солдаты.

Помолчав и задумчиво глядя на меня, Пьер продолжал:

– Вам не следует идти на фронт. Вы молоды, а жизнь прекрасна. Ради чего и ради кого вы пойдете на смерть? Я одного возраста с вами, капитан, может быть, мне снова придется сражаться, кто знает! Но я не хочу, чтобы оба мои сына когда-либо воевали.

– Если бы я имел сыновей, Пьер, я бы им того же пожелал. Но чтобы наконец наступил мир, я должен воевать. – Затем я прибавил: – Но почему вам пришло в голову, что вы, может быть, опять будете сражаться?

Он отвечал уклончиво:

– Немецкая армия потерпела тяжелое поражение под Курском. Американцы и англичане высадились в Сицилии и завоюют Италию. Гитлеру следовало бы кончать войну, он в России уже ее проиграл.

Пьер был в курсе событий. В газетах еще ничего не сообщалось о Курске и десанте союзников. Вне сомнения, источником его информации было лондонское радио. Может быть, и он принадлежал к Resistance[43]43
  Resistance – движение Сопротивления.


[Закрыть]. Я еще ничего не знал о последних событиях. Но Пьеру я ответил:

– Вы правы, наши дела плохи. Но именно поэтому я должен вернуться в действующую армию. Разве вы, как француз, не поступили бы точно так же?

– Как француз – да, но как немец, ради Гитлера, – нет.

Это были жестокие и откровенные слова. Но для меня тогда Гитлер все еще был неотделим от Германии.

Пьер продолжал:

– Вы погибнете в России.

Я не нашел ничего лучшего, как рассмеяться, а Пьер покачал головой, словно он хотел сказать: вы, немцы, все-таки туповаты.

В субботу, в шесть часов утра, наш эшелон должен был покинуть Париж. Я выдержал испытания по окончании курсов, и мне надлежало в качестве командира дивизиона самоходных артиллерийских орудий явиться в 19-ю танковую дивизию в районе Киева.

В ночь на субботу снова была воздушная тревога, англичане бомбили аэродром Орли и некоторые фабрики на окраине города. Но наш поезд точно в шесть отошел от вокзального перрона.

В излучине Днепра

Под обстрелом английских бомбардировщиков я покинул Париж и под обстрелом американских бомбардировщиков прибыл в Брауншвейг. Путь пролегал через Рурскую область с тысячами дымящихся развалин. Уже одно это производило удручающее впечатление.

После отбоя воздушной тревоги я попросил, чтобы комендатура предоставила мне жилище вблизи вокзала. Я получил номер в гостинице, в котором уже помещалось три офицера. На следующее утро я отправился в отдел комплектования 19-й противотанковой дивизии для инструктажа и получения обмундирования. С этого времени мне предстояло носить вместо френча короткий китель танкиста.

Снабженный новым командировочным предписанием, я отправился к месту дислокации моей дивизии, которую мне надо было разыскать где-то около Киева. В Кракове заканчивалось регулярное движение поездов. Я имел возможность только через несколько часов продолжать поездку в одном из эшелонов для отпускников. Таким образом, у меня было достаточно времени для того, чтобы справиться в железнодорожном управлении о местонахождении бюро моего брата Вилли. Вскоре я говорил с ним по телефону:

– Можешь ты прийти на вокзал? Здесь будет короткая остановка. Мне нужно ехать дальше в Киев.

– Надеюсь, ты все же переночуешь у меня?

– Сожалею, но это невозможно. Приходи, пожалуйста, на вокзал, я не могу тебе все рассказать по телефону.

– Хорошо, я постараюсь прийти поскорей.

В зале ожидания мы встретились за чашкой кофе такого качества, что было обидно за чашку, в которой его подали. Мой брат заявил без обиняков, что я не в своем уме.

– Дружище, у меня дома есть натуральный кофе и водка, ты получишь приличную еду, выспишься и завтра отправишься дальше.

– Сожалею, Вилли, но мне нужно явиться в дивизию.

– Какую ерунду ты городишь. Ты не имеешь представления о том, что здесь происходит. Мы ежедневно теряем несколько локомотивов и десятки вагонов. Может случиться, что ты простоишь где-нибудь на путях целый день, а то и дольше. Никто тебя не упрекнет, если ты туда прикатишь позднее. Они будут рады тому, что ты вообще явился.

Он всячески старался уговорить меня.

– Мы оба не знаем, как дальше сложатся дела, – сказал Вилли. – Вспомни о Сталинграде! Может быть, мы видимся сегодня в последний раз. Так что останься!

Я не остался. Я гордился своим повышением и с нетерпением ждал возможности участвовать в боевых действиях танковой дивизии. Я знал, что соединение, к которому я принадлежал с момента вручения мне приказа о переводе, ведет бои, и хотел как можно скорее туда добраться.

В пути я сразу же понял, что брат сказал мне правду. Поезд то и дело часами простаивал, ибо партизаны взорвали путь. На встречных путях стояли санитарные поезда, набитые ранеными. Командиры эшелонов, солдаты конвойных команд, железнодорожники и полевые жандармы лихорадочно бегали взад и вперед между путями и суетились вместе с взволнованно жестикулирующими венгерскими солдатами, несшими охрану железнодорожных путей; все они кричали, ругались, о чем-то друг друга расспрашивали и старались друг друга перекричать. Наконец паровоз засвистел, сопровождающие вскочили на подножки, двери вагонов захлопнулись и поезд снова медленно двинулся в путь, оставляя позади густое черное облако дыма и фыркая, словно некое чудовище доисторических времен.

Далее пришлось ехать через бесконечные леса, из которых в любой момент партизаны могли на нас напасть. Нам по пути рассказали, что фронт снова пришел в движение.

Сумею ли я вообще попасть в Киев?

В последнюю ночь этого утомительного пути я внезапно повалился на своего соседа, вещи, упавшие с багажных полок, ударили меня по пояснице, осколки разбитого окна рассыпались по всему купе. Поезд напоролся на мину. Снаружи царила непроницаемая тьма.

Раздались тревожные голоса, пронзительные сигнальные свистки; наконец взвилась вверх белая осветительная ракета, и сейчас же застрочил пулемет. Это мог быть пулемет конвойной команды, ехавшей позади локомотива на открытой платформе, но это мог быть и немецкий пулемет, из которого партизаны обстреливали поезд. У них теперь имелось достаточно трофейного оружия.

В дикой панике все выскочили из вагонов, спотыкаясь и скользя по щебню железнодорожной насыпи, свалились один через другого около рельсов в папоротник, крапиву и кусты дрока. Началась беспорядочная пальба. Перед нами высился темный лес, в который никто не решался проникнуть. Мы палили по лесу. Слышно было, как обламывались ветки и падали наземь. То был зловещий лес, прибежище партизан, он отвечал на наши выстрелы тысячекратным эхом, которое, постепенно замирая, звучало как злорадный адский хохот.

Наступила внезапная пугающая тишина. Потом мы услышали стоны и крики раненых, голос начальника эшелона, отдающего приказания, стук и лязг оружия. Медленно, осторожно мы поднялись, собрались группами около путей, а потом один за другим стали возвращаться в вагоны. Все кончилось.

Итог этого происшествия: шестеро убитых, одиннадцать раненых и задержка поезда более чем на четыре часа, пока примчавшийся навстречу взвод саперов не отремонтировал путь. Патрули, которые обследовали лес по обеим сторонам пути, не нашли и следа противника. То были партизаны, о которых говорил Пьер в маленькой купальне на Сене. Сколько дискутировали западные державы об открытии второго фронта, сколько раз его откладывали, а партизаны в Советском Союзе уже давно по-своему решили эту проблему.

Наконец мы достигли цели. Миновав на малой скорости предместья, поезд въехал в разрушенный вокзал. Киев был первым советским городом, в котором я оказался.

Если не считать нескольких часов пребывания в Риге и панораму Ленинграда, открывшуюся через стереотрубу, то Киев остался единственным советским городом, который мне пришлось повидать.

Маленький трамвай, громыхая и качаясь из стороны в сторону, доставил меня к армейскому распределительному пункту. Перед зданием столпились сотни солдат всех званий и родов оружия – отставшие от своей части, отпускники, больные и легкораненые. Каждый искал свою дивизию, добивался пометки в командировочном предписании в подтверждение того, что он здесь старался найти свою часть, получал довольствие и отправлялся дальше. Если и здесь отставшим от части не могли сказать, где находится их дивизия, то либо они вынуждены были еще ждать ответа, либо их прикомандировывали к другим подразделениям.

Очевидно, к востоку от Днепра все шло кувырком, никто не был в состоянии составить себе ясное представление об обстановке. Случайно я встретил майора, с которым был ранее знаком. Красные лампасы на брюках свидетельствовали о том, что он офицер генерального штаба. Майор служил в штабе корпуса и поджидал прибытия эшелона офицеров из резерва командного состава; он должен был их направить в свой корпус.

От него я и узнал, что на этом участке соединения группы армий «Юг» отходят на оборонительную линию на западном берегу Днепра. Большинство дивизий движется через Киев.

– Если вам повезет, – сказал мне майор, – вы еще здесь, в городе, встретите 19-ю танковую дивизию.

– Вы полагаете, что мы сумеем удержать линию Днепра?

– Я надеюсь. Однако мы нигде не обнаружили укрепленных позиций на западном берегу Днепра; а нам о них столько рассказывали. Там будто бы были подготовлены укрепления и блиндажи; но до сих пор мы видели только несколько линий окопов, и ничего больше. Кроме того, русские, видимо, во многих местах переправились через реку и создали свои плацдармы. Так что обстановка для нас весьма печальная.

– А как с Киевом? Когда сюда могут подойти русские?

– Мы там, на другой стороне Днепра, все сровняли с землей; наши саперы основательно поработали. Там не осталось ни одной деревни; мы угнали с собой жителей и скот. Все дороги, мосты и железнодорожные линии разрушены полностью.

Даже урожай сожжен. Быть может, это задержит русских, а может быть, и нет.

Следует каждую минуту считаться с тем, что Иван выйдет из-за угла. Поразительно, как этим людям снова и снова удается нас обойти. Мы не в состоянии от них оторваться. Уже несколько недель мы не имеем покоя.

Этот рассказ меня напугал. Я до того времени ни разу не был участником отступления. Невольно я задавал себе вопрос: почему все так сложилось? Но в те дни меня занимал лишь трезвый вопрос: каков практический смысл подобных мероприятий, если все же они не могут остановить противника? Я не задумывался над законностью или незаконностью этих злодейских операций; меня занимала судьба моей части гораздо больше, нежели судьба многострадального русского народа.

Все это было для меня ново. Под Ленинградом, когда я там был, прорыв шириной несколько километров уже был сенсационным событием. Здесь явно нужны были другие масштабы, для ориентации нужно было прикинуть обстановку не на одной карте боевых действий, иначе нельзя было быть в курсе текущих событий, да и вермахт здесь «растекался» во все стороны.

Я узнал, что моя дивизия двумя днями ранее проследовала через Киев и примерно в ста километрах к югу ведет бои в излучине Днепра. Более точных сведений никто не мог дать.

Вместе с несколькими солдатами, также искавшими 19-ю танковую дивизию, я взобрался на грузовую машину, настолько перегруженную ящиками и инструментами, что рессоры угрожающе скрипели. Мы выехали из Киева по направлению к Житомиру.

После многочасовой езды мы прибыли в селение, у въезда в которое опознавательные знаки указывали путь к командному пункту корпуса.

Здесь подтвердили, что моя дивизия заняла позиции южнее Киева, дабы отбросить через Днепр переправившиеся части противника. Я хотел обязательно вовремя туда попасть, чтобы принять участие в наступлении. Однако вокруг господствовали партизаны и сброшенные отряды парашютистов, так что можно было ехать только с конвоем. Пришлось ждать полдня, пока была сформирована большая транспортная колонна, которая двинулась в путь под охраной танков и бронетранспортеров, отремонтированных в мастерских корпуса. Один раз по пути нас обстреляли из пулеметов, но мы не обратили на это внимания и поехали дальше с максимально возможной скоростью. Казалось, что на фронте чувствуешь себя в большей безопасности, чем в тылу.

Я представился в штабе дивизии, где меня действительно еще не ждали. Я не мог не вспомнить о Кракове и брате, о водке и чистой постели. Но я был очень горд, когда командир дивизии полковник Келлнер сказал:

– Я рад, что вы нас так быстро разыскали. Три дня назад мы и сами еще не знали, что окажемся здесь.

В штабном автобусе командира дивизии собрались командиры подразделений для обсуждения плана боевых действий. То был настоящий показ мод: черные и серые кители, френчи и кожаные жилеты, серые рубашки и черные галстуки, яркие шелковые платки и шали, черные береты и пилотки всех видов, галифе и сапоги, лыжные брюки и шнурованные ботинки. Каждый носил то, что хотел, или то, что имел. Все были одеты по-разному.

Различными были также способы и приемы, с помощью которых каждый из участников совещания представил свой картографический материал. Один небрежно вытащил карту из-за голенища сапога, а другой из-под обшлага рукава; один привез карты в планшете, а другой весьма аккуратно приколол карты кнопками к складной доске.

Прежде чем начать совещание, полковник приказал наполнить коньяком большие стаканы – он много дней не виделся с командирами частей.

Далее последовали донесения о численном составе полков и подразделений. Полки сократились до списочного состава батальона. Из уцелевших танков почти половина находилась в тылах. Надо было сначала их отремонтировать. 19-я танковая дивизия была прежде известна как победоносное соединение, а теперь ее «израсходовали» на многих опасных участках, и от нее сохранились лишь жалкие остатки.

Сразу был составлен не слишком убедительный боевой приказ. Красным карандашом на карты были нанесены позиции противника, который переправился через реку. Днепр образовал здесь излучину, выступавшую на восток за пределы нашей оборонительной линии. Этот полуостров явился хорошим предмостным укреплением.

Четыре дивизии были сосредоточены, чтобы выбить противника с этих позиций и отбросить на ту сторону реки. Голубые стрелы на карте обозначали направление нашей атаки. Полковник почувствовал, что мы не одобряем его план.

– В чем дело? – спросил он.

– Дело дерьмо, господин полковник.

– Как так?

– Как только мы влезем в эту петлю, противник своей артиллерией нас сотрет в порошок. Он закрепился на всем берегу.

– "Воздушная смерть" сообщает, что там мало артиллерии. Русские бросили все силы на предмостное укрепление, а на флангах они еще слабы. Русские ведут массированное наступление на Киев.

– Тем не менее я считаю, что перспективы плохи, если наши соседи не имеют больше «роликов», чем мы.

– А сколько «сундуков» у вас имеется?

– Семь, господин полковник. Еще четыре «сундука», возможно, прибудут сегодня из ремонтных мастерских.

В таком духе шел разговор между командиром дивизии, который потягивал коньяк, и одним из командиров полков, который небрежно держал руку в кармане. Под «роликами» и «сундуками» подразумевались танки, а «воздушной смертью» мы называли разведывательный самолет. Какой кабак, думал я и сравнивал этот развязный тон с обстановкой на командно-штабных играх в Париже.

Командир дивизии, неизменно ходивший с костылем, находился во время боевых действий в одном из полков, а командиры полков в своих танках участвовали в атаке. Все они вышли из кавалерийских частей времен первой мировой войны или из кавалерии рейхсвера, из которых были сформировать наиболее маневренные части вермахта.

В штабе подразделения меня уже поджидали два офицера и дивизионный врач. Ранее я вызвал в дивизию командира 1-й роты, который временно командовал частью, и вместе с ним поехал на командный пункт. Начальник штаба в свою очередь меня информировал об обстановке, но его информация отличалась от доклада командира роты. Мой адъютант не смог разъяснить причину противоречий. Когда мне представили дивизионного врача доктора Хабермана, я спросил его, в каком состоянии личный состав. Он дал мне ясные ответы, назвал точное число павших в бою, раненых и больных. Потом, подойдя поближе, он попросил разрешения подробнее проинформировать об обстановке.

Молодой врач был отмечен двумя Железными крестами, имел нашивку за ранение и знак отличия за уничтожение танка.

– Пожалуйста, доктор, если вам угодно.

В кратких, сжатых фразах он обрисовал положение, показал мне на карте позиции всех трех рот, а вернее, их остатков, именовавшихся ротами; он знал, сколько имеется самоходных орудий и сколько этих орудий без шасси, нарисовал довольно точную картину положения с боеприпасами, сообщил, какие еще имеются машины, находящиеся в боевой готовности. Я был удивлен, но остальные офицеры, видимо, уже привыкли к тому, что доктор столь хорошо разбирается в обстановке. Я ему сказал:

– Вы скорее начальник штаба, нежели врач.

– И то и другое. Наш командир убит. Он всегда брал меня с собой, а начальника штаба оставлял на командном пункте. Я был бы вам признателен, если бы вы так же поступали.

– Но у вас, доктор, совершенно другие задачи.

– О раненых надо заботиться на передовой, остальное доделают на медицинском пункте дивизии. Наши ротные военные фельдшера – люди опытные.

Доктор Хаберман неизменно находился вместе со мной. Он стал для меня не просто сопровождающим лицом – особенно потому, что я чувствовал себя чужаком в этой дивизии. В ней состояли почти сплошь выходцы из Нижней Саксонии. К тому же это все были старые танкисты, между тем как я прибыл из «бедной» пехоты; наконец, это были такие закоренелые нацисты, что это претило даже мне, хотя я все еще считал себя национал-социалистом.

Однако командир нашей дивизии, выходец из Восточной Пруссии, уже ко многому относился критически. Когда вскоре после моего прибытия он вместе с нами праздновал свое производство в генерал-майоры, то позабыл поднять бокал за здоровье «фюрера и верховного командующего вермахтом».

Однако нам не удалось ликвидировать советское предмостное укрепление.

Атака началась ровно в шесть утра огневым ударом нашей артиллерии. Потом пришли в движение четыре дивизии. Мы успешно продвигались вперед, особенно после того, как несколько эскадрилий бомбардировщиков подавили артиллерию противника и самолеты обрушились на скопления его танков. Соединения Красной Армии отошли к Днепру, причем они искусно использовали глубокие обрывистые овраги, именуемые здесь балками. Около полудня я вместе с моими связными находился на небольшом возвышении, откуда уже можно было увидеть, как вдали поблескивает лента реки.

Непосредственно рядом со мной молодой лейтенант корректировал огонь своей батареи.

Снаряд со свистом проносился у нас над головами, и лишь потом раздавался выстрел. И почти в ту же секунду слышался звук разрыва.

Сопротивление русских стало более упорным. Днепр был у нас под носом, но мы уже не могли продвинуться вперед.

Через час появился генерал-майор Келлнер. Тем временем подтянули телефонный кабель, и он связался по телефону со своей дивизией, с соседними соединениями и со штабом корпуса. По долетавшим до меня отдельным фразам я уловил, что он хотел договориться с командирами трех других дивизий относительно нашего наступления.

Его предложения были доложены в штаб корпуса, и он ждал ответа.

Мы также ждали. Артиллерия тем временем поражала новые объекты, танки продвигались на новые исходные рубежи, водители воспользовались подходящим моментом, чтобы заправить свои машины, а пехота залегла в траве.

Наконец последовал приказ: «Поскольку все идет планомерно, надлежит немедленно вывести из боя две дивизии и перебросить походным маршем к Киеву. Остающиеся дивизии, в том числе 19-я танковая, очищают предмостное укрепление».

Генерал, побледнев, крикнул в телефонную трубку:

– Только что я просил усилить поддержку с воздуха и перебросить дополнительное число танков из резерва корпуса. Мы сами не в состоянии продвинуться. Как же нам продолжать наступление, отдав две дивизии?

Из штаба корпуса подтвердили приказ о наступлении, Генерал возражал:

– Но это безнадежно. У нас удваивается ширина полосы наступления.

Из штаба корпуса снова ответили: «Выполняйте приказ».

Генерал попросил, чтобы две дивизии были отведены после атаки, но ему отказали в этой просьбе, объяснив, что эти дивизии срочно необходимы: русские прорвались в другом месте; кроме того, это приказ фюрера!

Генерал-майор Келлнер бросил трубку. В тот же момент рядом с нами раздалась корректирующая команда лейтенанта-артиллериста.

Стало ясно – русские продвинулись вперед.