Текст книги "Солдат трех армий"

Я взял с собой денщика, который уже полтора года не был в отпуске. Нам понадобилось три дня, пока мы наконец в Дебрецене попали в поезд для отпускников, который шел через Будапешт в Вену. Там наши пути разошлись. Генерал уехал в Ганновер, а я – в Кольберг, в больницу, где меня оперировали.

Покушение

В светлой больничной палате нас было шесть офицеров: четверо пехотинцев, один моряк и обер-лейтенант медицинской службы из парашютно-десантных войск.

Капитан-лейтенант прибыл с береговой батареи во Франции. В этом районе американцы и англичане высадились 6 июня 1944 года. Обер-лейтенант медицинской службы доктор Клаас прибыл с дивизионного медицинского пункта на французском побережье Атлантики. Капитан-лейтенант был ранен в первый день вторжения, а доктор Клаас – на шестой. Из их рассказов видно было, что там творилось нечто страшное, потому что противник полностью господствовал в воздухе.

Офицер флота полагал, что англичан и американцев еще удастся сбросить в море.

Доктор Клаас держался иного мнения, которое он достаточно ясно высказывал, а именно что западные союзники вскоре окажутся на Рейне.

Меня больше интересовали события на Восточном фронте, где русские, поддерживая вторжение на западе, предприняли большое наступление, возвратили Минск, Вильно, Гродно, а также обширные территории на юге. Обстановка для Германии складывалась весьма плохо.

Капитан-лейтенант становился все более сдержанным в своих прогнозах.

Мы, три пехотинца, не были согласны ни с капитан-лейтенантом, ни с доктором Клаасом. Мы считали, что наиболее целесообразным было бы заключить перемирие на западе и освободившиеся там дивизии как можно быстрее перебросить на Восточный фронт, чтобы остановить продвижение Красной Армии.

Главный врач лазарета, доктор Петри, маленький, невзрачный подполковник медицинской службы в резерве, славился как отличный хирург. В его больнице царил безупречный порядок и соблюдалась идеальная чистота.

Если время позволяло, доктор Петри иногда задерживался на несколько минут в палате, чтобы выслушать наше мнение относительно обстановки или для того, чтобы наблюдать за ходом шахматной партии между мной и доктором Клаасом. Обычно он охотнее всего говорил о своей работе до войны, о своей семье, о музыке и книгах.

Видимо, он желал лишь одного: как можно скорее снова иметь возможность вернуться к мирной жизни. Он уклонялся от определенного ответа на наши вопросы, но как-то заметил:

– Понаблюдайте как-нибудь всего часок за тем, как я оперирую, взгляните на искалеченных людей, которых сюда доставляют, и тогда вы узнаете, как я отношусь к войне.

Однажды он зашел в нашу палату необычайно рано; это было 21 июля 1944 года.

Доктор прикрыл дверь и сказал – на сей раз, как мне показалось, с легкой торжествующей усмешкой:

– На Гитлера вчера совершено покушение – в ставке в «Вольфшанце».

Вскочив, мы наперебой закричали:

– Расскажите, что случилось?

Мы с напряженным вниманием ждали ответа: не может же наш доктор ограничиться кратким сообщением?

Взаимное недоверие и страх перед доносом были столь сильны, что ни один из нас не рисковая хотя бы единым словом выдать свои затаенные мысли.

Может быть, это не так, но мне почудилось, что легкая усмешка на устах подполковника медицинской службы исчезла, когда он снова заговорил в наэлектризованной тишине:

– Фюрер остался жив. Он лишь ранен. То был офицерский заговор. Преступник, совершивший покушение, схвачен в Берлине и тотчас же расстрелян.

Итак, Гитлер жив, и ничего не изменилось. От моего внимания не ускользнуло, что главный врач сначала сказал «Гитлер», а потом уже говорил «фюрер» – тонкое различие, показательное для реакции всех нас на случившееся. Возможно, что в первое мгновение, находясь в состоянии, близком к шоку, каждый из нас в душе по-разному реагировал на случившееся, но теперь мы вернулись в привычную колею.

Миновала возможность хоть раз услышать подлинное мнение другого человека, но одновременно миновала и опасность скомпрометировать себя слишком поспешным высказыванием по поводу событий.

Только обер-лейтенант медицинской службы доктор Клаас решился пойти на риск, когда он – впрочем, весьма ловко – снова и снова восстанавливал ход событий, и каждый раз приходил к выводу, что, собственно, просто непостижимо, каким образом фюрер так счастливо спасся. Доктор так глубоко вникал во все обстоятельства, что нам, право же, казалось, что он втайне осуждает покушавшихся за то, что они не воспользовались более мощной бомбой или пистолетом. Но, уловив недоуменный взгляд кого-либо из нас, он заканчивал тираду фразой:

– Да, провидение сохранило нам фюрера.

Доктор Клаас и я стали друзьями. Мы играли в шахматы, гуляли в больничном саду, вместе с его женой-шведкой совершали прогулки по улицам или по пляжу; иной раз вечером в винном погребке при кольбергской ратуше мы посиживали за бутылкой вина, которую хозяин приносил нам из своих особых запасов.

Иногда я беседовал о событиях 21 июля с капитаном запаса из 12-й дивизии, по профессии юристом.

Как-то я спросил его:

– Что бы теперь было, если бы фюрер пал жертвой покушения?

– Этого не случилось, тем самым всякое дальнейшее обсуждение излишне, – ответил юрист.

При этом он дружелюбно усмехнулся. Конечно, он был прав. Но наши беседы на эту тему продолжались.

– Как вы думаете, кто стал бы преемником фюрера?

– Трудно сказать. При известных обстоятельствах могло бы начаться соперничество между кандидатами в преемники, поскольку заместитель фюрера Рудольф Гесс в Англии. Сомневаюсь в том, чтобы дела пошли хорошо. Я, безусловно, не принадлежу к тем, кто все приемлет на все сто процентов; но, во-первых, как юрист, я принципиально отвергаю покушение. Смену правительства – да еще во время войны – можно одобрить лишь в том случае, если к власти приходит кто-либо более приемлемый. Но что же это было за предприятие, которому смог положить конец какой-то майор Рамер с одним батальоном? И что собой представляет Герделер[47]47
  Герделер – бывший обер-бургомистр Лейпцига, один из организаторов заговора против Гитлера. В случае успеха покушения должен был возглавить новое правительство Германий, которое планировало прекращение войны на Западе и продолжение ее на Востоке против Советского Союза.


[Закрыть], который пешком спасался от преследования и его поймала какая-то связистка вместе с одним полицейским? Эта брюнеточка получила, впрочем, миллион за его голову.

– Как, по вашему мнению, дальше пойдут дела?

– Я возлагаю надежды на «фау-1» и «фау-2»; кроме того, поговаривают о новом оружии, которое уже испытано и которому никто ничего не сумеет противопоставить.

Поговаривают о каких-то «лучах смерти» и тому подобном. Я полагаю, что фюрер это новое оружие пустит в ход в самую последнюю минуту, до того как русские или американцы перейдут наши границы.

Так заканчивались многие беседы. Мы надеялись на чудо, мы просто не могли себе представить, что будут напрасны все усилия и все принесенные жертвы.

Но у меня не выходило из головы заявление Национального комитета «Свободная Германия».

Ведь туда входили немецкие офицеры. После некоторых раздумий я возбудил ходатайство об отправлении меня на фронт.

Перед концом

После выздоровления доктор Клаас возглавил одно из отделений госпиталя. Я зашел к нему.

– Ули, я здоров и хочу снова на передовую. Позаботься о том, чтобы меня выписали!

– Какие глупости, ты нездоров. Что тебе надо там, на передовой, победить, что ли?

– Дорогой доктор, тебе известно, точно так же, как и мне, что я ничем не болен.

Напиши, пожалуйста, записку, сделай одолжение.

– Да пойми ты наконец! Ведь это уже бессмысленно! Радуйся, что я могу тебя здесь прятать! Ты, что же, хочешь, чтобы в самые последние дни тебе снесло череп?

– Здешняя жизнь стала для меня невыносимой: куда ни пойдешь, где ни задержишься, всюду брюзжат.

Каждый второй спрашивает, верю ли я еще в конечную победу. А что означает конечная победа? Русские стоят у порога, надо у границы их остановить.

Остановить надо и американцев. Неужели ты этого не понимаешь?

– Нет! Не думаешь ли ты, что у границы война прекратится? Ты только помогаешь оттягивать конец.

– А если чудо-оружие не поспеет?

– Послушай, ты и есть наше чудо-оружие, ты один из тех, кто не привык мыслить и думает, что должен исполнять свой так называемый долг. Другое чудо-оружие – это совсем юные мальчишки из гитлеровской молодежи, мечтающие о геройстве и Рыцарском кресте, а также престарелые мальчики, участвовавшие еще в первой мировой войне, на которых теперь снова напяливают военную форму. Не следует забывать и тех, кто постоянно жалуется, все ночи просиживает в убежище, а утром снова идет на работу. Мы все и есть это чудо-оружие.

– Даже если ты трижды прав, Ули, все же я хочу на фронт. Будь честен, ведь я принадлежу к категории пригодных к службе в военное время. На фронт уже возвращались офицеры с одной рукой или с протезом вместо ноги. Выпиши меня из лазарета! Ведь, в конце концов, это действительно мой долг, ты должен это понять.

– Ты безнадежен. Иди, бог с тобой! Впрочем, у тебя вскоре начнется желтуха, это я вижу по твоим глазам. Погоди еще неделю, согласен?

– Нет.

– Ну как хочешь, желаю успеха. Ты действительно безнадежен.

После короткого телефонного разговора с управлением кадров главного командования сухопутных войск в Берлине я получил назначение. Потери в офицерском составе были очень высокими, и свободных командирских постов имелось предостаточно. Мне надлежало принять артиллерийский дивизион на Восточном фронте. Через неделю я явился в 551-ю пехотную дивизию, расположенную близ Тильзита.

Еще через неделю я заметил первые признаки заболевания желтухой. Это, правда, скоро прошло. Но начало моей служебной деятельности было сопряжено с большим разочарованием. Пехотную дивизию предполагалось снабдить новым оружием, но в действительности все выглядело по-иному.

Первоначально в моей части имелось в наличии только две роты: одна с двенадцатью противотанковыми орудиями и другая с самоходными зенитными орудиями. Третья рота еще только формировалась; она должна была получить самоходные артиллерийские орудия.

Укомплектованной была только зенитная рота. Рота противотанковых орудий располагала лишь одним тягачом на три орудия. При штабе дивизиона имелось несколько мотоциклов и легковых машин; но столь необходимых водителей еще надо было обучить. Когда они окончили школу водителей, обнаружилась нехватка бензина, и легковые машины были переведены на древесный газ. Машины были оборудованы подобием газовой колонки, какие используются в ванных помещениях. Чурки для выработки газа поставляли восточнопрусские мебельные фабрики. Нужно было за час до запуска мотора разогревать газовую колонку, а это невозможно в случае боевой тревоги.

Я решил использовать знакомство с офицером службы материально-технического обеспечения, который ведал снабжением противотанковых частей, и через него «организовать» получение машин и орудий. Дабы мой план увенчался успехом, я по совету интенданта дивизии взял с собой из военной лавки ящик с подходящим товаром – шнапсом и сигаретами. Этот «сезам, откройся» возымел свое действие, и в Берлине мне обещали, что в течение недели я смогу в Бранденбурге принять нужные мне машины.

Из Берлина я поехал в Кольберг, надеясь получить через управление комплектования недостающих специалистов: водителей, радистов и наводчиков. Мне дали добровольцев. Одну команду водителей я тотчас же послал в Бранденбург; но я их никогда больше не видел; не получил я и машин в Бранденбурге. Вместе с отобранными людьми и лейтенантом Хаазе, которому, так же как и мне, надоела суета в гарнизоне, я прибыл на Земландский полуостров перед тем, как Красная Армия окончательно сомкнула кольцо окружения.

Гитлер приказал удерживать Земландский полуостров любой ценой. Гаулейтер Кох непосредственно руководил этим делом. Произошло смешение компетенции вермахта и нацистской партии, серые и коричневые нити переплелись между собой. До того времени мы получали приказы из штаба группы армий и из корпуса, теперь распоряжения, имевшие силу приказа, стали поступать из стального бункера гаулейтера Восточной Пруссии, а на стенах домов были расклеены плакаты с призывами и скрытыми угрозами. Вскоре распространились слухи о том, что военно-полевые суды выносят приговоры офицерам и солдатам, а полевая жандармерия или эсэсовцы их вешают.

Для обсуждения мероприятий по координации действий, необходимых для «обороны Земланда», командир нашего корпуса созвал в конце ноября 1944 года совещание командиров подразделений. Ожидалось, что прибудут гаулейтер Кох, какие-то штандартенфюреры штурмовиков. а также командиры батальонов «фольксштурма».

Каждый, кто походил на мужчину, должен был облачиться в заплатанную военную форму, снабжался огнестрельной железкой и направлялся для участия в «обороне».

Не хватало военного обмундирования – заменяли его нарукавные повязки. На вооружении «фольксштурма» были ружья всех типов, какие только когда-либо находились в употреблении со времен изобретения бездымного пороха. Однако роль чудо-оружия играл в «фольксштурме» фауст-патрон – ручной противотанковый гранатомет, при помощи которого подростки и старики должны были остановить продвижение танковых дивизий Красной Армии.

Представители «фольксштурма» явились на совещание у командира корпуса с такой же точностью, как и прочие командиры. Потом прибыл командир корпуса, Представители «фольксштурма» явились на совещание, но все еще опаздывал гаулейтер Кох и его свита.

Мы ждали целый час. Затем началось совещание, своего рода штабные игры, которые должны были дать нам представление о наших боевых возможностях. Прошло еще десять минут, и мы услышали, как подъезжает колонна машин – разумеется, не с газогенераторами. Слышно было, как хлопали дверцы автомобилей, все громче звучали голоса новоприбывших «господ», и наконец перед нами предстал гаулейтер, а вслед за ним в дверях показались толстые животы в коричневых мундирах со многими звездочками и позументами. Как и в 1933 году, когда я в Берлине посетил штаб штурмовых отрядов, все это производило впечатление какой-то оперетты.

Гаулейтер и его свита подняли руки для «германского приветствия» – совсем по-военному, но только с опозданием на час.

Командир корпуса чуть согнул правую руку в локте, что с трудом можно было счесть ответом на приветствие. Он указал на несколько свободных стульев, приготовленных для господ из партийных инстанций, и продолжал руководить совещанием.

Вероятно, гаулейтер предполагал, что собравшиеся командиры боевых подразделений Ожидали его прихода с почтительным нетерпением, и, когда он, кому фюрер доверил быть «спасителем» Восточной Пруссии, наконец появится, его встретят звуками военного марша и хриплыми криками «хайль!».

Между тем мы с любопытством смотрели на него. Ведь за долгие годы войны нам не приходилось лицезреть какого-нибудь гаулейтера. Засим мы вновь углубились в изучение наших карт.

Мы всегда считали, что ход событий на фронте – это дело вермахта; пусть партия заботится о женщинах и детях и обо всем том, чем грозит родине тотальная война.

Мы нуждались в пополнении и чудо-оружии, а вовсе не в гаулейтерах и штандартенфюрерах. Появление этих персонажей на совещании мы восприняли как обременительную помеху.

Все это чуть ли не закончилось скандалом. Оплывшее лицо алкоголика Коха налилось кровью, и казалось, что он сейчас заорет, однако Кох внезапно повернулся и, не прощаясь, вместе со своей свитой покинул помещение.

Командир корпуса заключил эту интермедию словами:

– Итак, на чем мы остановились?

На это меткое, облеченное в вопросительную форму замечание мы отозвались громким смехом и продолжали штабную игру, как если бы не было никакого перерыва.

Вернувшись на свои командные пункты, мы тотчас же принялись за дело, чтобы осуществить предписанные нам мероприятия.

Я как раз составлял приказы по ротам, когда зажужжал полевой телефон.

Обер-фельдфебель Май подал мне трубку:

– Господин капитан, у аппарата интендант дивизии.

Этот интендант был в состоянии утащить из покинутых учреждений огромное количество писчей бумаги для машинок, но не мог снабдить нашу часть носками для солдат.

Взволнованный интендант сообщил мне, что некий представитель партии предъявил претензию. Обер-лейтенант Райнерт приказал забить корову для своей роты, а это запрещено.

Гаулейтер Кох, исходя из того, что Восточную Пруссию ни в коем случае не следует отдавать, приостановил эвакуацию населения и запретил под угрозой наказания снабжать армию продовольствием за счет местных ресурсов. Мне это было хорошо известно, но я считал этот запрет совершенно бессмысленным, поскольку централизованное армейское снабжение не функционировало. Я задал недоуменный вопрос:

– Как так запрещено?

На другом конце провода наступило молчание. Интенданту нужно было посоветоваться с золотым фазаном – так мы именовали чиновников нацистской партии. Засим последовал ответ:

– В интересах снабжения рейха по окончании войны и для обеспечения приплода необходимо сохранить поголовье. Вот господин и желает составить протокол.

– Скажите ему, что обер-лейтенант Райнерт действовал по моему приказу! Солдаты не могут идти в бой не жравши.

Испуганный интендант сообщил мне, что в таком случае господин из партии должен составить протокол вместе со мной.

Тут я взорвался.

– Пусть этот господин меня… Если он хочет получить протокол, пусть пожалует на мой командный пункт.

Усердный чиновник не откликнулся на мое настойчивое приглашение.

Мы устали от войны, мы жаждали ее окончания. Вопрос о причине – «почему?» – уже не ставился, его сменил вопрос: «Как долго еще это будет продолжаться?» И это «как долго еще» содержало в себе и первоначальный ответ на «почему». Мы уже почти не видели смысла в продолжении войны. Но для того, чтобы прекратить борьбу, чтобы вопреки приказу и присяге содействовать скорейшему окончанию войны, нужна была большая сознательность, способность справиться с внутренними сомнениями, решимость, исполненная риска. Я был далек от таких мыслей. Как и многие мои товарищи, я больше всего надеялся на чудо, на новое оружие неслыханной силы, которое остановило бы неудержимо стремившуюся вперед Красную Армию и могло бы ее уничтожить, дабы мы наконец обрели покой и закончилась война. Я не смел и думать о том, что возможна победа Красной Армии и оккупация Германии.

Итак, мы собирались с силами для новых боев, хотя каждая операция требовала новых жертв. При этом – сколь ни противоречивым это может показаться – существенную роль играло чувство самосохранения; фанатики из шкуры лезли; об их бешеном неистовстве свидетельствовали повешенные на придорожных деревьях офицеры и солдаты, мертвецы со щитами на груди, оповещавшими, что здесь понес «заслуженное наказание» проклятый трус, между тем на мундире еще сохранились знаки отличия «за храбрость, проявленную в сражении с врагом».

Но с другой стороны, были и такие люди, как наш начальник оперативного отдела подполковник барон фон Леффельхольц, который по окончании одного из совещаний сказал командирам:

– Господа, выполняйте свой долг так, как этого от вас ожидают! Но используйте ваше оружие так, чтобы по возможности больше ваших людей привести с собой на родину!

Надо было обладать мужеством, чтобы давать подобные указания.

Бои и суровая восточнопрусская зима потребовали от солдат крайних усилий. По вечерам, когда бой чуть стихал, люди валились в снег и засыпали, грея друг друга своими телами.

Однажды барон фон Леффельхольц вызвал меня в штаб дивизии:

– Генерал хотел бы выслушать мнение одного из командиров о настроении солдат.

Скажите ему всю правду, без всяких колебаний. Будьте честны!

Выслушав меня, генерал Ферхайн совсем сник и стал похож на пустой мешок из-под картофеля; он мрачно уставился в пространство. Вероятно, он понимал, что лишится обещанного ему имения где-то «на восточных территориях» и, сверх того, своего поста.

А ведь я рассказал ему только то, что мои офицеры достаточно открыто обсуждали – одни с большей, другие с меньшей откровенностью. Я по возможности каждую неделю созывал их на совещание, считая своим долгом, насколько я в состоянии, держать их в курсе событий.

Я ежедневно отмечал на карте Европы линию фронтов как на основании сводок вермахта, так и лондонского радио Би-Би-Си, хотя было запрещено под строжайшей угрозой слушать «вражеское радио». Еще большие кары угрожали за распространение передаваемых им сведений.

Но мы с этим не считались. Мы каждый раз сопровождали саркастическим смехом заверения нашего радио, что отныне ни один метр не будет сдан врагу. И мы смеялись еще откровеннее, когда на следующий день слушали сообщения о плановом отходе наших войск. То был горький смех. Некоторые из нас возмущались, они считали лживые сводки издевательством над отчаявшимися солдатами.

Мой начальник штаба, молодой лейтенант, в прошлом мелкий фюрер гитлеровской молодежи, все еще верил в Гитлера.

Мой адъютант, лейтенант Бертольд, по профессии художник, был несколько раз тяжело ранен и признан «трудоспособным» для тыла, однако он добровольно возвратился на фронт.

Командир штабной роты Хаазе тоже получил несколько тяжелых ранений и был признан «пригодным к службe в гарнизонах на родине», однако ему была противна обстановка в гарнизонах, и это побудило его отправиться вместе со мной в пехотную дивизию.

Командир противотанковой роты обер-лейтенант фон Лебенштейн был «на четверть еврей», но на основании распоряжения канцелярии фюрера ему было разрешено оставаться офицером запаса.

Командир роты зенитчиков обер-лейтенант Райнерт, в молодости убежденный национал-социалист, теперь и слышать не хотел о своем фюрере.

Я же, несмотря на возрастающую антипатию к Гитлepy, все еще считал, что лишь он в состоянии изменить положение. Меня уже давно не волновала самая «идея» и судьба самого Гитлера. Теперь речь шла о судьбе отечества. С ужасом я начал задумываться над тем, что ждет Германию, когда кончится война. Порой меня охватывало нестерпимое негодование, когда я запоздало размышлял над тем, что можно было избежать всех этих несчастий. Все более мучительно терзал меня вопрос: почему, по какому праву мы совершили агрессию против других стран?

В совещаниях, которые я созывал, почти всегда принимали участие командиры взводов, военные инженеры из мастерских, врач и командир подчиненной мне противотанковой артиллерии укрепленного района капитан Лангхофф, а также обер-фельдфебель Май, которого мы считали чем-то вроде заместителя офицера.

Однажды в нашем кругу появился новый офицер. Он только что получил крест за военные заслуги.

– Господин капитан, я прикомандирован к вашей части на четыре недели в качестве национал-социалистского офицера по идеологической работе.

Он представился отдельно каждому из присутствовавших, сообщая свою фамилию и отвешивая поклон, по его мнению подчеркнуто корректный, а на деле выглядевший совершенно нелепо.

Фамилию этого лейтенанта я позабыл, но отнюдь не забыл, как он раскланивался и что вслед за этим произошло.

– В чем, собственно, заключаются ваши задачи в качестве национал-социалистского офицера по идеологической работе?

– Господин капитан, это невозможно определить в немногих словах. В основном мы обязаны внушать уверенность в конечной победе германского оружия.

– О каком оружии вы говорите – об имеющихся у нас дрянных пушках, для которых почти всегда не хватает боеприпасов и нет необходимых тягачей?

– Я ведь говорю образно, господин капитан. Я имею в виду победу германского дела. А что касается тягачей, то они нам больше не нужны. Мы больше не будем отступать. В этом я сумею убедить солдат.

– Как вы себе это представляете. Как вы убедите солдат?

– Я буду делать в ротах доклады, господин капитан.

– Нет, любезнейший, из этого ничего не выйдет. Когда нужно сделать доклад, то с этим справляются мои командиры. Вы, кстати, артиллерист?

– Нет, господин капитан.

– Ну вот видите, я не могу даже вас использовать в качестве командира взвода. Но я могу вам порекомендовать лучшее занятие. Наш интендант совершенно бездарен. Вы могли бы ему помочь добыть сносное продовольствие, сигареты и барахло. Ведь у вас есть связи, не правда ли? Отправляйтесь и рапортуйте о своем прибытии в обоз!

Он ушел, пылая гневом. Со злорадством я глядел ему вслед. Я чувствовал свое превосходство над ним, понимая, что мой суровый фронтовой опыт весомее, чем его политический пафос. Я посмеялся над видимым противоречием между теорией и практикой, а по существу я был ненамного проницательнее этого офицера по идеологической работе. Лучшее вооружение, которому я придавал столь большое значение, в такой же мере не могло внести решающие изменения в ход войны, как и его лживая пропаганда. Мы оба боролись за одно и то же дрянное дело, обреченное на неизбежное поражение, и мы оба тогда этого не понимали.

Между тем его рапорт о моем «бесстыдстве» попал к подполковнику фон Леффельхольцу. Следующей инстанцией была корзина для бумаг. Тем не менее нахлобучка как знак предупреждения меня не миновала. Леффельхольц также умел высказываться твердо и определенно. «Офицер по идеологии» больше не показывался в моей части. Нас это не огорчало.

Да мы больше и не вспоминали о нем; 13 января 1945 года началось новое большое наступление Красной Армии, и мы снова начали драпать.