Текст книги "Солдат трех армий"

Я ничего не сказал. В этом не было никакого смысла. Кроме того, как раз в это время в бар ворвался капитан и воскликнул, обращаясь к нашей группе:

– Бразилия выиграла мировое первенство по футболу! Вот это была игра, господа! Сто тысяч зрителей бушевали в Стокгольме!

Эта новость дала новое направление беседе, и я мог незаметно уйти к себе в комнату.

Кто даст сигнал отбоя?

Однажды вечером у дверей моей квартиры позвонил молодой человек и сказал, что у него есть ко мне важное дело. Я впустил его и с интересом ожидал, какую марку пылесоса он собирается предложить. В кабинете он предъявил свое служебное удостоверение; это был обер-лейтенант «военной контрразведки», и прибыл он из Штутгарта. Я смотрел на него в ожидании дальнейших разъяснений.

– У вас прелестная квартира, господин Винцер, Нравится она вам?

– Мне она нравится, а моей жене нет,

– Чем же ваша супруга недовольна?

– Это квартира с печным отоплением.

– Вы ведь могли получить квартиру с центральным отоплением?

– Да, но с балконом на север. Я предпочитаю квартиру на солнечной стороне.

– Ну да, счастье никогда не бывает полным. Но вы уже здесь обжились?

Что, собственно, нужно этому обер-лейтенанту? Вряд ли он прибыл из Штутгарта только для того, чтобы осведомиться, как я себя чувствую в новой квартире. Я спросил его напрямик, какова цель его визита. Тут он открыл секрет.

– Вы уже знакомы с вашим соседом?

– Вы имеете в виду господина Герихера?

– Да.

– Мы уже познакомились, раскланиваемся при встрече, как это принято между соседями. Вообще же я его почти не знаю. Но почему вы об этом спрашиваете?

– Мы хотели вас просить о содействии. Дело в том, что Герихер прибыл из Восточной зоны. Из Тюрингии. Нам весьма желательно знать, как часто он получает оттуда письма и часто ли у него бывают гости. Может быть, вы понаблюдаете, что это за люди.

Я едва сдержался, чтобы не выгнать его; впервые за время службы в армии мне предложили заниматься шпионской деятельностью. Вероятно, он понял, какую это вызвало реакцию; он тотчас же придал разговору такой характер, против которого я никак не мог бы возразить:

– Ведь в наших общих интересах проявлять бдительность. Коммунисты – наши противники, и вполне возможно, что они засылают оттуда своих людей в бундесвер. Мы должны защищать свою свободу. Вам только надо быть внимательным.

– Что вы под этим понимаете? Проверять почту моего соседа легче вам, чем мне. Для этого вы и существуете. Может, мне постоянно прислушиваться у своей двери, не звонят ли к соседу? Или, может быть, я могу отгадать, что его гость приехал оттуда, потому что он в помятом костюме?

– Это, пожалуй, было бы существенной приметой.

– Кроме того, мне одно непонятно: как могут коммунисты забрасывать своих людей в бундесвер? Он промолчал, смущенно улыбаясь, он явно не знал, что мне ответить. А так как у меня не было ни малейшего желания предоставить этому господину возможность меня завербовать как осведомителя, то я продолжал:

– Если к людям, прибывшим с той стороны, относятся с таким недоверием, то почему их принимают на службу?

– Вы же сами знаете, как это происходит. Нам нужен каждый подходящий человек. Поэтому, конечно, мы принимаем и кадровых солдат, прибывших из Восточной зоны.

– Правильно, мы принимаем этих людей, но тут же внушаем себе, что их к нам заслали. Мы должны быть бдительны, это мне ясно, но мне не ясно, какой смысл имеет такая система зачисления на службу. Проверяйте этих людей до зачисления, ну а потом наблюдайте за ними, если это кажется вам необходимым. Но я не знаю, чем я могу быть вам полезен. У меня свои задачи. У вас свои. Так что я, право же, могу лишь выразить свое крайнее сожаление.

С этими словами я встал. Обер-лейтенант понял меня и простился весьма сухо.

После его ухода я взял в руки старый школьный атлас. Мне всегда нравилось совершать путешествия по географической карте. И вот я перенесся в область Бранденбург, в ее темные сосновые леса с таящимися в глухих местах небольшими озерами, в которых мы когда-то купались. Я бродил по дорогам, ведущим к монастырю Хорин или к озеру Шармюцельзее. У берез, обрамлявших дорогу, порой кровоточили раны, и я теперь ощущал между пальцами сгустки смолы, из которых я мальчиком делал круглые шарики.

Мысленно я снова мчался на велосипеде к Балтийскому морю, стоял на дюнах, потом сбрасывал одежду и вместе с друзьями бежал вниз к воде. Я снова в байдарке спускался по течению реки Заале и любовался старинными замками. Я разыскал на карте селение Лангензальца – место рождения моего отца, и Зангерхаузеп, где в школьные годы часто бывал у родственников и наедался у них картофельными клецками и ватрушками, которыми там всегда угощали. Все это моя родина, а теперь будто бы враждебная страна?

По радио снова передавали песню о тоске по родине: «Еще остался у меня чемодан в Берлине». Берлин был моей родиной в узком смысле слова, а еще точнее, Западный Берлин, это верно. И вдруг я представил себе, что этот чемодан раскрылся, а его содержимое рассеялось по всей стране, оно всюду – от Балтийского моря до Тюрингского леса.

Я снова перелистал атлас, разглядывая карту Европы. Если бы мое слово имело вес… "Господа, – сказал бы я, – ведь все очень просто. У нас НАТО, а там, по ту сторону, – Варшавский пакт. И вот мы противостоим друг другу. Мы говорим об обороне и утверждаем, что те, другие, хотят на нас напасть, и мы ежедневно твердим, что заботимся только о том, как бы сохранить мир. Почему же в таком случае нам не. договориться с теми, кто находится по ту сторону? Почему бы нам просто не поймать на слове Советы и польского министра иностранных дел, когда они выступают со своими предложениями о разоружении? Должна же существовать возможность договориться о том, как предотвратить новую войну?.. Тут моя жена заглянула в дверь и спросила:

– С кем ты беседуешь?

– Ни с кем.

– С каких это пор ты стал разговаривать с самим собой?

– Я только что изложил одно свое предложение, пожалуй, утопическое: что получилось бы, если бы Восток и Запад договорились между собой! Тогда можно было бы сразу разоружиться, но это как раз и кажется утопией.

Жена недоуменно покачала головой.

– Меня политика не интересует. Я хочу жить в мире и покое. Здесь, по соседству, все такие приятные люди, я как-нибудь приглашу некоторых дам на чашку кофе. Постепенно мы создадим небольшой круг друзей.

Когда я вдруг расхохотался, она была очень озадачена. Удивленно она спросила:

– Ты против этого?

– Нет, конечно нет. Но не приглашай, пожалуйста, госпожу Герихер.

– Почему же? Ведь это очень милая дама.

– Мало ли что. Она ведь оттуда.

Как и предполагалось, гости собрались за чашкой кофе в день моего рождения. Однако без меня. 15 октября 1958 года я был вынужден поехать в Мюнхен на совещание офицеров по связи с прессой.

Время от времени полковник Шмюкле, референт по прессе при министре, вызывал нас на совещания. Они происходили либо в Бонне, либо при штабе одного из военных округов. Мы не только знакомились с местными проблемами бундесвера, но совмещали полезное с приятным и ели кильские шпроты так же охотно, как жареные сосиски на Октобрвизе в Мюнхене.

Совещания, на которых мы получали инструкции и где нас информировали о взглядах министра, продолжались, как правило, три дня.

Затем мы возвращались в свои гарнизоны, в свою очередь созывали офицеров по связи с прессой и передавали дальше по инстанциям информацию и инструкции.

В период между совещаниями мы пользовались у себя в гарнизоне телефоном и телетайпом для прямой связи с министерством. Министр имел возможность давать указания и приказы непосредственно офицерам по связи с прессой, минуя все промежуточные инстанции. Генерал, командовавший нашей группой военно-воздушных сил, вовсе не видел направляемых мне телеграмм. Я мог его попросить принять меня, чтобы его проинформировать.

Но по телеграфу или телетайпу передавались и распоряжения с особой пометкой, означавшей, что не следует осведомлять начальство об их содержании. По этому поводу полковник Шмюкле давал нам такие разъяснения: «В нашей работе мы имеем дело с многими такими вопросами, в которых генералы все равно ничего не смыслят. Зачем же их без нужды волновать? В политических же вопросах для нас имеет решающую силу мнение лишь одного человека – министра».

Офицеры по связи с прессой, распределенные по всему бундесверу, представляли собой независимый аппарат, орудие быстрой и целеустремленной обработки общественного мнения. Нас называли «империей Шмюкле».

Итак, на сей раз нас инструктировали в Мюнхене во Дворце спорта.

Бундесвер арендовал его на три дня и соответственно обеспечил охрану. Мы находились в своей замкнутой среде.

Полковник вручил мне, прибавив несколько любезных слов, альбом с мюнхенскими акварелями и выразил сожаление, что он вынужден был созвать совещание в день моего рождения. Я поблагодарил, а сердечная надпись на книге доставила мне особенное удовольствие.

Первый день был посвящен текущим делам. Вечером состоялась вечеринка при участии некоторых господ из баварского земельного правительства и представителей печати. За моим столом, кроме других гостей, сидел мой приятель – офицер по связи с прессой в военно-морском флоте, а также гражданское лицо – бывший заместитель председателя совета министров Баварии Йозеф Мюллер.

В Баварии его прозвали Зепп Медный Лоб. Это был известный политический деятель, многолетний председатель земельной организации ХДС; говорили, что он был замешан в событиях 20 июля и что через него осуществлялась связь с Ватиканом.

Мой друг, морской офицер по связи с прессой, шепнул мне на ухо:

– Министру повсюду мерещится красный цвет, а мне мой сосед кажется окрашенным в черный.

– Держи язык за зубами, неровен час – дядя услышит.

– Да нет, пусть разглагольствует о том, как он участвовал в Сопротивлении.

Он у нас напьется до бесчувствия, но только пивом его не пробьешь – они к нему привычны. Пожертвуй несколько бутылок вина, а я буду подливать коньяк, вот тут-то мы и повеселимся.

Вскоре Зепп Медный Лоб, как положено выпившему баварцу, стукнул кулаком по столу, так что стаканы чуть не опрокинулись.

– Господа, вы чувствуете, куда дует нынче ветер? Перед всеми вами огромные перспективы. Только предоставьте нам делать политику.

Он одним махом опорожнил свой стакан вина и попытался на тирольский лад пустить йодля, но это осталось лишь выражением его доброго желания поднять в компании настроение. Потом коньяк сменил вино, вино сменило коньяк, и под конец мы все пили на брудершафт.

На другое утро я сидел в отеле за завтраком; только кофе было мне по вкусу, не хватало маринованной селедки, чтобы опохмелиться. Тут появился моряк, держа под мышкой помятую фуражку; задумчиво качая головой, он прошел между столиками и подсел ко мне. Помолчав, он спросил:

– Скажи, пожалуйста, как мы вчера добрались до Дому?

– Кто-то заказал такси, а затем нас доставили сюда. Мы растворили окна и пели песни; помню только, что это были не совсем приличные песни.

– А Зепп Медный Лоб где остался?

– Этого я не могу сказать.

– А ты уверен, что я был с вами в такси?

– Безусловно. А что?

– Дружище, мне, видно, что-то приснилось. Я шел вместе с толстяком по берегу Изара, а потом столкнул его в воду.

– Не может быть. Ты ехал вместе с нами.

– Пусть так! У меня провал в памяти.

– Тебе определенно приснился сон. Но умеет ли хотя бы плавать министр в отставке?

– Неважно. Такие всегда всплывают на поверхность.

После завтрака мы отправились во Дворец спорта; там возобновилось наше совещание. К середине дня должен был прибыть Франц Йозеф Штраус, чтобы сделать секретный доклад.

Перед зданием выстроилась для охраны военная полиция. На аэродроме Мюнхен-Риим ждал особый эскорт сопровождения министра. Внутри здания агенты военной разведки выстукивали стены и переворачивали стулья.

Обычная процедура, говорили нам. Нельзя было угадать, что они искали – бомбы или микрофоны; вероятно, и то и другое.

В назначенный час министр вошел в зал заседания, и полковник Шмюкле рапортовал ему, что офицеры по связи с прессой явились на совещание.

Штраус заговорил без обиняков. Сначала он подвел итог проведенным мероприятиям по организации бундесвера и заявил:

– Сейчас, господа, завершился примерно первый тайм игры.

Мой сосед, офицер по связи с прессой в сухопутных частях, с которым я не раз беседовал, сказал вполголоса:

– В таком случае через несколько лет игра будет кончена. Но кто даст отбой?

Министр, видимо, услышал шепот в зале, взглянул в нашу сторону с недовольным видом, так что мы поторопились изобразить на лицах преданность и внимание. Затем министр заговорил о военно-воздушных силах:

– Мы остановили свой выбор на «старфайтерах» заводов «Локхид». «Ф-104» будет перестроен в соответствии с нашими потребностями, и тогда мы будем располагать такой машиной, какая нужна для выполнения наших задач.

Тактические соединения военно-воздушных сил НАТО должны быть в состоянии нанести атомный удар. Поэтому авиационные подразделения бундесвера надо формировать и вооружать в аналогичных условиях. Кроме того, в соответствия с нашими особыми надобностями «Ф-104» будет использован не только как истребитель-перехватчик, но и в качестве всепогодного истребителя, разведчика и бомбардировщика. Мы отклонили предложение французов приобрести у них «миражи». Завтра я вылетаю в Париж. Пока в качестве компенсации Франция получит от нас триста миллионов марок как наш вклад в атомные исследования, ей нужны деньги для этих целей. Ладно, дадим французам эти деньги. Скоро у них будет собственная атомная бомба. Я предпочитаю иметь союзником Францию с атомной бомбой, нежели иметь у себя в тылу Францию с миллионом коммунистов. Мы должны всегда об этом помнить. Однако закупка «старфайтеров» имеет для нас еще большее политическое значение. По какой причине, пожалуй, нет надобности объяснять в этом кругу.

Доклад Штрауса длился почти два часа. Курс был ясно указан. Меня как офицера по связи с прессой в ВВС, естественно, особенно заинтересовало сообщение министра относительно «старфайтеров». В дополнительных разъяснениях действительно не было надобности: Штраус высказался достаточно определенно. Он покупает теперь относительно дорогие «старфайтеры», так как предполагает, что в свое время американцы дадут ему и бомбу для этих средств доставки ядерного оружия. Только в этом и заключался смысл принятого решения.

Штраус свою речь построил очень логично, и было чрезвычайно трудно не поддаться воздействию его аргументации. Я чувствовал, что это опасный человек. И снова, как это было однажды, когда он выступал по телевидению, его повелительная, не терпящая возражений манера говорить напомнила мне Гитлера. Это, безусловно, объяснялось не только его баварским диалектом.

Голос Штрауса еще звучал в ушах, когда министр уже удалился в сопровождении своей свиты. Этот человек не склонен был прислушиваться к чужому мнению и уж подавно не станет признавать чью-нибудь правоту.

Тем не менее я несколько успокоился. По официальной версии «старфайтер», «Ф-104», предполагалось использовать как перехватчик и, следовательно, как оборонительное оружие. Хотя Штраус, очевидно, добивался атомного оружия, я был готов поверить официальным заявлениям. Залогом того, что в данном случае сделан правильный выбор, служило для меня то обстоятельство, что «Ф-104» испытывал в качестве летчика-испытателя генерал Штейнхоф, который летал на «мессершмитте-262» в последний год войны. Незадолго до ее окончания Штейнхоф получил тяжелые ожоги, когда был сбит его самолет.

Мне представлялось, что человек, которого война обрекла на столь тяжкие страдания, должен быть противником атомной войны. Я был убежден, что генерал Штейнхоф испытывал эту машину как истребитель-перехватчик.

Теперь, когда я пишу свои воспоминания, мне становится ужасающе ясно, как часто и как охотно я тогда прибегал к подобному самообману, только бы обрести успокоение. Теперь ведь широко известно, что истребительно-бомбардировочная авиационная эскадра бундесвера предназначена для атомного удара; теперь мы все чаще читаем о катастрофах со «старфайтерами», в которых редко бывает повинна сама машина, а вызываются они главным образом беспощадно поспешной подготовкой летчиков для запланированных военных действий. Теперь генерал Штейнхоф, тогда не нашедший никаких слов для возражений, стал инспектором военно-воздушных сил ФРГ, а Франц Йозеф Штраус распоряжается федеральными финансами, с помощью которых он бесцеремонно стимулирует подготовку агрессивных планов.

Здесь мне кажется уместным дать читателю представление о произведенных до настоящего времени затратах на бундесвер.

В документации бундестага за 1966 год приведены следующие суммы (в млрд. марок):

1956 год – 7,3

1957 год – 7,8

1958 год – 10,0

1959 год – 9,0

1960 год – 10,0

1961 год – 11,2

1962 год – 15,0

1963 год – 18,3

1964 год – 19,2

1965 год – 18,3

1966 год – 17,5

На 1967 год вновь намечено ассигновать 18,3 миллиарда марок, а в 1968 году расходы на вооружение будут, скорее всего, еще более высокими. Между тем в эти суммы не включены расходы на совет по обороне, на содержание иностранных армий и на гражданскую оборону. Равным образом можно лишь приблизительно оценить скрытые расходы на вооружение, предусмотренные другими статьями федерального бюджета.

Если подсчитать, сколько «народные представители» в Бонне за все годы до настоящего времени ассигновали на вооружение, то получится сумма, превышающая 200 миллиардов марок. Дабы читатель глубже вдумался в значение этих данных, приведем более наглядные цифры: федеральное, правительство до сих пор «инвестировало» в бундесвер 200 000 миллионов марок.

За период, предшествовавший началу войны в 1939 году, Гитлеру было достаточно ассигнований в размере половины этой суммы.

Гости

Однажды между рождеством и Новым годом у меня в кабинете сидели за бутылкой рейнского вина два майора, два капитана, один обер-лейтенант и я. Разумеется, мы были в штатском, но говорили мы только о службе, о повышениях, о начальниках и о настроениях в бундесвере.

Дамы остались в другой, несколько большей комнате, чтобы беседовать о модах, новых фильмах и об отсутствующих знакомых. Может быть, они позлословили и на наш счет.

Майор Нисвандт занимал в нашем штабе пост начальника отдела личного состава; это был довольно дородный господин небольшого роста; он походил на хозяина ресторана или скототорговца. По природе добродушный человек, он становился, однако, весьма неприятен, если ему возражали. Он искусно владел одним недостойным приемом: выслушивал чужие мнения, оспаривал, а потом при подходящих обстоятельствах выдавал их за свои собственные идеи. Так он и приобрел славу умного человека, потому что без зазрения совести заставлял других думать за себя.

Мы с глубоким вниманием слушали его рассуждения:

– У нас по примеру Швеции, где существуют ombudsmanns[57]57
  Ombudsmann – представитель, делегат (шведск.).


[Закрыть], создают пост уполномоченного по обороне, и это может оказаться хорошим делом. Конечно, при той предпосылке, что этой функцией не станут злоупотреблять и вся эта затея не выродится в бесконтрольное доносительство за спиной начальства. Все доклады должны направляться вверх по обычному служебному пути. Никто из нас не слыхал о каких-то ombudsmanns. Мы знали только, что предполагается учредить нечто вроде инстанции для рассмотрения жалоб – парламентский контроль над бундесвером.

– Это подорвет авторитет начальства, – заметил кто-то из собеседников.

– Для всякого дерьма откроются двери и окна, – сказал другой.

– Теперь помойка наполнится до краев, – выругался третий.

– Нет, господа, – возразил майор, – только таким способом мы сумеем выяснить настроение в армии и устранить недостатки. Иной раз очень хочется узнать, что, собственно, думают наши солдаты.

В разговор вмешался обер-лейтенант:

– Я расспрашиваю моих людей об их взглядах, беседую с каждым по душам. Я призываю их высказываться откровенно и без боязни.

Я расхохотался, он посмотрел на меня с удивлением:

– Вы что же, не верите мне?

– Верю, верю, конечно. Да только результаты вашего опроса недостоверны.

– Как так?

– Это поверхностные впечатления, дорогой мой. Вот выстроилась перед вами рота в сто пятьдесят человек, чистенькая, щеголеватая, сапоги блестят. Сто пятьдесят пар сияющих глаз устремлены на вас, если, конечно, вы догадались построить роту спиной к солнцу. Они бойко и звонко приветствуют вас: «С добрым утром, господин обер-лейтенант!» Все четко отвечают на ваши вопросы именно то, что вам хочется услышать. И тем не менее и в первой шеренге найдутся двое, во второй – четверо или пятеро, а в последней – десять или одиннадцать человек, которые мысленно поминают вас пресловутым словцом Геца фон Берлихингена[58]58
  Гец фон Берлихинеен (1480 – 1562) – немецкий рыцарь, участвовавший в крестьянской войне в Германии. Бежал накануне решающего сражения против феодалов.


[Закрыть]. Вы никогда не узнаете правду.

– Все зависит от того, как обращаться с людьми, – сказал задумчиво один из моих гостей.

– Чепуха. Если кто-то не хотел стать солдатом, то, как хорошо с ним ни обращайся, он все равно сочтет, что потерял время, служа в бундесвере.

Один из моих коллег добавил:

– Это верно, да только не совсем. Среди ста пятидесяти человек всегда найдется несколько упрямцев, которым не нравится служба. Но это заметно по выражению их лиц. Вовсе не у каждого глаза сияют; можно инстинктивно уловить признаки скрытого недовольства.

Я невольно опять рассмеялся и в качестве контраргумента рассказал случай из своей практики:

– Незадолго до войны я, заменяя другого фельдфебеля, принял взвод. Солдат я не знал, но слышал, что все они вполне благонадежны. Мне бросилось в глаза угрюмое выражение лица одного из солдат. Когда я стал его расспрашивать, он заверил меня, что действительно охотно служит в армии. Тем не менее лицо его неизменно выражало недовольство и раздражение. Под конец выяснилось, что он натер себе мозоль. Попробуйте с бравым видом маршировать с мозолью на ноге. С тех пор я перестал ставить диагноз по выражению глаз.

Майор Нисвандт заговорил поучительно:

– Отношение к службе – это вопрос воспитания и убеждений. Нужно к нашему делу относиться эмоционально. Честно говоря, у наших офицеров и нет иной возможности. Над многим приходится задумываться. Какова в целом картина? Мы выполняли свой долг, но после войны нас поносили. Германских генералов осудили в Нюрнберге. Неслыханный позор и ошибка, как это теперь выясняется. Потом нас стали снова ценить, но все еще многие слои общества в Федеративной республике относятся к нам отрицательно. Как обрести точку опоры для той позиции, которую мы можем и должны занимать? Пресса, милый Винцер, нас оскорбляет. Нам приходится защищать свою шкуру. Вспомните хотя бы о слете бывших команд подводных лодок в Гамбурге. Там выступил с речью гросс-адмирал Дениц, а некоторые военнослужащие бундесвера в военной форме выразили одобрение аплодисментами. Ответственность за это возложили на военно-морские силы в целом. Ну как нам в этих условиях достичь единой точки зрения?

Я ответил:

– Надеюсь, господин майор, что мы же в одном согласны: война была безумием. Но как разграничить степень ответственности?

Мои гости сочли, что я задал риторический вопрос, поэтому ни один из них на него не откликнулся и не ответил. Они и не подозревали, что я серьезно усомнился в искренности демократических намерений командования бундесвера, да и вообще руководства государством.

Если бы я коснулся всех волновавших меня проблем, я бы назвал войну не только безумием, но преступлением. Без всякой военной надобности мы бомбардировали открытые города Белград, Варшаву, Роттердам, Киев, Лондон, Дрезден. Под развалинами погибали мужчины, женщины, дети, но не солдаты. При военных операциях было сожжено несчетное множество крестьянских дворов, деревень и поселков; миллионы людей остались без крова. Самолеты, танки и артиллерия стреляли по колоннам панически спасавшихся беженцев. Город Ленинград был блокирован, его непрерывно обстреливали, держали под постоянным огнем тяжелых артиллерийских орудий. Но целью осады была не просто капитуляция; согласно «военным» планам, нужно было добиться того, чтобы все население буквально умерло от голода, чтобы после сдачи города не пришлось кормить жителей. Всякая попытка сопротивления, протеста подавлялась самым жестоким образом. Лидице, Орадур и другие операции по массовому истреблению людей навсегда заклеймены позором в памяти человечества. Принадлежность к определенной расе, религии или политическому направлению, малейший признак оппозиционности – всего этого было достаточно, чтобы людей сажали в тюрьмы, избивали или сжигали в газовых камерах. Племена и расы подвергались преследованиям, изгнанию, оказались под угрозой частичного, а местами полного уничтожения. Политика геноцида вела к массовым убийствам соотечественников на родине.

Преступления следовали за преступлениями, и при самом снисходительном подходе нельзя утверждать, что они диктовались военной необходимостью. В этих делах участвовали в большей или меньшей степени и мы, солдаты вермахта, каждый на своем месте. Где же провести границу, ниже которой отпадает ответственность за соучастие? Разве можно, как это кое-кто делает, ограничиваться сожалением о совершенном безумии, а обвинять в преступлениях гитлеровское руководство, только когда речь идет о последних неделях или месяцах войны, когда речь идет о бессмысленном сопротивлении на германской земле, о судьбе немцев и германских городов?

Пока я размышлял, имеет ли смысл в этом кругу затрагивать эти вопросы, прозвучала реплика майора:

– Гросс-адмирал был осужден в Нюрнберге и отбыл наказание в Шпандау. Он свободный человек и вправе выражать свое мнение.

– Разумеется. Но одно дело, когда говорит какой-нибудь обыватель и другое – когда высказывается такой типичный деятель Третьего рейха. Обращаясь с призывом к старым солдатам подводного флота, Дениц одновременно адресовался и к бундесверу. Печать имела все основания выразить недовольство. Нельзя же поступать так, словно мы просто возобновляем движение с того места, где остановились.

– Дорогой Винцер, не собираетесь же вы строить бундесвер без традиций? Это была бы армия без костяка.

– Что следует понимать под традицией? Во всяком случае, я считаю, что Дениц не вправе в своих речах ссылаться на участь павших солдат. Бесспорно, мы помним о них и чтим память наших товарищей, но мы стремимся укрепить решимость воспрепятствовать возникновению новой войны. Дениц принадлежит к той эпохе, которой, видит бог, мы никак не можем гордиться. Мы должны руководствоваться совершенно новыми идеями, в этом наш долг перед павшими в бою.

– Вы правы, Винцер, но нам нельзя обойтись без примеров, достойных подражания, нам нужно усиливать обороноспособность страны и возрождать для новой жизни солдатский дух. Это проблема гражданского воспитания. Тут сталкиваются одни эмоции с другими. С этой точки зрения создание института уполномоченных по обороне, быть может, принесет пользу, но только если дело будет правильно поставлено.

Я решил прекратить разговор на столь щекотливую тему, и мы выпили за уполномоченных по обороне, хотя еще и не знали точно, будут ли они назначены и кто именно. Но все же нашелся повод для того, чтобы выпить, Однако кто-то из нас снова заговорил о задачах бундесвера. Мы все держались того мнения, что он должен быть, во всяком случае, достаточно сильным, чтобы остановить и отбить возможное нападение на Федеративную республику. После обычных ядовитых замечаний относительно боеспособности наших союзников капитан Кезер, адъютант командующего авиационной группой, высказал взгляд, который, как я мог убедиться, разделяется многими в западногерманском обществе.

– Русские не победили бы, если бы американцы не пришли им на помощь.

К этому он прибавил:

– Теперь дело обстоит иначе. К сожалению, у них есть атомная бомба. Но все же они не устояли бы против маскированного удара. Нужно им это ясно дать понять. Тогда мы вернули бы потерянные территории без большого напряжения и, может быть, без единого выстрела.

Кезер был не слишком умен, и у него были две излюбленные темы: его участие в войне в качестве летчика транспортной авиации на старом «Ю-52» и потерянные территории. С птичьего полета он разглядел «обессиленную» Красную Армию и никак не мог понять, почему наши «пешедралы», как он называл пехоту, все дальше отступали. Я считал его манеру говорить, его вздорные и пустые замечания слишком глупыми и избитыми, чтобы входить в их обсуждение. Он просто был не в состоянии понять, что с самого начала войну нельзя было выиграть, что она уже в силу своего преступного характера закономерно должна была закончиться поражением. Подобная неспособность вникнуть в суть событий могла быть плодом умственной ограниченности; впрочем, не менее нелепыми были разглагольствования многочисленных офицеров, особенно старых стратегов в Обществе по военным исследованиям. Там в военно-исторических докладах совершенно серьезно исследовался вопрос о том, какой исход имела бы война, если бы вермахт переправился через Ламанш; если бы Гитлер занял Гибралтар или Роммель – Суэц; если бы были оккупированы Мальта и Кипр; если бы нападение на Советский Союз было предпринято на два месяца раньше или если бы до начала первой зимы вермахт отошел на линию Днепра; если бы японцы атаковали русских с тыла или если бы генералы вывели 6-ю армию из Сталинграда; если бы на Западе прекратили наступление, а освободившиеся дивизии сражались бы только на Востоке.

Если бы да кабы…

Не имело никакого смысла напоминать капитану Кезеру, что фельдмаршал Кейтель в 1945 году подписал безоговорочную капитуляцию.

Пока Кезер продолжал разглагольствовать, я вытащил из ящика письменного стола специальный выпуск дюссельдорфской газеты «Дойче фольксцайтунг» от 18 октября 1958 года; там была опубликована длинная, привлекшая мое внимание статья профессора Хагемана об атомном вооружении, в которой автор передавал содержание своей беседы с Вальтером Ульбрихтом. Я читал вопросы Хагемана и ответы Ульбрихта и нашел, что высказанные при этом мысли заслуживают обсуждения. В этой беседе был указан путь к соглашению и намечены дальнейшие шаги, могущие позднее привести к объединению обоих германских государств; все это звучало убедительно, хотя некоторые предложения и были несколько утопичными. Так, например, я плохо представлял себе, как Аденауэр и Ульбрихт сели бы за один стол: трудно было бы к этому побудить старика из Ренсдорфа.

Мне захотелось посмотреть, какова будет реакция моих посетителей, и я вручил им газету, вкратце пояснив, в чем дело. Эффект не был для меня неожиданным. Все заговорили наперебой: