Текст книги "Вдовцы"

Глава 8

Такое впечатление, что пробираешься, пробираешься сквозь заросли, раздвигаешь лианы, сражаешься с чудищами в полумраке леса… А между тем где-то есть свет: его чувствуешь; иногда он вспыхивает… вдыхаешь какой-то запах… потом опять приходится блуждать; и снова тьма… Матильда… Она здесь… Она подает мне руку… за нами звонкая пустота… Мы спускаемся по ступеням… Да здравствует новобрачная!.. Да здравствует господин мэр!.. «Теперь мой черед угощать, молодой человек. Жермена, принеси нам рикар!» Теперь свет совсем близко… Большой сад залит солнцем… Оранжевый зонт… и внезапная боль… Чьи-то стоны… Голос издалека:

– Он приходит в себя.

Благотворная боль… Я жив… Я знаю… Я знаю, кто я такой… Голова просто разламывается… Но почему?

– Не надо двигаться!

Кто это говорит? Ах! Свет озаряет мою память… Он выхватывает ствол дерева, который вот-вот налетит на меня… Нет! Я не хочу, чтобы меня трогали.

– Господин Миркин…

Я возвращаюсь во тьму. Как мне хорошо в этом лесу… Голоса стихают. Главное, не покидать тьмы. Ни за что…

А потом мои глаза открываются, как занавес, который поднимается над пустой сценой. Кругом все белое – стены, кровать, стол, дверь. Больничная палата. Больничный запах. Мои ноги шевелятся. Руки слушаются. Но голова забинтована – тугая повязка унимает глухую боль, которая как бы стучит в глубине моих глазниц. А между тем я чувствую, что пришел в себя… как-то сразу… Я припоминаю удар. Снова вижу Матильду… Ее рука вцепилась в мою… Где она? Я в палате один. Меня посещает ужасная мысль. Как позвонить, как позвать кого-нибудь?.. Матильда! Мне очень нужна Матильда. Может, теперь она боится меня? Вот почему ее нет здесь, у моего изголовья. Она не желает больше меня видеть. Прости, Матильда… Разве эта авария не поможет нам помириться? Разве мы не сможем все начать сначала, скажи? Я был безумцем, пусть так. Но с этим покончено. Мое безумие переродилось в боль, и когда эта боль пройдет, я выздоровею. И стану другим человеком.

Дверь открывается. Медсестра плавно приближается к моей постели. Она свеженькая. У нее такие же голубые глаза, как и у меня. Она склоняется надо мной.

– Где Матильда?

– Тсс.

– Вчера вечером, помнится…

– Это было не вчера вечером… Это было на прошлой неделе… Вы восемь суток не приходили в сознание. Не двигайтесь. Сейчас придет врач.

Она уходит и улыбается мне издали, приложив палец к тубам. Восемь дней! Невероятно! Я прекрасно знаю, что это произошло только вчера вечером. В моей голове никакой путаницы. Но если так говорит сестра… Я слышу за дверью шаги. На этот раз доктор… Какое там! Мою кровать окружает группа ассистентов, которые пришли посмотреть на человека, чудом избежавшего гибели.

– Ну как? Пришли в себя? – спрашивает главный. Он поднимает мне одно веко, второе, теребит руку.

– Доктор, я…

– Вы возвращаетесь издалека, старина. Не надо волноваться.

Кто-то подкатывает к кровати столик с медикаментами, и чьи-то проворные руки колдуют над моей повязкой.

– Какого черта они не пристегивают ремни? – ворчит доктор. – И при малейшем толчке вылетают через ветровое стекло, если не разбиваются о зеркало заднего вида… Вы помните, что произошло?

– Да, прекрасно помню. Жена схватила меня за руку и…

– У вас нет провала в памяти?

– Нет. Я хорошо помню все, что было перед этим.

– Прекрасно!.. Посмотрим рану.

Он ощупывает мой череп, и я подскакиваю от острой боли.

– Отлично… Сначала можно было подумать, что вас скальпировали… Завтра снимут скобки… Легкой повязки будет достаточно… Да… вполне достаточно.

Он говорит. Говорит не умолкая. Такое впечатление, что он старается не оставить мне времени на вопросы. Меня ощупывают другие руки. Обмен замечаниями технического порядка. Медицинские термины. Мне надоело быть объектом изучения.

– Доктор… Где моя жена?

Группа перемещается. Столик отъезжает к двери. Ассистенты покидают палату один за другим.

– Доктор…

Врач садится на край постели рядом со мной. У него карие добрые глаза, сильная челюсть, под кожей играют желваки.

– Господин Миркин… коль скоро вы обрели память, то должны вспомнить, на какой скорости вели машину?

– Да, примерно семьдесят пять.

– Вы вцепились в руль. И это смягчило удар. А когда не за что уцепиться и сидишь со стороны дерева…

Пауза. Я собираюсь с силами.

– Матильда погибла?

Вместо ответа он сжимает мне плечо. Боль в голове почти утихла. Я – воплощение тишины. Мне никогда больше не увидеть Матильду. Я не очень хорошо осознаю, что это значит. Такое громадное событие, пока что оно для меня загадка. На меня надвигается тень, как вечерняя тень от тополя где-нибудь в деревне. Я тоже оказался со стороны дерева. Я закрываю глаза. Призываю ночь. Иголка колет мне руку. Прощай, Матильда…

Но при моем пробуждении она снова тут. Я слышу, как она кричит: «Дай мне выйти!» Во мне что-то съеживается, как тлеющая бумага. Я прекрасно знаю, почему мне не удается плакать, – мой гнев еще не утолен. Любовник! Ведь любовник все еще жив! По мере того как возвращаются силы, я вновь обретаю способность рассуждать, и я не могу избавиться от четкой и ясной мысли: он подумает, что я убил Матильду. Для всех случившееся – несчастный случай. И это действительно несчастный случай. Только не для него. Поскольку он-то знает правду. Он с самого начала понял, что я хотел разделаться с ним, и, стреляя в Мериля, думал, что убиваю его. Благодаря Матильде он мог наблюдать за моей реакцией. И если требовалось доказательство, он получил его от меня самого, когда я отказался явиться за премией. Так что же? Донесет ли он на меня? Скажет ли полиции: «Миркин настолько ревнив, что, убив Мериля, нарочно врезался в дерево. Он предпочел покончить все счеты, погибнув вместе с женой!» И что я смогу возразить? Я у него в руках. Теперь он поселился между образом Матильды и мною. Ну что ж, пусть говорит. Я не собираюсь защищаться.

Время от времени в палату заглядывает сиделка. Ее зовут Арлетта. У нее мягкая походка, сдержанные движения. Я для нее человек, только что потерявший жену, – несчастный малый, которого следует щадить. Его голова выдержала удар. А сердце?.. Мое сердце тоже выдержит, дорогая Арлетта. А вот нервы сдают. Я боюсь. Но кому я могу признаться, что мне страшно?

– На ваше имя поступила почта, господин Миркин. Чувствуете ли вы в себе достаточно сил?..

– Давайте, давайте!

Визитки… соболезнования… горстка изъявлений дружеского участия, довольно жалкая, по правде говоря. Летние каникулы уже разбросали наших знакомых кого куда. А еще цветы с запиской от Мелотти. Он сожалеет. Он отказывается от своих предложений. Смерть – плохая примета. Я остался один и с пустыми руками. Чем я займусь по выходе из клиники? Не исключено, что я сменю клинику на тюрьму. Право слово, пожалуй, меня бы устроил такой выход из создавшегося положения. Я не представляю себе, как буду блуждать по опустевшей квартире.

Наступает черед хирурга. Он сердечен. Внимателен. Ему тоже я рассказываю про несчастный случай. Он кивает. Дать больному выговориться – составная часть лечебного процесса. Когда хирург счел, что я поговорил достаточно, он хлопает меня по плечу.

– Через два-три дня, – говорит он, – вы будете в состоянии вернуться к своим занятиям. На голове у вас останется шрам. Но если вы измените прическу и откинете волосы назад, думаю, он будет незаметен. От мигреней я выпишу вам лекарство. Предупреждаю: вас ждут частые мигрени… возможно, сильные.

– Мне все безразлично, доктор.

Он опять смотрит на меня и при этом как бы напрягает слух – так прислушиваются к механизму, в котором вроде бы что-то разладилось. Пожав мне руку, он уходит. День продолжается. Временами меня охватывает печаль, которая выворачивает мне душу, а иногда нападает сонливость, которой я охотно поддаюсь. Арлетта не выпускает меня из поля зрения. Но ведь я не смог бы ни выброситься из окна – оно зарешечено, ни повеситься – я в пижаме и у меня нет пояса, ни вскрыть себе вены, не имея ничего острого под рукой. Должно быть, они подозрительны по привычке. Или же обнаружили у меня психическое расстройство, которое мне неведомо. А между тем у меня нет никакой охоты пытаться что-то сделать с собой. Тот, другой, этому слишком обрадовался бы… Вот если бы его не существовало, я, разумеется, наложил бы на себя руки. Ведь у меня ничего не осталось. Я потерял все. Но пока он тут, за кулисами, и я его ни изобличил, я не успокоюсь.

Тягостная ночь. Кошмары. Такое впечатление, что голова пухнет, пухнет… Дежурная сестра делает мне укол. Новое утро побелило окно. Я люблю утро. Мною занимаются. Меня обихаживают, лечат. Я встаю. Правда, еще не очень твердо держусь на ногах. Иду в умывальную комнату посмотреться в зеркало. У меня борода потерпевшего кораблекрушение, затуманенный взгляд. Я внушаю жалость. Стук в дверь. Арлетта объявляет мне о визитере. И тут же входит здоровый детина.

– Офицер полиции Жирар.

Я сажусь на кровать. Он усаживается в кресло. Сейчас-то все и разыграется.

– Я пришел в связи со следствием, – говорит он. – В случаях смертельного исхода мы обязаны провести следствие – вам это, несомненно, известно… Итак… Расскажите, что произошло.

Он достает записную книжку, авторучку и готовится записывать. Зачем мне лгать? Я рассказываю ему о нашем ужине у Мелотти, нашем возвращении домой.

– Вы пили?

– Как обычно в подобном случае… немножко вина, ликер на десерт.

– Проверка на алкоголь показала, что его доза у вас в крови заслуживала внимания. О-о! Не то чтобы она была опасной, но близко к тому.

– Однако я чувствовал себя нормально… Я ехал довольно быстро, но не быстрее других… Кроме того, меня ослепила встречная машина…

Тут я несколько видоизменяю ситуацию: не посвящать же его в нашу ссору!

– Ее шофер включил дальний свет.

– Возможно, вы заехали на левую сторону?

– Возможно. И тут жена испугалась, она схватила меня за руку, это и спровоцировало несчастный случай. Я не успел выровнять машину.

Полицейский изучает меня с профессиональным недоверием, выискивая изъян в моем показании, но я начинаю успокаиваться. В пижаме, с повязкой на голове я, конечно же, неузнаваем. А если бы на меня прислали донос, я бы уже знал об этом.

– Почему ваша жена не села за руль сама? Ведь вы ехали в ее машине.

– Она не любила водить.

– Несомненно, она схватила вас за руку, увидев, что вам грозит столкновение со встречной машиной.

– Не думаю.

– Однако вы в этом не уверены… Так или иначе, господин Миркин, на этом дело закрывается… Ваша жена умерла… и я весьма сожалею. Третьи лица тут не замешаны. Тем не менее я обязан подать рапорт. У вас есть страховка «от любого несчастного случая»?

– Нет.

– Ай-ай-ай! Это вам дорого встанет. По нашему указанию разбитую машину отбуксировали. Она находится в автомастерской «Универс» в весьма плачевном состоянии, как вы и сами догадываетесь. Машина старая?

– Три года.

– Значит, она уже утратила половину своей стоимости… Расходы по ремонту… расходы за помещение…

– Теперь это уже неважно.

– Да, я вас понимаю.

– Скажите… а похороны?

– Ах, правда. Извините. Я забыл, что вы восемь дней не приходили в сознание. Вашу жену похоронили в Морет-сюр-Луан. Все расходы взял на себя ее отец.

– А она… она страдала?

– Нет. Смерть наступила мгновенно.

Арлетта приоткрыла дверь.

– Не переутомляйте нашего пациента…

Полицейский встал.

– Позже я попрошу вас расписаться под протоколом. Примите мои соболезнования, господин Миркин, и скорейшего вам выздоровления.

От этого визита у меня подкосились ноги, и тем не менее я ощутил трепетную радость, будто вопреки нанесенному ей урону во мне вновь звенела жизнь. Я улегся в постель. Арлетта – сама предупредительность – предложила газеты. Нет. Я не хочу читать. Мне уже набили оскомину разговоры о моей книге. Разве что…

Мне нужно обдумать идею, которая сейчас пришла мне в голову… Она простая… но, возможно, безумная. Полицейский меня не опознал. Я знаю, он пришел допросить пострадавшего в аварии. Дело об убийстве Мериля ему и в голову не пришло, и он меня никогда не видел. А что, если, несмотря ни на что, я стал неузнаваем? И если с повязкой вокруг головы, для маскировки, я пойду к издателю и скажу: «Это я написал роман „Две любви“…» Другой не замедлит объявиться. Другой, несомненно, подстерегает меня у этого поворота. Какие у него доказательства, если свидетели не опознают моей личности? Самым веским доказательством, которое я сам и выковал, служит то, что я не давал о себе знать. Выхода из этого тупика нет. Тогда подойдем к проблеме с другой стороны. Почему же до сих пор он ничего не предпринял? Должно быть, потерял голову от горя. Любимая женщина погибает в автокатастрофе, которую, возможно, я и спровоцировал, поскольку сам вышел из нее, почти не пострадав. Зная правду о смерти Мериля, он должен думать, что я убил и Матильду. И в каком-то смысле так оно и есть. Все, что произошло после того, как я купил у Боба револьвер, – звенья одной цепи… Тогда чего же он ждет? Что он задумал? Ведь не намерен же он оставить на свободе человека, который, по его мнению, виновен в двойном убийстве?

Мигрень не заставила себя ждать. Я стараюсь больше не думать, но боль ловко завладевает моими недодуманными мыслями, монтирует их вопреки моей воле, заставляет проходить чередой перед моими глазами, как светящиеся буквы новостей, бегущих по фронтону здания. Я призываю на помощь Арлетту.

Она дает мне таблетки, которые притупляют боль, не избавляя от нее. Я дремлю. Мне здесь хорошо. Я хотел бы пробыть тут как можно дольше. То, что ждет меня за стенами больницы, внушает страх. Боль отступает… Но не исчезает полностью и, возможно, уже никогда не отпустит. Она оставляет за собой шлейф забот, которые, в свою очередь, позже принесут новый приступ мигрени. Я пострадал от катастрофы сильнее, чем предполагает хирург, – в сфере, недоступной его пинцетам и скобкам. Доказательство тому – любая мысль сразу перерастает в навязчивую идею. Полицейский сказал: «Это вам дорого встанет». Исходя из его слов, я пытаюсь подсчитать расходы, высчитываю суммы к оплате, которые складываются одна с другой до бесконечности… Мне в жизни не расплатиться. Напрасно я… подсчеты продолжаются сами собой; мозг работает, как испорченный калькулятор… И тут появляется новая забота – как быть с работой. Совершенно очевидно, что на студии со мной распрощаются. Из-за постоянных отлучек… Вчера или, точнее, на прошлой неделе я почти наотрез отказался от предложения Мелотти… Я их знаю. Они пустят слух, что Миркин – конченый человек. В голове звучат их слова: «На него бесполезно рассчитывать», «К тому же никакого таланта…», «Похоже, он весь в долгах». Я закрываю глаза. Я выхожу из игры. Перешептывания продолжаются, сливаясь в непрерывное бормотание. В моей черепной коробке гул, как в тех раковинах, которые я прикладывал в детстве к уху, чтобы послушать глухой рокот моря.

– Как вы раскраснелись! – замечает Арлетта.

Врач, к которому я обратился за консультацией, дает уклончивый ответ:

– Вам необходимо себя беречь… правильный образ жизни… легкая работа, не требующая сосредоточенности.

Еще немного – и он посоветовал бы мне поступить на службу в контору. Это далеко не тот совет, который мог бы меня успокоить. То, что он добавляет, заставляет меня задрожать:

– Мы не имеем возможности держать вас у себя дольше, господин Миркин. С медицинской точки зрения вы уже выздоровели… а у нас не хватает коек… Через два-три дня вы будете свободны.

Они называют это свободой. Мне тотчас представляется жизнь вдовца – еда в ближайшем бистро, бессонные ночи в спальне, перенаселенной воспоминаниями. Я – обломок кораблекрушения. В мои-то тридцать лет!

Последующие два дня ужасны. Ко мне вернулись физические силы. Я складываю свои вещи – узелок эмигранта. Вот уж не удивлюсь, если Другой ждет меня у выхода. Я этого почти желаю. Все лучше, чем город, наполовину обезлюдевший из-за летних отпусков, где я буду блуждать, как собака, потерявшая хозяина. Придется подписывать счета, платить деньги. Я прикидываю сумму на клочке бумаги; мое материальное положение прямо-таки аховое. Ну, я выставлю на продажу свою малолитражку, это почти ничего не даст. Мне еще должны кое-что на радио; на это можно протянуть несколько недель. Что еще я мог бы сбыть с рук? Ожерелье? Черт побери, да! Замечательная мысль! Мне дадут за него добрых две тысячи франков. Я спасен хотя бы на время. И это благодаря широте натуры Другого! Такая мысль поднимает мне настроение. Формальности при выписке из больницы кажутся уже не столь гнетущими. Я прощаюсь с Арлеттой, врачом.

– Внимание, господин Миркин, не забывайте принимать таблетки. И приходите на прием, ежели с вами что-то будет не так.

Я выхожу на улицу. Погода пасмурная, дышится тяжело. У меня слегка кружится голова. Я спускаюсь в метро не слишком уверенным шагом. Похоже, мне надо всему учиться заново, начиная с умения ориентироваться в подземных переходах. Учиться жить, совершать привычные действия, учиться выносить себя самого, что труднее всего! В переходах метро по-прежнему висят объявления: «Кто написал „Две любви“?», и чьи-то руки начертали мелом ответ: «Сеги…[6]6
  Член ЦК и Политбюро Французской компартии, лидер ВКТ (Всеобщей конфедерации труда).


[Закрыть] Помпиду…» Искушение, которое меня уже посещало, возвращается с новой силой. Когда я исчерпаю все средства к существованию, у меня останется последнее – открыть свое инкогнито, а дальше будь что будет! Мне уже невмоготу терпеть мое положение миллионера-голодранца.

Открывая дверь к себе в квартиру, я испытываю шок: Матильда по-прежнему тут… Невозможно удержаться от воспоминаний. Вот сейчас она выйдет из туалетной комнаты… Запах ее духов не выветрился. Я включаю все лампы. Мои глаза увлажняются. Вот теперь я теряю ее на самом деле. Мне вдруг делается так тяжело на душе, что я начинаю сомневаться: а стану ли продавать ее ожерелье? Я отыскиваю его в ящике трельяжа и, обессилев, плюхаюсь на кровать. Бусинка за бусинкой я пропускаю жемчуг между пальцами, как перебирают четки. Матильда!.. Матильда умерла по моей вине. Но мне позарез нужно знать. Мне позарез нужны деньги. Две тысячи? Две тысячи пятьсот? Возможно, больше. Я кладу ожерелье в карман и спускаюсь на лифте. Я не удовольствуюсь первым предложением и обойду нескольких торговцев ювелирными изделиями. Начнем с бульвара Сен-Жермен. Мне немножко стыдно, как если бы я протянул руку за подаянием. Человек берет у меня из рук ожерелье, чуть ли не брезгливо.

– Если вы по поводу оценки, – предупреждает он, – то мы этим не занимаемся…

И тут же поднимает брови:

– Да это подделка… Довольно хорошая… Только это дешевое украшение. Судите сами, я такие новые ожерелья продаю по сто сорок – сто пятьдесят франков… Могу показать вам их дюжины…

– Я полагал… судя по замочку.

– В нем нет ничего особенного… Вы рассчитывали его продать? Вы ничего не выручите… Разве что сдав в ломбард, но и там дадут гроши… Сожалею… До свиданья, мсье.

Я ошеломлен. И тем не менее повторяю свою попытку. Еще более унизительную, чем первая. Выходит, Матильда сказала правду. Никто ей не дарил этого ожерелья. Ну а как же тогда пневматичка? Может, в ней содержалось предложение работы, о котором она предпочла умолчать. А телефонный звонок? Разве я все придумал? Я уверен: она догадалась обо всем, что связано с Мерилем, поняла, что произошло… Для этого любовник не требуется… А что, если никакого любовника вовсе не существует… Не может быть! Но ведь ошибся же я в первый раз, с этим Мерилем… Как тяжко все же признавать, что я мог опять ошибиться. Этот любовник служил мне оправданием. Более того, он был для меня… Я во всем этом уже запутался. В каком-то смысле я в нем нуждался. Я уподобился гладиатору, который ощетинился оружием, но в отсутствие противника стал всего лишь ряженым. Но…

Но если любовника нет, если нет больше угрозы у этой стороны, что мешает мне пойти к издателю?.. Матильда могла стать свидетелем обвинения, предъявить веские доказательства. Теперь, когда ее больше нет, остаются свадебные гости, видевшие меня лишь мимолетно. Риск тут, скорее всего, минимальный. И тем не менее я продолжаю колебаться. И захожу к парикмахеру, лишь бы еще немного потянуть время. Укорачиваю волосы. При этом шрам на голове становится заметнее. Тем лучше. Я подстригаю бороду. Это будет всего лишь их слово против моего. Но кто теперь им поверит, что автор романа «Две любви» – убийца? Меня спросят, почему я так долго не раскрывал своего инкогнито? Ответ: не чувствовал себя в состоянии встретиться с успехом; заболел. Доказательством тому – мои неоднократные отлучки на радио; а теперь – автомобильная катастрофа. Ножницы порхают вокруг моего лица. Я чувствую, что собираюсь совершить очередную глупость. Но поскольку ожерелье ничего не стоит, мне придется выходить из положения как-то иначе. Я еще не открывал своего почтового ящика. Наверное, он набит счетами, напоминаниями о долгах… Ладно, я решаюсь на этот шаг. Последний взгляд в зеркало. Лицо не особенно изменилось, но шрам сделал другим его выражение… Какая удача этот шрам! Я сказал: удача? Прости, Матильда.

Издательство находится неподалеку от моего дома. Я иду вверх по бульвару. На сей раз я, Миркин, – признанный автор романа «Две любви». В моем кармане пусто, но мне причитаются большие деньги. Они примут меня за чудака. Но ведь все выдающиеся писатели – чудаки. Теперь меня уже ничто не остановит. Я прохожу мимо книжного магазина. Бросаю беглый взгляд на витрину. Завтра весь Париж будет потрясен. Мой роман по-прежнему красуется за стеклом. Но что-то изменилось.

Я вернулся к витрине. Стал высматривать три икса на ленте. Но они уступили место имени. Я ничего не понимаю: Патрис Гараван. Кто придумал это имя? Что это значит? Я бросаюсь в магазин. Продавец мне объясняет:

– Гараван?.. Он автор романа «Две любви». Объявился уже несколько дней назад. Вы что, не читали газет?

Я что-то бормочу в ответ. Выхожу из магазина, ничего не соображая. Смотрю на книги, стоящие в ряд. «Патрис Гараван… Премия „Мессидор“… Патрис Гараван…» Иронический голос нашептывает мне. «А ты что думал? Свято место пусто не бывает?»