Текст книги "Николай Анциферов. «Такова наша жизнь в письмах»: Письма родным и друзьям (1900–1950-е годы)"

Дорогая Татьяна Борисовна, как я Вам благодарен. Но есть же и для Вас хотя бы маленькая радость в том, что Вы везете с собой такое счастье. Я знаю, что по отъезде буду остро страдать, но страданий не боюсь. Пусть будет и мрак, лишь бы был свет.

Жду.

Ваш Н. Анциферов

Привет всем

30 мая 1932 г. <Медвежья гора>

Дорогая Татьяна Борисовна, сейчас я один, раннее утро, и так влечет побеседовать с Вами. Весна развивается медленно. Только березы покрылись мелкими, еще клейкими листочками. Ольха, которую я показывал Вам, когда мы шли вдоль леса, покинув Ясную поляну, еще не раскрыла почек. Но на месте снежной равнины теперь плещутся волны, и темно-синяя даль озера – бесконечна, как море. Когда я вчера лежал на его берегу и слушал прибой, он звучал мне вестью о былом.

Татьяна Борисовна, ведь это первая весна с 1928 года. Значит, прошло 4 года без весны!

Мне было бы хорошо, если бы не память. Романтики (из плохих) мечтали о забвении. Но я больше всего дорожу своей памятью. Я хочу остаться при ней, хотя ее постоянной спутницей является мука. Я читал письмо Маццини к Консуэлле161161
  Мадзини (Маццини) Джузеппе (1805–1872) – выдающийся деятель итальянского национально-освободительного движения, входивший в круг близкого общения А. И. Герцена. Состоял в переписке с Н. П. Огаревым и его женой Н. А. Тучковой. Консуэлла – прозвище Натальи Алексеевны Тучковой, данное ей женой Герцена; consuelo (исп.) – утешение, успокоение, отрада.


[Закрыть], в котором он пишет о той силе, что не отрекается ни от любви, ни от страданья. И я полюбил страдания, потому что в них жизнь и в них любовь. Поймете ли Вы меня, не страшитесь и Вы. Как мне тяжело, что я не могу помочь Вам в Вашем горе. Как мне дороги Ваши слова, что мысль о Татьяне Николаевне учит Вас нести крест свой.

А я все время теперь возвращаюсь к дням, проведенным с сыном. Как ни любил я его все это время разлуки, но только на свидании, прижав его к себе, ощутил до дна свою любовь. Как запылала она и как все озарила!

Я все время ощущал жену, которая радовалась за нас.

Удалось ли Вам со Светиком побывать на ее могиле?

Сможете ли Вы приехать. Если бы это было возможно знать! Я писал о своем желании видеть детей (кого-нибудь из них) еще и осенью. Осень у нас хорошая, лучше весны. Но может быть, разумнее другой план. Если бы Вы смогли привезти детей в начале июля и оставить их у меня. Они у меня, вероятно, могли бы прожить недели три и провести со мной праздник Светика162162
  По-видимому, речь идет об именинах Сергея.


[Закрыть]. Хорошо, если бы за ними смогла приехать тетя Аня. Я надеюсь, что когда объясню мое семейное положение, то мне это будет здесь разрешено. Тогда бы я удовлетворился до весны будущего года.

Может быть, этот план удобнее и дешевле. Как думаете Вы? Я часто размышляю о тете Ане. Какая у нее одинокая и тяжелая жизнь, какое бремя легло на ее плечи! Так и вижу ее перед собою исхудалую, больную, озабоченную.

Прочел недавно «Стихотворения в прозе» Тургенева в издательстве «Академия»163163
  Речь идет о книге: Тургенев И. С. Стихотворения в прозе. М.; Л.: Academia, 1927.


[Закрыть]. Многое вспомнилось. Думал и об авторе «Любви в жизни Тургенева»164164
  Речь идет о книге: Гревс И. М. История одной любви: И. С. Тургенев и Полина Виардо. М.: Современные проблемы, 1927.


[Закрыть], как всегда с чувством светлым, полным удивления и благодарности. Купил «Архив Огаревых»165165
  Речь идет о книге: Архив Н. А. и Н. П. и Огаревых / Собрал и приготовил к печати М. О. Гершензон; Ред. и предисл. В. П. Полонского; Примечания Н. М. Мендельсона и Я. З. Черняка. М.; Л.: Гос. изд-во, 1930.


[Закрыть]. Как я ждал с Таней выхода этой книги, когда мы работали над нашей книгой о Н. А. Герцен!166166
  Речь идет о рукописи «Любовь Герцена», посвященной жене А. И. Герцена, не публиковалась.


[Закрыть] Теперь она у меня. И я работал над ней, переносясь в свое прошлое. Для меня особое значение приобрела последняя зима ее жизни. Когда же я смогу побывать на ее могиле!

До свиданья, дорогая Татьяна Борисовна, привет Вашим.

Ваш Н. Анциферов

21 июля 1932 г. <Медвежья гора>

Дорогая Татьяна Борисовна, известие о смерти Людмилы Николаевны167167
  Людмила Николаевна Оберучева.


[Закрыть] застало меня совершенно врасплох. В конце зимы я, правда, о ней начал волноваться, но сообщение, что она с матерью уехала в Крым на лето, меня успокоило. Ведь Татьяне Николаевне разрешили ехать только осенью, когда жара спала и в тот период ее болезни, когда процесс заглох. Смерть взяла Мэку, когда жизнь ее разбилась. Но так трудно связать мысль о ее смерти с этим образом ясной, жизнерадостной вечной девочки. Я так мечтал, что она будет жить у нас и внесет в жизнь с собой недостающую ей радостность и мягкость. Что теперь будет с Люлей (ее дочь). Известие о смерти Мэки пришло в годовщину смерти Таточки; я до сих пор не собрался с духом сказать Светику, боясь омрачить его удивительно радостное душевное состояние. Но я сказал ему, желая подготовить, что тетя Мэка тяжело больна, и если она не поправится, то Люля будет жить с нами. Светик стал очень серьезен и сказал: «Мне очень хочется, чтобы Люля жила с нами. Но пусть этого не будет никогда, лишь бы тетя Мэка поправилась».

У меня очень много связано в жизни с Людмилой Николаевной, и с ее уходом из жизни еще более пусто становится вокруг. К тому же с ней еще какая-то доля жизни Татьяны Николаевны отмерла. Особенно тяжело думать, что радостная наша девочка умерла в сознании разбитости своей жизни. Татьяна Николаевна умерла в сознании своего счастья.

Неужели и теперь Анна Николаевна мне ничего не напишет? Мне так нужно знать о последнем периоде жизни младшей сестры!

На что мне теперь надеяться в начале августа? Танюшу мне видеть необходимо. А надежды, что в сентябре ей отдельно разрешат свидание со мною, – очень, очень мало. Со Светиком живем очень хорошо. Наконец на мою долю выпала поистине светлая полоса жизни с ним. Вы правы – я под охраной его ласки и любви. Какая Вы удивительная «лучшая женщина», как Вы всегда найдете то, что мне нужно сказать или сделать! Вы меня очень утешаете тем, что пишете про отношение Татьяны Ивановны168168
  Неустановленное лицо.


[Закрыть] к Светику. Меня очень мучила мысль, что ее великодушный порыв принес ей только разочарование. Но в этом опасении моем упрека к ней не скрыто. Если бы Вы могли прислать мне несколько выписок из писем тети Тани о сыне! Получила ли Катя мое письмо, я ее прошу о том же.

Живем всё там же. Теперь очень тепло. Утром Светик немного занимается по моим заданиям и прибирает в комнате. Днем играет со своим сверстником Колей. Вечером занимается со мной, гуляет. Читаем «Давида Коперфильда»169169
  Речь идет о романе «Жизнь Дэвида Копперфилда, рассказанная им самим» (1849), одном из самых популярных произведений английского писателя Чарльза Диккенса.


[Закрыть]. Все с ним очень, очень хорошо. Он так много может по-хорошему понять. Привет семье padre и Вашей.

Ваш Н. Анц

Спасибо, что привезли меня к папе. Светик170170
  Приписка Сергея Николаевича Анциферова.


[Закрыть].

<Август 1932 г. Медвежья гора>

Дорогой друг, накануне отъезда Светик заболел. Выяснилось – аппендицит. Доктор (очень хороший хирург) сказал: «К утру не станет лучше – потребуется операция». С большим трудом я достал немного льда и ночью ставил на живот пузырь. Утром Светику стало чуть лучше, но ненадолго. Тогда я созвал консилиум с профессором Фурманом171171
  Фурман Эммануил Бернгардович (1874–1945) – педиатр, основоположник петербургской педиатрической школы. 17 февраля 1930 г. вместе с сыном Борисом был арестован по «делу Академии наук». Отец и сын были приговорены к 10 годам заключения с отбыванием срока в исправительно-трудовом лагере. Фурман был назначен в санитарный взвод кемского лагеря Вегеракша, подчинявшегося Управлению Соловецких лагерей особого назначения, год спустя был переведен в Белтбалтлаг (Медвежья гора), где находилось Управление ОГПУ по строительству Беломорско-Балтийского канала. В августе 1934 г. отец и сын были освобождены.


[Закрыть], и была решена операция. На носилках унесли его из нашей хибарки. Светик, который всю ночь был так нежен со мной, просил, чтобы я не покидал его. Но меня услали за рубашкой, и, когда я вернулся, он уже лежал на операционном столе за закрытой дверью. Я услышал его стоны – это под наркозом. Через час его пронесли мимо меня, как труп с закатившимися глазами.

Сейчас он пришел в себя. «Папочка, какие ужасы со мной были, как страшно резали меня». Он хотел улыбнуться, но вышла мучительная гримаска. Он все мечется. Видимо, очень томится после наркоза. Мне показали его слепую кишку. В ней уже был гной. Если не будет нагноения, все пройдет благополучно. Подал заявление об отсрочке. Разрешение на свидание с Вами и Танюшей на сентябрь есть. Удастся ли продержаться со Светиком до сентября, не знаю. Вот, дорогой друг, как суждено было омрачиться нашей жизни вдвоем, которая, я знаю, будет иметь для нас обоих громадное значение, потому что она была жизнью в любви.

Привет Вашей семье и семье padre.

Любящий Вас Н. Анциферов.

Была первая потемневшая ночь, когда снова выступили звезды. Мы возвращались домой. Светик порывисто прижался ко мне и сказал так тихо и ласково: «А знаешь, папа, мне кажется, что я скоро умру». Недавно же, засыпая в тиши нашей хибарки, сказал: «Я буду рассказывать своим детям, какие у них были бабушка и дедушка». И, словно спохватившись, добавил: «Только и ты должен быть при этом».

Сентябрь 1932 г. <Медвежья гора>

Мой бедный дорогой друг, совершенно я потрясен известием о Вашей болезни и Вашими мыслями о возможности смерти. Я как-то так привык быть за Вас с этой стороны совершенно спокойным, совершенно уверенным, что Вы переживете меня! Но я сейчас утешаю себя тем, что Вы, так редко болевшая, переживаете факт тяжкой болезни очень глубоко и осмысленно и Ваши мысли о смерти действительно не связаны ни с каким предчувствием, а продиктованы Вашим желанием сознательно и прямодушно ко всему отнестись. Со страшным напряжением буду ждать известия и о ходе болезни. Может быть, Наташа172172
  Наташа – Наталья Михайловна Лозинская, дочь Т. Б. и М. Л. Лозинских (в замужестве Толстая; 1905–2007) – жена Никиты Алексеевича Толстого.


[Закрыть] согласится писать мне открыточки о Вашем состоянии.

Накануне я получил Ваше чудесное, прямо скажу, талантливое письмо, в котором Вы описываете возвращение моего сына домой и где Вы пишете, что Вам «ужасно» недостает меня. Я его, как всегда, перечитывал несколько раз, и на меня так хорошо веяло Вашим спокойствием и чуткой, сдержанной лаской. Я, вероятно, очень тоскую. Окружающие говорят, что я худею, дурно выгляжу. А я здоров, питаюсь прилично, и нет причин мне сдавать. Я всячески глушу в себе тоску работой. Но работу я люблю, и она, казалось бы, не должна изнурять меня. Но вот надежды на лучшее будущее, они действительно будоражат меня, и с надеждами справляться еще труднее, чем с тоской. А тоскую я сейчас не только о детях и матери, но и о Вас. Как мне недостает Вашего присутствия!

В день получения письма я гулял по Кумсе173173
  Кумса – река, протекает по Медвежьегорскому району Карелии. Впадает в Онежское озеро в городе Медвежьегорске.


[Закрыть], по самому берегу. Деревья покраснели, пожелтели. А сосны и ели среди них кажутся такими темными. Пахло грибами и сухим листом. У маленького озера, до которого мы не дошли, лес подошел к самой воде, тихой и призрачной. И я думал, как было бы хорошо, если бы Вы еще были со мною. Поправляйтесь скорее и живите не болея долго, долго, радуясь той любви, которую Вы внушаете к себе.

Ваш Н. Анц

20 октября 1932 г. <Медвежья гора>

После Вашей открытки, написанной дрожащей рукой, мой дорогой друг, от Вас ничего. И так тягостно длятся дни в ожидании известий о ходе болезни. Из дому тоже известий нет очень давно.

О Вашей болезни справлялся у здешнего хорошего врача; он меня успокаивает, но я Вам, кажется, писал об этом. Это четвертое письмо за время Вашей болезни. В отношении себя я ее смысл понимаю так: мне нужно пострадать Вами, чтобы лучше понять все значение нашей дружбы. Но что дает Ваша болезнь Вам и Вашим – не знаю. О, если бы скорее добрые вести от Вас. В тревоге за Вас я как-то вышел из круга лагерной жизни, напряженно-лихорадочно живущей ожиданием льгот. Как же мне тяжело, что я вдали от Вас, милая, милая Татьяна Борисовна, «лучшая из женщин»! Тревога об Вас подняла во мне все пережитое со времени болезни жены. И как каждый новый год <после> ее утраты все более ясно звучит концом и моей жизни. Прав А. А.174174
  А. А. – Александр Александрович Мейер (1875–1939) – философ и переводчик. В 1910–1930‐х гг. – активный пропагандист христианских культурных ценностей, вдохновитель нескольких религиозно-философских объединений Петрограда–Ленинграда. Арестован 11 декабря 1928 г. по обвинению в создании контрреволюционной организации. Постановлением ОГПУ от 22 июля 1929 г. осужден на 10 лет лагерей. Был на Соловках и Медвежьей горе. Религиозно-философское объединение «Воскресенье» и встречи с Мейером описаны в мемуарах (Анциферов 1992. С. 313–386).


[Закрыть], когда говорил – или воскресить, или умереть. Это были страшные слова. Но они так хорошо до конца вскрывают всю невозможность жить без нее своей жизнью, а теперь: «жизнь – чужая, своя – не своя».

И только Вы во всем оставшемся моем родном мире поддерживаете меня в моей жизни, которая переходит к моим детям. Только возле Вас я чувствую себя вполне самим собой, со своей жизнью. Как Вы, дорогая, нужны мне. Может быть, это очень нехорошо, что я пишу Вам не о Вас самих, но о Вас в отношении себя. Но Вы всегда были замкнуты со мной в своей жизни. Только изредка в Вас чувствовал готовность подвести меня к своему миру. Но это все было мимолетно. И только в последний день Вашего приезда мне казалось, что и Вы готовы ввести меня в свой мир, как я ввел Вас в свой. Но я глубоко люблю Вас и так.

Целую, дорогая, Вашу руку.

Ваш НА

<Октябрь>1932 г. <Медвежья гора>

Дорогой друг, получил наконец успокаивающие сведения о Вашем здоровье. Немного прихожу в себя после пережитых тревог. Когда Вы напишете, что поправились уже без опасения новой волны, я получу от Вас хорошую зарядку для дальнейшей сидки, к которой, видимо, похоронив надежды, нужно готовиться. По всей видимости, я буду отправлен с музеем в конце ноября в Дмитров. Мне очень жаль покидать Медвежью Гору, где я так много пережил за этот год и где было наконец в моей жизни так много радостного.

На оставшиеся от покупки для себя необходимых вещей деньги посылаю: детям по паре варежек и по майке, маме – свитер, Анне Николаевне – серый шарф. Вам – шелковый (если позволите и не рассердитесь). Может быть, вещи (за исключением белого шарфа) лучше распределить иначе, т. е. маме шарф, а Анне Николаевне свитер, это судите сами, что кому лучше по их нужде. Пусть мама о посылке ничего не пишет. Это подарок к дню ее рождения. Деньги (40 р.) так: детям – 25 р., маме – 15 р. Детям – на баловство. Вы представляете себе мою радость, что я могу это послать. Дорогая, неужели мои письма не были ласковы? Неужели я разучился ее выражать? Целую Вашу руку.

Привет всем.

Ваш НА

14 октября 1932 г. <Медвежья гора>

Мой бедный друг, что же это опять с Вами! Я сегодня ходил в Санитарное Отделение и беседовал о Вашей болезни с доктором. Он меня успокаивал, что это бывает часто после тифа, но у меня состояние очень напряженное. Жду от Вас известий.

Дорогой друг, получили ли Вы два моих письма – ответ на Вашу болезнь. Я боюсь, что они не дали Вам той ласки, которую Вы хотите и ждете. Опять сгустилась тень. Как тяжко переживать болезнь близкого человека, когда вдали и не только не можешь чем-нибудь помочь, но даже нельзя следить за болезнью. Мне вспоминается, как недавно я сидел у кровати больного сына и веточкой березы отгонял от него мух, а он мне старался улыбнуться и шептал тихо «папочка», а потом, когда я достал лед, то придерживал мешочек, чтобы он не соскользнул или не надавил на больное место. Я очень мучился, но я был с ним, я был ему нужен, было нужно ему не только моя помощь, но то, чтобы я был подле него. Он меня и просил, чтобы я не покидал его во время операции. Я знаю, что уход за Вами хороший, что Вы окружены любящими Вас и любимыми Вами, и все же мне так хотелось бы подежурить ночь у Вашего изголовья, рассказать Вам что-нибудь тихое, детское.

Как нехорошо, что Вы боитесь, что те письма Ваши, в которых нет ничего о моей судьбе, «бессодержательны». Если бы Вы знали, как я люблю Ваши письма! Как я вчитываюсь в каждое слово! И как в Вашей последней открытке чувствовалась дрожь слабеющей руки.

Неужели остригут Ваши волосы. Как мне их жаль. Вы просите написать о своем здоровии. Я здоров, но очень напряжен и Вашей болезнью, и ожиданием перемен в своей судьбе. С нетерпением жду вестей от Вас.

Привет всем окружающим Вас и заботящимся о Вас.

Ваш НА

<Октябрь>1932 г. <Медвежья гора>

Мой бедный, бедный друг, какой же тяжкий выдался Вам год! Что же это с Наташей, неужели действительно тиф? Я ужасно боюсь, что Вы встанете преждевременно. А после тифа это очень, очень нехорошо. Но надеюсь, что Михаил Леонидович удержит Вас. Вы будете с Наташенькой в одной комнате. Да, Вы правы, болезнь детей и мной переживается как утрата почвы под ногами. Я никак не могу с собой совладать. Татьяна Николаевна как-то умела справляться с собой и не терять головы. Но после потери детей много лет спустя она сказала, что хочет непременно умереть до детей и меня, потому что мысль о возможности новой утраты для нее яд. Я представлял себе, как Вы теперь поправляетесь, представлял Михаила Леонидовича возле Вас с его уютной и умелой заботой, его радость, что силы возвращаются к Вам, и вот у Вас новая тревога. Если бы она была ложной. Как буду ждать утешительного письма, что у Наташи не тиф, что тревога была ложной.

А как меня опять тянет к Вам! И снова это мучительное сознание бессилия.

Вы мне написали, что одно время боялись, что у Вас сепсис. Я не знал, что это, и снова бегал в больницу. Хорошо, что я узнал об опасении, когда оно отпало.

В своем бессилии я часто ловлю себя на мысли, что я еду на 31 № к Вам, вижу знакомые дома, Ваш двор, лестницу, дверь, но, когда ее мне открывают, все теряет свою отчетливость. И если я вижу Вас, то в маленьком домике с окном на озеро.

Последнее время все мучусь надеждами. Но скоро это кончится. Осталась неделя. Пишите мне хоть два слова о Наташе. Поцелуйте ее лишний раз за меня.

Ваш НАнц

<Начало ноября> 1932 г. <Медвежья гора>

Дорогая Татьяна Борисовна, как Вы утешили меня, что у Наташи не тиф и Вы можете теперь спокойно накапливать силы.

Вы, конечно, знаете, что надежды на общую амнистию не оправдались. Но зато я получил хорошую льготу – 8 месяцев, т. е. 1/3 оставшегося срока. Считая, что мне будут и впредь зачитывать рабочие дни как ударнику, я должен освободиться в начале октября 1933 г., т. е. через 11 месяцев. Это уже не так долго. Только бы мама, в которой я очень поддерживал надежду на амнистию, перенесла этот удар. У меня такое чувство, что дни ее сочтены. Горько думать и о дяде Иване. Неужели нам не суждена встреча! О детях я теперь беспокоюсь меньше. Хотя неприезд Танюши оставил горький след в душе. Уж очень мне нужно было повидаться с Крошкой. Беспокоят и неуспехи Светика в школе. Я послал ему суровое письмо, которое мне было очень тяжело написать. Все же за детей я спокойнее. Уж если тетя Аня находит, что ее мать бывает несправедлива к Светику, значит, она его полюбила. А это главное.

Очень мне грустно, одиноко было перед праздниками. Кругом радовались товарищи приезду жен, детей. А я… И вот Вы пишете, что, если бы были здоровы, обязательно привезли бы на праздник ребят, и мне от тех слов стало светлее.

Видите, как мне теперь уже немного нужно, чтобы не опускать головы. Пара дружеских слов – и я оживаю. Побудьте теперь душой со мною, мне тяжело. Но не волнуйтесь, головы не опускаю. Я писал маме, напишу и Вам по-чеховски: «Теперь осень, скоро придет зима, засыплет все снегом, а мы будем работать, будем работать»175175
  Реминисценция к словам героини пьесы А. П. Чехова «Три сестры» Ирины: «Теперь осень, скоро придет зима, засыплет снегом, а я буду работать, буду работать…»


[Закрыть]. Это и хорошо. Вы спрашиваете, что мне прислать. У меня все есть, но если Вам что-нибудь очень хочется прислать из области птичьего молока, то я прошу 100 грам. сыра или брынзы.

Привет Вашим.

Ваш Н. Анциф

8 ноября 1932 г. <Медвежья гора>

Дорогая Татьяна Борисовна, как я люблю Ваши письма! Как живо представляю Вас на пути к выздоровлению. Хорошее это время! Вспоминаю свой тиф и Татьяну Николаевну у моего изголовья. Я Вам рассказывал об этом времени.

Мне кажется только, что Вы не представляете, какие ужасные дни я пережил из‐за Вашей болезни. И как утешило меня Ваше письмо с известием, что опасность миновала. Как мне хотелось пробыть подле Вас все эти дни.

Вы пишете, что представляете, как я должен тосковать об уехавшем сыне. Но не об одном сыне я тоскую. Вы видите, я не начал письма с Вашего плана привоза ко мне Танюши. Но я боюсь, что Вам после болезни это будет тяжело, что Вам нужно использовать отпуск иначе, что Ваша семья будет очень недовольна, если Вы возьмете на себя опять все эти тяготы.

Что касается до приезда Танюши в смысле разрешения, то оно, конечно, будет дано. Решите вопрос, учтя все мои опасения.

Мне сейчас душевно легче. Та мгла, которая заволокла душу после вашего отъезда, прояснилась. Я ношу теперь в душе большое благо – это дни этого лета. Они мне много сил сообщили!

Я ходил в выходной день за образцами четвертичных отложений176176
  Четвертичные отложения – глины, пески, суглинки, супеси, происхождение которых относится ко второй части новейшей (кайнозойской) эры в геологической истории Земли.


[Закрыть] за санаторную гору. Помните, где мы гуляли накануне Вашего отъезда. Но я прошел значительно дальше. Там начинается хребет по диагонали к основному хребту. Налево круглое озеро – направо – извивается Кумса. Осины и рябины – пурпурные, березы – золотистые, и среди них так строги темные сосны и мохнатые ели. Мне было так грустно, что я был один без вас обоих. И все же было на душе ясно; ощущалась и хорошо прожитая жизнь, и верилось, что эпилог ее тоже будет хорошим.

Всего светлого.

Ваш Н. А.

4 декабря 1932 г. <Медвежья гора>

Дорогая Татьяна Борисовна, как я рад, что Вы в санатории. Представляю себе Вас в Петергофе, который я очень люблю за лето 1918 года. Беспокоит меня только то, что Вы так медленно поправляетесь.

Последнее время Вы мне очень мало пишете. Боюсь, что потому, что Вам мало есть что написать мне о моей семье. Вы всегда как-то извиняетесь, что мало можете написать о маме, о детях. Но разве Вы не можете мне подробнее написать о своих детях, о себе. Я так люблю Ваши письма, и они мне так нужны. Я очень сильно тоскую. Какое болезненное состояние души, вот именно – болит душа. А между тем я здоров, условия быта и работы хорошие. Если бы от сына и дочки письма чаще приходили – было бы легче. Тетя Аня несмотря ни на что совершенно не пишет о доме, ни разу не написала! Я очень много думаю о ней, страшно сочувствую трудности ее жизни и глубоко благодарен ей за детей, я могу ее простить, что она не пишет, но я никак не могу простить ее неумения найти время и написать письмо.

Дорогой друг, мне сейчас тяжело, оттого и пишу так. Недавно во дворе услышал детский голос: «папа», и словно электрический ток прошел сквозь меня. Мне снова пришлось пережить отрыв от дома с умиранием неоправдавшихся надежд. Мне так хочется сжаться, работать, работать, а у себя, поджав ноги, читать или смотреть на ранние сумерки в окно, думая свои думы. Когда я в таком душевном состоянии, я бессилен бороться с тоской об утрате жены. И весь ее страшный смысл овладевает душой. Я колебался, писать ли Вам об этом, зная, что такое состояние огорчит Вас. Но я думаю, что Вас еще больше огорчило бы, если бы я не был откровенен с Вами.

Птичье молоко в виде сыра получил и очень им насладился.

Спасибо. Привет всем.

Ваш Н. Анциферов

22 декабря 1932 г. <Медвежья гора>

С Новым годом!

Дорогой друг, получил Ваше большое письмо. Спасибо. У меня начало создаваться чувство, что после болезни Вы как-то отошли от меня. Буду отвечать на Ваше письмо. Конечно, я жду от Вас известий о семье. От кого же и ждать! Но Ваши письма мне очень дороги и без ожидаемых известий, и я перечитываю их по несколько раз. Конечно, мне очень тяжело, что Танюша не была у меня, и, может быть, лучше, что Светик меня предупредил, что Вы приехали за ним, но без Танюши. Но ведь, когда Светик приехал без Вас, радость моя была тоже отравлена. Мне все кажется, что Вы не знаете, как стали мне дороги. Мне что-нибудь трудно по существу написать Вам по поводу Вашего сына. Скажу только, что мне, как и Михаилу Леонидовичу, кажется, что Вы преувеличиваете, по существу, значение Ваших расхождений. Думаю, на основании того уголка Ваших отношений, которые связаны со мною. Ведь Вы так много сделали для меня, так много отдаете себя. Он не может этого не видеть. Вы думаете, что это ревность или же непонимание того, что для Вас это не всегда жертва, но и радость. Ведь если радость, и он это понимает, то тогда и ревность. Я знаю, как Вы много даете себя своим детям, как в Вас много всего доброго и на многих Вас хватает. Но, конечно, дети, в особенности Сережа, любя Вас, должны Вас ревновать. Я об этом часто думал и очень огорчался. Но я боюсь, что сам на месте Сережи испытывал бы то же самое. А тут еще дело осложняется скептическим укладом его натуры, из‐за которого ему труднее понять Вас. Боюсь, что и Наташа недостаточно Вас понимает, а легче мирится благодаря своей доброте. Только большее знакомство с жизнью поможет ему вполне примириться и оценить Вас.

Уже в прошлом письме я писал Вам, что моя тоска смягчилась. Сейчас это еще яснее. Мой праздник177177
  Речь идет об именинах Анциферова, 19 декабря, день памяти святого Николая Мирликийского.


[Закрыть] прошел в работе и хорошо. Поздно вечером я ходил на Дивью гору178178
  Дивья гора – живописная возвышенность на северо-западе Медвежьегорска.


[Закрыть]. Ночь была темная, теплая. Очертания гор, внизу среди оврагов – русло Кумсы, откуда неслось бурление порогов, все принимало размеры непривычные. Мне было хорошо, и внутри пробуждались «давно умолкнувшие звуки».

Вчера мне нужно было идти по служебным делам на пристань. День был ясный. У пристани суета и шумы разгрузки. С озера веяло теплом, дали синие, глубокие, как весной. И веяло с озера волей и мечтой. Работа идет хорошо. Бытовые условия хорошие.

Привет Вашим.

Целую Вашу руку

Н. Анциферов.

P. S. Мне не верится, что стриженые волосы Вам к лицу, потому что у Вас такой женственный облик. И я рад, что они несколько отрастут к нашей встрече.

Теперь буду читать «Воспоминания Печерина»179179
  Речь идет о книге поэта, религиозного мыслителя, одного из первых диссидентов и невозвращенцев Владимира Сергеевича Печерина (1807–1885), см.: Печерин В. С. Замогильные записки / Под ред., с введением и примечаниями Л. Б. Каменева; подготовил М. О. Гершензон. М.: Кооперативное изд-во «Мир», 1932.


[Закрыть].

1 мая <1933 г. Медвежья гора>

Дорогая Татьяна Борисовна, вот и первое мая. Я дежурный и сижу один в своем учреждении. Небо низкое, хмурое. Перепархивает снег. В окно видна извилистая Кумса. Воды ее поднялись, но на берегах снег. Ранняя весна. Как тянет на юг! Как мало тепла! И в комнате холодно – сижу в зимнем пальто, подняв воротник.

Сегодня у нас замечательное меню – в тех. столовой. Утро: мясная котлета с гарниром из макарон, кофе с молоком, с сахаром и с белой булочкой (2 стакана) – обед: 1) суп мясной рисовый, 2) буженина с зеленью и пюре, 3) сырники с сахаром, 4) мороженина двух сортов – ужин – дикая коза, сладкий пирог, кофе с молоком и с сахаром! Я так сыт, что даже ужинать не хочется. Давали еще квас.

Вчера получил Ваше письмо. Конечно, я очень хочу Вашу фотографическую карточку, мне ее здесь недоставало во время Вашего отсутствия. Но видеть Вас я хочу и остриженной, лишь бы только увидеть. Я и сейчас люблю переноситься в Вашу комнату и представлять Вашу домашнюю обстановку. И люблю представлять Вас не за книгой (о, мужской консерватизм), а за шитьем. Как у Вас привилась киска – какой она оказалась, более ласковой или более злой. Представляю себе, как она катает упавший моток ниток, хотелось бы поиграть – но, боюсь, может быть, еще поцарапает. Ну, видите, как я размягчился…

Работа у меня сейчас спокойнее, и работа по душе. Но сделать еще нужно очень много. Читаю на досуге всё классиков. Перечел «Отверженные»180180
  «Отверженные» (1862) – роман-эпопея французского писателя Виктора Гюго.


[Закрыть]. Последний раз читал их в Крыму в 1917 году весной и кончал в Детском. Оттого так много вспоминалось. Перечитываю Флобера и Стендаля181181
  Флобер Гюстав (1821–1880) и Стендаль (наст. Мари-Анри Бейль; 1783–1842) – французские прозаики.


[Закрыть]. Так «проходят дни, проходят сроки»182182
  Анциферов цитирует первые строки из стихотворения В. Я. Брюсова «Одиночество» (1903).


[Закрыть]. Напишите мне, в каком состоянии могилы детей. Татьяна Николаевна родилась 16 сентября 1889 г. (пишу на всякий случай). Очень жду снимок с покойной мамы.

Числа 10‐го надеюсь получить от Вас письмо.

Всего светлого и доброго.

Получили ли Вы дня 3 тому назад от меня письмо?

Ваш Н. А.

14 мая 1933 г. <Медвежья гора>

Дорогая Татьяна Борисовна, наконец от Вас открытка. Случилось так, что я опять дежурю, я один и могу спокойно побеседовать с Вами. Я решил ждать от Вас письмо до 15-го, если бы оно не пришло, я бы должен был бы писать, не дождавшись ответа. Светик мне сейчас же написал после Вашего посещенья. Посылаю Вам уже третье письмо. Видимо, первое пропало. Кое-что постараюсь воспроизвести из него. Но сперва отвечу на Вашу открытку. Она мне принесла окрыляющую радость. Жду Вас со Светиком, но только 2–3 дня мало, решительно мало. Хотя бы неделю. Завтра же подаю просьбу о свидании и начинаю искать комнату. Пишите поскорее, когда можно будет Вас ждать. Когда Вы приедете, попрошу разрешение на совместное проживание Ваше с малолетним сыном. Светик, быть может, проживет со мною до окончания срока. Аню с Танюшей буду ждать в июле. Но неужели же она опять не привезет мне дочурку. Я истосковался по ней.

Итак, я теперь буду гореть ожиданием.

Я был очень рад, что Вы так оценили письмо Светика, читал ли его дядя Иван?

Буду ждать обещанного Вами письма с описанием поездки к детям. Напишите мне, как привилась у Вас кошечка, о которой Вы писали. Как течет Ваша жизнь. Где проводят лето Ваши дети?

Возвращаюсь к пропавшему письму. Известье о смерти мамы я получил от Светика. Это хорошо, что известили не телеграммой. Письмо сына парализовало тот яд, который проникал в душу: Таня и мама оставили мне Светика. Пред лицом смерти я могу прижать его к себе и почувствовать почву под ногами. Не правда ли, я Вам говорил, что единственное, что я для себя еще боюсь в жизни, – это увидеть детей своих недостойными матери. Ведь дети – это «любовь, ставшая зримой». Не о счастье их думаю, а о чистой совести. Татьяна Николаевна меня всегда стыдила за этот недостаток доверия к их нравственной основе. Но я не могу преодолеть этого страха, и моя боль – наказание за мое маловерие.

Потеря мамы мне более тяжела, чем Вы, может быть, думаете. Я любил ее всю жизнь. Но в течение 25 лет я духовно был далек ей. Ее это очень мучило. Последние годы, разлучившие нас, – нас сблизили. Ее частые письма многое мне объяснили. Они стали мне так необходимы! Я ждал возвращения к ней. Я мечтал хотя бы об одном вечере. Побыть с ней, в ее комнате, среди привычных с детства вещей и дать ей понять, как она мне дорога. И вот, когда этот день приблизился, она не дождалась и отошла из жизни. И мне стало еще холоднее.

Ну, до свидания. Жду Вас, жду.

Привет,

Ваш Н. Анциферов.

20 мая 1933 г. < Медвежья гора>

Дорогая Татьяна Борисовна, получил разрешение на свидание с сыном, которого привезете Вы, так что и на Вас. Спешу сообщить Вам об этом. Свидание просил с Вами разрешить, не зная точной даты на первые числа июня. В конце мая буду ждать ответа от Вас, в крайнем случае телеграмму. В вашем письме, последовавшем после открытки, Вы о своем плане больше не писали. Может быть, Вы от него отказались. Но я уже послал свое прошение. У меня на душе теперь затишье. Хорошо ли это или плохо – не знаю. Весна развивается очень медленно. Лед на озере стаял только у берегов. Почки появились только у некоторых пород. Недавно меня по делам службы направили на 11 разъезд. На возвратном пути я шел через одно село. Я устал и присел отдохнуть на кладбище. Был вечер. Солнце только что село. Кладбище омывал бурный, стремительный, весенний поток «Вешние воды». А над моей головой дружно верещала хором стайка скворцов. И эти звуки воды и птиц так подчеркивали тихую и сосредоточенную печаль забытого кладбища с покосившимися и упавшими крестами. И мне вспомнился живо, светло другой вечер из далекого прошлого. Я был так же на кладбище со своим дорогим другом и с маленьким мальчиком, стройным и белокурым. Мальчик – страстный коллекционер с горящими серо-голубыми глазенками, рассматривал старинные складни. А мы вели тихую беседу. Но тогда было лето. И в поле еще цвели васильки и ромашки.

У меня редко теперь бывают лирические минуты, и я был очень рад, что минувшее захватило меня. У меня это было так ярко, что я даже написал сыну.

Жду известий. Привет Вашим.

Ваш Н. Анц.

Июль 1933 г. Медвежья гора

Дорогая Татьяна Борисовна, уже давно не писал Вам, простите. Я пережил и передумал за эти дни с детьми очень много. Танюша мне тоже пришлась по душе. Она с огоньком в душе, и много в ней нежности, обращенной к прошлому. Но очень меня огорчает ее отношение к Светику, это не только обычная стычка между братом и сестрой, в ней что-то сидит сейчас против брата. На это нужно будет обратить серьезное внимание. Сейчас, с отъездом тети Ани и Танюши, как-то запустело кругом нас. Светик со мной грустит о сестре. Замолкло ее щебетанье и задорный смех. Здоровье мое поправляется, и завтра я иду на службу183183
  Ср. с заметками от 25 июля 1933 г. из лагерного дневника Сергея Ивановича Тхоржевского (1893–1942), историка, арестованного в 1930 г. по «академическому делу» и до 1933 г. находившегося в Медвежьегорске: «На днях был грандиозный „шухер“ по всему лагерю. Еще в ночь на 22 по баракам ходили и объявляли: „завтра получайте завтрак до 8 утра, а с 8‐ми сидите и никуда не ходите на службу – будет выходной день“. Через 2 часа, в третьем часу ночи опять явились в бараки – с отменой предыдущего объявления. 22‐е прошло спокойно. Но 23‐го объявили: „вечерних занятий не будет; в 16 часов чтобы никого уже в Управлении не было“. Понятно, что ровно в 16 часов все повалили в столовую. Там предложили сразу брать и ужин – вечером давать не будут. Поэтому в технич<еской> столовой нельзя было пройти: вокруг сидящих за столами стояли ожидающие, пока первые кончат, чтобы занять их место (это бывает каждый день, но лишь вначале, в течение не более ½ часа; а в этот день такая картина продолжалась час). Увидав эту толкучку, я повернул обратно, в 1‐х чтобы взять ковш для ужина, а во 2‐х, чтобы подождать, пока очередь схлынет. Но когда я затем, пообедав и захватив ужин, собирался идти обратно в <нрзб> барак – было уже поздно: в 17 час. закрыли ворота <нрзб > и никого не пускали. Таких, как я, оказалось человек 50 (если не больше); попытки получить разрешение выйти хотя бы группой и под конвоем до барака – не увенчались успехом: нач<альник> л<агерного>/п<ункта> не стал даже с нами разговаривать – „идите от меня, все равно ничего не выйдет“. Некоторые были нагружены кастрюльками с обедом и ужином для своих семей (те, кто имел свидание); Анциферов оказался в л<агерном>/п<ункте> с 12-летним сыном (они составл<яют> очень нежную пару и всюду ходят вместе); были тут и уже освобожденные, успевшие переселиться на вольные квартиры, но не успевшие перейти на столовую в<ольно>/наемных. Поэтому двор л<агерного>/п<ункта> в это время представлял собой очень „оживленную“ картину, т. к. на нем толкались, как неприкаянные, все опоздавшие пообедать до 5 час. дня. Но вдруг пошел дождь – и все побежали к баракам просить гостеприимства у разных своих приятелей и знакомых. Меня очень любезно пригласил к себе Эберман, к<о>т<ор>ый дал мне на просмотр неск. новеньких брошюр по своей специальности (востоковедению). Он же устроил Анциферова на своем ложе: бедный Н. П. только что встал после болезни и еще слаб. <…> Секрет нашего 6-часового сидения взаперти заключался в том, что в это время мимо Мед<вежьей> Горы должен был пройти спец. поезд с высокими гостями». Благодарю Л. Н. Сухорукова, предоставившего текст для публикации. Дневник С. И. Тхоржевского в настоящее время находится в научной обработке в ОР РНБ.


[Закрыть]. Все время очень томлюсь в ожидании выяснения своей судьбы.

Приезд детей и тети Ани всколыхнул мою жизнь до дна, мучительно зашевелилось разбуженное прошлое. А что дальше, что впереди?