Текст книги "За чьи грехи? Историческая повесть из времени бунта Стеньки Разина"

XXVII. Васька Ус

Весна и лето настоящего года принесли Алексею Михайловичу много несчастий и огорчений. Тяжел был для него и предыдущий, 1668 год; но то был год високосный, он и не ожидал от него ничего хорошего.

А теперь так и повалила беда за бедою.

В начале марта царица Марья Ильишна, с которою они прожили душа в душу двадцать лет, умерла от родов. За нею через два дня умерла и новорожденная царевна.

Из Малороссии, с Дона, с Волги – отовсюду неутешительные известия. Малороссию раздирают смуты: там разом борются из-за власти семь гетманов: Многогрешный, Дорошенко, Ханенко, Суховенко и Юрий Хмельницкий, и кровь льется рекою.

Разин после зверского убиения в Черкасске Сухово-Евдокимова уже двигается со своими полками к Волге.

Вдоль всего среднего Поволжья волнуются татары и другие инородцы, которых поднимают против царских воевод Багай Кочюрентьев да Шелмеско Шевоев.

– А еще бояре в думе назвали челобитье их непутевым, и их же батоги бить велено нещадно, – вспоминает Алексей Михайлович свою оплошность, – оплошка, точно оплошка.

И патриарх Никон, сидя в Ферапонтове в заточении, продолжает гневаться, не шлет царю прощения…

– Сердитует Святейший Патриарх, сердитует… И протопоп Аввакум не шлет с Пустозерска благословения… Ох, быть беде, быть беде! – сокрушается Алексей Михайлович.

И беда действительно надвигалась.

В начале мая Разин с своими толпищами уже приближался к Волге несколько выше Царицына. Бесконечная панорама этой многоводной реки воодушевляла этого необыкновенного разбойника. Он ехал впереди своего войска на белом коне, которого прислал ему в подарок покойный гетман Брюховецкий.

При виде величественной реки, раскинувшей здесь свои воды по затонам и воложкам почти на необозримое пространство, Разин снял шапку, точно перед святыней. Поснимала шапки и ватага его. Разин воскликнул:

– Здравствуй, Волга-матушка, река великая! Жаловала ты нас, сынов твоих, допрежь сево златом-серебром и всяким добром; чем-то теперь ты нас, Волга-матушка, пожалуешь?

Но в то же мгновенье он как будто вспомнил что-то и как-то загадочно посмотрел на своего есаула: в душе атамана что-то давно назревало против Ивашки Черноярца.

По Волге между тем двигалась его флотилия с пешею голытьбою. Вся Волга, казалось, стонала от песни, которая неслась над водою. Голытьба пела:

 
Вниз по матушке по Волге…
 

В это время из соседнего оврага показалось несколько всадников. Передний из них на поднятой над головою пике держал какую-то бумагу.

Всадники эти при приближении Разина сошли с коней и поклонились до земли.

– Встаньте! Кто вы? – спросил Разин, останавливая коня.

Всадники поднялись с земли. Это были, по-видимому, татары, всех человек пятнадцать. Впереди их были, как казалось, атаман и есаул: один худой и высокий, другой приземистый.

– Кто вы? – повторил Разин.

– Мы синбирские татаровя, мурзишки, батушка Степан Тимофеич: я – мурзишка Багай Кочюрентьев, а он – мурзишка Шелмеско Шевоев, – отвечал высокий татарин. – Мы к тебе, батушка Степан Тимофеич.

– С каким делом?

– С челамбитьям, батушка.

И Багай подал Разину бумагу. Разин передал ее есаулу.

– Вычитай, – скатал он.

Ивашка Черноярец развернул бумагу и стал читать:

– «Славному и преславному атаману вольною войска Донского, батюшке Степану Тимофеевичю, бьют челом и плачются синбирские татаровя, а во всех их место Багай Кочюреньтев сын да Шелмеско Шевоев сын: жалоба нам, батюшка Степан Тимофеевич, на государевых воевод да на подьячих да на служилых людей; били мы, сироты твои, челом великому государю и плакались, что мы-де сироты ево государевы ево государеву пашню пашучи, лошаденка покупали и животишка свои и достальные истощали, а за ево государевою пашнею ходячи, одежонко все придрали, и женишка и детишка испроели, и нынче, государь, помираем голодною смертию; а одежонка нам, государь, сиротам твоим государевым, купити не на што и нечим, и мы-де, государь, сироты твои государевы, погибаем нужною смертию, волочася с наготы и босоты. И за то челобитье нас, государь, батюшка Степан Тимофеевич, сирот твоих, указано бить батоги нещадно. Атаман государь, смилуйся, пожалуй».

Разин внимательно прослушал все челобитье, и брови его сурово сдвинулись.

– Так за это челобитье вас и драли? – спросил он.

– За этим челамбитьям, батушка, наш войвод секил нас батогам нещадным, – отвечал смиренно Багай.

– Добро. Я и до вашево воеводы доберусь, – сказал Разин. – А теперь поезжайте домой и ждите меня, да и всем, в Саратове и в Самаре, и в Синбирске, скажите, чтоб меня ждали! Я приду…

Татары усердно кланялись. В это время по дороге из Царицына еще показались двое всадников. Разин тотчас узнал их: то были казаки, его лазутчики, которых он предварительно подослал в Царицын, чтоб они заранее предупредили своих единомышленников о скором прибытии атамана с войском. Единомышленники и должны были тайно, ночью, отворить городские ворота для незваных гостей.

Разин да и все казаки с удивлением заметили, что у одного из лазутчиков на седле сидел какой-то ребенок и казак-лазугчик бережно придерживал его рукой.

– Это что у тебя за проява? – спросил Разин.

– Да вот сам видишь, батюшка Степан Тимофеич, калмычонок, – отвечал казак, – девочка-сиротка.

– Да где ты ее добыл и зачем? – недоумевал Разин.

– Да вот видишь ли, атаман: повернули это мы ужо из Царицына, там тебя ждут не дождутся! Коли смотрим, идет навстречь нам калмычка с ребенком на руках; да как увидала нас – и ну улепетывать! Испужалась нас, должно быть. Я кричу этто: «Стой! Стой! Не бойся!» А бежала она, дура, яром, да к Волге, а яр-от крутой, она возьми да и споткнись, и полетела вниз с кручи, да прямо в Волгу. Вода-то полая подошла к самой круче, глыбко там, калмычка-ту и бултыхни в воду, только пузыри пошли. А эта пигалица как-то зацепилась за коренья барыни-ягоды, застряла, орет. Я и взял ее, жаль крошку. Калмычка, должно думать, нищенка, шла из Дербетьевых улусов в город побираться: а как увидала нас, ну, знамо, заячий дух напал, и бултых в воду: сказано, дура баба.

Маленькая калмычка, совсем голенькая, точно бронзовая, лет, может, двух или немного больше, во время этого разговора доверчиво глядела на Разина и усердно жевала изюм, сама доставая его из пазухи своего спасителя, а спаситель этот захватил маленькую толику изюмцу в Царицыне у знакомого армянина. Встречая ласковый взгляд своей «бородатой няньки», девочка весело улыбалась.

Разин тоже с доброю улыбкой глядел на черненькое, косоглазое и косматое существо, и в нем заговорило хорошее чувство: он вспомнил, что судьба не дала ему детей от его Дуни, с которою он давно расстался; но, может быть, она дала бы ему эту отраду в жизни от другой, от той…

Он как-то машинально поманил к себе маленькую калмычку, и она с улыбкой потянулась к нему, быть может, потому, что он был в богатом с золотыми кистями кафтане. Он взял ее и посадил к себе на седло, и девочка тотчас же занялась кистями.

Казаки с удивлением, а татары просто с умилением смотрели на эту невиданную сцену: страшный атаман с ребенком на руках!

«Черт с младенцем!» – не одному казаку пришло на ум это присловье.

Но забавляться с ребенком не приходилось долго. Разин опять передал маленькую калмычку ее спасителю.

– Куда же мы ее денем? – спросил он.

– Оставим у себя, атаман, не бросать же ее, как котенка, – отвечал казак. – Все равно матери у нее нету, а тащиться с нею до Дербетевых улусов не рука, да и там она, поди, с голоду околеет; а у нас, по крайности, забавочка будет.

– Ишь ты, бабу в казацкий стан пущать! – улыбнулся есаул.

– Какая она баба? Козявка, одно слово, мразь.

Разин махнул рукой:

– Ну, ин пущай!

Но едва они двинулись вперед, как справа, по возвышенному сырту, замелькали толпы народа, и пешие, и конные.

– Кому бы это быть? – удивился Разин. – Царские рати так не ходят; да это и не воеводская высылка, не разъезд.

И он тотчас же приказал казакам разведать, что там за люди. Несколько казаков поскакали по направлению к сырту. Издали видно было, как там, в неведомой толпе, при приближении казаков, стали поднимать на пиках шапки. Другие просто махали шапками и бросали их в воздух.

– Кажись, наш брат, вольная птица, – заметил Разин.

– Что-то гуторят, руками на нас показывают, – с своей стороны, заметил есаул. Не калмыки ли?

– Нет, не калмыки: ни колчанов, ни стрел – ничево таково не видать.

Теперь посланные скакали уже назад. Они, видимо, чему-то были рады.

– Ну, что за люди? – окликнул их Разин.

– Нашей станицы прибыло, батюшка Степан Тимофеич! – кричали издали. – Васька Ус бьет тебе челом всею станицей!

– А! Вася Ус, – обрадовался Разин. – Слыхом слышали, видна птица по полету! Что ж, милости просим нашей каши отведать: а уж заварить заварим! Он раньше меня варить начал.

– Раньше-то раньше, – подтвердил Ивашка Черноярец, – да только каша ево пожиже нашей будет.

– Кулиш, по-нашему, по-запорожски, – пояснил один казак из бывших запорожцев.

Скоро толпы Васьки Уса стали сближаться с толпами Разина. Голытьба обнималась и целовалась с голытьбою и казаками. Шум, говор, возгласы, топот и ржание коней… картина становилась еще внушительнее.

Сошлись и атаманы обоих толпищ. Васька Ус, проникнутый уважением к славе Разина, хоть был и старше его и летами, и подвигами, первый сошел с коня и снял шапку. Это был маленький, худенький человечек, из дворовых холопей, уже седой, с усами неровной величины: один ус был у него выщипан по приказанию его вотчинника за то, что он, будучи доезжачим, раньше своего господина затравил в поле зайца. За этот ус Васька и мстил теперь всем боярам и вотчинникам, и за этот выщипанный ус он и получил свою кличку.

Разин тоже сошел с коня, и оба атамана трижды поцеловались.

– Батюшка Степан Тимофеич, – поклонился Ус. – Прими меня и мою голытьбу в твое славное войско.

– Спасибо, Василий, а как по отчеству величать – не знаю, – отвечал Разин.

– Трофимов, – подсказал Ус.

– Спасибо, Василий Трофимыч!..

– А я с тобой, батюшка Степан Тимофеич, и в огонь, и в воду.

– И на бояр? – улыбнулся Разин.

– О! Да на этих супостатов я, как с ковшом на брагу!

XXVIII. Смена часовых

Ночь перед Царицыном.

Полный диск луны и бледные звезды показывают, что время давно перевалило за полночь. Стан Разина, обогнувший с трех сторон городские стены, давно спит; только от времени до времени в ночном воздухе проносятся караульные оклики.

– Славен город Черкасской, – несется с освещенного луною храма, что высится у обрыва над речкою Царицею.

– Славен город Кагалышк! – отвечает ему голос с другого берега речки Царицы.

– Славен город Курмояр! – певуче заводит голос с теневой стороны предместья.

– Славен город Чиры!

– Славен город Цымла!

Это перекликаются часовые в стане Разина. Им вторит дружное кваканье лягушек, раздающееся в камышах да в осоке по берегу Царицы. Там же от времени до времени раздается глухой протяжный стон, наводящий страх в ночной тиши: но это стонет небольшая с длинною шеей водяная птица, бугай или выпь!

Безбрежная равнина водной поверхности Волги кое-где сверкает растопленным серебром.

Чудесная весенняя ночь!

Разин лежит в своем атаманском намете с открытыми глазами. Ему не спится, его томит какая-то глухая тоска. Как клочья громадной разодранной картины, проносятся перед ним сцены, образы, видения, звуки из его прошлой бурной жизни: то пронесется в душе отголосок давно забытой песни, то мелодия знакомого голоса, то милый образ, милое видение, и опять мрак или зарево пожара, или стон умирающих…

Но явственнее всего перед ним носится милый образ. В намете у него темно, но он видит это милое личико, точно оно сходит откуда-то вместе с бледным светом месяца, проникающим в шатер через отдернутую полу намета. Он не может его забыть, не может отогнать от себя это видение… Отогнать! Но тогда что ж у него останется?..

Он старается прислушаться к окликам часовых, к ночным неясным звукам. Но среди этих неопределенных звуков слышится чей-то детский плач…

Нет, это сонное пение петуха в городе…

– Славен город Раздоры!

– Славен город Арчада!

На светлую полосу в намете, освещенную месяцем, легла как будто прозрачная тень. Разин всматривается и видит, что эта тень приняла человеческие формы…

Что это? Кто это? Но тень все явственнее и явственнее принимает человеческий облик…

Это она, Заира! Она нагибается над ним, и он слышит тихий укор ее милого голоса: «Зачем ты это сделал? Я так любила тебя…»

– Славен город Курмояр!

– Славен город Кагальник!

Разин в испуге просыпается… Но и теперь его глаза продолжают видеть, и он ясно сознает это несколько мгновений: как легкая, прозрачная, точно дым от кадила, тень отошла за отдернутую полу намета и исчезла в лунном свете. Ему стало жаль, что он проснулся и отогнал давно желанное видение. Если бы не эти оклики часовых, она осталась бы дольше с ним.

Он закрывает глаза. Он ждет: может быть, повторится видение… Слышен какой-то свист со стороны Волги, что-то знакомое напоминает этот свист… Да, он вспоминал, вспоминал высокие камыши в заводях Каспийского моря, такую же ночь прошлого года и тихо качающийся с морской зыбью струг… Так же и тогда свистела эта ночная водяная птица, это овчарик… Но тогда он не один прислушивался к свисту этой ночной птички.

Со стороны города опять доносится пение петуха. Это, должно быть, уже третьи петухи. Скоро должны прийти из города те, которые отопрут городские ворота. Но нет, до зари еще далеко.

Не слыхать более окликов часовых. Да это и не нужно. Кто же осмелится напасть на спящий стан Разина? Да и кому нападать?

Слышится чей-то вздох, тихий-тихий, как вздох младенца…

Разин открыл глаза… Что это? Опять она! На лице ее грустная улыбка… Он слышит опять ее голос: «Зачем ты ему поверил? Он только хотел погубить меня… Он не хотел, чтоб я была твоя…»

– Кто он? – глухо спросил Разин и сам проснулся от своего голоса.

Но он теперь знал, кто он… Он и прежде это знал. Если бы не его наушничество, она бы и теперь была жива. Это сознание давно его мучило, и он уже давно терзался глухою ненавистью к своему есаулу. Он всему виною!

Разин встал и вышел из шатра. До у тра еще далеко.

– Славен город Раздоры!

– Славен город Арчада!

Это опять оклики часовых, но их самих не видать.

Разин обогнул угол своего просторного намета и в тени, бросаемой им от месяца, увидел спящего есаула. Ивашка Черноярец лежал на разостланной бурке. В головах у него было седло, а руки положены под голову. Он лежал лицом вверх, растянувшись во весь рост.

Разин вынул из-за пояса, из оправленных серебром и бирюзою ножен, длинный персидский нож и по самую рукоятку всадил его в грудь своего есаула, под самым левым сосцом.

Черноярец открыл глаза…

– Атаман! – с ужасом прошептал он.

Разин быстро повернул нож в груди своей жертвы и вынул.

– Это тебе за нее! – глухо произнес он.

Убитый даже не шевельнулся больше.

Тщательно вытерев нож о бурку и вложив в ножны, Разин пошел вдоль своего стана. Казалось, он прислушивался к ночным звукам. Кваканье лягушек умолкло, но вместо них в камышах Царицы заливалась очеретянка. По временам стонала выпь и насвистывал овчарик. На Волге, вправо от Царицына, длинная водяная полоса сверкала серебром.

– Хто идет? – послышался оклик часового.

– Атаман, – отвечал Разин.

– Пропуск?

– Кагальник.

Разин пошел дальше. Видны уже были очертания городских стен, и длинная черная тень тянулась от крепостной башни с каланчою.

– Славен город Москва! – глухо донеслось с каланчи.

– Славен город Ярославль!

– Славен город Астрахань!

Это перекликались часовые на стенах города. И Разину вдруг ясно представилось, как эти города, которые теперь славят часовые, будут его городами, особенно Москва. И он припомнил маленькую келейку в монастыре у Николы на Угреше и Аввакума, прикованного к стене этой келейки. Бедно и сурово в келье, только солома шуршит под ногами узника. А там, в городе, какие палаты у бояр! Какое убранство на их конях, сколько золота на их одежде! Сколько соболей изведено на их шубы, на шапки!

И этот город будет его городом! Он станет среди Москвы, на Лобном месте, станет и крикнет, как тогда обещал Аввакуму: «Слышишь, Москва! Слышите, бояре!» И услышат этот голос во всей Русской земле, за морем услышат!

Из-за обрыва, спускавшегося к Царице, осторожно выюркнула человеческая фигура и, увидев при свете месяца Разина, попятилась назад.

– Хто там? – окликнул Разин и взялся за свой персидский нож.

– Васька Ус, – был ответ, – а в придачу Кагальник.

– А! Это ты, старина? – удивился Разин. – Што полуношничаешь?

– Не спится, атаман, дак робят проверяю.

– Каких ребят?

– Часовых… Который из них задремлет, тово и сменяю.

– Как сменяешь?

– Вот этим самым ножом. – Васька Ус показал широкий нож, на котором видна была свежая кровь. – Который часовой меня не окликнет, и я подкрадусь к нему, тому прямо нож под микитки, и баста! Уж тот што за часовой, к которому подкрасться можно, последнее дело: я тово и сменяю. Я всегда так-ту, батюшка Степан Тимофеич, и у меня никогда часовой не задремит, ни-ни! Ни боже мой! Уж это все знают.

– Ну и молодец же ты, Василий Трофимыч! – удивился Разин. – Вот умно придумал! Молодец! Ну а я не дошел до этово, не додумался.

– Ничево, атаман, Бог простит, – утешал его разбойник.

– Ну и что ж! Сменил кого? – спросил Разин.

– Двух сменил-таки, порешил… Другим наука.

– Ну и молодец же ты! – похлопал разбойника по плечу Разин. – Будь же ты за это моим есаулом.

– А Иван Черноярец што? – удивился в свою очередь Васька Ус. – Не хорош?

– Я ево тоже сменил, как ты молодцов, – отвечал Разин.

– А-а! – протянул Ус.

Из оврага, идущего от Царицы, послышался протяжный, очень осторожный свист. Разин отвечал таким же свистом, только два раза.

Из оврага вышел человек в поповском одеянии.

– Здравствуй, отец протопоп, – поздоровался с ним Разин.

– Здравствуй, батюшка Степан Тимофеевич, – отвечал пришедший.

К нему подошел Васька Ус и снял шапку.

– Благослови, отче, – сказал он, протягивая руку горстью, как за подачкой.

– Во имя Отца и Сына… – благословил пришедший.

– Ну что, отец Никифор? – спросил Разин. – Уговорил?

– Уговорил, все готово, хоть голыми руками бери город.

В это время в стане послышались голоса, говор, шум.

– Злодеи! Есаула зарезали!

– Это Васькины ребята! Вяжи злодеев! А где Васька?!

– Батюшки! И часовой зарезан!

Разин с улыбкой переглянулся с своим новым есаулом, и они поторопились в стан.

Начинало светать.

XXIX. Воевода Тургенев на веревке

Едва первые лучи солнца позолотили кресты и главы царицынских церквей, как казаки двинулись к городу.

Разин и его новый есаул ехали впереди. Разин с бунчуком в руке, Васька Ус с обнаженною саблей.

Разинцы подступали к городу двумя лавами: одна шла к тому месту, где пологий вал и городская стена, казалось, представляли наиболее удобств для приступа, хотя эта часть стены и башни были защищены пушками; другая лава подавалась вперед правее, к тому месту, которое казалось неприступным и где находились городские ворота, прочно окованные железом.

Разин попеременно находился то в голове правой лавы, то в голове левой.

Воевода Тургенев{7}7
  Тургенев Тимофей Васильевич – реальное историческое лицо, дальний родственник Ивана Сергеевича Тургенева, который описал историю гибели Тимофея Васильевича в повести «Призраки».


[Закрыть], недавно назначенный командиром Царицына, и стрельцы, его подкомандные, по-видимому, спокойно ожидали приступа, потому что, с одной стороны, уверены были в невозможности взять крепость без стенобитных орудий, с другой, что со дня на день ожидали прибытия по Волге сверху сильного стрелецкого отряда.

Тургеневу и другим защитникам Царицына очень хорошо видно было со стен, как Разин разъезжал впереди своей, казалось, нестройной толпы. Тургенев, высокий и плотный мужчина с сильною сединою в длинной бороде, стоял на стене, опершись на дуло пушки, и, казалось, считал силы неприятеля.

– Дядя, – обратился к нему стоявший рядом молодой воин в богатых доспехах, – дозволь мне попужать орла-стервятника.

– Каково это, племянник? – спросил воевода.

– А вон тово, што на белом коне, самово Стеньку.

– А чем ты ево попужаешь?

– Вот этой старушкой! – Он указал на пушку.

– Добро, попробуй: только наводи верней.

Молодой воин при помощи пушкарей навел орудие на Разина. Взвился дымок, и грянул выстрел. Ядро не долетело до цели и глухо ударилось о глинистую сухую почву.

Разин издали погрозил бунчуком.

Первая лава между тем достигла городских ворот и остановилась. Разин поскакал туда.

Вдруг в городе, как бы по сигналу, зазвонили колокола во всех церквах. Воевода с удивлением глянул на окружающих.

Со стены, ближайшей к воротам, послышались крики:

– Батюшки! Злодеи в городе! Их впустили в ворота.

Действительно, Разин беспрепятственно вступил в город в голове правой лавы: городские ворота были отворены перед ним настежь.

Навстречу новоприбывшим от собора двигалось духовенство в полном облачении, с крестами и хоругвями. Впереди с распятием в руках шел тот священник, соборный протопоп Никифор, которого мы уже видели ночью около стана Разина. Рыжая, огненного цвета борода его и такие же волосы, разметанные по плечам, горели под лучами солнца, как червонное золото.

Разин сошел с коня и приложился к кресту. При этом он что-то шепнул на ухо протопопу, и тот утвердительно наклонил голову. Затем стали прикладываться к кресту казаки.

Между тем на площади расставляли столы для угощения дорогих гостей. Сначала робко, а потом все смелее и смелее начали выходить из своих домов царицынцы и спешили на площадь.

Колокольный звон смолк, и духовенство возвратилось в собор.

– Царицынцы со всех сторон сносили на площадь калачи, яйца, всякую рыбу и горы сушеной и копченой воблы. Мясники резали волов, баранов и тут же на площади свежевали и потрошили убоину. Другие обыватели разводили костры, жарили на них всякую живность и сносили потом на расставленные столы, а с кружечного двора выкатывали бочки с вином.

Всем, по-видимому, распоряжался соборный протопоп Никифор. Его огненная борода мелькала то здесь, то там.

– Ишь как батько-то хлопочет, так и порывается, судачили царицынские бабы, глазея на приготовления к пиру.

– Да и как, мать моя, не хлопотать горюну? Все это, чтоб насолить супостату своему, воеводе-жеребцу, за дочку.

– Что и говорить, милая, дочка-то у ево одна, что глазок во лбу, а он, волк лихой, и польстись на девчонку.

– Эка невидаль! Девчонка! – ввязалась в разговор Мавра, известная на весь Царицын сплетница. – Онамедни девка сама к яму, к воеводе-то, бегала.

– Плещи, плещи, язва! – осадила ее первая баба.

– Не плещу я! А ты сама язва язвенная! – окрысилась сплетница. – Ишь святая нашлась! Сама, своими глазыньками видела, как она, Фроська-то, шмыгнула к нему в ворота, так и засветила рыжей косой.

– Тьфу ты, негодница! Помолчала бы хоша, сама была девкой, – отвернулась первая баба.

– Глядь! Глядь-ко-ся! Мать моя! – удивилась вторая баба. – Чтой-то у тово казака на руках? Никак, махонька калмычка?

– И то, милая, калмычка, да совсем голенька. Должно, на дороге подобрали.

– Ах, бедная! Сем-ка я сбегаю, принесу ей рубашонку от моей Фени.

И сердобольная баба побежала за рубашкой для маленькой калмычки.

Вскоре начался и пир. За почетным столом восседали на скамьях Разин с своим новым есаулом, а также все казацкие сотники. Их угощал отец Никифор.

За соседним столом восседали на скамьях другие сподвижники Разина, и в том числе Онуфрий Лихой, тот самый, что вчера привез в казачий стан маленькую калмычку. Девочка сидела тут же, на коленях у своего седобородого покровителя, и, беспечно поглядывая своими маленькими глазками на все окружающее, серьезно занималась медовым пряником. Она была, видимо, довольна своей судьбой, как сыр в масле каталась, чего она в своем улусе никогда не испытывала. Теперь она была в чистенькой рубашонке, и даже в ее черную как смоль косенку была вплетена алая ленточка. Все это оборудовала сердобольная баба.

Пир между тем разгорался все более и более. Слышно было оживление, громкие возгласы, смех. Разин, разгоряченный вином и подчиняясь своему огневому темпераменту, громко объявил, что он во всей Русской земле изведет неправду, переведет до корня все боярство…

– На семена не оставлю! А Ордина-Нащокина с сыном Воином на кресте Ивана Великого повешу!

– Марушка! Марушка! Подь сюды, ходи через стол.

Это манил через стол маленькую калмычку казачий пятидесятник Яшка Лобатый, коренастый увалень, первый силач на Дону. Девочке уже дали подходящее имя: ее назвали Марушкой.

– А где воевода? – вспомнил наконец Разин. – Подать сюда воеводу!

– Да воевода, батюшка Степан Тимофеич, заперся с своими приспешниками в башне, – отвечал поп Никифор.

– А! В башне? Так я ево оттудова выкурю. Атаманы-молодцы! За мной! – крикнул Разин, вставая из-за стола.

Сотники, пятидесятники и другие казаки, пировавшие поблизости, обступили атамана.

– Идем добывать воеводу! – скомандовал Разин. – Щука в вершу попала, выловим ее!

– Щуку ловить, щуку ловить! – раздались голоса.

– В Волгу ее! Пущай там карасей ловит!

Ватага двинулась к крепостной башне. Впереди всех торопливо шел поп Никифор. Полы его рясы раздувались, а рыжие волосы ярко горели на солнце.

– Ай да батька! Ай да долгогривый! – смеялись казаки. – Да ему хуть в атаманы, дак впору.

Башня была заперта. На крики и стук в башенную дверь в одну из стенных прорезей отвечали выстрелом, никого, впрочем, не ранившим.

– А! Щука зубы показывает! – крикнул Яшка Лобатый. – Так я ж тебя!

И он побежал куда-то к площади. Вскоре оказалось, что богатырь нес на плече громадное бревно, почти целый брус.

– Сторонись, атаманы-молодцы! Ушибу! – кричал он.

Все посторонились, а богатырь со всего размаху ударил бревном в башенную дверь. Дверь затрещала, но не упала. Лобатый вновь разбежался, и от второго удара дверь подалась на петлях. Последовал третий, сильнейший, удар, и дверь соскочила с петель.

– Ай да Яша! Он бы и лбом вышиб! – смеялись казаки.

И Лобатый же первым бросился вверх по лестнице. За ним другие казаки. Разин стоял внизу рядом с попом Никифором.

– Щуку не убивайте, молодцы! – крикнул он вверх.

Оттуда доносились шум борьбы, крики, стоны.

В несколько минут все было покончено, никого не оставили в живых. Пощадили только воеводу. Его снес с башни Лобатый, словно куль с овсом.

Как безумный, подскочил к несчастному поп Никифор и ударил его по щеке.

– Н-на! Это тебе за Фросю! За ее девичью честь! – говорил он, задыхаясь, и тут же накинул на шею воеводы веревку. – На осину его, на осину иуду!

– Нет, бачка, он не твой, – сказал Разин, отстраняя попа. – Он наш, войсковой; что круг присудит, то с ним и будет. Сказывайте ваш присуд, атаманы-молодцы, – обратился он к казакам.

– В воду щуку, карасей ловить! – раздались голоса. – В Волгу злодея!

– Быть по-вашему, – согласился Разин. – А теперь скажи, воевода, – обратился он к Тургеневу, – за што ты грабил народ? Али тебя царь затем посадил на воеводство, чтоб кровь христианскую пить? Мало тебе своего добра, своих вотчин? Не отпирайся, я все знаю: про тебя, про твое неистовство, и на Дону уж чутка прошла. Кайся теперь, проси прощенья у тех, кого ты обидел.

Тургенев молчал. Он знал, что его не любили в городе. Он видел, как сбежавшиеся на шум царицынцы враждебно смотрели на него.

– Православные! – обратился Разин к горожанам. – Што вы скажете?

Все молчали. Всем казалось страшным говорить смертный приговор беззащитному человеку.

– Казни, батюшка, казни злодея!

Все оглянулись в изумлении. Страшный приговор произнесла баба! И то была сплетница!

– Ах ты, язва! – не утерпела сердобольная баба, которой стало жаль человека, стоявшего перед толпой с безропотной покорностью.

Послышался лошадиный топот. Это прискакал гонец с верхней пристани.

– Стрельцы сверху плывут, видимо-невидимо! – торопливо сказал он.

Разин глянул на Тургенева и махнул рукой. Казаки поняли его жест.

– В воду щуку! К стрельцам на подмогу! – заговорили они.

Один из казаков взял за веревку, которая все еще висела на шее воеводы, и потащил к Волге, к крутому обрыву. Толпа хлынула за ними в глубоком молчании.

Вдруг, откуда ни возьмись, молоденькая девушка, которая быстро пробилась сквозь толпу и с воплем бросилась на шею осужденному.

– Сокол мой, Васенька! Возьми и меня с собой! Без тебя я не жилица на белом свете!..

– Владычица! Да это Фрося! – всплеснула руками сердобольная баба.

Это и была дочка попа Никифора: искрасна-золотистая коса, жгутом лежавшая на спине девушки, подтверждала это кровное родство с рыжим попом, который весь задрожал, увидев дочь в объятиях ненавистного ему человека.

Тургенев с плачем обнял девушку…

– Бедное дитя, прости меня! – шептал он.

– Меня прости, соколик, я погубила тебя.

Но казаки тотчас же розняли их.

Обрыв был под ногами, и воеводу толкнули туда. Не успели опомниться, как и девушка бросилась туда же, и Волга мгновенно приняла обе жертвы.

Поп Никифор стоял над кручей и рвал свои рыжие космы.