Текст книги "За чьи грехи? Историческая повесть из времени бунта Стеньки Разина"

XI. «Возьми свой одр и ходи…»

Между тем наверху, у царя, вот что происходило.

Алексею Михайловичу в тот же вечер успели доложить, что сынок Афанасия Лаврентьевича не убит и не пропал без вести, а проявился за морем, во граде Веницее; что там он гуляет в немецком платье, «пьет богомерзкую табаку» и играет в зернь; что словами своими бесчестит Московское государство и его, великого государя; что он вывез с собою за море столько денег, что швыряет ими направо и налево и выкупает с каторги полоняников; что, наконец, собирается в Рим, к папе, чтоб перейти там в папину веру, а свою православную веру ногами потоптать. Говорили намеками, что Афанасьевы новшества к добру не приведут.

Вообще все это говорилось осторожно, с оглядкою, неровен-де час.

Алексей Михайлович слушал все эти подходы, но своего мнения не высказал, хотя и выразил сожаление об отце, обманувшемся в любимом сыне.

Его только одно удивляло, почему сам Афанасий не явился к нему, чтоб лично доложить обо всем, что он узнал.

Потому на другой день, рано утром, государь приказал позвать к себе Ордина-Нащокина. Посланный воротился и доложил следующее: Афанасий Лаврентьевич так убит, что опасно занемог и не может головы поднять с подушки; что всю ночь он метался и в бреду все повторял: как он теперь явится великому государю на очи. Боятся, как бы старик со стыда и горя, когда придет в себя, рук на себя не наложил.

Это известие так встревожило государя, что он тотчас же пошел на половину царицы, чтоб посоветоваться. В таких делах женский ум может иногда скорее разобраться, чем мужской: в деле Нащокина затрагивалась область семьи, область сердца, а тут женщина дальновиднее мужчины и найдет разгадку там, где мужчина, может быть, и искать не будет. Он же так любил Афанасия, что ему страшно было потерять его.

У царицы он застал свою любимицу Софьюшку. Юная царевна все носилась с своим «Лусидариусом». Он ей просто спать не давал, так эта книга волновала ее воображение. Теперь ей не давал спать вопрос о том, где, собственно, находится рай на земле; а что он был на земле, из «Лусидариуса» это ясно, как день.

– Как же, мама, – горячилась она, – тут именно глаголет «Лусидариус», что первая часть мира сего есть Азия, в ней же восходит солнце, от рая же исходит источник един, из того источника текут четыре реки: едина нарицается Виссон; егда же изыдет из рая, тогда именуется Гангия… Ну, видишь, мамочка, на земле рай.

– Кажись бы, на земле, – отвечала Марья Ильишна.

– Так, мамочка, – продолжала Софья, – ну, слушай: «вторая река Гедеон; егда же изыдет из рая, нарицается Нил; третья – Тигр; четвертая – Ефрат».

– Так, так, милая, – задумчиво соглашалась царица.

– Как же, мамочка, в рай попасть? Можно? – приставала неугомонная девочка.

– Нет, нельзя, милая: вить Бог Адама и Еву изгнал из раю.

– Так что ж, мама! Он согрешил, яблочко съел, а мы не ели.

Царица невольно рассмеялась.

– Дурочка еще ты, вот что.

– Нет, мама, а ты слушай, – настаивала Софья, – тут пишется, что до рая человеку сушу во плоти дойти невозможно…

– Видишь? – перебила ее Марья Ильишна.

– Нет, а ты слушай: понеже, говорит, облежат рай великие горы и чащи лесные; подле оных лесов великие поля, широты и долготы презельные, и на тех полях много превеликих драконов иных лесных зверей; потом начнется ближе всех к тем местам край земли – Индия земля и великая река Индус, яже течет из горы Кауказосы и течет в Чермное море. В тое землю трудно дойти человеку, понеже на единой половине в Вендейское море течет река превеликая Индус, и прележит ко границе великое море, яко возможно по нем прейти в четыре лета… Так как же, мамочка, – волновалась Софья, – коли невозможно в четыре лета перейти сие поле, то в пять можно? Говори же, мама, можно?

За этим горячим разговором застал их Алексей Михайлович.

– Чево Софья-то из себя выходит? – спросил царь.

– Да все вот рай хочет найти, – улыбнулась государыня.

– Рай? – обратился Алексей Михайлович к дочери. – Уж и ты не хочешь ли по Воиновым следам идти?

– По каким Воиновым следам, батюшка-царь? – удивилась Софья.

– А сынка Афанасьева Ордина-Нащокина.

– А что, батюшка? – встрепенулась царевна.

Она знала, что Воин пропал без вести. Она знала этого Воина, красивого молодца, часто видела его и во дворце, и в церкви и была к нему, по-своему, конечно, по-детски, очень неравнодушна. А потому она очень покраснела, когда отец упомянул его имя.

– Что ж Воин? – не глядя на отца, переспросила она. – Вить его давно нет на свете.

– Нет, дочушка, здравствует, и так же, как ты вот, дорогу в рай отыскивает, – серьезно отвечал Алексей Михайлович.

И царица и царевна посмотрели на него в недоумении.

– Ты шутишь, государь? – спросила первая.

– Не до шуток мне, матушка-царица, – грустно отвечал царь. – Я пришел к тебе об этом именно и посоветоваться. Воин отыскался, жив и невредим.

– Ах, батюшка! – невольно воскликнула Софья.

– Подлинно говорю, жив, – продолжал Алексей Михайлович, – и ноне во граде Веницее обретается. Отай ушел он из Московского государства, беженцем, как блудный сын, и своим воровством отца убил: Афанасий, узнав про воровство сынка, зело занемог. Да и каково отцу, и то надо сказать. Всю ночь ноне, говорят, Афанасий-ту огнем горел и метался: «Как я, – говорит, – теперь великому государю на очи покажусь?» Смерти бедный старик просит.

– Ах он, горемычный! – соболезновала царица.

– И мне его жаль, ах, как жаль! – повторял Алексей Михайлович. – А как поправить дело? Что делать, я и ума не приложу.

Царица задумалась. Все молчали. Софья тихо ласкалась к отцу и вопросительно глядела в его задумчивые глаза.

– Как-никак, а старика надо пожалеть, – сказала Марья Ильишна, – верный старик, царства твоего и твоего государского покоя рачитель, ево поберечь надоть, утешить.

– И я так думаю, Маша, – согласился Тишайший.

– А с сынком расправа после, – пояснила царица.

– А что Воину будет, батюшка? – тревожно спрашивала отца Софья.

Она была девочка умная, всегда любила быть с большими и потому она многое знала, что говорилось и делалось при дворе: оттого, может быть, она и вышла из ряду вон, стала необыкновенным явлением среди женщин XVII века.

Алексей Михайлович не отвечал на ее вопрос, а только погладил ее голову.

– Ты права, Маша, – повторил он, – утешим старика, и понеже, нимало не помедля: я напишу ему сам, успокою его. А то долго ли до греха! Помрет старик с печали и со страху. Пойду напишу.

И Алексей Михайлович поспешил к себе.

– Вон оно, дочка, что значит рай-ту искать, – сказала Марья Ильишна.

– А разве, мама, он рай искал? – встрепенулась Софья.

– Вестимо. Тесно, вишь, и душно ему стало в Московском государстве: пойду-де и я поищу, где солнце встает и где оно заходит. Ишь новый Иван-царевич выискался, поехал жар-птицу искать да моложеватые яблоки! Живой-ту воды не нашел, а мертвой-от водицы родителю прислал. Утешил старика!

– А что ему за это будет, мама? – робко спросила Софья.

– Ну, не похвалит за это государь.

– Казнить велит?

– Не знаю: а только не похвалит.

– Ево, мама, привезут из Веницеи?

Софья что-то вспомнила и бросилась к своей излюбленной книге, к «Лусидариусу». Она торопливо перевернула несколько страниц и остановилась.

– Так вон он где теперь, Воин, в Венецыи, – сказала она, что-то соображая; потом прочла: «Там Венецыя, юже возда царь Упугус, оттоле вышла река Рын и течет по французской земле…» Ах, мама, куда он зашел! Вот молодец!

– Смотри, как бы этому молодцу не пришлось отведать этой Венецыи в Москве, – заметила царица.

Но Алексей Михайлович оказался добрее, чем думала Марья Ильишна.

Когда Ордин-Нащокин после мучительно проведенной ночи и тревожного утра к полудню забылся сном, ему принесли от царя письмо.

Сон несколько подкрепил несчастного старика. Открыв глаза, он увидел перед собою улыбающееся лицо Симеона Полоцкого.

– Великий государь тебе милость прислал, Афанасий Лаврентьевич, – сказал он с южнорусским акцентом, – бальзам на раны.

– Какую милость? – испуганно спросил Нащокин.

– Говорю: бальзам на раны, – повторил вкрадчиво хохол, – возьми одр твой и ходи; прочти сие!

Он подал ему письмо Алексея Михайловича.

Руки Нащокина дрожали, когда он распечатывал его; но когда стал читать, слезы умиления полились у него из глаз; царь утешал его, просил не предаваться отчаянию, оправдывал даже его преступного сына.

Нащокин не мог дольше сдерживать себя: он вслух восторженно прочел окончание царского письма:

«Твой сын – человек молодой, – читал он, глотая слезы, – хощет воздание Владычне и руку его видеть на сем свете, якоже и птица летает семо и овамо, и, полетав довольно, паки к гнезду своему прилетит. Так и сын твой вспомянет гнездо свое телесное, наипаче же душевное привязание ко святой купели и к тебе скоро возвратится».

Нащокин с благоговением целовал послание царя, целовал и плакал.

– Возьми одр твой и ходи, – повторял Семеон Полоцкий.

XII. Слепцы-вожатые

Во все время, пока продолжались переговоры русских, или, вернее, московских, послов с польскими комиссарами о мире, военные действия не прекращались ни с той, ни с другой стороны; но только, если можно так выразиться, боевая линия с весны 1665 года передвинулась гораздо южнее. Война шла почти исключительно, можно сказать, в пределах правобережной Украйны, к западу и югу от Киева.

В то время Правобережная Украйна совершенно отпала от Малороссии и имела своих гетманов, польских и турецких ставленников, как Юрий Хмельницкий{4}4
  Хмельницкий Юрий Богданович (1641–1685) – сын и преемник на гетманстве Богдана Хмельницкого. Окончил Киевскую духовную академию. В 1659 г. гетман Выговский заключил с поляками гадяцкий договор, вызвавший раздражение казачества. Шурин Богдана Хмельницкого, Яким Самко, созвал казацкую раду, которая низложила Выговского, а гетманом был избран Юрий Хмельницкий. Когда в 1660 г. боярин В.В. Шереметьев выступил с отрядом из Киева против Польши, Юрий с казаками шел за русским войском. Шереметьев был разбит и попал в плен к татарам, выступавшим в союзе с поляками, а Хмельницкий сдался и принял присягу польскому королю. Самко, узнав об измене Юрия, поднял казацкие полки. Борьба с Юрием продолжалась в течение всего 1661 г. Летом 1662 г. Юрий осадил Самко в Переяславле, но наступление русских войск под руководством Г. Ромодановского заставило его бежать в Чигирин. Вызванные Юрием на помощь татары опустошали Украину. Общественное мнение решительно осудило его, и в конце 1662 г., созвав на Корсуне раду, Юрий отказался от гетманства, уступив его Павлу Тетере, а сам постригся в монахи, но в 1664 г. был арестован и посажен в Львовскую крепость.
  В это время на левой стороне Днепра тоже совершались большие перемены: Самка сменил Брюховецкий, затем Демьян Многогрешный и, наконец, Иван Самойлович. На правой же вместо Тетери гетманом был избран Дорошенко, а когда он отдался под власть турецкого султана, его сменил Михаил Ханенко. Между Ханенко и Дорошенко началась борьба, которая привела к войне с турками, отвоевавшими у Польши всю Правобережную Украину. Боясь репрессий Дорошенко, многие казацкие старейшины бежали из Правобережной Украины. Бежал и Юрий, но был схвачен татарами, отправлен в Крым, а потом выкуплен турецким султаном и взят в Константинополь. Когда в 1676 г. Дорошенко, отказавшись от гетманства, отдался во власть России, турки двинулись к Чигирину и в 1678 г. поставили Юрия гетманом. Совместно со своим помощником Яненко Юрий двинулся на север, сжег Канев и опустошил Левобережную Украину. Затем он поселился в Немирове и продолжал гетманствовать под контролем турецкого паши. Начавшиеся припадки помешательства у Юрия заставили турок устранить его от гетманства в 1681 г. и поставить молдавского господаря Дука. В 1683 г. Дук попал в плен к полякам, и турецкие власти вновь утвердили гетманом Юрия. Но в конце 1685 г. народное недовольство Юрием достигло такого накала, что турки вынуждены были арестовать его и казнить.


[Закрыть], Тетеря и другие. Вся же Левобережная Украйна и Запорожье находились под главенством гетмана Брюховецкого, посланцев которого мы уже видели в Москве весною 1664 года, на аудиенции у Алексея Михайловича в столовой избе, где мы в первый раз увидели и Воина Нащокина.

Весною 1665 года Брюховецкий с несколькими украинскими полками и великорусскими ратными людьми перешел на правую сторону Днепра. С польской же стороны против него шел знаменитый польский полководец Чарнецкий с не менее знаменитым коронным хорунжим Яном Собесским{5}5
  Чарнецкий Стефан (1599–1665) – киевский воевода, коронный гетман, первым ввел в польских войсках партизанскую войну.
  Собеский Ян (1629–1696) – учился в Кракове, путешествовал по Западной Европе. Военное поприще начал в звании коронного хорунжего (1656), затем маршалком великим коронным, гетманом полным, а с 1668 г. – великим коронным гетманом. 21 мая 1674 г. – под впечатлением блестящей победы Собеского над турками – шляхта избрала его королем Яном III. Затем Собеский отвоевал две трети Украины у турок. Стремясь продолжить борьбу, заключил союз с Австрией и 2 сентября 1683 г. одержал победу над турками, осадившими Вену. Чтобы закрепить успех, 26 апреля 1686 г. заключил с Москвой «вечный мир», но борьба с турками продолжалась до конца жизни Собеского.


[Закрыть], впоследствии королем Речи Посполитой, с Махновским, с гетманом Тетерею и другими.

Чарнецкий двигался по направлению к Суботову, некогда бывшему владению Богдана Хмельницкого, где когда-то этот последний держал у себя в плену этого самого Чарнецкого, посла поляков при Желтых Водах.

Брюховецкий же в это время стоял ниже Чигиринца, у Бужина, где тогда находился и запорожский кошевой Серко с своими казаками.

Весенний день близился к вечеру, когда один из передовых отрядов польского войска, среди пересекающихся лесных дорожек, троп и болот, как казалось его предводителю, сбился с пути. В это время на одной из боковых тропок из-за болота показались трое путников. Это были бродячие нищие, слепцы, которых там называют «старцями» и которые, как великорусские «калики перехожие», бродят по ярмаркам и распевают духовные стихи, думы, а иногда и сатирические песни, по желанию слушателей. Иногда они поют и под звуки лиры, кобзы или бандуры, почему и называются то лирниками, то кобзарями, то бандуристами.

Завидев слепцов, польские жолнеры остановили их. Двое из них были слепые – один старик, другой помоложе, а третий – мальчик, их «поводатырь», или «мехоноша». У всех у них было в руках по длинному посоху, а за плечами крест-накрест висели сумы для подаяний.

– Вы здешние, хлопы? – спросил их усатый шляхтич со шрамом на щеке.

– Тутошни, панове, – отвечал старший слепец.

– А дорогу до Суботова хорошо знаете? – спрашивал дальше шляхтич.

– Как же не знать, панове, – отвечал младший. – Вы сами, бувайте здорови, ведаете, что жебрака, как и волка, ноги кормят: как волк знает в лесу все дорожки, так и слепцы жебраки.

Некоторые жолнеры рассмеялись.

– И точно волки, а малец совсем волчонком смотрит. Ты чей?

– Ничей, – бойко отвечал мальчик.

– Как ничей? – удивился шляхтич.

– Ничей, пане: моего батька татары зарезали, а мать в полон увели.

– А это за то, что вы против панов все бунтуете.

– Мы не бунтуем, пане.

– Ладно! Так показывайте нам дорогу до Суботова. А сегодня мы туда дойдем?

– Не скажу, – отвечал старший.

– Как не скажешь, пся крэв! – вспылил шляхтич.

– Не скажем, – повторили оба слепца.

Шляхтич замахнулся было палашом, чтоб ударить того или другого за дерзкий ответ, как его почтительно остановил один из городовых казаков, родом украинец.

– Они, вашимость, не не хотят сказать, а не знают ее, – сказал он, – это такая хлопская речь: когда они чего не знают, то говорят «не скажу».

– Так, так, паньство, – подтвердил старший слепец, – уж такая у нас, у хлопов, речь поганая. А сдается мне, Панове, что сегодня вы не дойдете до Суботова, далеконько еще.

– Так марш вперед! – скомандовал шляхтич.

Скучившиеся было около слепцов жолнеры расступились, и отряд двинулся. Где-то позади какой-то хриплый голос затянул:

 
Wyszla dziewczyna wyszla iedyna,
Jak rôzowy kwiat, –
 

и тотчас же оборвался. Слышны были шутки, перебранки, смех.

– А пусть жебраки запоют какую-нибудь думу, все будет веселее идти, – предложил городовой казак с огромной серьгой в ухе.

– И то правда! Пусть затянут свою хлопскую думу, – согласились другие. – Эй вы, слепаки! Затяните-ка думу, да хорошую!

– Какую же вам, панове? – отвечал старший слепец, не оглядываясь, но ощупывая посохом путь.

– Какую знаете, – был ответ.

Слепцы тихонько посоветовались между собою, и младший из них, вынув из-под полы своей ободранной «свитици» бандуру, стал ее налаживать и тихо перебирать пальцами струны. Скоро он затянул одну из любимейших для каждого украинца думу, «Невольницкий плач», думу, содержание и мелодия которой хватали за душу каждого, потому что в то время чуть ли не из каждой украинской семьи кто-либо томился в крымской или в турецкой неволе. Скоро и второй голос присоединился к первому, и оба голоса, равно как и мелодия думы, буквально рыдали.

Дума говорила о том, что не ясный сокол плачет-выкрикивает, а то сын к отцу-матери из тяжкой неволи в города христианские поклон посылает, ясного сокола родным братом называет: «Сокол ясный, брат мой родненький! Ты высоко летаешь, ты далеко видишь, отчего ты у моего отца и матери никогда в гостях не побываешь? Полети ты, сокол ясный, брат мой родненький, в города христианские, сядь, упади у моего отца и матери перед воротами, жалобно прокричи, про мою казацкую участь припомяни. Пусть отец и матушка мою участь казацкую узнают, свое добро-имущество с рук сбывают, богатую казну собирают, головоньку мою казацкую из тяжкой неволи вызволяют! Потому что как станет Черное море выгравать, так не будут знать ни отец, ни матушка, в которой каторге меня искать, в пристани ли Козловской, или в Цареграде на базаре. А тут разбойники, турки-янычары, станут на нас, невольников, набегать, за Красное море в арабскую землю продавать, будут за нас серебро-злато, не считая, и сукна дорогие поставами, не меряя, без счету брать…»

Воодушевление певцов росло все больше и больше. Слушателям, особливо же из городовых казаков, которые все были чистейшие украинцы, казалось, что это поют и плачут сами невольники, измученные, ослепленные мучителями-янычарами, что действительно они обращаются к соколу, к ясному солнцу, к небесному своду. Все толпились поближе к певцам и слушали-слушали, затаив дыхание или же украдкой смахивая со щеки предательскую слезу. А они, поднимая свои слепые глаза к небу, пели все с большим и большим воодушевлением. Самая бандура, совсем нехитрый инструмент, и та, казалось, рыдала, и у нее дух захватывало от рыданий.

Потом бандура и голоса певцов как-то обрывались, и этот перерыв еще больше томил душу слушателя: казалось, он ждал, что же будет дальше в этом безбрежном море печали.

А бандура опять тренькала, сначала один голос, потом другой, и снова раздавался невольничьий плач и проклятие:

«Будь ты проклята, земля турецкая, вера бусурманская! Ты наполнена сребром-златом и дорогими напитками, только бедному невольнику на свете не вольно: ни Рождества Христова, ни Светлого Воскресенья бедные невольники не знают, все в проклятой неволе, на турецкой каторге, на Черном море изнывают, землю турецкую, веру бусурманскую проклинают: ты, земля турецкая, ты, вера бусурманская, ты, разлука христианская: не одного ты разлучила за семь лет войною, мужа с женою, брата с сестрою, детей маленьких с отцом и матерью! Высвободи, Боже, бедного невольника на святорусский берег, на кран веселый, меж народ крещеный!»

– Поганая песня! Самая хлопская! – послышалось среди жолнеров.

– Спойте другую, а то мы уснем. Пойте веселую!

– Вот что, люди божии, спойте им про казака, что штаны латает, либо про Пазину! – со смехом отозвался городовой казак с огромной серьгой в ухе.

И вдруг неожиданно старый слепец, повернувшись лицом к жолнерам и взяв бандуру у товарища, быстро забренчал и, семеня ногами, запел:

 
Хто попа й попалю,
А я Пазину люблю,
Люблю у день и в ночи
Ясне свитло гаеючи
На Пазини корали –
Сто золотых давали.
А ни батько купив,
А и мати дала:
Сама добра була –
С казаками добула.
Здобула, здобула –
Бо хороша була!
 

– Ай да дед! Виват! Виват! – кричали жолнеры.

А слепец, серьезно отплясав, снова повернулся и зашагал, ощупывая посохом дорогу.

– Еще веселой! Еще, старче божий! – не унимались жолнеры.

Старик опять повернулся к ним лицом, повел слепыми очами, в которых видны были только белки, взял у товарища бандуру и, перебирая по струнам пальцами, залихватски затренькал и стал выделывать ногами невообразимые выкрутасы, приговаривая:

 
Баба рака купила.
Три полушки дала,
Тричи юшку варила,
Добра юшка була!
 

Снова взрыв хохота и одобрительные возгласы.

– Да, эти хлопы хоть куда! Превеселый народ! А еще говорят, что под польскою властью им не хорошо живется: если б в самом деле было нехорошо, то не выдумали бы таких песен.

Между тем начинало темнеть. Пора было и привал делать.

– Эй, слепаки! – крикнул шляхтич с шрамом на щеке. – Далеко еще до Суботова?

– Далеконько, пане, – был ответ.

– Засветло не дойдем?

– Где дойти, пане, не дойдем.

– Так делать привал! – скомандовал шляхтич.

Приказ начальника облетел весь отряд. Задние ряды также остановились. Надвигались задние отряды и располагались у опушки густого леса.

Скоро по всей равнине запылали костры. Слышался смешанный гул голосов, ржанье коней, хлопанье бичей. У одного из крайних к лесу костров расположились и слепцы, сняв с себя сумки, и слышно было, как тихо тренькала бандура и так же тихо, монотонно раздавался голос младшего слепца, который пел:

 
Летит орел проти сонця,
Згорда позирае:
Хто не знае коханнячка,
Той счастя не знае.
Плыве казак через море,
В мори потопае:
Хто не знае коханнячка –
Той журбы не знае.
 

Скоро весь польский стан, утомленный продолжительным переходом, спал крепким сном. Скоро и костры потухли.

XIII. Вместо карася – щука

Ночь была тихая, теплая, но темная. В такие ночи особенно ярко горят звезды.

Тихо было и в стане. Слышно было, как иногда фыркали лошади, позвякивая путами, но и те, кажется, поснули. Не спал только соловей, задорно щелкавший в соседней чаще, да иногда из этой чащи доносился глухой стон «пугача» – филина.

Как ни была темна ночь, но при слабом мерцании звезд хороший глаз мог различить на белом фоне разбитой у опушки леса палатки человеческую тень, которая медленно шевелилась, то нагибаясь к земле, то поднимаясь. Всматриваясь пристальнее, можно было заметить, что от одного из потухших костров, именно от того, около которого расположились на ночлег слепые нищие, тихо отделились две человеческие фигуры и так же тихо поползли по направлению к той палатке, на белом фоне которой шевелилась человеческая тень.

Когда те две тени, которые отделились от костра, неслышно подползли ближе к палатке, то по движениям той одинокой тени они могли различить, что эта одинокая тень молится.

Две тени все ближе и ближе подползают к палатке.

Вдруг эти тени моментально накрывают собою молящуюся тень, наклонившуюся к земле. Произошло какое-то движение, борьба, но ни звука.

Так же беззвучно эти тени понесли что-то в кусты и исчезли в чаще леса. Около палатки одинокой тени уже не было.

В стане опять тихо, ни звука, ни движения. В чаще, между трелями соловья, глухо простонал филин. Ему ответил, ближе к стану, такой же стон ночной птицы.

Но не ночная птица стонала это. Крик филина раздался из горла одной из человеческих теней, пробиравшихся в глубину лесной чащи и тащивших ту одинокую тень, которая молилась у палатки.

– Не крутись, ляше, не выпустим, – шепотом сказала одна тень, и в этом шепоте можно было узнать голос того слепого нищего, который недавно пел у костра:

 
Хто не знае коханнячка –
Той счастя не знае.
 

– Не бойся, ляше, мы тебе ничего не сделаем, – говорил шепотом другой голос, голос другого слепца, – а пуще всего не вздумай кричать, так и всажу меж ребер вот этот нож по самый черенок.

Тот, к кому относились эти слова, силился что-то сказать, но не мог, у него во рту был «кляп».

– Ну, теперь его можно и на ноги поставить, – сказал старший нищий, мнимый слепец, – ну, ляше, иди с нами, а то тебя важко нести. Ну-ну, ляшенку, вставай… держись… мы люди добрые.

Они опустили ношу на землю. Тот встал и набожно перекрестился.

– А! Да лях, кажись, по-нашему крестится, – заметил один нищий, – а ну, ляше, перекрестись.

Пленник перекрестился.

– Вот чудо! А побожись, перекрестись, поклянись, что не будешь кричать, и мы у тебя «кляп» вынем изо рта. Ну!

Пленник повиновался и перекрестился три раза.

Стон филина послышался ближе. Ему отвечал один из нищих таким же сгоном.

– Ну, вот теперь ты и без «кляпа», ляше.

Пленному освободили рот от затычки.

– Ну, теперь здравствуй, ляше, вашмосць! Мам топор, – шутливо заговорил старший нищий, – сказывай, пан, кто ты?

– Я не поляк, я русский из Московского государства, – отвечал пленный чистою московскою речью.

Те были ошеломлены этой неожиданностью.

– Как! Ты не лях? Оттака ловись!

– Вот поймали щуку замесь карася! Как же ты попал к ляхам?

– Меня польские жолнеры взяли в полон, когда я из Мультянской земли, от волох, пробирался в Черкасскую землю, в Киев-град, к святым угодникам печерским, – отвечал пленник.

– Те-те-те! Вот подсидели райскую птицу!

– Как же ты, человече, попал к волохам? – спросил старший нищий.

– По грехам моим… Так Богу угодно было, – уклончиво отвечал пленник.

– Э! Да ты, человече, я вижу, не разговорчив: думаю, что с нашим «батьком» ты скорей разговоришься.

Они продолжали двигаться лесною тропой. Начинало светать, когда перед ними открылась небольшая полянка среди чащи леса.

– Пугу! Пугу! – раздался вдруг крик филина; но это выкрикнул не филин, а старший нищий.

– Пугу! Пугу! – послышался ответ с полянки.

– Казаки с лугу, – сказали оба нищие.

На этот возглас послышалось тихое, радостное ржание коней.

– Здоровы бывали, хлопцы! С добычею! А какую птицу поймали?

Это говорил показавшийся на полянке запорожец в высокой смушковой шапке с красным верхом, в широких синих штанах и с пистолетами и кинжалами за поясом. Тут же оказался и мальчик-«поводатырь» с бандурою в руках и с мешком за плечами.

– И ты уж тут, вражий сын? – заметил ему старший нищий.

– Тут, дядьку, – улыбнулся мальчик.

Это уже были не слепцы, жалкие и согбенные, а молодцы с блестящими глазами, хотя и в нищенском одеянии, ободранные и перепачканные.

Тот, кого они привели с собой, оказался богато одетым, молодым человеком, но не в польском, а в немецком платье.

Запорожцы – это оказались они – с удивлением глядели на своего пленника. Они, по-видимому, не того искали.

– Так ты не лях? – снова спросили его.

– Я уж вам сказал, что я из Московского государства, – был ответ.

– А в польском войске давно?

– Недели три будет.

– А кто ведет войско, не Ян Собесский?

– Нет, сам Чернецкий, а с ним и Собесский, и Махновский с гетманом Тетерею и татарами.

– Тетеря! Собачий сын! Совсем обляшился! – с сердцем произнес старший запорожец-нищий. – Попадется он нам в руки, лядский попыхач! А теперь они идут к Суботову?

– К Суботову, а после, сказывали, Чигирин добывать будут, а добывши Чигирина, хотят переправиться за Днепр.

– За Днепр! Как бы не так! Мы им зальем за шкуру сала.

– А сколько у них войска и всякой потребы? – спросил другой запорожец, что был при лошадях.

– Силы не маленьки, – отвечал пленник, – а сколько числом, того не ведаю.

Запорожцы стали собираться в путь. Мнимые нищие сняли с себя лохмотья и надели казацкое одеяние, которое вместе с оружием и «ратищами» – длинные пики, – спрятано было в кустах. Тотчас же были и кони оседланы.

– Так скажи же теперь нам, человече, как тебя зовут? – спросил старший запорожец. – Надо ж тебя по имени величать.

– Зовут меня Воином, – отвечал пленник.

– Воин! Вот чудное имя! – удивились запорожцы.

– Вот имечко дали эти москали! Чудной народ. Мы знаем в святцах только одного Ивана Воина. А по батюшке как тебя звать?

– Мой батюшка Афанасий.

– А прозвище?

– Ордин-Нащокин.

– Не слыхали такого. Ну, да все равно: батько кошевой, может, и знает. Ну, теперь на конь, братцы. Да только вот что, Остапе, – обратился старший запорожец к тому, который оставался при лошадях, – мы, брат, этого Воина несли на руках, а ты его повези теперь на коне, потому что у нас четвертого коня не припасено для него.

– Добре! – отвечал тот. – Пускай хлопцы подумают, что я везу брапку, красавицу ляшку. Ну, брат Воин, взбирайся на моего коня да садись позади седла и держись руками за мой «черес».

Воин сделал, что ему велели. Перед ним на седле поместился Остап.

– Что, ловко сидеть? Не упадешь? – спросил он пленника.

– Не упаду.

Мальчик-«поводатырь» снял свой измятый «бриль» и стал прощаться с запорожцами.

– А, вражий сын! – улыбнулся старший запорожец. – На же тебе злотого.

И он подал мальчику монету. Получив награду, мальчуган, словно лесной мышонок, юркнул в чащу и исчез.

Запорожцы двинулись в путь.