Текст книги "За чьи грехи? Историческая повесть из времени бунта Стеньки Разина"

XXIV. В куль да в воду

В то время, когда в Астрахани и в Москве происходили описанные нами события, как известно, заключен был с Польшею Андрусовский мир.

Виновником этого гибельного для Малороссии мира был старый наш знакомый, Ордин-Нащокин-отец. Этим постыдным миром Малороссия разрезывалась пополам, так сказать, по живому телу; вся Правобережная Украйна, Волынь и Подолия отдавалась Польше вместе с величайшею святынею русского народа – Киевом!

Мало того! Ходили слухи, и небезосновательные, что Ордин-Нащокин советовал царю совсем уничтожить казачество как корень всех смут внутри государства и как начало всех несогласий и недоразумений с соседними государствами: долой Запорожье! Долой Донское и Яицкое войско!

Когда эти слухи проникли в Запорожье и на Дон, тогда все казачество подняло голову.

– Лучше жить в братстве с турками, чем с москалями! – крикнул на полковничьей раде Брюховецкий, потрясая в воздухе гетманской булавой.

Это он выкрикнул в Гадяче. Подобный же возглас раздался и на Дону, на небольшом острове Кагальнике.

…Я вырежу до ноги все московское боярство и всех господ и поставлю над Русскою землею один казацкий круг! – сказал Разин, когда к нему на Дон явились посланцы Брюховецкого.

Посланцы эти, наши старые знакомые, которых мы видели в первой главе нашего повествования, в столовой избе Грановитой палаты на отпуске у царя Алексея Михайловича: это Герасим Яковенко, или «Гараська-бугай», Павло Абраменко и Михайло Брейко, тот самый великан, который растянулся во весь рост на ступенях державного места и восклицанием: «Оце лизо николи с коня не падав, а тут, бач, упав!» – вызвал общий смех.

Посланцы привели от гетмана в подарок Разину прекрасного белого арабского коня под богатым чепраком, а для казацкого круга пригнали сто превосходных черкасских волов, рога которых перевиты были красными, голубыми, алыми и зелеными лентами.

– Уж и хохлы дошлые! Словно красных девок, волов своих лентами изнарядили! – удивлялись донцы, любуясь прекрасными волами.

Стан Разина в это время, как сказано выше, находился на острове Кагальнике. Стан был обнесен высоким земляным валом, на котором в разных местах поставлены были пушки очень внушительных размеров. За валом вся площадь острова, то есть внутренняя часть острова, состояла из массы небольших курганов с торчавшими из них плетеными трубами: это были земляные избы, или «курени», в которых помещались казаки Разина и он сам.

– Тебе бы, батюшка Степан Тимофеич, особый куренек срубить, – говорил ему есаул Ивашка Черноярец, когда рыли землянки для войск.

– У Христа и норы лисьей не было, а он был царь над царями, – отвечал Разин.

Гетманских послов Разин принял без всяких излишних церемоний, которых он терпеть не мог, говоря, что они служат «для отводу глаз дуракам», и только приказал стрелять из всех пушек, когда послы с берега садились в лодки, чтоб ехать на остров, и когда пристали к острову.

Присланных гетманом волов оставили на берегу, конечно, на время, для корму, а коня перевезли на остров и торжественно провели перед выстроившимися казаками.

Разин тотчас же собрал «крут». В кругу стояли: Разин с своим есаулом и три гетманские посла. В руках у Разина была богатая атаманская «насека», или бунчук.

Герасим Яковенко несколько отступил от товарищей вперед и подал Разину «лист» от гетмана Ивана Мартыновича Брюховецкого и всего войска Запорожского низового к господину атаману Степану Тимофеевичу Разину и всему вольному войску Донскому. Разин взял лист-пакет, поцеловал печать, бережно разломал ее и, вынув из пакета бумагу, подал ее есаулу.

– Вычитай, что пишет нам ясновельможный гетман и все славное Запорожское войско низовое, – сказал он, несколько преклоняя бунчук в знак почтения к посольству.

В послании говорилось о нестерпимых утеснениях, делаемых Москвою и ее воеводами Украйне, об отдаче Киева и всех печерских угодников полякам, о намерении уничтожить все казачество.

Казаки не дали есаулу дочитать послание до конца.

– Не бывать этому! – кричали они, хватаясь за сабли, точно бы враг стоял перед ними налицо.

– На осину всех бояр! В куль да в воду! – кричали другие.

Посланцы Брюховецкого объяснили, что заводчиком всего этого у царя Афонька Ордин-Нащокин.

– Он и сынка свово, проклятого Воинку, подсылал к нам лазутчиком, – пояснил великан Брейко.

– А наши казаки выкрали его у ляхов. Мы думали, что он что-нибудь доброе, а оно вон что, змеиное отродье! – добавил «Гараська-бугай».

– Мы ево и в Москве найдем! – кричали казаки.

– И батюшку, и сынка в один куль! – добавляли другие.

«Майдан» долго волновался, пока Разин не махнул бунчуком. Вес утихло.

– Атаманы-молодцы и все вольное войско казацкое! – возвысил голос Разин. – Москва хочет утопить нас в ложке воды, отобрать от нас казацкие вольности…

– Этому не бывать! – опять послышались крики.

– Не бывать! – подтвердил и Разин. – Мы сами зажгем Московское государство с двух концов: мы с Волги, запорожские казаки и татары с Днепра, и тогда посмотрим, кто кого в крови утопит!

– Любо! Любо! Только не мы утонем! – кричали казаки.

Между тем на кострах, разведенных еще с утра, на пищальных шомполах уже жарились огромные куски черкасской говядины, а из войскового подвала выкатывали бочки с вином.

Скоро на майдане начался пир.

И донские, и запорожские казаки все были горазды выпить, а потому гульня была жестокая.

Чей-то голос вдруг затянул:

 
Как у нас на Дону,
Во Черкасском городу…
 

– К бесу Черкасской город, – раздались другие голоса, – там Корнилка Яковлев заодно с Москвою! В воду всех согласников!

Тогда другой голос запел:

 
Как у нас на Дону,
В Кагальницком городу!
 

– Любо! Любо! В Кагальницком городу!

Пьяные голоса перебивали один другого, никто никого не слушал. А какой-то казак с вырванною ноздрей, взявшись в боки, приседал пьяными ногами и приговаривал:

 
А как наш-от козел
Всегда пьян и весел, –
Он шатается,
Он валяется…
 

Ему вторила другая пьяная, тоже вырванная ноздря, из «сибирных», которая, приставив сложенные ладони ко рту, дудела, как на дудке:

 
А-бу-бу-бу-бу-бу-бу,
Сидит ворон на дубу,
Он играет во трубу, –
Труба точеная,
Позолоченная!
 

Между тем Разин, который в это время разговаривал с запорожскими послами, вспомнив что-то, встал на ноги (он сидел и пировал с послами на разостланном персидском ковре) и крикнул таким голосом, который всех заставил очнуться:

– Атаманы-молодцы! Слушать дело! – поднял он бунчук. – Привести сюда бабника с бабой!

Несколько казаков бросились к небольшой земляной тюрьме и вывели оттуда рослого, широкоплечего и мускулистого казака и молоденькую девушку-казачку. За ними еще один казак нес длинный рогожный куль, в котором отчаянно метался и мяукал кот.

Приведенный из земляной тюрьмы молодой казак смотрел кругом смело, вызывающе, дерзко. Юная же подруга его была бледна, как мел, и едва стояла на ногах. Молодость и миловидность ее были таковы, что даже грубые, зачерствелые черты убийц при виде ее смягчались.

Несчастные обвинялись в тяжком для «казака в поле» преступлении. Теренька Порядин, так звали молодого казака, нынешней ночью стерег на войсковом лугу казацких коней. Когда же дозорные казаки обходили ночью войсковой табун и проверяли варту, то застали Тереньку Порядина с этой девушкой, с Палатой Юдиной, с соседнего хутора. А по казацкому обычаю, «казак в поле» за сношение с бабой подвергался смертной казни: «в куль да в воду», притом вместе с бабой, если она поймана, и вдобавок с котом, который бы их царапал в куле.

Когда вины несчастных были сказаны есаулом в казацком кругу перед гетманскими послами, Разин сказал:

– Вершите, атаманы-молодцы! В куль да в воду!

Говоря это, он не сводил глаз с трепетавшей девушки. В его душе вдруг встал другой милый образ, так бесчеловечно погубленный им. За что? За чьи грехи? И уже никогда, никогда этот милый образ не явится ему наяву, как он часто является ему во сне и терзает его душу поздним, напрасным раскаянием. И его разом охватила такая тоска, такая душевная мука, что он сам, кажется, охотно бы пошел в этот куль и в воду…

– В куль да в воду! – повторили голоса в кругу, иные, видимо, неохотно.

Осужденный посмотрел в глаза своему атаману таким взглядом, что даже Разин смутился.

– Тебя, вора, в куль да в воду! – глухо произнес осужденный. – Ты не по закону жил с персицкою княжной, бусурманкой, а Палага – моя законная невеста…

Глухой ропот пронесся, как ветер, по майдану. Разин страшно побледнел и пошатнулся, словно бы от удара. Слезы и судороги сдавили ему горло…

– Он прав… Он прав, братцы! – рыдая, говорил он. – Вяжите меня в куль… я не отец вам… я не жилец на этом свете!.. Ох, смерть моя!.. Вяжите! Вяжите меня!..

Разин упал на колени и положил бунчук на землю.

– Простите меня, братцы! – И он кланялся в землю. – А теперь вяжите… вот мои руки… в куль, в куль да в воду!..

Он говорил, точно в бреду. Весь майдан онемел от ужаса…

Наконец некоторые из казаков опомнились, бросились к своему атаману, подняли его…

– Батюшка! Отец наш! Не покидай нас, сирот твоих! – умоляли они его. – Без тебя мы пропали.

Стон прошел по всему майдану. Разина обступили, целовали его руки, плакали…

Плакал и он… В плаче этом слышалось глубокое отчаяние.

Но потом он быстро подошел к осужденному и горячо обнял его:

– Прости меня, Теренюшка! Прости, родной мой! И ты меня прости, Палагеюшка!

Он поклонился девушке в землю. Та, бледная, все еще растерянная и трепещущая от ужасного над нею и ее возлюбленным приговора, силилась поднять валявшегося в ее ногах страшного атамана.

– Прости! Прости меня! – повторил Разин. – За твой девичий стыд! За мое окаянство, прости!

– Бог всех простит! Бог всех простит! – раздались отдельные голоса на майдане, а за ними в один голос закричало все войско. – Бог всех простит! Бог всех простит!

Эта картина, полная глубокого драматизма, произвела сильное впечатление на запорожцев.

В конце концов осужденные были помилованы и как почетные гости посажены в круге, а ни в чем не повинный кот, выпушенный из куля, с сердитым фырканьем вскочил на ближайшую развесистую вербу и злобно глядел оттуда своими круглыми, горевшими зеленым огнем глазами.

XXV. Жена Разина

Посольство Брюховецкого к Разину, как известно, ни к чему не привело. Гетман Правобережной Украйны Дорошенко в несколько недель покорил под свою власть всю Левобережную Украйну, и Брюховецкий своею же чернью «голотою» в несколько минут был забит палками и ружейными прикладами, «как бешеная собака», по выражению летописца.

Разину предстояло действовать одному с своими казаками.

Наступал 1669 год. Дон вскрылся рано. Надо было думать о походе.

Вдруг однажды под вечер разинские молодцы, которые ловили в Дону, ниже Кагальника, рыбу, заметили лодку, которая осторожно, среди густых тальников и, видимо, крадучись, пробиралась к казацкому стану. Ловцы настигли ее и увидели, что в ней сидит женщина. На оклик сначала ответа из лодки не последовало, и лодка продолжала спешить к острову.

– Остановись, каюк, стрелять будем! – закричал один из ловцов и выстрелил по подозрительному каюку.

После выстрела каюк остановился. Ловцы подплыли ближе: в каюке находилась только одна женщина средних лет, по-видимому, казачка.

– Ты кто такая и откель? – спросили ловцы.

– Сами видите, атаманы-молодцы, что я казачка и еду из Черкаскова, – смело и даже гордо отвечала неизвестная женщина.

– Видим, что не татарка, – улыбнулся один из ловцов, – а куда путь держишь?

– К атаману Степану Тимофеичу Разину, – был ответ.

– О-го-го! – покачал головой тот же ловец. – Высоко, болезная, летаешь, а где-то сядешь!

– Сяду рядом с вашим батюшкой атаманом! – гордо отвечала казачка.

– Не прогневайся, молода-молодка, – заметил другой ловец, постарше, – в наш городок ваш брат, баба, и ногой ступить не может: а то зараз кесим башка!

– Што так строго? – презрительно улыбнулась смелая казачка.

– А так, у нас закон таков: чтоб бабьятиной и не пахло, – отвечал младший ловец.

– Что ж, али баба псиной пахнет? – презрительно пожала плечами казачка.

– Псиной не псиной, а припахивает.

Этот дерзкий ответ взорвал казачку: она вспыхнула и замахнулась веслом, чтоб ударить обидчика. Тот едва увернулся.

– О! Да она и в самом деле с запашком! – засмеялся он.

– Прочь, вислоухие! – закричала вне себя казачка. – Мне не до вас, сволочь! Мне спешка видеть атамана; а задержите меня, завтра ж вас в куль да в воду!

Она торопливо сняла с своей руки перстень с бирюзой и подала старшему ловцу.

– На! Зараз же покажь атаману, мне ждать неколи, а ему и тово меньше, – сказала она повелительно.

Все это говорилось таким тоном, и вообще незнакомая женщина так вела себя, что казаки уступили ее требованию и поплыли к острову. Незнакомка следовала за ними. Она так сильно и умело работала веслом, что ее легкий каючок не отставал от казацкой лодки.

Скоро они были у острова. Из-за земляного вала, которым был обнесен стан Разина, кое-где поднимался синеватый дымок к небу.

Лодка и каюк пристали к берегу. Старший ловец тотчас же отправился в стан, а младший с незнакомой казачкой остались на берегу.

– Что ж у вас в Черкасском делается? – спросил было незнакомку оставшийся на берегу ловец.

– Это я скажу атаману, – был сухой ответ.

«Фу-ты ну-ты!» – подумал про себя ловец и только пожал плечами.

Скоро воротился и тот казак, который ходил в стан с перстнем.

– Иди за мной, – сказал он незнакомке, – батюшка Степан Тимофеевич приказал звать тебя.

Незнакомка повиновалась. По лицу ее видно было, что волнение и страх боролись в ней с каким-то другим чувством.

Разин ждал ее на майдане в кругу нескольких казаков. Выражение лица его было сурово.

Незнакомка робко подошла к нему и опустилась на колени. Разин молча вглядывался в ее черты.

– Степанушка! Стеня! Али ты не узнал меня? – с нежным упреком произнесла пришедшая.

– Нет, узнал, – сухо ответил Разин.

Но и на его холодном лице отразилось волнение и какое-то другое чувство. Стоявшая перед ним женщина была когда-то его женой. Была! Да она и теперь его жена: вот тот перстенек с бирюзой, который когда-то, в ту весеннюю ночку, он сам надел на ее пальчик. Помнит он эту ночку, они не забываются. Но чем-то другим, какою-то пеленою заслонились воспоминания этой давно минувшей ночи. После нее были другие ночи не здесь, не на Дону, а на море…

– Встань, Авдотья, – более мягким голосом сказал атаман, – тебе сказали, что у нас здесь нет жен?

– Сказали, – ответила жена Разина, – да я не к мужу пришла, а к атаману.

– Сказывай, с чем пришла? – спросил тот.

– Я при них не скажу, – указала она на казаков.

– У меня от них тайны нет, – возразил атаман.

– Так у меня есть, – с своей стороны, возразила жена атамана, – отойдем к стороне.

Разин нетерпеливо пожал плечами, но исполнил то, чего требовала от него жена.

Когда она передала ему что-то на ухо, Разин сделал движение не то удивления, не то досады. Жена продолжала говорить что-то с жаром. Глаза атамана сверкнули гневом.

– А! Дак они вот как! – глухо проговорил он. – Ладно же! Я им покажу! Атаманы-молодцы! – громко обратился он к кругу. – Нынче же в Черкасской! Слышите?

– Слышим, батюшка, Степан Тимофевич! Любо! – гаркнули казаки.

– А тебе, Авдотья, спасибо за вести, – сказал Разин жене. – А теперь уходи восвояси: тебе здесь не место.

– Не место! А персицкой любовнице было место! – крикнула жена атамана.

Глаза оскорбленной женщины и жены сверкали негодованием. Не такого приема ожидала она от мужа после стольких лет разлуки. А он, словно царь какой, принял свою когда-то Дуню, желанную, суженую. В этот момент она забыла, что сама когда-то знать его не хотела, когда он был неведомым бродягой и шатался с такими же бродягами… А теперь он царь, настоящий царь!.. «Спасибо за вести, а нам тебя не надо… тебе здесь не место!..» Бессильная злоба кипела в ее душе.

И, как назло, бывший ее муж стал теперь еще красивее: седина в курчавой голове так шла к его черной бороде… А когда-то она ласкала эту бороду, эту буйную голову… После нее ласкала другая… Эта была милее, желаннее…

– Не место! Жене не место, а любовнице место! – повторила она злобным шепотом.

– Авдотья! – тихо, сдержанно сказал ей муж. – Уходи, если не хочешь сейчас же напиться донской воды.

– Хочу! Утопи меня! – настаивала упрямая, казачка.

– Ты не стоишь этого! – махнул рукою Разин и начал готовиться к походу в Черкасск.

Жена бросилась было за ним, но потом, закрыв лицо руками, со слезами ушла с майдана.

Скоро ее каючок отчалил от берега и скрылся во мраке.

– Несолоно хлебала, – сказал про себя провожавший ее до каюка молодой ловец.

XXVI. На Москву шапок добывать

Вести, привезенные из Черкасска женою Разина, были действительно тревожного свойства.

Из Москвы прибыл на Дон бывший недавно в «жильцах» стольник Еремей Сухово-Евдокимов, который так отличался в прошлом году, во время последнего купанья стольников и жильцов в Коломенском пруду, что Алексей Михайлович пожаловал его двумя обедами разом. Еще тогда же дворские завистники говорили, что Еремей шибко пойдет в гору после такой «царской ествы, о какой у него и на уме не было».

Действительно, в Сухово-Евдокимове учуяли ловкого малого, который в одно ушко влезет, а в другое вылезет, и раннею же весною ему дали серьезное поручение: ехать на Дон с милостивою царскою грамотою, а под рукою разузнать, не затевает ли вновь чего Разин. В Москве уже известно было и о варварском его поступке с дочерью хана Менеды, Заирою, и о том, что он не соединился с прочими донскими казаками, а основал свой особый стан на Кагальнике. Все это очень беспокоило Алексея Михайловича.

Вот с этим-то двойственным поручением и явился в Черкасск Сухово-Евдокимов «с товарищи».

«Я знаю, Еремей, твое усердие: ты и там сух из воды выдешь», – сказал ему на милостивом отпуске Тишайший, остроумно намекая игрою слов на его «сухую» фамилию и на его уменье плавать.

– Ну, как бы там из «сухово» не вышло мокренько, – процедил себе в бороду Алмаз Иванов, который лучше других понимал всю серьезность дел на Дону.

Эти-то вести и сообщила Разину жена, которая оставалась все время в Черкасске, когда муж ее в течение многих лет рыскал с своею «голытьбой» то по Дону и Волге, то по Яику и Каспийскому морю.

В ту же ночь Разин с частью своих молодцов отправился в Черкасск. На Дону в то время начиналось весеннее половодье, и потому удобнее было ехать в Черкасск на лодках. Столица донских казаков, как известно, в половодье была неприступна ни с луговой, ни с нагорной стороны Дона, так как ее со всех сторон окружала вода, и весь Черкасск, его курени, сады и церкви, казалось, плавали на воде.

Утром флотилия Разина неожиданно окружила Черкасск. В станице все переполошились, когда услышали три вестовых пушечных выстрела с атаманского струга и когда молодцы Разина стали высаживаться на берег и гурьбой, с криками и угрозами по адресу Москвы, направляться к соборной площади.

Разин тотчас же приказал бить «сполох», и соборный колокол оповестил всю станицу, что готовится что-то необычайное. Все спешили на площадь, одни – чтобы узнать, в чем дело, другие – чтобы только взглянуть на Разина, имя которого успело покрыться так быстро небывалою славою и который представлялся уже существом сверхъестественным: его ни пуля не брала, ни огонь, ни вода, ни сабля; на Волге, например, он расстелет на воде войлочную кошму, сядет на нее и, точно в лодке, переплывет реку; когда в него стреляют, он хватает пули рукою и бросает их обратно в неприятеля.

Но зато станичные и войсковые власти – все спешили прятаться от страшного гостя. Войсковой атаман Кормило Яковлев укрылся в соборе, в алтаре, думая, что нечистая сила, с которой знается Разин, не посмеет проникнуть в храм Божий.

На соборной площади или на майдане собрался между тем круг, Разин вышел на середину круга, махнул бунчуком на колокольню, и набатный колокол умолк. Тогда Степан Тимофеевич, с свойственным ему красноречием, с глубоким знанием своего народа и его инстинктов, начал говорить образным, самым пламенным языком о том, что Москва посягает на их казацкие вольности, как бояре задумали обратить весь Дон и все казачество в своих холопей, сделать холопками их жен и дочерей; напомнил им, как князь Долгорукий самовольно казнил их атамана, а его родного брата Тимофея. Он говорил страстно, убежденно. Это был один из тех народных ораторов, которые родятся веками и за которыми массы идут слепо. Он был грозен и прекрасен в своем воодушевлении, особенно когда говорил о том, что он видел, исколесив Русскую землю от Черкасска до Соловок, что везде страшная бедность, голод, болезни, притеснения, а зато в Москве, в царстве бояр, какие палаты, какая роскошь! И все это награблено с бедных, с подневольных, с голодных! И вдруг теперь то же хотят сделать с вольным Доном, с вольными казаками.

Вся площадь, казалось, замерла, слушая страстные речи человека, в котором виднелась уже сверхъестественная сила.

Среди слушателей была и его жена. Она робко затерялась теперь в толпе и из-за широких спин казаков жадно и благоговейно глядела на своего бывшего мужа. Она теперь не узнавала его, но зато никогда и не любила так, как в этот момент, хотя он вчера и смертельно обидел ее.

– Степанушка! Степанушка мой! – молитвенно, беззвучно шептали ее губы.

– Где этот московский лазутчик; что хочет казаков в дурни пошить? – вдруг оборвал свою жгучую речь Разин, обратившись к своим молодцам. – Подать мне ево сюда!

Казаки бросились исполнять приказание атамана.

Через несколько минут Сухово-Евдокимова и его товарищей, московских жильцов, ввели в казачий круг.

– Долой шапки! – крикнул Разин. – Здесь вам не кабак!

Оторопелые послы московского царя сняли шапки.

– Ты зачем сюда приехал? – спросил атаман, подступая к Сухово-Евдокимову.

– Я приехал с царскою милостивою грамотою, – отвечал последний.

– Не с грамотою ты приехал, а лазутчиком, за мною подсматривать и про нас узнавать! Так вот же тебе!

И Разин со всего размаху ударил царского посланца по щеке.

– Чего вам от нас нужно? – продолжал атаман. – Или и без нас мало вам с кого кровь высасывать! Мало вам холопей ваших да крестьян, да оброшников, да ясашных! Мало вам на Москве палат, что на холопских костях сложены! У нас вон нет каменных палат, одни курени да мазанки. Чево ж вам надо? Наших голов? Так нет же! Вот тебе грамота!

И он снова ударил посла.

– В воду его! – махнул он бунчуком.

Казаки набросились на несчастного и избили до полусмерти. Затем потащили к Дону и, еще живого, бросили с атаманского струга в воду.

– Ну-ка, боярин, налови стерлядей у нас во Дону! У вас, на Москве, их, слышь, нету, – издевались казаки над своей жертвой.

– Пущай плывет к туркам, они добрее Москвы!

Искусный пловец тотчас же пошел ко дну.

– Ишь, только ножкой дрыгнул…

– Постой, атаманы молодцы! Погоди! Не топи ево! – кричала с берега голытьба.

– Што так, братцы?

– А цветно платье зачем топить? У нас зипунов нету, сымем с боярина цветно платье.

Казаки согласились с доводами голытьбы и тотчас же бросились в другие лодки, чтоб баграми отыскать утопленника.

Труп скоро был вытащен из воды, не успев еще окоченеть. Зато тем легче было его раздевать, и его действительно раздели донага.

– Эко зипун завидный! Да и рубаха и порты знатные!

– А то на! Эко добро да в воду! Жирно будет.

– А сапоги-ту! Сафьян рудо-желт, загляденье!

– Только, чур, братцы: и зипун, и рубаху, и порты, и онучи, и сапоги – все в дуван! По жеребью.

– А хрест тельной? И его в дуван?

– Знамо! Мы не бусурманы: на нас, чаю, тоже хресты.

И обнаженное тело московского посла снова бросили в Дон.

– Чать, и ракам надо чем-нибудь кормиться.

– Вестимо…

– А шапка, братцы, боярска иде? – спохватилась голытьба. – Шапки не видать!

– Да! Шапка! Шапка! Иде шапка? Неужто утопили?

– Шапка, должно, в кругу осталась, там ево атаманы били.

Бросились в круг искать шапку.

– Иде боярска шапка? Подавай шапку в дуван!

Разин, увидев мечущуюся голытьбу, лукаво улыбнулся.

– Эх, братцы, я вам на Москве таких шапок добуду! – сказал он задорно.

– На Москву, братцы! На Москву, шапок добывать! – закричала голытьба.

– На Москву! За батюшкой Степаном Тимофеевичем, шапки, зипуны добывать, – стонал майдан.

И среди этой бушующей толпы только одни глаза с любовью и тоскою следили за каждым движением народного героя: то были глаза его жены с навернувшимися на ресницы слезами. Но она не смела подойти к нему.

Вечером того же дня флотилия Разина возвращалась в Кагалышк. Но это была уже не прежняя маленькая флотилия: почти весь Черкасск ушел теперь за атаманом, захватив все лодки, какие только были в станице.

С одного струга неслась заунывная песня, и грустная мелодия ее далеко разлеталась по воде. Один голос особенно отчетливо выводил:

 
Как во городе во Черкасскием,
У одной-то вдовы было семь сынов,
А восьмая – дочь несчастная.
Возлелеяв-то сестру, все в разбой пошли,
Своей матушке все наказывали:
Не давай-ка без нас сестру в замужье…
 

Вечер был тихий и теплый. Полная луна серебрила и поверхность широко разлившегося Дона, и прибрежные кусты тальника, и развесистые вершины тополей. С луговой стороны неслись по воде трели соловья.

Разин сидел на носу своего струга в глубокой задумчивости: эта песня напомнила ему детство… А теперь? Он грустно покачал головой.

Если б он поднял глаза к нагорному берегу, под которым плыл его струг, то увидел бы силуэт женщины, которая шла за стругом высоким берегом Дона и от времени до времени утирала глаза рукавом.