Текст книги "За чьи грехи? Историческая повесть из времени бунта Стеньки Разина"

Что-то яркое мелькнуло в воздухе, послышался плеск воды…

Все в ужасе вскочили. Заира исчезла под водой. Утром рыбаки вытащили из Волги труп Хабибуллы с кинжалом в груди…

XXII. Купанье стольников

Сообщая этот ужасный эпизод из жизни Разина, H.Н. Костомаров полагает, что «этот варварский поступок не был только пьяным порывом буйной головы», с чем, конечно, нельзя не согласиться. «Стенька, как видно, завел у себя запорожский обычай – считать сношения казака с женщиною поступком, достойным смерти. Его увлечение красивою персианкой, естественно, должно было возбудить негодование и ропот тех, которым Стенька не дозволял того, что дозволил себе, и, быть может, желая показать, что не в состоянии привязаться к женщине, он пожертвовал красивой персианкой своему влиянию на товарищей».

Так рассуждал историк, приговоры которого всецело обусловливаются тем, что говорят находящиеся в его руках материалы или более или менее достоверные источники, документы. Но о подобного рода явлениях, обусловливаемых душевными движениями человека, всего менее говорят документы, как не говорит на суде о своем преступлении тот, кого уличают в нем на основании не вполне ясных улик. У историка в этом случае связаны руки.

Не таково положение романиста. Он должен все знать, даже то, чего нет и не могло быть в документах: он должен знать душу своих героев, знать их тайные думы и помышления.

И романист объясняет ужасный поступок Разина с Заирой так, как он его объяснил на основании психологической критики, которой он подверг своего героя.

Не удивительно после этого, что Разин, смирившийся было перед властью, положивший свой бунчук к ногам этой власти, подружившийся с воеводою и водивший с ним хлеб-соль, вдруг опять превращается в зверя, еще более лютого, чем он был прежде.

Астрахань теперь опостылела ему. Здесь он сам разбил свое счастье, и его потянуло домой, на родину, туда, где протекло его детство, когда у него за спиною не было ни воспоминаний, ни ужасных призраков, которые теперь иногда посещали его.

Четвертого сентября Разин покинул Астрахань, чтобы, собравшись за зиму с силой, начать исполнение того, что он на возвратном пути из Соловецкого монастыря обещал Аввакуму, когда навестил его в тюрьме монастыря Николы на Угреше.

Между тем отписки князя Прозоровского из Астрахани о полной покорности Разина вызвали наверху великую радость, и Алексей Михайлович перед осенним возвращением из села Коломенского в город решился в последний раз вдоволь натешиться купанием в пруду стольников, запоздавших к царскому смотру.

Наскоро выслушав доклад дьяка Алмаза Иванова по важным делам и положив по ним резолюции, государь вопросительно поглядел на дьяка, который переминался с ноги на ногу и, по-видимому, еще что-то хотел доложить, но не решался.

– Что у тебя еще? – спросил Алексей Михайлович.

– Пустое, государь: так, челобитьишко одно, – отвечал Алмаз Иванов, – жалобщика непутевая.

– На кого? – спросил государь.

– На твоих государевых воевод, на симбирских да на саратовских с товарищи.

– А чья жалоба?

– Твоих государевых оброшных людишек.

– А ну-ко, вычти, – сказал с неохотой Тишайший, позевывая; ему так хотелось купать стольников.

– «Великому государю царю и великому князю Алексею Михайловичу, – начал, прокашлявшись, Алмаз Иванов, – всеа Руси самодержцу и многих государств государю и обладателю…» «Обладателю» с одним азом, государь, прописка…

– С одним азом? – строго спросил царь.

– С одним, точно: «обладателю» вместо «облаадателю», государь, – отвечал дьяк.

– А кто учинил прописку?

– Писал, государь, подьячий не у дел Юшка Иванов.

– Так укажи бить Юшку батоги нещадно, – решил Алексей Михайлович[11]11
  В то время за малейшую описку в царском титуле жестоко наказывали, как за государственное преступление. (Примеч. автора.)


[Закрыть].

Надо заметить, что в царском титуле слово «обладатель» всегда и обязательно писалось с двумя «а» после первого «л»: «облаадателю».

– Читай дальше, – приказал государь.

Алмаз Иванов продолжал:

– «Бьют челом сироты твои государевы, симбирские и саратовские татаровя мурзишки и сотничишки и мордовские и чувашские людишки, а во всех их место Багай Кочюрентьев сын да Шелмеско Шевоев сын: велено нам, сиротам твоим государевым, по твоему государеву наказу, твоя государева пашня пахати за твой государев ясак. И мы, сироты твои государевы, твою государеву пашню пахали многие годы, рожь и ячмень и овес сеяли. И мы твою государеву пашню нашючи, лошади покупали, животишки свои и достальные истощали. А за твоей государевой пашнею ходячи, одежонко все придрали, и женишка, и детишки испроели, и нынече, государь, помираем голодною смертию. А одежонки нам, государь, сиротам твоим государевым, купити не на што и нечим, и мы, государь, сироты твои государевы, погибаем нужною смертию, волочася с наготы и с босоты. А в осеннюю пору, государь, мы ж, сироты твои государевы, на гумна возим твой государев хлеб, и в клети кладем, и молотим. Да в летнюю пору, государь, и в зимнюю ездят в Астрахань твои государевы воеводы, и дети боярские, и казаки, с твоими государевыми делы к Москве и с Москвы, и они, государь, емлют нас в подводы и с судами в летнюю пору, и в зимнюю пору с лошадьми и саньми, и у нас, государь, у сирот твоих государевых, в подводах ездячи и ходячи, голодною смертию и нужною с волокиты лошаденки помирают. А которые, государь, из нас татаровя и иные людишки по дорогам и у Волги жили, и они, государь, от подвод разбегаются, живут по лесам в незнаемых местах. И у нас, государь, у сирот твоих государевых, лучших людишек, у мурзишок и у сотничишков, в подводах людишки и лошаденки помирают; а другие бегают по лесом от твоих государевых посланников потому: они, государь, посланники твои и воеводы, нас, сирот твоих государевых, грабительски грабят, коровенка и куры, и гуся, и утку, и рыбу, чем мы, сироты твои государевы, сыты бываем, емлют насильством же, грабежом, государь, сымают с нас, сирот твоих государевых, с плеч шубы и зипуны, и порты, и лапти, а у ково, государь, из нас, сирот твоих государевых, и портов нет, и тех, государь, морят голодом до смерти, а иных, государь, емлют себе в холони, а жон, государь, и девок…»

Алексей Михайлович нетерпеливо махнул рукой:

– Скоро конец?

– Скоро, государь.

И Алмаз Иванов, пробежав глазами челобитную, продолжал:

– «А мастеров, государь, у нас в нашей бусурманской вере нету, ни дровнишек, государь, усечи нечим, ни на зверя, государь, засеки сделати без топора не мошно и нечим, а обуви, государь, без ножа сделати не мошно же. И нам, государь, сиротам твоим государевым, с студи и с босоты и с наготы голодною смертию погибнуть, и нам, сиротам твоим, жити стало невозможно, и впредь, государь, погибнуть».

– Слышал! – нетерпеливо перебил докладчика Алексей Михайлович. – Ну?

Дьяк продолжал чтение:

– «Милосердый царь государь, пощади сирот своих, покажи милость, не помори сирот своих напрасною смертию, вели нам, сиротам своим, по-прежнему покупати у русских людей топоры и ножи и котлы, чтоб мы, сироты твои государевы, вконец не погинули и с студи и с босоты и наготы не померли, впредь бы твоего государства ясаку не отстали. Царь-государь, смилуйся, пожалуй».

Алмаз Иванов кончил и вытер вспотевший лоб ширинкой. Алексей Михайлович вздохнул с облегчением.

– Ну, слава богу! – сказал он, зевая и крестя рог рукой, «чтоб с зевотой не вошел в рот и утробу нечистый». – Передай челобитье в думу: коли буду сидеть с бояры, тогда разберу и указ учиню. А теперь пойду на крыльцо: там, чаю, стольники заждались мово купанья. Да, на их счастье, и день теплый выдался.

И царь двинулся на крыльцо.

У крыльца уже давно толпилась дворская челядь, стольники, стряпчие, дворяне и московские жильцы. На самом же крыльце, на площадке, имели право дожидаться только бояре, думные люди и другая знать.

Появление царя вызвало бурю поклонов, земных и поясных. Все заколыхалось, сдержанно кашляло, робко сморкалось «в персты», по «Домострою» «вежливенько, дабы не рычать носами».

После скучного доклада лицо Тишайшего просияло при виде порядочной группы стольников, стоявших в стороне от прочих. Это были те, за которыми числилась провинка: они опоздали к утреннему царскому «смотру», к выходу. Их ожидало купанье в пруду.

– Ну, Алмаз, вели начинать действо, – обратился государь к Алмазу Иванову.

Последний подал знак жильцам, которые стояли около провинившихся стольников: это были «купальные».

«Купальные» подхватили под руки стоявшего впереди молодого стольника, высокого и стройного, и повели к «ердани», к купальной открытой сени.

– Многая лета великому государю! – едва успел крикнуть стольник, как «купальные» толкнули его в пруд «прямо мордой».

Стольник скрылся под водой, но через несколько секунд вынырнул и, ловко держась на воде, клал поклоны, ударяя лбом о поверхность воды.

– Ай да ловок Еремей! – послышались одобрительные возгласы среди бояр. – И на воде великому государю челом бьет.

– И точно ловок! Ах, язва!

А стольник, видя произведенный им эффект, поднял правую руку и возгласил:

– Спаси, Господи, люди твоя и благослови достояние твое! Победы благоверному государю нашему Алексею Михайловичу на супротивныя даруяй…

– Ах, язва! И вода ево не берет.

Алексею Михайловичу, видимо, понравились проделки стольника.

– Похваляю, похваляю, Еремей! – милостиво улыбался он.

Еремей вышел из воды и, оставляя за собою мокрый след и низко кланяясь, приближался к царю. Тот пожаловал ловкого стольника к руке.

– Похваляю, похваляю, – продолжал Алексей Михайлович, – жалую тебя двумя обедами.

Все с завистью смотрели на счастливца: его ожидала карьера по службе. Шутка ли? Два обеда разом!

Между тем «купальные» тащили уже другую жертву царской потехи. Это был старенький, сухенький и тщедушный стольничишко, которому плохо везло по службе. Он никогда не опаздывал к царскому смотру потому, что, с одной стороны, был холопски усерден к службе и верен, «аки пес», с другой, он боялся воды, так как во всю свою жизнь не купался, предпочитая холодной речной воде паровую баню с веником; но сегодня, на беду, опоздал, за своею глухотою не расслышав боя часов на одной из кремлевских колоколен.

Он весь дрожал со страху, крестился и жалобно просил:

– Царь-государь! Смилуйся, пожалуй! Я отродясь не плавал… Я немощен… У меня утин на хребте…

Это тешило Тишайшего, и он смеялся, а бояре вторили ему почтительным ржанием.

«Купальные», подстрекаемые общим весельем, взяли свою жертву за ноги и за руки и, раскачав в воздухе, бросили далеко в пруд. Тщедушное тело бултыхнуло в воду и пошло ко дну. На поверхности всплыли пузыри…

Ждут, а он не показывается. Еще ждут, нет его, только пузыри вскакивают.

– Ишь, старый, словно тебе выхухоль в воде живет, – слышалось меж боярами.

– Что выхухоль! Настоящий соболь…

А соболя все нет. Алексей Михайлович начинает тревожиться.

– Он шутит, государь, – успокаивают его бояре, – ишь проказник!

Но проказника все нет, и вода в пруду сровнялась, гладко, как зеркало.

– Ищите ево! Вымайте из воды, – тревожно заговорил государь. – Ох, Господи!

Все засуетились, но никто не смел броситься в воду. Слышались только возгласы, оханья. Все столпились у пруда, разводили руками, топтались на месте, как овцы…

Вдруг кто-то протискивается сквозь толпу, крестится и с размаху бросается в пруд.

– Еремей! Еремей Васильевич Сухово, – послышались радостные голоса.

Это был действительно он. Смельчак быстро доплыл до того места, где скрылся под водою старенький стольник, и нырнул. Через несколько секунд он вынырнул, держа в одной руке за шиворот утопленника и поддерживая его беспомощную лысую голову над водою, и скоро достиг «средины».

– Не клади наземь! Не клади! – послышались возгласы.

– Дайте охабень! На охабени качайте! Отойдет.

– Ах, Господи! Ах, Господи! – повторял Алексей Михайлович, глядя на посиневшее лицо утопленника.

Несчастного положили на охабень, качали шибко, сильно. Жалкое маленькое тело в мокрой одежде беспомощно перекидывалось по охабеню, руки и ноги болтались, как плети, посиневшее лицо как бы о чем-то просило…

Но его так и не откачали…

XXIII. Роковое пожатие руки

В то время, когда Алексей Михайлович выслушивал доклады дьяка Алмаза Иванова, а потом купал своих стольников, его любимица, царевна Софья Алексеевна, затеяла прогулку в лес по грибы. Она воспользовалась прекрасным теплым сентябрьским днем и тем обстоятельством, что царская семья и весь двор на днях должны были переехать из села Коломенского в Москву.

Теперь Софья Алексеевна была уже не подросток-девочка, а настоящая девица, «большая»: ей уже семнадцать лет, и она выросла, пополнела и вполне развилась физически.

В это утро, по обыкновению, она училась с Симеоном Полоцким, который никак не мог удовлетворительно объяснить ей, отчего это бывает снег. Хотя он объяснял по-ученому, но ужасно туманно, и это раздражало царевну.

– Егда пар восходит на воздух, – толковал он, – и ветр далече проженет, и та пара отолстеет, обаче же не может в камень смерзнуться, понеже тамо есть мгла посреди: все же строится судьбами Всесотворшаго, и идет снег, дождь, и град, роса и иней, мраз и зной, воздухом и солнцем, обаче же токмо един Он всесильный творец Весть.

– Ах, Симеон Ситианович, – зевала царевна, – лучше пойдемте в лес по грибы: вон какое вёдро, хорошо, зело хорошо; а то скоро в город переедем.

Конечно, учитель охотно согласился прогуляться в лесу с своей хорошенькой ученицей, и они, захватив корзинки, отправились небольшим обществом в рощу, примыкавшую к дворцу села Коломенского: с ним пошли за грибами и старая царевнина мамка, и случайно бывшая во дворце у царицы молоденькая Ордина-Нащокина, Наталья Семеновна, урожденная княжна Прозоровская.

Читатель, может быть, помнит, что княжну Прозоровскую, постригшуюся было с отчаяния, мы видели в последний раз три года тому назад, когда она вдруг неожиданно явилась в монашеском одеянии к Воину Ордину-Нащокину и решительно заявила, что в монастырь она больше не возвратится.

Происшествие это в свое время наделало много шуму в Москве, особенно в придворных сферах. Сделалось известным, что инокиня Надежда, урожденная Наталья Прозоровская, отпросилась у игуменьи пойти в Успенский собор, во время службы, с кружкою для сбора пожертвований на святую обитель. Ее отпустили с одной почтенной старицей. Но в соборе, среди литургии, молоденькая инокиня Надежда попросила старицу подержать на минуту ее кружку, пока она поставит свечку Николе Чудотворцу, и тотчас же исчезла! Из собора она поехала прямо к тому, кого она давно любила, к своему Воину.

Многих хлопот стоило родителям их спасти юную беглянку от жестокого наказания по «Намоканону» и по монастырскому уставу. Только личное участие царя в судьбе молоденькой преступницы и его любовь к старику Нащокину отвратили от ее пылкой головки суровую кару. Притом же Алексею Михайловичу проходу не давала его «непоседа», царевна Софьюшка, которую он иногда называл «запорожцем в юбке». Она с утра до вечера нудила над ухом: «прости да прости Наташу Прозоровскую»…

И пришлось простить. Но ее, конечно, по тогдашнему выражению, «обнажили от ангельского чина», другими словами, расстригли.

Потом любящая парочка сочеталась браком, и с той поры молодая Ордина-Нащокина, жена Воина, глубоко привязалась к царевне Софье Алексеевне за ее заступничество перед отцом и при всяком удобном случае являлась во дворец.

Все шли с корзинками в руках, и Симеону Полоцкому дали огромную корзину, потому что он хвастался, что у них в Полоцке он считался первым «грибонаходчиком».

Дорогой говорили о том, что занимало тогда умы московского общества, о бывшем патриархе Никоне и о заключении его в Ферапонтовом монастыре, о ссылке протопопа Аввакума в Пустозерск, в земляную тюрьму, наконец, об изъявлении Разиным покорности.

– А что он после тово, матушка царевна, сделал! Не приведи бог, – заметила молодая Ордина-Нащокина.

– А что такое, Наташа? – спросила Софья Алексеевна.

– Да вот что, государыня-царевна. Вечор от батюшки с Астрахани гонец пригнал с гостинцами мне от родителя, груши да виноград. Дак сказывал гонец: была-де в полонянках у Разина царская дочь, персицково царя, красавица! Ни в сказке сказать, ни пером написать. И полюбись, матушка, та царская дочь атаману Разину, уж так любил ее, так любил! И берег как зеницу ока. Пришло, говорит, атаману Разину пора время говеть, и на духу его батюшка пытает: «Что-де у тебя, раб Божий, дороже всего на свете?» – «А так и так, батюшка, – говорит Разин, – дороже мне всево, говорит, царская дочь». – «Кинь, – говорит батюшка, – кинь ее в море, как кинул в море царь Соломон свой драгоценный перстень. Ежели, – говорит, – Бог примет твою жертву, то на третий же день рыба-кит, аки Иону, возвратит тебе царевну».

– Ну и что ж? – в волнении спрашивала царевна. – Кинул?

– Кинул, государыня, – отвечала Ордина-Нащокина.

– Господи! – всплеснула руками Софья Алексеевна. – Ну и как же было дело?

– Да как: был, говорит, у атамана Разина пир большой, у нево на струге; был у нево, говорит, в гостях и мой батюшка. Вышла, говорит, из своей светлицы к гостям и царска дочь, вся в золоте да в камнях самоцветных, поднесла гостям по чаре, как закон велит. А Разин и говорит гостям: «Вот мое сокровище! – это на царскую-то дочь. – Царь Соломон, – говорит, – бросил в море свое сокровище, драгоценный перстень, а я – ее!» Да с этим словом схватил ее поперек и, словно золот перстень, бросил ее в море!

Все пришли в ужас от этого рассказа, дошедшего до Москвы уже в искаженном варианте.

– Ну и что ж, рыба-кит не принесла ее на третий день? – спросила Софья Алексеевна.

– Не принесла, матушка-царевна.

Симеон Полоцкий полагал, что это просто бабья сказка, и потому больше думал о грибах, чем о царской дочери и ее участи.

– А вот сыроежка! Вот и белый гриб! – радостно воскликнул он, нагибаясь, чтоб сорвать грибы.

Скоро и все увлеклись грибами.

В это время у опушки леса показались два всадника. По всему было видно, что это соколиные охотники, потому что у каждого из них на рукавице сидело по соколу, один в красной шапочке, другой в голубой.

– Да это, никак, князь Василий Васильевич Голицын? – заметила Ордина-Нащокина.

– Он и есть, – подтвердил Симеон Полоцкий.

Царевна Софья Алексеевна почему-то при этом вся вспыхнула.

– Должно, с соколиной охоты едут, – как бы нехотя, сказала она.

Всадники подъезжали все ближе, и вдруг один из них, остановив лошадь, соскочил с седла, передал и лошадь, и своего сокола другому всаднику, что-то наказал ему и торопливо пошел к грибоискателям.

Это был действительно князь Василий Васильевич Голицын, мужчина средних лет, широкоплечий и достаточно плотный. Он издали узнал Софью Алексеевну и, приближаясь к ней, почтительно снял шапку.

– Здравствуй, князь Василий! – ласково сказала царевна.

– Будь и ты здорова, государыня-царевна, – поклонился Голицын. – Грибным делом тешишься?

– Точно, – отвечала Софья, скользнув глазами по всей фигуре собеседника.

Голицын поздоровался и с другими.

– А князь Василий был на соколиных ловах? – спросила царевна.

– Грешным делом, государыня… Что ж я смотрю! – спохватился он. – Позволь, государыня, я хуть кошницу буду носить за тобой.

– И то дело, – согласилась царевна.

Все занялись исканием грибов, изредка перекидываясь словами: «Ай да рыжик!», «А у меня волнушка!», «Грузди!». Усерднее всех лазил по кустам Симеон Полоцкий, желая поддержать свою старую репутацию.

Молодая Ордина-Нащокина, несильная насчет грибной части, боясь набрать мухоморов вместо рыжиков, держалась профессора по грибной части, старой мамки, и не отходила от нее.

Софья же Алексеевна, порывистая, нетерпеливая, быстро переходила от одного места к другому, и Голицын должен был следовать за ней. Она вся раскраснелась от ходьбы, и грудь ее высоко поднималась. Часто взор ее скользил по лицу Голицына, но как-то украдкой, стыдливо. Она испытывала какое-то радостное волнение вблизи этого сильного мужчины, и ее все дальше и дальше тянуло в глубь рощи.

Они давно потеряли всех из виду и, кажется, забыли о грибах.

– Вот гриб, государыня! – сказал Голицын, нагибаясь.

Нагнулась и Софья Алексеевна, и глаза их встретились. Что-то горячее сказалось с обеих сторон в этих глазах, и когда рука Голицына потянулась было к грибу, она ощутила не гриб, а другую руку, руку царевны. Руки соединились порывисто, судорожно. Но теперь они не смели взглянуть друг другу в глаза, хотя и чувствовали, что в этот момент они составляют одну душу, одно существо…

– Ау! Ау! – послышался голос Ординой-Нащокиной.

– Я не могу откликнуться, – шептал в волнении князь Голицын, – не хочу!

– И не надо! – прошептала и Софья, вставая и не выпуская из руки руку Голицына.

Из-за ближних кустов показался Симеон Полоцкий. Он торжествовал, в корзине у него были всевозможные грибы.

– А вы? – обратился он к царевне и к князю Голицыну.

– Мы нашли всего один гриб, – отвечал последний.

– А Симеон Ситианович помешал нам сорвать ево, – добавила Софья, лукаво глянув на Голицына.

– Ау! Ау! Ау! – повторялись ауканья Нащокиной.

– Ау! Ау! – отвечала царевна, думая про себя: «Теперь пущай ее идет».

Софья Алексеевна давно уже чувствовала влечение к Голицыну, часто встречая его во дворце. Еще девочкой она видела в нем образец мужчины, а чем старше становилась, тем очевиднее для нее самой росло в ней нежное и тревожное чувство к тому, кого она в душе называла «Васенькой».

И вот сегодня она в первый раз почувствовала, что одно прикосновение его сильной, мускулистой руки дало ей столько счастья и чего-то такого сладостного, что она еще ни разу не испытывала в жизни. Это прикосновение точно обожгло ее, и между тем ей хотелось, чтобы он не выпускал ее руку, ей хотелось чувствовать ее теплоту, ее силу, ее близость.

Все пошли дальше, продолжая искать грибы и уже не разбиваясь на отдельные единицы. Софья Алексеевна теперь стала внимательнее к своему делу, и в корзинку ее, которую продолжал носить Голицын, все чаще и чаще попадали то рыжики, то сыроежки, то и настоящие белые. Она рассказала Голицыну о варварском поступке Разина со своей хорошенькой пленницей, и Голицын тоже принял было это за сказку, если бы рассказ царевны не поддержала молодая Ордина-Нащокина, сказав, что гонец, привезший эту весть из Астрахани, еще не выехал из Москвы обратно и может лично подтвердить все сообщенное князю.

Но пора наконец было возвращаться и по домам. Когда они выходили из рощи, у опушки ее, на дороге, ведущей в Москву, Голицына ожидал его сокольничий с лошадью и соколом. Голицын простился и вскочил на коня, взглянув последний раз на царевну.

Софья долго провожала его глазами.

Весь этот день и она и он постоянно вспоминали, как руки их встретились там, в роще; но они, конечно, не могли предвидеть, какие кровавые последствия в будущем проистекут для России и для них самих из этого рокового пожатия одной руки другою.