Текст книги "За чьи грехи? Историческая повесть из времени бунта Стеньки Разина"

XIX. Любовь Стеньки Разина

Прошло три года.

Был конец августа 1668 года. На Волге, у астраханской пристани, стояла многочисленная флотилия речных и морских судов, «стругов». Было уже поздно. Теплая южная ночь давно стояла над Волгой и городом; мерцавшие в небе звезды показывали уже время к полуночи, а между тем в Астрахани было, по-видимому, очень шумно: оттуда доносились веселые голоса, подчас слышалось пение, говор, и от времени до времени ночной воздух потрясаем был пушечными выстрелами с крепостных башен.

При каждом таком выстреле ходивший взад и вперед по одному стругу казак останавливался, прислушивался и скучающим голосом проговаривал:

– Ишь, черти, загуляли, а ты тут слоняйся, как уток по верстатью!

В Астрахани действительно гуляли. Астраханский воевода, наш московский знакомый, князь Семен Васильевич Прозоровский, справлял именины своей любимой дочери Натальи, которую мы покинули в Москве три года назад, уже не Натальею, а инокинею Надеждою.

Это и был Натальин день, 26 августа.

Князь Прозоровский назначен был астраханским воеводою недавно, менее года тому назад. Теперь у него шел пир горой. Да и неудивительно: он очень любил свою белокуренькую Наталью, а с другой стороны, он принимал у себя сегодня редких, дорогих гостей. Главным и почетнейшим гостем был славный атаман донских казаков Степан Тимофеевич Разин. Он недавно только воротился с своею флотилиею и казаками из морского похода. Слава его громких подвигов наполнила уже всю Россию, и хотя все эти подвиги сильно озабочивали московское правительство, однако до поры до времени оно принуждено было не только не показывать своего неудовольствия удалому атаману, предводителю буйного казачества, но как бы и поощрять его подвиги «великого государя милостивыми грамотами».

Действительно, в один год Степан Тимофеевич успел показать, на что он способен. Едва он вышел с своими молодцами с Дону на Волгу и основался ватагой на знаменитом «бугре», как тотчас же разбил весенний караван судов, направлявшийся в Москву с казенными, патриаршими товарами и товарами частных лиц, а также с партиею арестантов; начальника стрелецкого отряда, следовавшего с караваном, приказал изрубить в куски, как барана на шашлык, судового приказчика и трех служащих повесить, арестантов освободить, чем и сделал их своими слугами, готовыми за него в огонь и в воду. Потом Степан Тимофеевич уже на тридцати трех стругах, пополненных, сверх своих казаков, еще и стрельцами, вышел в Каспийское море, оттуда рекою Ликом дошел до Липкого городка и обманом взял его, а взявши, велел тамошнему стрелецкому голове начальным людям и «несогласным» стрельцам поотрубать головы, ушедших же из Яицкого городка тоже порубить и потопить. Дальше разгромил кочевых татар у устья Волги и ограбил турецкое судно. Астраханскому воеводе князю Хилкову, предшественнику князя Прозоровского, присылавшему к нему просить, чтоб он отпустил и стрельцов, и всех своих пленников, велел сказать:

– Коли-де придет ко мне великого государя милостивая грамота, тогда отпущу, а теперь не пущу никого.

Когда же князь Прозоровский послал к нему с той же просьбой двух пятидесятников стрелецких, то одного из них, «грубиана», Степан Тимофеевич убил, а другого отпустил живым, но ни с чем.

Затем Степан Тимофеевич с своими молодцами опять вышел в море, и на этот раз уже громил прибрежные владения шахов персидских, потомков царей Кира, Камбизов, Ксерксов и Дариев. Мало того, он послал в Испагань трех молодцов в качестве своих послов, которые и были приняты с честью. А между тем сам Степан Тимофеевич успел уже взять город Фарабад, разграбить его, сжечь до основания, разорить увеселительные дворцы шаха, и все это в ожидании возврата своего почетного посольства. Но молодцов скоро раскусили в Испагании, и шах отправил против Степана Тимофеевича флотилию из семидесяти судов.

– Плевое дело! – сказал Степан Тимофеевич своему есаулу Ивашке Черноярцу. – Ребята! Громи их!

И ребята разгромили флотилию. Адмирал, командовавший ею, астиранский хан Менеды, бежал с позором, оставив в добычу Степану Тимофеевичу красавицу, тринадцатилетнюю дочку Заиру, и сына Рустема.

Когда юную полонянку привели к Степану Тимофеевичу, он, грубый и сильный человек с железной волей и стальными нервами, онемел от изумления: он даже не подозревал, чтобы на земле могла существовать такая поразительная красота! Это смешение чего-то нежного, как лилия, с огненным темпераментом, сверкавшим в черных огромных глазах, это личико ребенка с пышною черною косою, гибкость и упругость юных членов, невыразимая грация в движениях, все это отуманило буйную голову атамана. Он полюбил ее всею силою своей огневой души: тигр по природе, он сделался кроток и робок с своею пленницей.

– Ребята! – сказал он своим молодцам. – Ежели кто дотронется до нее пальцем, хоть ненароком, не до нее, а хоть до края ее одежды, того я зарежу. Знайте это!

И он убрал ее горенку на своем струге с неслыханною роскошью: золото, серебро, жемчуга, алмазы, парчи, атлас, все награбленные сокровища брошены к маленьким ножкам Заиры.

И сам Степан Тимофеевич стал другим человеком. Молодцы не узнавали его. По целым часам он сидел в горенке своей красавицы и выходил оттуда сначала мрачный и задумчивый, а потом все светлее, и радостнее, и ласковее ко всем. Кровь, которую он прежде проливал, как воду, теперь стала для него противна. Он прекратил разбои. Что-то мягкое и тихое стало проглядывать в чертах энергичного лица. Казалось, он теперь стыдился того, что прежде считал своею славою. В нем, казалось, опять проснулся тот человек, который пешком прошел через всю Россию, от устьев Дона до Ледовитого океана, чтоб только помолиться и поплакать над могилами соловецких угодников.

В это лето Каспийское море было очень спокойное, ни бурь, ни ветров, и казацкая флотилия иногда по целым неделям стояла в открытом море неподвижно. В тихие, теплые вечера казаки часто пели свои грустные, мелодичные песни о «тихом Доне», о раздольных степях, о разлуке с милыми.

В это время они часто видели, что их атаман, теперь такой тихий и кроткий, выходил вместе с своею юною пленницею из ее роскошной горенки, и по целым часам в стороне от всех они сидели вдвоем, тихо разговаривая или любуясь зеркальною поверхностью моря, в котором отражались звезды. Заира умела говорить по-русски, потому что с детства за нею ухаживала любимая рабыня ее отца, русская полонянка из казачек. В эти тихие вечера, под грустное, мелодическое пение своих молодцев, укрощенный чистою любовью тигр их «батюшка-атаманушка» Степан Тимофеевич рассказывал Заире о своем родном Доне, что и там такое же голубое небо, как и у них, в Персии, что и звезды, которые она видела с детства в родной Астирани и в Испагани, такие же и на Дону, над его тихими водами и над широкими полями.

Сначала робкая и часто плакавшая, теперь Заира, по-видимому, свыклась со своим положением. И неудивительно: теперешнюю свою жизнь на море она уже не хотела бы променять на прежнюю, когда затворницей она жила в отцовском серале. Она полюбила своего кроткого и ласкового, подчас бурного в своих ласках, повелителя: он теперь заменил для нее весь мир. Она прежде не знала, что такое любовь, а теперь она полюбила первою, чистою и нежною, как она сама, любовью. Зачем ей Персия, отец, все, что не могло ей дать того, что дал ей вот этот самый сильный, как лев, и кроткий, как ее египетский голубь, мужчина, этот грозный атаман, победитель ее отца и самого шаха? Он повезет ее на Дон; он бросит свои разбои и будет атаманом вольного Дона. Он сам говорил ей это, а она, положив свою детскую головку на его плечо, жадно слушала своего богатыря, как она его называла, а он тихо гладил и целовал ее шелковистые волосы. Любовь действительно переродила его.

Вот почему, когда князь Прозоровский выслал против него своего товарища, князя Львова, с отрядом стрельцов и когда князь Львов, не уверенный в успехе, послал к Разину парламентера сказать, что если он возвратит захваченные им на Волге суда и казенные пушки, а также увезенных с собою служилых людей и пленников, то может свободно воротиться на Дон с своими молодцами, вот почему это страшилище, переродившееся под ласками обожаемой девушки, смиренно склонило перед князем Львовым свою гордую голову. Разин присягнул на кресте и евангелии, что навсегда бросает ненавистные ему разбои, и с своей ватагой явился в Астрахань.

Вместе с есаулом и другими казацкими старшинами Разин сошел с своего струга и направился в город, прямо в приказную избу. Заира долго стояла на борте атаманского струга и любящим взором провожала прирученного ею тигра: она так любила его!

В приказной избе, где его ждали князь Прозоровский и князь Львов с другими властями города, Разин смиренно положил на стол свой бунчук, «насеку», знак атаманской власти: этим он изъявлял полную покорность.

– Повинную голову не секут, – сказал он кротко со вздохом.

Князь Прозоровский и все бывшие в избе глазам не верили, чтоб это был тот ужасный человек, перед которым все трепетали. Даже во взоре его было что-то мягкое, задумчивое.

– Дивны дела твои, Господи! – шептал князь Прозоровский, всматриваясь в этого непостижимого человека.

XX. Клевета

Вот почему сегодня, в Натальин день, князь Прозоровский с таким торжеством праздновал именины своей любимицы Натальи: он принимал у себя такого дорогого гостя, которому рад бы был и царь Алексей Михайлович, таким страшным стало на Руси его имя! И вдруг он такой покорный, смиренный, ласковый, обходительный.

Одно всех удивляло на этом пиру: Разин, который прежде предавался буйному разгулу, которому понятны были только два наслаждения – резня и попойки, этот Разин теперь почти ничего не пил.

Его угощала из своих рук сама княгиня, мачеха княжны Натальи, взятая мужем обратно из ее деревенской ссылки вместе с сыновьями, когда князя послали на воеводство в Астрахань, и Разин благодарил любезную хозяйку, но пить почти не пил.

– Аль в монахи постригся, Степан Тимофеевич? – улыбалась княгиня.

– Точно, матушка княгиня, хочу свой маленький скиток завести, – уклончиво отвечал Разин.

Но это не мешало другим гостям пить и веселиться. Пили здравицы, и каждую такую здравицу сопровождали пушечные выстрелы с крепостных башен, потому что за окном, где происходил пир, стояли махальщики с зажженными факелами, которыми и передавали сигналы на крепостные башни. Пили за здоровье царя, царицы и всей царской семьи. Пили здравицу всему «тихому Дону» и отдельно «славному сыну его Степану Тимофеевичу».

С необыкновенным женским чутьем княгиня Прозоровская догадалась, однако, что происходило в душе их дорогого необычайного гостя, с известием о покорности которого уже поскакал гонец от астраханского воеводы в Москву к царю Алексею Михайловичу. Княгиня заговорила с ним о его молоденькой пленнице.

– Она, чаю, бедненькая, скучает теперь там одна на струге? – сказала она.

– Нет, матушка княгиня, она привыкла, – отвечал Разин.

– А все ж, чаю, плачет по отцу, по матери.

– Поплакала малость прежде, а ноне нет.

– Ах, глупая я! – спохватилась княгиня. – И невдомек мне послать ей гостинца.

Разина это, видимо, тронуло. Княгиня же между тем взяла серебряный поднос, наложила на него прекрасных груш, винограду и других, большею частью восточных, сластей: кишмишу, рахат-лукума, изюму, винных ягод и пр.

Тогда Разин подозвал своего персидского толмача Хабибуллу, который был в числе его послов у шаха, приказал отнести поднос с гостинцем на его струг и вручить от имени княгини Заире Менедовне, как он называл свою пленницу при других.

Черные восточные глазки Хабибуллы почему-то блеснули радостью, когда он принимал поднос из рук княгини.

– Кто идет? – раздался оклик с атаманского струга, когда в темноте на его сходни стала подниматься какая-то темная фигура.

– Это ми, Хабибулла с гастынцам, – отвечал гортанный голос.

– А! Это ты, Хабибулка! С каким гостинцем? Ко мне?

– Нэт, Иван Петровичам, не тебе, а ханым Заир Менеды.

– Какой гостинец?

– Кишмиш, инджир, рахат-лукум, грушам.

– От кого? От батюшки Степана Тимофеевича?

– И от батушки, и от матушки.

– От какой матушки?

– От самово княгинь, от матушка-воеводиха.

– А что атаман?

– Атаман скучил, ничаво не лэдил, ничаво не пил, толка хадыл и молчил.

– А наши ребята пьют здорово?

– Ай-ай как пиют! Все болшими кавшами.

Это разговаривали посланный от Разина к Заире с фруктами и другими сластями его толмач, персиянин Хабибулла, и есаул Разина Ивашка Черноярец, оставшийся на атаманском струге в качестве охранителя прекрасной персиянки.

– А что ханым скучил адын без батушка? – спросил Хабибулла.

– Вестимо, скучает, – отвечал есаул.

– Талер нэ будыт скучил.

И Хабибулла направился к роскошно убранной горенке Заиры, откуда светился огонек.

Заира сидела на богатом персидском ковре с брошенными на него шитыми шелками подушками и играла с маленькой белой собачкой, которую она учила служить на задних лапках.

Робко вошел в уютную светличку Хабибулла и, припав на одно колено, поставил перед Заирой поднос с фруктами.

– А, это ты, Хабибулла, – сказал персиянка на своем родном языке. – От кого это?

– От княгини, от супруги воеводы, – отвечал Хабибулла тоже по-персидски и приложил руку ко лбу и к сердцу.

Прелестное личико Заиры зарумянилось. Она поправила на шее нитку жемчугов и в смущении спросила:

– А разве меня княгиня знает?

– Вероятно, знает от батюшки Степана Тимофеевича, – был ответ.

– А что батюшка атаман? – спросила девушка.

– Он скучает, ничего не пьет, не ест, как ни увивается около него княгиня.

Это известие, видимо, встревожило девушку. Она как-то вся встрепенулась.

– Скучает, говоришь? – с боязнью спросила она.

– Скучает, ханым.

– Отчего же? Не болен ли он? Ты не заметил? – продолжала тревожно спрашивать девушка.

– Этого, ханым, не заметил, – уклончиво отвечал персиянин, – а замечаю только, что у нас с приездом в Астрахань что-то неладно пошло дело.

– А что? Разве воевода сердится?

– Нет, ханым, не воевода, а его жена, – загадочно отвечал Хабибулла.

– Что его жена? Она сердится? – живо заговорила девушка.

– Да, и сердится, и льнет к нему, как гурия, – был ответ.

Этот ответ еще более встревожил Заиру.

– А она молоденькая? Хороша собой?

– И молоденькая, и красавица.

Розовые щечки Заиры мгновенно покрылись бледностью. Она, как раненый тигренок, вскочила с ковра. Глаза ее горели.

– Говори все, что знаешь! – схватила она за руку Хабибуллу. Говори! Он знал ее прежде?

– Знал, ханым, – угрюмо отвечал персиянин.

– И?.. Говори же! Говори! – страстным шепотом настаивала девушка.

– Что мне говорить!.. Известное дело… они спознались раньше… воевода стар.

Бедная девушка упала на ковер и горько заплакала, уткнув свое личико в подушку.

У Хабибуллы глаза сверкнули плотоядным огнем. Он стал перед девушкой на колени и, нагнувшись к ней, страстно шептал:

– Не плачь, ханым, не печалься, звезда Востока. Я отвезу тебя домой, в Персию, к отцу. У меня уже и буса изготовлена и снаряжена, богатое и прочное судно, которое и доставит нас в Персию. Завтра же ночью мы бежим отсюда. Завтра атаман назначает пир у себя на струге, зовет к себе в гости и воеводу с женой…

– С женой? – как ужаленная, вскочила девушка с подушки.

– Да, с женой, – отвечал соблазнитель. – Так ты сделай вот что, жемчужина Востока: русские любят, чтоб на пиру их угощали жены хозяев. Ты здесь хозяйка, ты и угощай их завтра. Завтра атаман будет пить, потому что если хозяин не пьет, то и гости не будут пить. Атаман должен будет пить и напьется пьяным. Казаки все перепьются и уснут. Уснет и атаман, как убитый. Тогда я тихонько приеду в лодке и возьму тебя на мою бусу. А чтоб за нами не было погони, я и это устроил. Я подкупил одного персиянина, моего приятеля, который послезавтра, когда мы уже будем далеко от Астрахани, придет сюда на струг и объявит, что ночью он видел, как с атаманского струга какая-то женщина бросилась в Волгу и утонула, что он кричал, чтоб со струга ей подали помощь, но со струга никто не откликнулся, и все спали мертвым сном; что он сам отыскал у берега лодку и бросился искать утопленницу, но так и не нашел, она пошла ко дну. Так бежим, солнце Востока? Все равно атаман разлюбил тебя, променял на прежнюю возлюбленную.

Девушка опять горько заплакала, уткнувшись личиком в подушку. Хабибулла утешал ее, как маленького ребенка, гладил ее головку, говорил нежные слова, тешил ее возвратом на родину.

Неопытная, как младенец, она на слово поверила хитрому и своекорыстному обманщику, и ее охватило чувство полной беспомощности. Она очутилась одна вдали от родины. Брата ее, взятого в полон вместе с нею, Разин давно отправил назад к отцу, так как мальчик очень тосковал по родине. Девушка же с детскою верою и с детскою нежностью привязалась к атаману, который был с ней так добр и ласков, добрее и ласковее отца; она скоро полюбила его первым, беззаветным чувством молодости, сосредоточила в нем весь свой мир, и вдруг – этот ее кумир обманывал ее: он любил другую.

Что же ей остается? Бежать от него? Но она не в силах это сделать: она любит его, он для нее все.

Но вдруг в ней зашевелилось сомнение в искренности слов Хабибуллы. А если он обманывает ее для своих целей, чтоб получить богатый выкуп от отца? К ней воротилась надежда, и она со всею страстью южного темперамента бросается на шею Хабибуллы.

– Именем Аллаха и его пророка умоляю тебя, скажи: ты пошутил? Ты выдумал на атамана? Он не любит этой русской женщины? – порывисто шептала она.

И Хабибулла страстно ласкал ее…

Но если б только он видел, что с самого того момента, как он вошел к Заире, Ивашка Черноярец змеей подполз к освещенному окошечку Заириной каюты и все видел, и все слышал, что там делалось и говорилось, он окаменел бы от ужаса.

Ивашка знал персидский язык и все слышал…

Разин воротился с воеводской пирушки очень поздно. Его встретил есаул Ивашка и, отведя в сторону, долго шептал ему что-то. Движения, которые делал атаман, слушая своего есаула, и порывистое дыхание его богатырских легких обнаруживали, что он глубоко взволнован.

Войдя потом осторожно в горенку Заиры, он при свете сильно нагоревших восковых свечей-канделябров увидел, что девушка, горько наплакавшись, уснула тут же на ковре невинным сном младенца. На длинных ресницах ее блестели слезинки. Рядом с нею спала собачка, и та не проснулась.

Разин стал перед нею на колени и с глубокой нежностью и тоскою долго смотрел на милое личико ребенка.

Из Астрахани доносился одинокий гул церковного колокола; то на соборной колокольне били полночь. Было тихо кругом. Слышно было только, как журчала волжская вода под килем струга и плескалась около его крутых боков.

Разин с нежностью трижды перекрестил спящую девушку, с глубокой мольбою поднял глаза к небу, встал с ковра, тихо потушил свечи-канделябры и неслышными шагами вышел в свою каюту.

XXI. «На ж тебе, – возьми!»

На другой день все заметили, что атаман был как-то особенно задумчив. Иногда он встряхивал своей курчавой головой, как бы отгоняя от себя докучливую мысль. То иногда подолгу останавливался у борта своего струга и как бы бесцельно глядел куда-то вдаль, ничего не видя.

Он, однако, с утра отдал приказание своему есаулу Ивашке Черноярцу все приготовить для предстоящего пира, так как он ожидает к себе в гости воеводу, князя Прозоровского, его товарища, князя Львова, и некоторых других представителей власти.

– Чтобы пир был на славу! – сказал он.

Вчерашнее сообщение есаула о подслушанном им у Заиры и о том, что он вообще видел, глубоко поразило Разина. Конечно, он далек был от мысли, чтобы его маленькая Заира была неискренна, чтобы она обманывала его, он этого никогда бы не допустил! Она такой ребенок! Так наивна в своих ласках и признаниях, так неопытна! Но это же самое может и отнять ее у него, а он так полюбил этого ребенка. Ведь она же, по-видимому, не понимала вчера, какие чувства заставляли Хабибуллу утешать ее, гладить по головке, обнимать; она принимала эти утешения и ласки мужчины, как ласки няни. Но в ней могла проснуться от этих ласк и женщина, как она проснулась в ней от его ласк, и все это будет в ней невинно, искренно, и сама она не сумеет дать себе отчета в своих чувствах. Как ему обвинить ее за это? Как обвинить ребенка, который тянется к огню, не зная, что такое огонь?

И как же после этого на такой зыбкой почве основывать свое счастье!

Теперь Разин только в первый раз задался этой мыслью. Конечно, мысль эта в душе казака слагалась в иной форме. Но он в данном случае думал так же логически, как и всякий другой умный человек думал бы на его месте: человеческая логика и в XVII веке доходила до известных умозаключений тем же путем, как и теперь, особенно же в области чувства. А Разин был, бесспорно, умный человек, богато одаренная натура, которая, смотря по обстоятельствам, могла быть направлена и на величайшее добро, и на величайшее зло.

Случайная любовь к такому невинному, чистому созданию, как Заира, повернула его на добро, разбудила в его богатой душе лучшие, благороднейшие ее силы. Он разом сделался добр, мягок, возненавидел жестокость, грубость. Он перестал пить.

И вдруг вчерашний случай чуть не разбудил в душе прежнего Разина зверя. Он шел в каюту своей милой девочки, чтобы растерзать ее за одно прикосновение к презренному татарину-ренегату. Но когда он увидел ее невинное спящее личико с остатками слез на ресницах, он стал перед нею на колени и с материнскою нежностью и с благоговением стал крестить ее.

Что же будет дальше? Неужели для такого непрочного, хрупкого счастья он должен отречься от самого себя, проститься со славою, с властью, с громкими подвигами? Он, атаман целого войска и брат казненного атамана же, неужели он должен отказаться от всего, даже от мести за позорную смерть брата, и похоронить себя заживо в глухой донской станице или на каком-нибудь хуторке!

А отказаться от нее, от этой милой девочки, от своего счастья, чтоб это милое дитя досталось какому-нибудь презренному холопу Хабибулле, а не ему, так другому! Он чувствовал, что это выше его сил. Он так любил ее! Для нее он решился пожертвовать славой, для нее он позорно преклонил свой бунчук перед воеводой, которого он мог когда угодно повесить; он все для нее бросил. Когда он держал ее в своих объятиях, а она, ласкаясь к нему, шептала самые нежные слова, он искренно решился всем пожертвовать для нее.

И теперь уступить ее другому! Нет, пусть лучше она никому не достается: та, которую он ласкал, не должна знать ласк другого мужчины.

Муки иного рода переживала теперь и Заира.

«А что, если в самом деле он любит другую?» – думала она, поздно проснувшись в своей хорошенькой каютке. Хотя, по ее восточным понятиям, мужчина мог любить разом нескольких женщин, и она видела это в своем отце, у которого был сераль и который приближал к себе и хорошеньких рабынь, но ее чистая привязанность возмущалась одною этою мыслью. Разве она сама может полюбить кого-либо другого, кроме своего повелителя-атамана? Нет, никогда!

И она робко выглянула из окошечка своей горенки. Атаман задумчиво стоял у борта струга, спиною к ней. О чем, о ком он думает?

В эту минуту, как бы под влиянием ее взгляда, он обернулся. Из окошечка смотрело на него милое личико, и задумчивое лицо его разом просветлело. Он вошел в горенку Заиры. И на лице девушки отразилась радость, но она не бросилась к нему на шею, как бывало прежде. Она робко подошла к нему, смущенная, краснеющая; в первый раз по отношению к нему в ней заговорила женская стыдливость. Он молча обнял ее, крепко прижал к себе, как бы боясь потерять это нежное существо, и стал ласкать, целовал ее головку, глаза. Он чувствовал, что она дрожит в его объятиях. Но ни он, ни она не говорили. О вчерашнем он не говорил ей ни слова, он ждал, не скажет ли она. Но и она молчала. Он заметил, что присланные ей вчера княгинею Прозоровскою лакомства не тронуты. Поднос с фруктами стоял в стороне на столике.

– Ты, кажись, не дотронулась до княгинина гостинца? – спросил он, заглядывая ей в глаза.

– Мне не хотелось, – чуть слышно отвечала она. Но ни слова о вчерашнем.

Он стал наблюдать за нею, обдумывать ее поведение. Он видел, что она таится от него. В своей грубой совести он так и решил, что она виновата: молчит – значит, боится. Эта совесть не умела подсказать ему, что девушка щадит его спокойствие, что ей жаль винить человека, которого неминуемо ждет лютая казнь, хоть человек этот и был для нее неприятен, это Хабибулла.

И он, и она со вчерашнего вечера вдруг почувствовали, что между ними уже что-то стояло: это что-то и было обоюдное подозрение, «черная кошка».

Он сказал, что сегодня у него будут гости, воевода и другие власти города.

– А она будет? – чуть слышно спросила Заира.

– Кто она? – удивился Разин.

– Воеводиха, княгиня.

– Зачем ей быть? Боярыне это непригоже, на Москве нету такого звычая, – отвечал он.

«Значит, Хабибулла солгал? Может быть, он и все солгал?»

Девушка крепче прижалась к своему возлюбленному, точно боялась, что у нее возьмут его. Она чувствовала, как стучало его сердце, точно молот.

В это время на струге послышался какой-то говор. Можно было различить, что казаки Разина переговаривались с кем-то на берегу. С берега слышно было: «Хотим видеть батюшку Степана Тимофеевича!»

Разин вышел на палубу. Перед стругом стояла группа стариков. При появлении Разина все сняли шапки.

– Здорово, старички почтенные! – ласково сказал Разин.

– Ты здрав буди, батюшка Степан Тимофеевич! – послышалось с берега. – Мы пришли к тебе с поклоном: Рыбный ряд осетром тебе, батюшке нашему, кланяется.

– Спасибо на поклоне! – отвечал Разин. – Милости прошу пожаловать ко мне на струг, выпить по чарке вина заморского.

Старики гурьбой стали всходить по сходням на струг.

– Уж и осетрище изволением Божиим попался, батюшка Степан Тимофеевич, – говорил один старик с бородой по пояс, – такова осетра не запомню с тех мест, как царила у нас в Астрахани проклятая Маринка-безбожница с Ивашкою Заруцковым{6}6
  Заруцкий Иван Мартынович (? –1614) – атаман донских казаков, сторонник Лжедимитрия II, Тушинского. В 1608 г. казацкий старшина Заруцкий пришел в Орел к Лжедимитрию II с 5000 донских казаков. В начале 1613 г. казаки Заруцкого потерпели поражение от воеводы Одоевского, и Заруцкий с женой Мариной ушел в Астрахань. В июне 1614 г. Заруцкий был схвачен и посажен на кол в Москве.


[Закрыть]. А ноне трех таких пымали наши ловцы: дак одново осетра мы спосылаем на Москву великому государю Алексею Михайловичу, а другова – Святейшему Патриарху, а третьево тебе подносим, батюшка Степан Тимофеич.

– Спасибо, спасибо за честь, почтенные старички! – благодарил атаман. – А воеводе-то своему вы что поднесете? – улыбнулся он.

– Воевода и севрюжиной будет доволен, – отвечал старик, тоже улыбаясь. – А ну, ребята, покажьте чудо-юду! – крикнул он ловцам, бывшим в косной лодке близ струга.

Рыбаки с трудом приподняли над водою огромную голову чудовища, которое так билось в воде, что казалось, лодку опрокинет.

– И впрямь чудо-юдо, – говорил Разин.

А в это время Ивашка Черноярец с казаками вынесли из трюма огромный бочонок и серебряные стопы, в которые и стали наливать вино.

Разин стал подавать вино гостям.

– Э! Нет, батюшка Степан Тимофеевич, – отказывался старейший из депутации Рыбного ряда, – не по русскому звычаю: в Священном Писании сказано: как доносчику первый кнут, так и хозяину первая чара.

Разин выпил. За ним все. Рыбакам молодцы Разина поднесли зелена вина, осетра привязали к одной из железных уключин струга, и депутация откланялась.

Разин приказал убить и выпотрошить осетра, а потом сварить его в артельном котле.

Между тем на струге расставляли столы и приборы, серебряные и золотые мисы, стопы и т. д.

К полудню начали собираться гости. Разин был необыкновенно приветлив и оживлен. Казаки давно не видели его таким. Это тем более их удивило, что не далее как сегодня утром он был необыкновенно задумчив и грустен. Что было у него на душе, никто не знал; но многих это тревожило. Иные думали даже, что он испорчен и что испортила его эта персидская чаровница-княжна.

Началось угощение. В последнее время, особенно когда среди казацкого войска завелась эта чаровница, атаман почти ничего не пил, совсем стал красной девицей. Но сегодня он пил как никогда. Щеки его разгорелись, глаза блестели нехорошим огнем. Казаки это видели, они хорошо изучили своего атамана, чего-то побаивались: быть худу… В иные моменты он как бы забывал все, где он, что он… Глаза его дико блуждали…

Но через минуту он опять овладел собой, и голос его звучал на всю пристань.

Князь Прозоровский и другие гости ничего этого не замечали и пировали от всей души, ели, пили, смеялись. Всех поразил чудовищный осетр.

– Где это ты, Степан Тимофеевич, достал такова великана? – спросил воевода.

– Шах персицкой мне в подарок прислал за город Фарабад, – загадочно отвечал Разин.

Вдруг точно что осенило его. Он встал и пошел в горенку Заиры. Через несколько минут он воротился, держа девушку за руку. Он был бледен. Заира одета была в дорогое персидское одеяние, вся в золоте, в жемчугах, драгоценные камни так и горели на ней. Она была поразительно хороша в своем смущении.

Гости ничего не ожидали подобного, и все встали при ее появлении, подавленные, казалось, блеском чего-то невиданного, ослепительно прекрасного.

– По русскому звычаю, – сказал Разин, и нижняя челюсть его задрожала, – по русскому звычаю хозяйка должна поднести из своих рук по чаре доброго вина. Вот моя хозяйка.

Все низко поклонились, точно бы к ним вышла царица.

Разин налил вином стоявшие на серебряном подносе стопы, и Заира, не поднимая глаз, стала разносить вино. Руки ее дрожали вместе с подносом. Все пили и почтительно кланялись девушке.

Разин потом сел и посадил ее около себя.

– Дай бог тебе, Степан Тимофеевич, счастья и здоровья на многие лета, – сказал князь Прозоровский и встал, – и великий государь не оставит тебя своими милостями.

Помянув имя великого государя, он сел.

– Спасибо, князь, – отвечал Разин. – Я много счастлив, так много, как тот эллинский царь, о котором сказывал мне один святой муж. Счастье тово эллинского царя было так велико, что оракул сказал ему: «Дабы тебе не лишиться твово счастья, пожертвуй Богу то, что есть у тебя самово дорогово». И царь зарезал любимую дщерь свою, лучшее свое сокровище.

Разин взглянул на Заиру. Он был бледен. А она сидела рядом с ним, все такая же прекрасная и смущенная.

– Вот мое сокровище! – сказал он, обнимая девушку.

Потом он встал, шатаясь, и остановился у борта струга, лицом к Волге. Он был страшен.

– Ах ты, Волга-матушка, река великая! Много ты дала мне злата и серебра и всего доброго. Как отец и мать славою и честью меня наделила, а я тебя еще ничем не поблагодарил.

Сказав это, он быстро повернулся, схватил Заиру одной рукой за горло, другою за ноги и бросил за борт, как сорванный цветочек.

– На ж тебе, возьми!