Текст книги "Державный плотник"

Даниил Лукич Мордовцев
Державный плотник

© ООО «Издательство «Вече», 2020

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2020

Сайт издательства www.veche.ru

Даниил Лукич Мордовцев 

Державный плотник

Часть I

 
То академик, то герой,
То мореплаватель, то плотник,
Он всеобъемлющей душой
На троне вечный был работник.
 

Пушкин[1]1
  Из стихотворения А.С. Пушкина «Стансы» (1826).


[Закрыть]

1

В глубокой задумчивости царь Петр Алексеевич ходил по своему обширному рабочему покою, представлявшему собою, в одно и то же время, то кабинет астронома с глобусами Земли и звездного неба, с разной величины зрительными трубами, то мастерскую столяра или плотника и кораблестроителя, с массою топоров, долот, пил, рубанков, со всевозможными моделями судов, речных и морских, со множеством чертежей, планов и ландкарт, разложенных по столам.

Что-то нервное, скорее творческое, вдохновенное светилось в выразительных глазах молодого царя.

Была глубокая ночь. Но сон бежал от взволнованной души царственного гиганта. Он часто, подолгу, останавливался в раздумье перед разложенными ландкартами.

– Морей нет, – беззвучно шептал он, водя рукою по ландкартам. – Земли не измерить, не исходить… От Днестра и Буга до Лены, Колыми и Анадыри моя земля, вся моя!.. И у Александра Македонского, и у Цезаря, у Августа, у всего державного Рима не было столько земли, сколь оной подклонилось под мою пяту, а воды токмо нет, морей нет… Нечем дышать земле моей… Воздуху ей мало, свету мало… Так я же добуду ей воздуху, и свету, и воды, воды целые океаны!

Он с силою стукнул по столу так, что юный денщик его, Павлуша Ягужинский[2]2
  Павел Иванович Ягужинский (1683–1736). Сын органиста лютеранской церкви, один из ближайших сподвижников Петра I, в конце жизни – генерал-прокурор Сената.


[Закрыть], приютившийся за одним из столов над какими-то бумагами, вздрогнул и с испугом посмотрел на своего державного хозяина.

Но Петр не заметил того. Ему вспомнилось все, что он видел во время своего первого путешествия по Европе. Это был какой-то волшебный сон… Корабли, счету нет кораблям, которые бороздят воды всех океанов, гордые, величественные корабли, обремененные сокровищами всего мира… А у него только неуклюжие струги, да кочи, да допотопные ушкуи…

– У махонькой Венецеи, кою всю мочно шапкой Мономаха прикрыть, и у той целые флотилии… Голландерскую землю мочно бы пядями всю вымерить, а на поди! Кораблям счету нет! – взволнованно шептал он, снова шагая по своему обширному покою.

Добыть моря, добыть!.. Не задыхаться же его великой земле без воздуху!.. На дыбу, духовно, поднять всю державу, весь свой народ, и добыть моря, чтоб протянуть державную руку к околдовавшей его Европе… Через Черное море, через Турскую землю – далеко, это не рука… А там, за Новгородом и Псковом, где его пращур, Александр Ярославич, шведскому вождю Биргеру «наложил печать на лице острым мечом своим», там, где он же на льду Чудского озера поразил наголову ливонских рыцарей в Ледовом побоище, там ближе к Европе…

– Токмо б морей добыть! – повторил царь.

А корабли будут! Лесу на корабельное строение не занимать стать, всю Европу русским лесом завалить хватит… Корабельное строение уже кипит по всем рекам… Все корабельные «кумпанства» уж к топору поставлены, горит работа! На рубку баркалон[3]3
  Баркалоны – суда для Азовского флота, итальянского образца, строились с 1698 по 1700 г.


[Закрыть] в шестнадцать с лихвой сажен длины и четырех ширины ставят топор да пилу бояре да владыки казанский и вологодский… К баркалонам чугунных пушек льется от двадцати шести до сорока четырех на каждое судно. На барбарские[4]4
  Барбарские суда (берберские) – турецкого образца, строившиеся в подвластных Турции североафриканских провинциях.


[Закрыть] суда ставят топор и пилу гостинные кумпанства. А там еще бомбардирский да галеры… А орудий хватит…

Вдруг царь как бы очнулся от всецело поработивших его государственных дум и взглянул на Ягужинского, которого, казалось, только теперь заметил, и был поражен его необыкновенной бледностью и выражением в его прекрасных черных глазах чего-то вроде немого ужаса.

– Что с тобой, Павел? – спросил он, останавливаясь перед юношей. – Ты болен? Дрожишь? Что с тобой?

– Государь!.. Я не смею, – бормотал юный денщик бледными губами.

– Чего не смеешь? Я к тебе всегда милостив.

– Не смею, государь… но крестное целованье… моя верность великому государю…

– Говори толком! Не вякай.

– Царь-государь!.. На твое государево здоровье содеян злой умысел… хульные слова изрыгают…

– Знаю… не впервой я, чать… От кого? Как узнал?

– Приходила ко мне, государь, попадья Степанида, в Китай-городе у Троицы, что на рву, попа Андрея жена, и отай сказывала, что пришед-де в дом певчего дьяка Федора Казанца, зять его, Федора, Патриаршей площади подьячий Афонька Алексеев с женою своей Феклою и сказали: живут-де они в Кисловке, у книгописца Гришки Талицкого, и слышат от него про тебя, великого государя, непристойные слова, чево и слышать невозможно.

Павлушка говорил торопливо, захлебываясь, нервно теребя пальцы левой руки правою.

– Ну?

– Да он же, государь, Гришка, – продолжал Ягужинский, – режет неведомо какие доски, а вырезав, хочет печатать, а напечатав, бросать в народ.

– Ну?

– Да он же, государь, Гришка, те свои воровские письма, да доски, да и тетрати[5]5
  Так в то время писали и говорили.


[Закрыть] отдал товарищу своему Ивашке-иконнику.

– Ну? И?

– И та, государь, попадья Степанида сказывала мне, что оный Гришка Талицкий составил те воровские письма для тово: будто-де настало ныне последнее время и антихрист-де в мир пришел…

Ягужинский остановился, боясь продолжать.

– Досказывай! – мрачно проговорил царь.

– Антихристом, – запинался Павлушка, – он, государь, Гришка, в том своем письме ругаясь, писал тебя, великого государя…

– Так уж я и в антихристы попал, – нервно улыбнулся государь, – честь не малая.

– Да он же, государь, Гришка, также-де и иные многие статьи тебе, государю, воровством своим в укоризну писал: и народном-де от тебя, государя, отступиться велел-де и слушать-де тебя, государя, и всяких податей тебе платить не велел.

– Вот как! – глухо засмеялся Петр. – С сумой меня пустить по миру велит! Вот тебе и «корабли»… Ну?

– А велел-де, государь, тот Гришка взыскать, во место тебя, царем князя Михайлу Алегуковича Черкасского…

– Ого! Ну, ну!

– Через того-де князя хочет быть народу нечто учинить доброе.

– Так, так… Будем теперь в ножки кланяться Михайле Алегуковичу… Ну!

– Да он же, государь, вор Гришка, для возмущения к бунту с тех своих воровских писем единомышленникам своим и друзьям давал-де письма руки своей на столбцах, а иным в тетратях, и за то у них имал-де деньги.

Теперь Петр слушал молча, величаво-спокойно, и только нервные подергивания мускулов энергичного лица, оставшиеся у него еще с того времени, когда он совсем юношей, чуть не в одной сорочке и босой, ночью ускакал из Преображенского в Троицкую лавру от мятежных приспешников его властолюбивой сестрицы Софьи Алексеевны, которая давно сидела теперь в заточении тихих келий Новодевичьего монастыря.

– Все? – спросил он.

– Нет, государь. Попадья сказывала, что он же, Гришка, о «последнем времени» и о антихристе вырезал две доски, а на тех досках хотел-де печатать листы и для возмущения же к бунту и на твое государево убийство…

– Убийство!..

– Так, государь, та попадья сказывала…

– Ну?

– Он-де, государь, Гришка, писал оное для того: которые-де стрельцы разосланы по городам, и как-де государь пойдет с Москвы на войну, а они, стрельцы, собрався, будут в Москве, чтоб они-де выбрали в правительство боярина князя Михайлу Алегуковича Черкасского, для того-де, что он человек доброй и от него-де будет народу нечто доброе.

– Так… Дай бог, – иронически заметил Петр. – Все?

– Нету, государь! Оная попадья еще сказывала, будто-де тамбовский епискуп Игнатий, будучи в Москве, с Гришкой-де о последнем веце, и о исчислении лет, и о антихристе…

– Это обо мне-то?

– О тебе, государь, разговаривал и плакал, и Гришку целовал…

– Так уж и архиереи… Вон куда яд досягает!.. А сие что? – спросил Петр, указывая на лежавшие на столе тетради.

– Попадья то ж принесла.

Царь взял тетради.

– А! «О пришествии в мир антихриста и о летех от создания мира до скончания света», – прочитал он. – Так, так… А вот и «Врата»… Вижу, вижу… Это «врата» в Преображенский приказ, в застенок, на дыбу, – качал он головой. – Все?

– Все, государь.

Заметив, что его юный денщик от страху едва стоит на ногах, царь отрывисто сказал:

– Спасибо тебе, Павлуша, за верную службу. А теперь ступай спать… Я сам просмотрю сии тетрати… Да! Для чего твоя попадья к тебе заявилась с своим изветом, а не в Преображенский приказ, к князю-кесарю?[6]6
  То есть к Ромодановскому Федору Юрьевичу (ок. 1640–1717), ведавшему делами по политическим преступлениям.


[Закрыть]

– Боялась, государь.

– Ну, ступай.

2

Царь, оставшись один, стал просматривать обличительные тетради.

Долго в ночной тишине шуршала грубая бумага писаний фанатика. Петр внимательно прочитывал и перечитывал некоторые места. Он не мог не сознавать, что Талицкий с усердием изувера рылся в старинных книгах. Страницы постоянно пестреют ссылками на «Ефрема Сирина[7]7
  Ефрем Сирин (умер в 373 г.) – церковный писатель, книга его «Поучений» была издана в Москве в 1647 г.; Апокалипсис – Откровение Иоанна Богослова (последняя книга Нового Завета), Книга пророчеств.


[Закрыть] об антихристе», на «Апокалипсис», на «Маргерит»[8]8
  «Маргерит» – книга избранных бесед Иоанна Златоуста, византийского церковного деятеля и писателя IV–V вв.


[Закрыть]. Фанатик всеми казуистическими изворотами старается доказать, что ожидаемый антихрист и есть Петр Алексеевич.

– Что он все твердит об «осьмом» царе? – сам с собой рассуждал Петр. – «Осьмый царь – антихрист… А Петр „осьмый”: он и есть антихрист»… По какому же исчислению я осьмой царь?.. А! От Грозного… Царь Иван Грозный, царь Федор, царь Борис Годунов, царь Шуйский, царь Михаил Федорович, царь Алексей Михайлович, царь Федор Алексеевич… Да, я осьмой. Что ж из сего?

И опять зашуршала бумага, долго шуршала.

– Что за безлепица! И сему бреду пустосвята верят архиереи. О бородачи! А они – пастыри народа!

И он вспомнил случай с епископом Митрофаном…

Царь приехал в Воронеж для наблюдения за стройкою кораблей для предстоящего похода под Азов[9]9
  Имеется в виду поход 1696 г., закончившийся взятием этой турецкой крепости.


[Закрыть].

Архиерей встретил царя с крестом. Народные толпы заняли собою всю площадь у собора. Но внимание народа было, по-видимому, больше сосредоточено на маленьком, худеньком, тщедушном Митрофане.

Наскоро осмотрев корабельные работы, которыми Петр очень торопил, чтобы с полой водой двинуться в поход, он, возвратясь во дворец, послал Павлушу Ягужинского просить к себе Митрофана для переговоров о том же кораблестроении, так как Митрофан не только жертвовал Петру значительные суммы на постройку кораблей, но сам соорудил, оснастил и вооружил роскошное судно лично для царя.

Когда Ягужинский явился к Митрофану с царским приглашением, Митрофан тотчас же пошел ко дворцу. Народ, увидав любимого святителя, который кормил всю бедноту не только Воронежа, но и соседних селений, массами обступил своего любимца, теснясь к нему под благословение.

Петр видел из окна, как Митрофан повернул к фасаду и к крыльцу дворца и вдруг не то с испугом, не то с гневом остановился.

Народ тоже как бы с испугом шарахнулся назад.

И Митрофан не вошел во дворец. Он быстро, насколько позволяли ему старческие силы и слабые ноги, повернул назад. Народ за ним.

– Что случилось? Беги, Павел, узнай, в чем дело?

– Государь! Его преосвященство сказал: «Не войду во дворец православного царя, когда вход в оный дворец оскверняют поставленные там еллинские идолы и притом обнаженные».

– А!.. Он осмелился ослушаться моего приказа!.. Так поди и скажи сему попу: если он не явится ко мне, то как преступника царской воли его ждет казнь!

Возвратился Ягужинский бледный, растерянный.

– Что? Скоро явится ослушник?

– Нет, государь… Он сказал: прийму смерть, но не оскверню сан архиерея Божия, – с дрожью в голосе отвечал Ягужинский.

– А! Так будет же смерть!

…И там так же, как теперь здесь, в Кремле, глухо простонал соборный колокол. Долго, долго стоит в воздухе медленно затихающий стон меди… За ним другой, более отдаленный, но такой же зловещий, похоронный, доносится от другой церкви… Замер и этот в ночном воздухе… Ему отвечает откуда-то третий… Стонет и этот… Ясно, звонят по мертвому, только не по простому…

В полумраке сумерек царь видит в окно, что толпы народа поспешно и видимо тревожно, крестясь, стремятся к архиерейскому дому. Слышится смутный говор. По временам доносятся отдельные фразы.

– Ох, Господи! По мертвому звонят…

– На отход души…

– С чего бы это с ним?.. Давно ли видели его!..

– Архиерей-батюшка помирает…

– Не умер ли уж, поди… О Господи!

Прибежал Ягужинский, весь растерянный, бледный, дрожащий…

– Что там? Что случилось?

– Он в гробу, государь… в крестовой…

– Кто в гробу?

– Его преосвященство епискуп Митрофан.

– Помер? Преставился?

– Нету, государь, жив…

– Как жив! А в гробу?

– В гробу, государь… Говорит: царь изрек мне смерть, казнь… Слово царево не мимо идет… Сейчас буду служить себе отходную, на отход души.

– Подай шляпу и палку.

Сквозь расступившуюся толпу Петр быстро вошел в крестовую и невольно остановился, полный изумления и суеверного страха…

Он увидел гроб, мертвое, бескровное лицо… Простой сосновый гроб… Голова мертвеца покоится на белых сосновых стружках…

Откуда-то слышатся стоны, плач…

Свет от зажженных свечей и паникадил так поразительно отчетливо вырисовывает мертвое лицо и сложенные на груди бледные, худые руки с четками.

Вдруг мертвец открывает глаза…

– Государь! – силится приподняться в гробу и в изнеможении опять падает на опилки.

Петр быстро подходит…

– Прости меня, служитель Божий!

Он осторожно берет Митрофана за руку и помогает ему приподняться.

– Прости… Я в сердцах изрек слово непутное… На сей раз пусть мимо идет слово царево… Я каюсь… Благослови меня, святитель…

Все это вспомнил Петр в уединении и тишине ночи и улыбнулся:

– Переклюкал, переклюкал меня Митрофан.

Он остановился перед подробною картою Швеции и обоих побережий Балтийского моря, внимание его особенно приковали устья Невы.

– Дельта Невы, как дельта Нила… Александр Македонский основал свою н о в у ю столицу, Александрию, в дельте Нила, а я свою новую столицу водружу в дельте Невы!

И Петр стал по карте изучать эту дельту.

– Всё острова… А коликое число рукавов!.. Сии все имеют быть дыхательными органами для моей земли.

Затем глаза его остановились на Ниеншанце, шведской крепости, стоявшей на месте нынешней Охты:

– Худо место сие выбрали для крепости… Я не тут ее воздвигну…

3

Разоблачения попадьи Степаниды, доведенные Павлушей Ягужинским до сведения царя, возбудили страшное дело в царстве застенка и пыток, в Преображенском приказе, где над жизнью и смертью россиян властвовал наш отечественный Торквемадо[10]10
  Торквемада Томас (ок. 1420–1498) – глава испанской инквизиции (великий инквизитор). Инициатор изгнания евреев из Испании (1492).


[Закрыть], свирепый князь-кесарь Ромодановский.

Одновременно с попадьей к князю-кесарю явился и придворный певчий дьяк Федор Казанец и поведал Ромодановскому то же самое, что попадья поведала Павлуше Ягужинскому, и страшное дело началось.

Не далее как через две недели, приехав в Преображенский приказ, князь-кесарь спросил главного дьяка приказа:

– По делу Гришки Талицкого все ли воры пойманы?

– Все, княже боярин, – ответил дьяк.

– Вычти, кто имяны, – приказал Ромодановский.

Дьяк принес «дело» и, перелистывая его, докладывал:

– Книгописец Гришка Талицкий, иконник Ивашка Савин, мещанской слободы церкви Адриана и Наталии пономарь Артамошка Иванов да сын его Ивашко, да Варлаамьевской церкви поп Лука.

– Вишь, все одного болота кулики-пустосвяты, – презрительно пожал плечами князь-кесарь.

– Боярин князь Иван Иванович Хованской, – продолжал докладывать дьяк.

– Ну, это старая боярская отрыжка, из «тараруевцев»[11]11
  «Тараруем» (пустомелей) называли князя Ивана Андреевича Хованского (?—1682), отца героя. В 1682 г., будучи во главе Стрелецкого приказа, во время московского восстания стрельцов выступил против правительства Софьи; был казнен.


[Закрыть], – с улыбкой заметил князь-кесарь, – пирог на старых дрожжах… Ну?

– Церкви входа в Иерусалим, в Китай-городе у Тройцы на рву, поп Андрей и попадья его Степанида, – вычитывал дьяк.

– Степаниде, по закону, первый бы кнут, да ее государь не велел пытать, коли утвердится на том, о чем своею охотой донесла Ягужинскому, – заметил Ромодановский. – Чти дале.

– Кадашевец Феоктистка Константинов, – продолжал дьяк, – племянник Талицкого Мишка Талицкой, садовник Федотка Милюков, человек Стрешнева Андрюшка Семенов, с Пресни церкви Иоанна Богослова распоп[12]12
  Распоп – поп-расстрига, с которого снят священнический сан.


[Закрыть] Гришка…

– Кулик мечен-расстрига, – процедил сквозь зубы князь-кесарь. – Ну?

– Хлебного дворца подключник Пашка Иванов…

– Пашку я знавывал. Дале.

– Чудова монастыря черный поп Матвей, углицкого Покровского монастыря дьячок Мишка Денисов.

– Опять кулики пошли. Ну?

– Печатного дела батырщик[13]13
  Батырщик – типографский работник, печатник.


[Закрыть] Митька Кирилов да ученик Талицкого Ивашка Савельев.

Дьяк кончил и ждал приказаний.

– Ныне жду я набольшого кулика, Игнашку, тамбовского архиерея… Быть ему на дыбе, – покачал головою Ромодановский.

Епископ Игнатий действительно был привезен из Тамбова в тот же день, но не в Преображенский приказ, а, по духовной подсудности, на патриарший двор.

Патриархом в то время был престарелый Адриан.

Прямо с дороги конвойные ввели тамбовского архиерея в патриаршую молельную келью. Дело было слишком важное, высшей государственной важности: не только хула на великого государя, но, страшно вымолвить! проповедь о нем как об антихристе. Поэтому и расследование дела производилось с особенной экстренностью и строгостью.

Когда Игнатия ввели к патриарху, Адриан встал и сделал несколько шагов к вошедшему.

– Мир святейшему патриарху и дому сему, – тихо сказал Игнатий и сделал земной поклон.

Потом он приблизился к Адриану и смиренно протянул руки под благословение.

– Благослови, отче святый.

– Во имя Отца и Сына и Святаго Духа.

Патриарх сел. Игнатий продолжал стоять.

– Ведомо ли тебе, архиерей, по какому «государеву слову и делу» привезен ты на Москву? – спросил Адриан.

– Не ведаю за собою, святейший патриарх, никакого государева слова и дела, – отвечал Игнатий.

– А знает ли тебя на Москве книгописец Григорий Талицкий? – снова спросил патриарх.

Вопрос был так неожидан, что Игнатий точно от удара в лицо пошатнулся и побледнел. Он сразу понял весь ужас своего положения.

– «Антихрист, антихрист», – трепетало в его душе.

Патриарх повторил вопрос.

– Книгописца Григория Талицкого я видел, – дрожащим голосом отвечал Игнатий.

– А где?

– На Казанском подворье перед поездом моим с Москвы в Тамбов, в Великий пост.

– А о чем была твоя беседа с ним, Гришкою?

– О божественном и о писании Григорием книг.

– А что тебе, архиерей, говорил Гришка о великом государе? Не износил ли он хулу на великого государя?

Игнатий еще больше побледнел.

– От Гришки Талицкого хулы на великого государя я не слыхал, – почти шепотом проговорил он.

– И ты, Игнатий, на сем утверждаешься? – строго спросил Адриан.

– Утверждаюсь, – еще тише отвечал допрашиваемый.

Патриарх подошел к двери, ведшей в приемную палату, и, отворив ее, сказал приставу:

– Привести сюда Гришку Талицкого.

Талицкий был уже доставлен из Преображенского приказа.

Немного погодя послышалось глухое звяканье кандалов, и Талицкий с оковами на руках и ногах предстал пред патриархом.

– Знаем тебе сей инок-епискуп? – спросил колодника Адриан, указывая на Игнатия.

– Тамбовский епискуп Игнатий мне ведом, – отвечал Талицкий.

– И ты, Григорий, утверждаешься на том, что показал на епискупа Игнатия в расспросе с пыток? – был новый вопрос.

– Утверждаюсь.

– И поносные слова на великого государя при нем, епискупе, говорил ли?

– Говорил.

Положение архиерея было безвыходным. Запирательство могло еще более запутать и привести в застенок, на дыбу.

– Каюсь, – сказал он упавшим голосом, – те поносные слова он, Григорий, на словах при мне точно говорил, и те слова я слышал, и к тем его, Григорьевым, словам я говорил: видим-де мы и сами, что худо делается, да что ж мне делать? Я-де немощен, и поперечневатее тех тетратей велел ему написать, почему бы мне в том деле истину познать.

Он остановился. Казалось, в груди ему недоставало воздуху.

Патриарх молча перебирал четки. Талицкий стоял невозмутимо, и только в глазах его горел огонек не то безумия, не то фанатизма.

Архиерей как-то беспомощно поднял глаза к образам, а потом робко перевел их на патриарха. Адриан ждал.

– И он, Григорий, тетрати мне принес, – продолжал Игнатий с решимостью отчаяния. – Денег ему за них два рубля я дал, а увидев в тех тетратях написанную хулу на государя, те тетрати сжег, токмо того сжения никто у меня не видел.

Патриарх видел, что дело слишком далеко зашло и без суда всего архиерейского синклита обойтись не может. Признание сделано. Епископ, слышавший хулу на великого государя и не заградивший уста хулителю, не отдавший его в руки правосудия, является уже сообщником хулителя. Мало того, он не только слушает хулу на словах, но велит изложить ее на бумаге, а за это еще дает деньги тому, кто изрыгает страшную хулу на помазанника Божия.

«Антихрист, великий государь, помазанник Божий, антихрист! Экое страховитое дело, внушенное адом! – содрогается в душе патриарх. – И кто же в сем адовом деле замешан? Архиерей Божий, его ставленник!»

4

Через несколько дней князь-кесарь Ромодановский, проезжая во дворец мимо ворот патриаршей Крестовой палаты, увидел съехавшихся у тех ворот нескольких архиереев и остановился, чтобы спросить, по какому делу собирается синклит высших сановников церкви.

– По делу Гришки Талицкого, книгописца, купно с тамбовским епискупом Игнатием, – отвечал один из архиереев.

– Добро, святые отцы, – сказал князь-кесарь, – после вашего праведного суда Игнатью, куда ни поверни, не миновать Преображенского приказу… Архиерей, епискуп, на дыбе!

Эти зловещие слова привели в ужас архиереев. Но Ромодановский ничего больше не сказал и поехал во дворец.

Он застал царя и Меншикова над раскрытою картою.

Петр водил острием циркуля по дельте Невы. Нева и ее дельта стали с некоторого времени преследовать его как кошмар.

– Великому государю здравствовати! – приветствовал царя Ромодановский.

Он видел, что государь в хорошем расположении духа.

– Эх, князюшка! – махнул рукою Петр. – Моя песенка спета.

– Что так, государь? – притворился удивленным князь-кесарь.

– Так… Не строить уж мне больше корабликов, не видать мне Невы, как ушей своих, – продолжал Петр. – Снимут с меня, добра молодца, и шапочку Мономахову, и бармы[14]14
  Бармы – драгоценное оплечье, украшавшее великокняжеское или царское платье. С XV в. – одна из необходимых регалий при короновании.


[Закрыть], и наденут на меня гуньку кабацкую да лапотки босоходы.

– Где ж это птица такова живет, котора б заклевала нашего орла, что о дву голов? – улыбнулся князь-кесарь.

– Да вот новый Григорий Богослов, а може, и Гришка Отрепьев…

– Что у меня в железах сидит?

– Да, может, и тамбовский, а то и вселенский патриарх Игнатий: они не велят народу ни слушаться меня, ни податей платить… Прости, матушка-Нева со кораблики!

– К слову, государь, – сказал Ромодановский, – в те поры, как я это спешил к тебе, к патриаршей Крестовой палате съезжались все архиереи, чтобы судить Игнашку, «вселенского патриарха», как ты изволил молвить.

Глаза царя метнули молнии.

– И обелят пустосвята долгогривые! – гневно сказал царь. – Знаю я их!.. Один токмо Митрофан воронежский другим миром мазан, да те, что из хохлов – Стефан Яворский[15]15
  Стефан Яворский (1658–1722) – русский церковный деятель, писатель. С 1700 по 1721 г. – местоблюститель патриаршего престола. Написал полемическое сочинение против лютеранства «Камень веры».


[Закрыть] да Димитрий Туптало, как мне ведомо, это люди со свечой в голове… А те, что из российских, все вздоены кислым молоком от сосцов протопопа Аввакума.

– Не обелят, государь, – уверенно сказал Ромодановский, – повисит он, сей Игнашка, у меня на дыбе! Улики налицо.

– Так, говоришь, судят? – уже спокойно спросил царь.

– Судят, государь.

– Не заслоняй мне Невы, Данилыч, своими лапищами, – сказал Петр Меншикову, снова наклоняясь над картой.

Над Игнатием действительно совершался архиерейский суд с патриархом во главе.

Адриан и все архиереи сидели на своих местах, по чинам, а перед ними стоял аналой с положенными на нем распятием и Евангелием.

Игнатий стоял опустив глаза и дрожащими руками перебирал четки. Лицо его было мертвенно-бледно, и бледные, посиневшие губы, по-видимому, шептали молитву.

– Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, – тихо провозгласил маститый старец, патриарх.

– Аминь, аминь, аминь, – отвечали архиереи.

– Епискуп тамбовский Игнатий, – не возвышая голоса, продолжал патриарх, – пред сонмом тебе равных служителей Бога живого, перед святым Евангелием и крестом распятого за ны, говори сущую правду, как тебе на Страшном суде явиться лицу Божию.

Игнатий молчал и продолжал только шевелить бескровными губами. Было так тихо в палате, что слышно было, как где-то в углу билась муха в паутине. Где-то далеко прокричал петух…

«Петел возгласи», – бессознательно шептали бескровные губы несчастного.

– Призови на помощь Духа-Свята и говори… Он научит тебя говорить, – с видимой жалостью и со вздохом проговорил Адриан.

Дрожащими руками Игнатий поправил клобук.

– Скажу, все скажу, – почти прошептал он. – Против воровских писем Григория Талицкого…

– Гришки, – поправил его патриарх.

– Против воровских писем Гришки, – постоянно запинаясь, повторил подсудимый, – в которых письмах написан от него, Гришки, великий государь с великим руганием и поношением. У меня с ним, Гришкою, совету не было; а есть ли с сего числа впредь по розыскному его, Гришкину, делу явится от кого-нибудь, что я по тем его, Гришкиным, воровским письмам великому государю в тех поносных словах был с кем-нибудь сообщник или кого знаю да укрываю, и за такую мою ложь указал бы великий государь казнить меня смертию.

Пальцы рук его так хрустнули, точно переломились кости.

– И ты, епискуп тамбовский Игнатий, на сем утверждаешься? – спросил патриарх.

– Утверждаюсь, – шепотом произнесли бескровные губы.

– Целуй крест и Евангелие.

Шатаясь, несчастный приблизился к аналою и, наверное, упал бы, если бы не ухватился за него. Перекрестясь, он с тихим стоном приложился к холодному металлу такими же холодными губами.

Тут, по знаку Адриана, патриарший пристав отворил двери, и в палату, гремя цепями, вошел Талицкий.

Взоры всех архиереев с испугом обратились на вошедшего. Это было светило духовной эрудиции москвичей, великий ученый авторитет старой Руси. И этот твердый адамант веры, подобно апостолу Павлу, – в оковах!

Некоторые архиереи шептали про себя молитвы…

Но когда Талицкий, уставившись своими глазами в мертвенно-бледное лицо Игнатия, смело, даже дерзко отвечал на предложенные ему патриархом вопросные пункты, составленные в Преображенском приказе на основании показаний прочих привлеченных к делу подсудимых, и выдал такие подробности, о которых умолчал Игнатий, архиереям показалось, что Талицкий и их обличает в том же, в чем обличал тамбовского епископа.

И многие из сидевших здесь архиереев видели уже себя в страшном застенке, потому что и они глазами Талицкого смотрели на все то, что совершалось на Руси по мановению руки того, чье имя, называемое здесь Талицким, они и в уме боялись произносить.

Наконец, затравленный разоблачениями Талицкого до последней потери воли и сознания, Игнатий истерически зарыдал и, закрыв лицо руками, хрипло выкрикивал, почти зыдыхаясь:

– Да!.. Да!.. Когда он, Григорий…

– Гришка! – вновь поправил патриарх…

– Да! Да! Когда он, Гришка… те вышесказанные тетрати… «О пришествии в мир антихриста» и «Врата»… ко мне принес… и, показав… те тетрати передо мною… чел и рассуждения у меня… просил в том… Видишь ли-де ты, говорил он, Григорий…

– Гришка! – строго остановил патриарх.

– Да… видишь ли-де ты, что в тех тетратях писано… что ныне уже все… сбывается…

«Воистину сбывается», – мысленно, с ужасом, согласились архиереи.

Игнатий, обессиленный, остановился, но пристав заметил, что он падает, и подхватил несчастного.

По знаку патриарха молодой послушник принес из соседней ризницы ковш воды и поднес к губам Игнатия. Тот жадно припал к воде.

«Жажду!» – припомнились не одному архиерею слова Христа на кресте. – «Жажду!»…

– Ободрись, владыко, – шепнул пристав несчастному, поддерживая его. – Бог милостив.

Слова эти слышали архиереи и сам патриарх.

«Добер, зело добер пристав у его святейшества», – мысленно произнесли архиереи.

Игнатий несколько пришел в себя и перекрестился.

– Господь больше страдал, владыко, – снова шепнул пристав.

Игнатий глубоко передохнул, и, обведя глазами архиереев, он увидел на лице каждого глубокое к нему сочувствие и жалость. Это ободрило несчастного.

«Они все за меня», – понял он и облегченно перекрестился.

Теперь он заговорил тверже:

– За те его, Григорьевы, слова и тетрати…

– Гришкины, – автоматически твердил патриарх.

Талицкий презрительно улыбнулся и переменил позу, звякнув цепями.

– И за те его, Гришкины, слова и тетрати, – продолжал Игнатий, – я похвалил его и говорил: Павловы-де твои уста…[16]16
  Апостола Павла, ученика Иисуса Христа, по церковному преданию, «страждущего в оковах».


[Закрыть]

«Воистину, воистину Павловы его уста, апостола Павла, такожде страждавшего в оковах», – повторил мысленно не один из архиереев.

– Павловы-де твои уста, – продолжал Игнатий, – пожалуй, потрудись, напиши поперечневатее.

«Именно поперечневатее, – повторил про себя простодушный пристав, – экое словечко! Поперечневатее… Н-ну! Словечко!»

– Напиши поперечневатее, почему бы мне можно познать истину, и к тем моим словам он, Григорий…

– Гришка! Сказано, Гришка.

– И к тем моим словам он, Гришка, говорил мне: возможно ль-де тебе о сем возвестить святейшему патриарху, чтоб про то и в народе было ведомо?

Слова эти поразили патриарха. Мгновенная бледность покрыла старческие щеки верховного главы всероссийского духовенства, и он с трудом проговорил:

– Ох, чтой-то занеможилось мне, братия архиерееве, не то утин во хребет, не то под сердце подкатило, смерть моя, ох!

– Помилуй Бог, помилуй Бог! – послышалось среди архиереев.

– Не отложить ли напредь дело сие? – сказал кто-то.

– Отложить, отложить! – согласились архиереи.

По знаку старшего из епископов тотчас же увели из Крестовой палаты и Игнатия и Талицкого.

5

Патриарху Адриану не суждено было докончить допрос тамбовского епископа Игнатия.

Не «утин во хребте» или попросту «прострел» был причиною его внезапной болезни, а слова Игнатия о том, что Талицкий советовал ему через патриарха провести «в народ», огласить, значит, на всю Россию вероучение Талицкого о царе Петре Алексеевиче как об истинном антихристе. Адриан знал, что слова Игнатия дойдут до слуха царя, да, конечно, уже и дошли со стороны Преображенского приказа на основании вымученных там пытками признаний Талицкого. Старик в тот же день слег и больше не вставал.

Петр, конечно, знал от Ромодановского, что фанатики и поборники старины, опираясь на патриарха, могли посеять в народе уверенность, что на московском престоле сидит антихрист. А духовный авторитет патриарха в Древней Руси был сильнее авторитета царского.

Петр не забыл одного случая из своего детства. Присутствуя при церемонии «вербного действа», когда патриарх, по церковному преданию, должен был представлять собою Христа, въезжающего в Иерусалим, то есть в Кремль, «на жеребяти осли», и когда царь, отец маленького Петра, Алексей Михайлович должен был вести в поводу это обрядовое «осля» с восседающим на нем патриархом, маленький Петр слышал, как два стрельца, шпалерами стоявшие вместе с прочими по пути шествия патриарха на «осляти», перешептывались между собою:

– Знамо, кто старше.

– А кто? Царь?

– Знамо кто: святейший патриарх.

– Ой ли? Старше царя?

– Сказано, старше: видишь, царь во место конюха служит святейшему патриарху, ведет в поводу осля-то.

– Дивно мне это, брат.

– Не диви! Святейший патриарх помазал царя-то на царство, а не помажь он, и царем ему не быть.