Текст книги "Лечебный факультет, или Спасти лягушку"

Анатомия

Весной случилось нечто невероятное. События развивались динамично, даже стремительно. Мы не успевали приходить в себя. Словно подснежник, из-под желтоватой жижи пробилась рука. Здание окружили. За окнами мелькали синие вспышки мигалок…

…Моисей Моисеевич Полянский вел у нас анатомию. У него была типичная еврейская наружность, с бородкой и животом. Он характерно картавил. Носил на шее сотовый телефон. На шнурке от мобильного зеленели рисованные листья конопли, но Моисею Моисеевичу эта флора была незнакома.

Итак, в первый раз мы были поражены. Попав к нему на семинар, все с трудом сдерживали хохот. Полянский монотонно читал лекцию, и вдруг: «Мы с вами произошли не от Адама и Евы, как говорят хитрые священники. От обезьян произошли исключительно братья наши меньшие, журналисты. А прародители человека – кольчатые черви. Вопросы есть?»

Затем он перешел на высокопарный тон:

– Вот вы живете. Хотите в унивеГситет. Покупаете пГодукты в магазине. Ваша молодость не дает возможности оценить ситуацию. Вы ничего не понимаете. Капитализм… (Дальше идет непереводимая игра слов.)

В общем, Моисей Моисеевич оказался помешанным на коммунизме. Утверждал, что его отец был простым сапожником, а мать трудилась на заводе. И у них родился сын – анатом. Что интеллигенция формирует неправильные представления внутри общества, посему ее надо уничтожить как класс. Ему было хорошо за семьдесят. Каждый урок он начинал с клятвы: «На следующей неделе – уйду». Однако Полянский был плотно повязан со своей анатомией. Можно сказать, он был одним из тех немногих, кто свою работу – любил…

В принципе, пожилой профессор пребывал в здравом уме. Отчетливо и лаконично преподносил материал. Развернуто и терпеливо отвечал на вопросы. Строгим его назвать было сложно. Моисей Моисеевич предпочитал диалог. Снисходительно прощал грешки.

Дело в том, что наш институт принял так называемую Венскую конвенцию. Согласно этому экзотическому документу, за каждый пройденный семинар нам начислялись баллы – от одного до пяти. Если ты не набрал нужное количество баллов (прогуляв, допустим, лекцию) – их следовало «отрабатывать». Отработка означала мытье какого-нибудь кабинета, приготовление чая с булками или три тысячи рублей – в кассу. Полянский закрывал на это дело глаза и спокойно проставлял «баллы» в дневник. Только одна была у него слабость – девушки.

– Однажды у меня кГасавица писаная училась. Звали Юлечкой. Глазищи у нее были… как два янтаГя. И вот, как-то Газ эта Юля дежуГила в анатомичке одна. Дело шло к ночи. Она хотела достать из фоГмалиновой ямы хоГоший тГуп. Долго выбиГала, искала. Поднимала головы, смотГела…

…Прерву, что ли, рассказ Полянского небольшим пояснением. У нас всегда был дефицит трупов. Каждый труп – на вес золота. В России умершими торговать запрещено, и покойников нелегально привозили из Германии. Как правило, это были не очень свежие бездомные со страшными физиономиями. Со временем мы уже узнавали их по лицам. Опускаешь руку в формалин, нащупываешь что-то круглое и твердое, тянешь на себя. Поднимаешь знакомую голову, вытаскиваешь ее из жидкости и бросаешь тело на стол, как свежевыловленную креветку. Любимые, наименее обезображенные трупы имели клички – Саныч, Михалыч, Григорич; заморские имена вроде Ганса или Клауса как-то не приживались. Остальные трупы и части тел мы кидали обратно, отпрыгивая назад. Из формалиновой ямы вылетали мутные, смердящие брызги.

– Так вот, эта Юля схватила покойника. Тянет-тянет, а он – тяжелый. ВдГуг… плюх! Девчонка свалилась пГямо в бассейн с фоГмальдегидом. И завизжала на весь институт!

– И что, что было дальше? – На Моисея Моисеевича уставились восемь пар любопытных глаз.

– Я ее спас! – гордо заявил тот, поправив висящий на марихуане сотовый телефон. – Она меня та-ак потом благодаГила!..

В общем, Полянский обожал молодых красивых студенток. Сначала, имею честь признаться, он «влюбился» в меня. Но это произошло неспроста. Обычно мы два урока учились, а на третий – сдавали коллоквиум. Моисей Моисеевич раскладывал кости, по одному подзывал к себе студентов и начинал расспрашивать. Разумеется, отвечать на коллоквиуме никто не хотел; мы предпочитали, чтобы первыми шли Оля Уварова или Леша Коротков, наши отличники. Их рассказы про бугры шейного отдела позвоночника были достаточно подробными для того, чтобы затянуться до конца коллоквиума. А там мы могли смыться, сопровождаемые недоуменными возгласами препода:

– На следующем уГоке – обязательно всех спГошу!

Но потом Полянский обо всем забывал. Так продолжалось три месяца.

Когда я была ребенком, у моей подруги на даче валялась старая, потрепанная книга «Маркс. Энгельс. Ленин. Изречения», и мы любили играть с этим бессмертным произведением. Игра называлась «Угадай, кто». Берешь книгу, открываешь цитату наугад, пытаешься предположить, кому она принадлежит. Мы проводили за этим занятием часы, увлеченно соревнуясь между собой. Несколько изречений случайно осталось в моей памяти. Несмело подняв руку, я сказала:

– Моисей Моисеевич, я готова отвечать…

– Ну-с, что это у нас за обГазование? – терпеливо спросил Полянский, тыча карандашом в небольшой холм на подсохшем черепе.

– Это… это бугор!

– Это пГавда, пГавда. А конкГетнее?

– «Абстрактной истины нет. Истина – всегда конкретна» (В. И. Ленин).

Глаза Полянского наполнились изумлением. Через миг – теплом. А через два – любовью.

– «Если я знаю, что я знаю мало, то я добьюсь того, чтобы знать больше… – тихо шепнула я. А затем немного авангардней: – Фантазия – есть качество величайшей ценности…»

В эту секунду Моисей Моисеевич растаял у меня на глазах. Он нежно погладил череп по затылку.

– А вы, пГошу пГощения, уже замужем?

– Нет, зачем…

– А вас давно интеГесует ВладимиГ Ильич?

– Давно. С детства.

– А вы слышали пГо КПРФ?

– Нет-нет, о чем это вы, как интересно!

– Так-с…

На протяжении двух часов Полянский зачитывал мне план партии. Я задавала наводящие вопросы:

– А что мне будет, если я – пенсионер?

Или:

– А как партия отнесется к небольшому студенческому митингу у нас во дворе? Стоит ли брать на себя такой риск и ответственность?

Полянский был на седьмом небе. И будто бы помолодел…

В течение остального семестра я так к нему и подсаживалась. Начинала с цитаты, например:

– «Мозг зависит от желудка».

Затем задавала вопросы, вроде:

– Как вы думаете, что этим Энгельс хотел сказать?

Моисей Моисеевич глубоко и долго разбирал каждую фразу, поэтично разъясняя ее значение. Время шло. Остальные спокойно занимались своими делами: укладывали челку, чистили хирургические приборы, играли в морской бой. Я получала удовольствие от самого факта беседы. Несмотря на всю абсурдность происходящего, я ощущала, что главный актер в этой пьесе – я.

Однако радость продолжалась недолго. У Моисея Моисеевича был единственный сын. Мы знали о нем только то, что зовут его Боря, и он занимается канализационным водоотводом. Этих данных оказалось недостаточно, чтобы предугадать дальнейшее развитие событий.

Студенты-медики вообще не любят встречаться. Они предпочитают сидеть дома и переписываются через Интернет. Многие живут в дальних пригородах, им не хочется ехать на электричке ради свидания с теми, кого они завтра встретят в альма-матер. Так на просторах Рунета появились бесчисленные форумы, где однокурсники обсуждают свою медицинскую жизнь. В частности, речь шла о преподавателях. Например, Ангел-999 написала, что «у Полянского легко получить зачет – он про один свой коммунизм только и думает», или: «Моисея Моисеевича беспокоят исключительно девчонки. У него на семинарах все можно скатать».

Так вот. Этот Боря, сын Полянского, в отличие от отца отлично умел пользоваться компьютером. Однажды посреди лютой зимы он пролистал несколько таких сообщений и тут же рассказал отцу всю правду. Моисей Моисеевич рассвирепел.

– Вы подонки!.. Нет, вы – болваны! – орал Полянский на всю аудиторию. – Легко получить зачет, говоГите? У Моисеевича все можно «скатать»?

Посреди комнаты лежала пластическая анатомия. Но не в виде учебника, а в натуре – несколько обезображенных коричневых ног и рук. Моисей Моисеевич схватил одну из конечностей и прорычал:

– Вс¸, негодяи. Не видать вам зачета как собственных ушей. Мы еще посмотГим, у кого легко «скатать»!

С этими словами Полянский поднял трупную руку, размахнулся и выбросил ее в окно. Вплоть до весны об этом случае никто даже не вспомнил.

Пришла весна. Снег растаял. Уже с утра возле кафедры припарковались милицейские машины. Мы с Власовым и Коротковым топтались у двери.

– Здравия желаю. Вы здесь учитесь? – Мужчина в форме достал крохотный блокнот.

– Нет! – отрезал Власов на всякий случай. – Мы из швейного колледжа. Тут недалеко. Буквально за поворотом.

– Ясно. А знаете что-то про труп? – спросил недалекий майор, игнорируя торчащие из-под наших пальто халаты.

– Какой еще труп? – испугался Коротков, а я сказала:

– В этих стенах, видите ли, трупов достаточно много…

– Да, – подхватил Власов, – будьте конкретней. Назовите хоть имя, фамилию. А то знаете, как говорится, человек – целый мир!..

Майор запрокинул голову, почесал шею колпачком шариковой ручки.

– Так-так, что значит – много? Мы с коллегами тут обнаружили руку. Не буду вдаваться в подробности. В общем, одна пенсионерка сообщила… вы точно учитесь не здесь?

Власов, Коротков и я переглянулись. Следующая беседа прошла уже в отделении. Строго между майором и виновником торжества…

После этого случая Моисей Моисеевич притих. Он все чаще пропускал занятия, и его заменяли молодые аспиранты. А когда Полянский все-таки приходил, вместо привычных лекций о коммунизме мы выслушивали монотонные рассказы:

– НефГон обГазует сеть канальцев…

Мы стали для Моисея Моисеевича серой массой. Он начинал забывать наши фамилии и имена. Не ругался больше, не ставил отметки в журнал. Он просто сидел у стола и разглядывал череп.

Близились летние каникулы, и группа перепугалась. Если так дальше дело пойдет, сдать зачет мы не сможем (зачет в медицинском – то же самое, что и экзамен). Однажды утром Фарзет сказала:

– У меня проблема.

– Да, – тихо сказал Моисей Моисеевич, – говоГите.

– Домой надо.

– Это хоГошо, – ответил Полянский, не отрывая глаз от треснувшей лобной кости, – что у вас есть дом, и вам туда надо.

Фарзет встала со стула, продемонстрировав изящную хрупкую фигурку, обтянутую белоснежным халатом, и подошла к его столу.

– Я живу в Осетии.

– Великолепно, – шепнул Моисей Моисеевич.

– Мне надо ехать сейчас. Уже завтра покупать билеты.

Под натиском такого смелого утверждения Моисей Моисеевич впервые за долгие недели приподнял обвисшие веки.

– Билеты? Какие билеты?

…И тут он окончательно потерял рассудок. Кажется, это была его самая яркая, самая сочная, хоть и запоздалая, любовь. Моисей Моисеевич улыбался, болтал, хихикал, как подросток. Постоянно устраивал внеочередные коллоквиумы, чтобы пригласить Фарзет отвечать. Но вместо костей и нервных пучков речь шла исключительно о высоком.

– А как, – мурлыкал Полянский, – вы, ФаГзеточка, относитесь к Бунину?

Девушка требовательно и четко командовала пожилым педагогом:

– Всем надо проставить зачет. И не забудьте – у нас принимать экзамен будете вы.

Полянский покорно и беспомощно выполнял все требования красотки. Ему ничего не надо было говорить дважды. Как-то он даже принес для всех нас бисквитный торт.

Тем не менее, когда подошли сроки, он расписался только в трех зачетках: у меня, у Фарзет и почему-то у Нанзата Хутаева. Видимо, вспомнил про интернационализм, основу власти народа. Остальным пришлось бегать по кафедре, попадаться на глаза суровому Висницкому, выслушивать потоки издевок. В результате был экзамен, который я пропустила. У нашей группы принимал Моисей Моисеевич, всем поставил пять. А я и Фарзет сдавали анатомию отдельно. Так случилось, что в экзаменационный период Моисей Моисеевич отпустил нас с ней по домам…

Первая помощь

Рита Асурова сидела на крыльце и курила. Это было ранней осенью, и сквозь хвою дворовых сосен пробивались теплые лучи, а холодный городской ветер тем временем остужал повернутое к солнцу лицо. Рита была в широких джинсах и халате, небрежно накинутом поверх толстого свитера. В линзах ее очков отражался желточный бархат последних предвечерних часов. Она сидела и думала, мысленно перебирая свои фантазии, запутанные в сквозном потоке бытовых проблем.

Есть люди, живущие внутри своих мыслей. Отдающиеся полностью логике и теориям, выводам и домыслам, красоте земного разума. Другие живут ногами и руками, голосом, поступками, идеями, телесными наслаждениями. Обычно последние принимают первых за идиотов. Рита не относилась ни к первым, ни ко вторым. Крошечный вагончик ее жизни катился по широким рельсам мятежной души. Она жила душой, секундой, дуновением. Яркими словами и делами, энергией поводов и намерений, чувством. Физически влюбляясь и разочаровываясь, меняя мировоззрение так и эдак, получая уроки и попросту блистая всеми гранями хомо сапиенс, Рита дышала исключительно за счет какого-то яркого, горячего кома, пульсирующего в животе.

Я подошла к ней.

– Здоро́во.

– Эй, Дашка! Как ты? Я как раз думала – позвоню-ка я Форели, выйдем, пивка попьем…

– Рита, у нас семинар.

– Не печаль меня, старушка, я знаю.

– Рита, тебя отчислят!

– Не исключено.

– Рит, пойдем, ну ради всего святого. Давай ты перетерпишь полтора часика, а я тебя за это угощу в «Чайке».

– Мы – барышня неподкупная. Топчем свою жизнь самостоятельно. И вообще – я не готовилась. На х…я позориться. Михал Евгенич опять будет шуметь…

– Рит, а что у тебя на руке?

– Это я стукнулась на кухне. Как говорится – кто не курит и не пьет, того плитка током бьет.

На самом деле Асурова не стукнулась о плитку. Она даже не упала с лестницы и не ударилась о дверной косяк.

…Я сейчас не вспомню, как его звали. Антоном или Ярославом – сложно сказать. Допустим, Ярославом. Он учился на шестом курсе. Вел себя достаточно скромно. Мне запомнились его полупрозрачные, еле заметные волоски над верхней губой. Этот Икс был тенью. Никто из наших с ним не общался. Кроме того, Ритин молодой человек был уже взрослым. Лет тридцати – тридцати двух. Еще на прошлой неделе, месяц назад, в начале семестра мы с Ритой говорили о нем. Я молила, предлагала помочь, взывала к логике. Асурова обещала: вот найдет жилье, снимет, соберет вещи… и все. Честно. «Мамой клянусь». Но собранные самой Асуровой чемоданы раз за разом отправлялись в шкаф. На самую верхнюю полку.

Асурова не умела грустить. Астеничные эмоции были ей чужды. Она могла пребывать в своей альтернативе меланхолии – приглушенной ярости, но никогда не грустила. Она была единственным человеком, с которым мне было по-настоящему интересно. Ее пестрые мысли, оформленные острейшим языком, буквально магнитили к себе. Она говорила так, что ее собеседнику казалось, будто он читает хорошую книгу. Такую огненную речь даже сложно передать, это была смесь из Зощенко с Венечкой Ерофеевым. Не уверена, что смогу воспроизвести этот фонтан неземного красноречия. Но попытку – сделаю.

Рита родилась в богатом ингушском доме. Семья долго скиталась по разным южным областям и остановилась в столице республики – относительно свободном, ориентированном на Запад кавказском городе. Ее мать, происходившая из знатного армянского рода, занималась в основном тем, что делала себе маникюр. А отец – беспрерывно лечил людей. К нему стояла очередь аж из-за границы. Он был человеком богатым, успешным, благородным. Глубоко интеллигентный Авархан Магомедович воспитывал дочь в необычной для Кавказа свободе. Ей было разрешено гулять допоздна, сочетать с хиджабом минималистические платья, даже изредка покуривать кальян, пить вино, ходить на свидания. Доктор Асуров ни разу не ругал свою любимую дочку, ни разу не осудил ее, ни разу не повысил на нее голос. Он лишь просил: «Ради бога, не делай глупостей! У нас же с матерью больше нет никого…»

Многие подумали, что выпивающая, экспериментирующая с наркотиками и дурными компаниями Асурова – типичный сорванец-с-цепи. Однако это вовсе не так, никакой цепи там отродясь и не было. Пусть девочка тормозит себя сама, считал отец. Но Рита тормозить не собиралась. В пятнадцать она уже попробовала героин. В семнадцать не узнавала спящего рядом мужчину. В девятнадцать самостоятельно поступила в литературный институт и так же самостоятельно вылетела с первого семестра. Затем шла череда беспробудных пьянок, отчаяния, нелепых отношений с женатым мужчиной, истерических суицидальных попыток, поножовщин, скандалов…

На Кавказе все обо всех говорят. Так вот, о Рите говорили плохо. Она давала для этого бесчисленные поводы. Сбегала из дому, после чего ее искал весь двор. Пару раз попадала в реанимацию из-за странных травм. Стала любовницей красавца-инспектора, правоверного мусульманина, и мужа племянницы мэра счастливого отца троих детей…

Впрочем, за редким исключением, Риту Асурову окружали настоящие неудачники, чья блеклая жизнь была сплетена из надуманных драм. Она дружила с непризнанными художниками, ворами, второсортными музыкантишками и вечно начинающими писателями. Две ее подруги (и Рита этим тайно гордилась) трудились проститутками. Все эти люди были гораздо старше, циничней, злей. Взрослела она не за пазухой у доброго, понимающего отца, а в захмелевшем тумане вечного презрения, зависти, трагедий. В этих кругах Рита явно выделялась. Ее воспринимали как всеобщую дочь, а иногда – мать, наивную посланницу из «нормального» мира. Но это было заблуждение.

Сидя на ковре, жестком от засохших физиологических выделений, подпирая ладонью смешное, детское лицо, Асурова казалась ангелом. Эти нелепые люди любили ее. Любили духовно и любили физически. Разряжали в ее молодое тело всю свою несчастность. И Асурова привыкла.

В результате Рита отравилась наркотиками. Это случилось на одном из богемных квартирников джазмена-неудачника Вали Юсуфова. Неся на руках позеленевшую дочь, которая уже более двадцати минут не приходила в сознание, убежденный либерал Авархан Магомедович понял: свобода оказалась для нее губительной.

Тогда шелковые нити затянулись, и Рита отправилась в ад. То есть в наш медицинский университет имени доктора Менгеле. С ее головы слетел пестрый хиджаб, а на переносице появились очки в модной оправе. Она остригла длинные волосы, стала носить простоватую одежду, ничем не напоминающую о статусе папы. Карету ей больше никто не подавал. Асурова каталась на метро и зарабатывала на жизнь в регистратуре мусульманского религиозного центра.

Разумеется, как любая девушка из хорошей семьи, Асурова была крепко образованна. Никто ее не принуждал к прочтению Фолкнера, но среда к этому располагала. Асурова отлично разбиралась в литературе, театре и живописи, но никогда не кичилась знаниями. Однако ее высокое происхождение полностью стиралось под нажимом хлещущей энергии. Восточный пыл аннулировал всю голубизну Риткиной крови. Она была настолько импульсивна, что это удивляло даже меня.

* * *

– Что мы делаем, если к нам поступило несколько ожоговых больных? – спросил аудиторию преподаватель Михаил Евгеньевич.

Коротков взметнул руку вверх.

– Леша, подожди. Ты все равно не угадаешь. В общем, записывайте. В первую очередь мы проверяем площадь ожога. – Михаил Евгеньевич быстрым жестом отмахнулся от еще не заданных вопросов. – Это потому, что больных много, а препаратов – мало. Если площадь ожога больного превышает 30 % от площади тела, измеряемого согласно таблице «Б.14», мы не будем лечить его первым. У нас есть более перспективные пациенты.

«Перспективные, – думала я, – перспектива на жизнь… вот как распоряжаются ею здесь… вот как…»

– Эй, Дашка, двигайся, – шепнула внезапно приползшая Ритка. – Уже отмечал?

– Нет, – ответила я, – садись.

И тут Михаил Евгеньевич ее заметил.

– Асурова! Почему мы сначала измеряем площадь ожога?

– Ничего подобного. Сначала вводятся обезболивающие.

– А сколько, скажи на милость, будет ампул в твоей сумке?

– Ну, штук двенадцать. Думаю, так.

– Неверно. Обычно вы прихватываете с собой не более трех. Так что запомни: сначала надо определить, кто выживет.

Все записали. Михаил Евгеньевич добавил:

– Вы поняли? Именно так и должны работать докторские мозги.

Я прошептала:

– Рит, а ну его на хрен. Пошли в косметологи.

– Ага. Дадим клятву – колоть ботокс во благо больного.

– Тихо! – приказал преподаватель. – Форель что-то хочет нам всем сказать.

– Я вообще сижу, молчу.

– Нет, Даша, говори. Мы слушаем.

– В общем, ну, странно это все.

– Что странно?

– Странно, что обычному человеку надо отвечать на такие вопросы. Ну не знаю. Я бы не хотела принимать решения вроде – кто будет жить, а кто не будет.

– Не хотела бы?

– Нет.

– Никогда?

– В общем и целом…

Преподаватель встал и вышел в центр комнаты.

– Кто читал «Доктора Живаго»?

Коротков поднял руку.

– Там мелькает такая фраза: «Врачу надо привыкать к двум вещам: к деньгам и к страданиям». Есть у меня один друг – гинеколог. Широкий специалист по абортам на поздних сроках. Он любит говорить: «Сую туда руки, достаю зеленые бумажки». Поняли?.. Врач – не мать Тереза. И не Махатма Ганди. Он не обязан отчитываться перед своей совестью. Он обязан лечить. Вот смотрите. В России существует правило, что доктор не должен сообщать больному диагноз. На Западе это правило уже давно отменили. Там появился закон: врач обязан предоставить больному всю информацию о его состоянии. Якобы это во благо больного. Но на самом деле закон защищает врача. Почему доктор, который лечит, должен тратить свое время на такое огромное количество морально-этических вопросов? У врачей же тоже есть своя идеология, а у некоторых даже – душа… Другими словами: измеряйте площадь ожога. А остальное пусть рассматривают более высокопоставленные инстанции. Поэтому и говорят, что врач после Бога – второй…

Через пять минут семинар окончился. Рита села на ледяные перила, достала пачку сигарет и сказала:

– Я не врубаюсь. Получается, что врач должен стремиться к черствости, к цинизму. Но с этим ведь так легко переборщить…

– Знаешь, – ответила я, – рисуется довольно смешная картина. Выходит, врач нужен только на крайняк. То есть, пока ты жив – постарайся уж не стать тем пострадавшим, чья площадь ожога превышает тридцать процентов. Ведь жизнью твоей распоряжаться будет не врач. А только ты сам…

Рита вдруг нахмурилась.

– Пошли, – сказала она, – а то холодает…

Вот еще один сигнал. Еще одно напоминание – тут нет места романтике. К сожалению (видимо, в связи со слишком юным возрастом), романтика была тем топливом, что питало меня и давало силы продолжать учебу. На лекции по физиологии нам сказали, что это топливо – самое сильное. Оно заставляет солдат лезть под пули вопреки всем теориям про инстинкт выживания. Сильное, сильное топливо. Но долговечно ли оно? Кажется, такой бензин дает мощный, но короткий эффект. Я начала это ощущать.

С кафедры первой помощи я помню многие детали и могу с точностью их воспроизвести. Кабинет, где проходили занятия, выглядел невероятно карикатурно. Он был воистину достоин малобюджетного фильма про маньяков. Там с нового тысяча девятьсот девяносто пятого года не снимали праздничных плакатов. Они желтели на стенах с потрескавшийся краской оттенка «английский голубой». Именно в этот цвет обычно выкрашены все внутренние помещения провинциальных больниц. Это такой простой, пасмурный, выбелено-ультрамариновый цвет. Он напоминает оттенок осеннего неба над спальным районом.

Вдоль стен со всевозможными винтажными гирляндами тянулись ряды застекленных ящичков. Эти ящички обрамляли кабинет и как бы служили вместо картин. Внутри были разные медицинские инструменты: пинцет, зажим, держатели, веноэкстрактор, мелкие детали из аппарата Елизарова. Поскольку сталь тех времен была не самой качественной, на лезвиях образовались пятна, будто небрежный убийца плохо вытер свои игрушки перед приходом следователя. Дальше стояли зеленые стулья со столами на ржавых ножках. Когда последний студент покидал помещение, оно казалось до ужаса пустым. Полы, выложенные плиткой с глубокими старыми надломами. Запах библиотечной пыли и плесени. Не сдвинутая с места стопка старых книг в крайнем левом углу. Низкий алюминиевый шкаф. Случайная обувная стелька в проходе. Растрепанный веник… Даже доска там была черной. На ней виднелись призрачные остатки надписей.

Уварова, наша однокурсница, которая обожала пытать лабораторных мышей, как-то раз пришла на занятия на полчаса раньше. Села за парту, достала учебник и стала картинно читать полушепотом, наивно полагая, что сейчас зайдет Михаил Евгеньевич и застанет эту ангельскую сцену. Вдруг из шкафа послышался шорох. Уварова не обратила внимания – столько загубленных мышиных душ на ее совести, что любое живое ей не страшно. Но шорох усилился. Уварова вставила наушники – пусть не мешают заниматься. И тут вдруг дверца шкафа распахнулась, и оттуда вывалилось обезображенное тело Феди, вместе с метлой, половой тряпкой и учебником по экономике. Олечка вскочила, схватила сумку и с оглушительным визгом выбежала в коридор. После этого нас ждали серьезные разборки.

– Кто, – орал Михаил Евгеньевич, – обезобразил фантом? Кто избил куклу?!

Мы молчали, смотрели вниз.

– Еще раз спрашиваю.

Коротков на всякий случай двинул правой рукой, но затем передумал.

– Труп, идиоты, стоит двадцать тысяч долларов. А фантом, дебилы, – тридцать восемь. Вы понимаете, что с вами будет, а?!

Тамара смело встала и сказала:

– Михал Евгенич, поясните, что произошло?

– А я тебе скажу, что произошло. Твои замечательные однокурсники вчера нажрались и избили медицинскую куклу. Эта кукла – копия живого человека. У нее даже есть жилы, в которые вливается искусственная кровь. На ней тренируют оказание первой медицинской помощи. Понимаешь, эти имбецилы взяли и избили фантом. – Преподаватель обернулся к залу. – Отвечайте, сволочи, кто это натворил?!

Я посмотрела направо. Место возле меня пустовало. Рита снова не пришла.

– А у него ведь было имя – Федя. Федя вырастил на своем горбу не один десяток докторов. Настоящих докторов, мать вашу! Не таких, как Асурова эта, которая вечно прогуливает, или Форель с ее идиотскими вопросами. Нет, ну как вам такое могло даже в голову прийти?

– А это кто-то с педиатрии, – сказала Катя Лаврентьева, – там чурок полно. Ой… то есть кавказцев.

Фарзет с Жанной покосились на нее, выпучив глаза, и Катя добавила:

– Ну, девчонки, ну ладно вам. Вы – хорошие. А чурки на рынке – плохие.

Фарзет с Жанной удивились еще сильней. Фарзет качнула головой:

– Ну, Лаврентьева!..

Внезапно в разговор вмешалась справедливость. В лице Михаила Евгеньевича.

– Катя, выйди из кабинета.

– А что я такого сказала?!

– Так, взяла свои вещи и смылась.

– Ну за что?!

Весь следующий месяц Катя нас доставала:

– Вы видели? Видели, как он меня ненавидит? А главное – за что? Знаю я таких. Они завидуют богатым. Он просто вонючий доктор в районной больнице. У него даже своей машины нет.

А Асурова тем временем стала конкретно исчезать. Она появлялась только на последних занятиях. Обнаженные руки багровели от кровоподтеков. Ритка застенчиво натягивала рукава.

– Я не могу на это больше смотреть. Рит, это ненормально. Он же может тебя убить. Одумайся. Лучше сама сбега́й. Так ведь нельзя. Рита, пожалуйста…

Она не слушала. Громко рассказывала:

– Представляешь, прихожу я в гараж. На мне – ультрамини. До трусов, фактически. Для него, для суки, надела. Так вот, там мужики сидят. Его, значит, приятели. Они все – «вау, вау!». А он берет меня за локоть такой, мол: «Ритка, пошли, кое-че скажу на ушко». Ну, я ему отвечаю: «Нет, болван, тут посидим. И пойди налей даме. Бокал облагородь». Этот, значит, глазищи таращит – типа: «Сейчас как облагорожу твою физиономию!» Взял он меня за локоть, мужики все заорали: «Ярик, ты че? Долбанулся?» А он: «Спокуха, мужики. У нас чисто интимный разговор. Без посторонних». И вот, когда он бил меня головой об электрошкаф…

– Рита!

– Что Рита? Я двадцать пять лет Рита.

– Ты хоть слышишь, что ты сама говоришь? Ты вникаешь?

– Даш, оставь. Я все прекрасно понимаю. Не дура. У нас, как у Стендаля, – красное по черному. И никто не может нормально, спокойно любить.

– Рита, а как же я без тебя? Тут одни фашисты с бандитами учатся. Ну ради меня, ну брось его. Я не выдержу шесть лет с этими уродами одна…

– Дашуль, – сказала она, чуть понизив свой звонкий голос, – уйду. Правда, уйду. Я ведь не заслужила такой подлости…

Целых две недели Рита отсутствовала. Обычно, если я не встречала ее в институте, то могла случайно заметить в одном из наших любимых клубов или где-то в центре. И вот пролетело столько времени, а Ритки – нет и нет. Вдруг – звонок в дверь.

– Я так ошибалась…

Мы сели на кухне. Рита достала сигареты, а я открыла форточку и заварила чай.

– Валяй.

– А что валять? Он просто стукнул меня… Дашка, смешно. Только ты не смейся, – она непроизвольно хихикнула, – Даш, он меня стукнул… огнетушителем! – Тут Асурова взорвалась громким хохотом. Тревожно затрясся белый стол.

– Рита, ты меня, конечно, извини, может, юмор у меня – не очень, не как у тебя, но что-то я не вижу тут ничего смешного. Ты что, в больнице эти две недели пролежала?

– В какой? Нет, конечно. Я ездила к знахарке.

– Что?!

– Да. Я делала заговор. Теперь он больше руки на меня не подымет. Есть бабка одна, живет под Устюгом. У нее хибара такая, куры, овощи на грядке. Все натуральное. Молитвами, говорит, вырастила, мол, старухи не могут за хозяйством ходить, так она все это богатство и «намолила». Бабка волшебная. Снимает порчу, лечит рак, алкоголизм…

– А дурь?

– Дурь тоже выбивает.

– Не похоже…

– Ну, мне о ней Гавр рассказал. Друг из литинститута. Он, кстати говоря, поэт.

– Знаю я твоих поэтов…

– Гавр меня туда и отвез. Башка вся в кровище, бинт за бинтом меняли. Делали «шапочку Гиппократа», как мы на ПП[10]10
  Первая помощь.


[Закрыть] проходили. Ничего не помогало. Кровь хлестала красивым ручейком. Так старуха эта кровотечение остановила. Взяла куриное перо, приложила к башке, дунула…

– Рита, избавь меня, я тебя прошу.

– А ты зря, зря не веришь. Бабушка мне наколдовала, чтобы он больше не бил. Чтобы нормально учился. Стал доктором. Ну и все такое… Вот, теперь заживем с Яриком душа в душу. Он сперва рассердился, как узнал, а потом вдруг говорит: «Меня то в холод, то в жар бросает. И все перед глазами плывет. А в голове крутится: „Ярик, Ритку не трожь, не трожь Ритку!“»

– Подруга, ты в своем уме?

– А что? Я эту падлу люблю. И куда мне теперь деться?

– К психологу сходи. Скажи: «Доктор, у меня проблема. Я полюбила орангутанга. Вот влечет меня, и все. Ничего поделать не могу. Как посмотрю на эту красную жопу, так и трясет меня страсть». Короче, пойди, получи профессиональную помощь. Я себе представить не могу, как ты умудряешься терпеть. Это, повторюсь, ненормально.