Текст книги "Лечебный факультет, или Спасти лягушку"

Какого человека может развлечь, да, именно развлечь, смерть и мука? Какого извращенца? Какого психопата?!

Я была бы рада, если б вдруг осознала, что мои дорогие однокурснички имеют некоторые отклонения сексуального характера. Меня бы это хоть как-то примирило с действительностью. Скажем, если бы до меня дошла информация, что Катя Лаврентьева, или, там, Оля Уварова получают половое возбуждение от убийств, я бы спала спокойно. Ну мало ли, больные люди, им только посочувствовать можно. К тому же на психиатрии нам объясняли, что сегодня это поправимо: пара уколов – и все, ты не маньяк уже, к колготкам, мольбе и ночным лесопаркам больше не тянет. А тут – нет. Самые обычные люди. Садятся на диеты. Мечтают о любви и детях. И в фантазиях своих, я в этом уверена, не рисуют себя с бензопилой напротив красивого существа противоположного (или своего) пола. Я очень сомневаюсь, что их посещают кровавые видения в садистском стиле. Дело тут даже не в подростковом гормональном всплеске со всеми вытекающими, ведь это взрослые, оформившиеся люди. Как назвать эту особенность, эту черту (о господи, черту!) характера, когда человек развлекается мукой? Зовом предков? Генетикой хищника?

Есть глубокая пропасть между ребенком, пронзающим булавкой трепещущую бабочку, и взрослым человеком, человеком с определенным набором знаний, который отлично понимает весь механизм получения болевого удара и смерти. Которому досконально известно, почему через три секунды сократятся мышцы, а через пять – вывалится язык. Который не раз видел подобное в больнице, на студенческой практике. У которого нет никакой необходимости проверять учебную теорию реальными событиями. Ребенок проверяет границы жизни, пытается прощупать суть бытия, устанавливает законы существования мира. Для него эта бабочка – не что иное, как доказательство, что он сам, сам ребенок – жив. Взрослый студент-медик занимается абсолютно другим. Он ничего не доказывает и не проверяет. Он и так все знает наперед. Он развлекается. Что это? Мне до сих пор не до конца понятно. Если раньше ради написания текста я проникала в чужую логику и разум, то теперь, увы, вынуждена признать свое поражение. Я не могу этого объяснить. Никак. Могу только сделать предположение – это бесконечно грешный, издевательский, зловещий цинизм. Цинизм, на который способен только коварный, презирающий мир человек. Цинизм гнилого, разрушенного до самых корней общества.

…Саяна взяла учебник, громко стукнула им по столу.

– Ненавижу вас!

С этими словами она выбежала вон из класса.

Героями становятся случайно

Я хотела назвать эту главу «Медсестринская практика», но один близкий человек настоял на вот таком названии. Итак, героями становятся случайно.

Мне тогда было лет семнадцать. Я проснулась, увидела в окне не самый оптимистичный пейзаж заброшенной парковки и закурила в форточку. Из дома выходили разные пенсионеры, строгие мамаши выкатывали коляски, подростки стремительно и шумно выбегали во двор. На крыше невысокой бетонной постройки валялись проржавевшие старые автомобили. Я сидела, вникала в картину за окном, размышляла за жизнь. То есть занималась неким подобием умственного труда.

Из комнаты вышел мой отец в трусах, и снова началось:

– А тебе не кажется, что надо куда-то пристроиться? Не стыдно, говорю, в два часа дня сидеть-бездельничать?

Я подумала и ответила:

– Что-то не хочется.

– Знаешь, тебе бы устроиться на работу.

– Никаких. У меня идет интенсивное творческое развитие.

Отец у меня человек не злой. Импульсивный, но не злой. Главное – с терпением. Но прошло уже полтора года с тех пор, как меня за неуспеваемость выгнали из русской школы.

– В армию пойдешь.

– Хорошо звучит. Ты ведь всегда мечтал о сыне.

Через полгода я собрала чемодан и полетела в Израиль. Там я когда-то выросла, потом приехала в Москву. Я – возвращенец. В Москве у меня не получилось окончить школу, программа оказалась слишком сложной. В Израиле во мне сформировалось это рефлексирующее, карикатурное желание всем помогать. Я сама себе напоминала тех туристок из Австралии, которые приезжали раздавать бытовую химию жителям «территорий».

Помню, какие в Газе пески. Они мелькали за мутным окном из прочного пластика. Казались такими далекими и такими роковыми. Страшными, как яд. Сначала я села в бронированный автобус. Водитель сказал:

– Девочки на этот автобус не садятся.

Я быстро вынула пропуск. Потом – ворота базы, приветы, кофе с печеньем.

– Ну, здравствуй. Как добралась?

Я знаю, что мои военные истории сегодня смотрятся бледно. С моей стороны гордиться боевыми подвигами – дурацкое кокетство. Нашим самым крупным военным трофеем оказался ослик с тридцатью килограммами героина на спине. За время моей службы не пострадало ни одного террориста. Довлатов рассказывал, что после службы в колонии напоминал себе фронтовика, вернувшегося и обнаружившего, что его тыловые друзья добились успеха. Я вспомнила цитату: «Мои ордена позвякивали как шутовские бубенцы». Именно так и никак иначе. Если речь заходит о моей армейской службе, людей интересует лишь одно – моя половая принадлежность. Когда я в России искала работу, из-за моего резюме с пометкой «военная служба» мне беспрерывно звонили директора крупных фирм и приглашали на собеседование. По их вопросам я поняла: они просто хотели посмотреть на девушку, которая «служила в боевых войсках».

Да, я действительно носила автомат М-16. Однажды мне даже выдали к нему оптический прицел. Я служила в полевой разведке, да простят меня спецслужбы. Моя работа была совсем не секретной, но еще во время учебы нас окружили флером престижа и таинственности. И заставили поклясться, что мы врагу ничего не расскажем. Но ведь вы, дорогой читатель, не враг?

Я видела все своими глазами. Видела разрушенные дома, слышала почти беззвучный пронзительный плач вдов. Всплески детского смеха, страх товарищей, бомбы на базе, сплетни с секретами… Скотоложество иорданских солдат… Пугливые рабочие в «арафатках»… разряженные в цель патроны, политобработка, холодные полы, на которых девушкам запрещалось сидеть… и везде тянулась за мной эта проклятая черная швабра – автомат. (Кстати говоря, согласно отечественной классификации – это автоматическая винтовка. Но эпитет «швабра» ей больше подходит.) Дома она вечно валялась у меня под разобранным рюкзаком. Помню, как я раздвигала ногой скомканное белье и доставала ее, родимую, грозно чернеющую и тяжелую. На стволе случайно повисал один из моих бюстгальтеров. Два килограмма плюс магазин… в первый месяц я боялась, что она случайно выстрелит… У швабры было имя – «Шалом». Это достаточно распространенное израильское имя, означающее «мир». Так прозвала автомат одна моя знакомая. Просто я всегда забывала его почистить, и он у меня вообще не стрелял. То есть стрелял, но только лишь после того, как долбанешь Шалома о подвернувшийся булыжник. И то без особого энтузиазма… через «не хочу»…

Первый выстрел… Возле меня по-турецки сидит сержант.

– Только по моей команде.

– Что?

Я машинально разворачиваюсь к нему с заряженным автоматом. Дуло на уровне его живота.

– Ну убей меня!

Мир падает на песок, я выбегаю из тира и, как нормальная баба, начинаю глухо рыдать, сажусь под навесом и закрываю лицо руками…

– Да не волнуйся ты! Бывает… – Он гладит меня по спине. – Не волнуйся. Видишь – не убила. Да у всех первый выстрел так по-дурацки выходит… пару месяцев назад одна девочка подстрелила аэростат синоптиков… А я вон, вообще продырявил чью-то каску… Иди во-он туда, – говорит он.

Смотрю – под соседним навесом еще человек пять рыдающих. Уже, можно сказать, клуб. Среди них даже один парень…

…Учебники с легким налетом либерального патриотизма, гордость, снисходительное простодушие окружающих, чередующееся с восторгом при виде пыли на твоих берцах, материнство, источаемое взрослыми незнакомками, неформальные, полустебные выговоры командиров, ответственность, чай, разговоры по душам… А потом я познакомилась с Ули, чернокожим преподавателем философии из ЮАР. Он занимался в Палестине какой-то благотворительностью. Я спросила у него:

– А это будет вечно продолжаться?

Он ответил как истинный философ:

– Смотря для кого. Конкретно для тебя – полагаю, что нет.

– И что вы предлагаете сделать?

– Чистить.

– Как?

– Как сможешь.

– Совесть?

– Нет, ну что ты. Какую совесть. Не совесть, деточка, – грязь…

Подвернулся один малознакомый француз, очень нервный человек, доктор в Красном Кресте. Книжка, Интернет-сайты. Потом я четко сформулировала мысль: буду инфекционистом-вирусологом, врачом без границ. В Израиле с моими дырявыми мозгами на врача уж точно не поступишь. Обратная дорога была быстрой. К России я привыкнуть уже успела. Затем свет померк, рассеялся голубоватым туманом. В магазинах стало пахнуть свининой, и с лиц прохожих постирались улыбки. А еще – ностальгически-трогательный запах метро…

Врач, спасатель, офицер, пожарный – все они циничны. Не любят романтизировать свое ремесло. Иначе ведь можно сойти с ума… Закалку жизненно необходимого цинизма они получают еще учась. Во время учебы они узнают, на что похожа человеческая жизнь, разбирают ее на составные части. А врачи – они-то, пожалуй, циничнее всех. Даже есть отдельное понятие – «медицинский юмор». В медицинском вузе он гремит. Будоражит, пугает. С самых первых курсов. С первой лекции. В серых стенах с мигающими лампами, в облезлых мокрых коридорах, ведущих в морг. А дальше – ловкость рук. Чистая механика. Человеком больше, человеком меньше – я сделал свою работу. И ты обрушиваешь на них критику, злобу, ярость. Они смеются. Крутят в руках папироску возле белой «кареты», в которой – кушетка с окровавленным человеком. Безразлично швыряют умирающему старику медицинскую карту в регистратуре – «вы забыли заполнить пункт „а“ и пункт „в“». Спокойно обсуждают позорящие телесные интимности чужих жизней, жуя свои бублики в столовой. В их неформальном обиходе, в курилке – каждый из нас не женщина и мужчина, не ребенок, подросток, учитель, юрист, менеджер или специалист по, скажем, налогообложению, а «клиент», «гепатитник», «инсультник», «псих», «полутруп»…

Конечно, все не так однобоко. Несмотря ни на что, кому-то спасли сына. Кого-то вытащили с того света. Кого-то – просто починили, и теперь он может бегать, спускаться по лестнице, гулять. И все это сделано играючи. Не без циничных комментариев, не с сочувствующим, полным священной доброты, лицом. А ведь это очень сложная вещь. Громадная. По ту сторону есть другой человек. С дипломом. С приставкой «доктор» к фамилии. И у него на плечах лежит такое… вся его жизнь подчинена… Ладно. Снова – кого я, собственно, обманываю? Читатель родился не вчера.

Короче, вместо «очищения» я испытала, как говорится, двойной удар. Сначала переживала за армейские годы, потом на меня обрушилась эта проклятая «медЫцина». Завершающим эпизодом в моей докторской биографии стала медсестринская практика. Она была ближе всего к врачебной работе; сразу после нее меня отчислили. Потом я некоторое время все равно посещала учебу, но это продолжалось недолго.

Меня направили в кардиологическое отделение. Оно находилось на пятом этаже одной из крупнейших городских больниц. Лифт в первый день практики не работал. Поднимаясь по лестнице, я считала ступеньки, лишь бы не подготавливать себя к ужасу, который ждал меня впереди. Лишь бы не думать, что там творится. Лишь бы не перемалывать в мозгу все триллерные подробности отечественной медицины. Сто тридцать первая, сто тридцать вторая, сто тридцать третья… Дверь.

– Привет. Я – Алла Владимировна. Сначала выпьем чаю. Кстати, а ты в жопу колоть умеешь?

Это была милая медсестричка лет тридцати пяти, с таким домашним, житейским обаянием, привлекательностью простодушной и трудолюбивой хозяйки. На ее лице светился аккуратно наложенный перламутровый макияж, одета она была в халат с розовой отделкой, широкие болотного цвета брюки, чуть оттопыренные на коленях, и простые белые кроссовки. Пухлые руки держали мой бланк для практики, на тяжелой груди болтался стетоскоп.

– Умею, теоретически.

– Ладно, потом покажешь. Есть у нас один мужчинка в тридцать второй… А ты ешь вареную колбасу?

Мы сели за шатающийся стол на кухне. Алла Владимировна достала из холодильника несколько ломтиков колбасы, нарезала свежего хлеба, заботливо подлила мне полутеплый и очень сладкий чай.

– Ты кушай, кушай, не стесняйся.

Вдруг я заметила – в углу, закрывая собой плиту, возникло нечто крупное, ярко-голубое. Моему взору предстала пологая задница старшей медсестры. Медсестра осматривала узкий проем между плинтусом и духовкой.

– А вы куда штопор дели? Уронили, может? Я везде ищу – на столе, на полу…

Алла Владимировна развела руками.

– Лен, я уже не помню. Это у докторов надо спросить…

Старшая поднялась. У нее было раскрасневшееся лицо, как у продавщиц-палаточниц на морозе.

– Дарья – это вы? Очень приятно. Где ваш бригадир? Он потом распишется?

– У меня нет бригадира. Я вот из университета пришла.

– Как это так?! Нам сказали – из училища девку приведут. А ты у нас медик, значит…

Владимировна тихо шепнула:

– Памперсы и мытье – отпадают…

Лена присоединилась к нам, сделав себе приличный бутерброд.

– А ты в кардиологии уже была?

– Нет, только в кожвене и в терапии. Несколько раз – в интенсивке. А еще, кажись, в реанимации.

– Реанимация – это хорошо, – сказала Лена, жуя свой завтрак. – В реанимации всему научат. Там ни вздохнешь, ни, как говорится, пернешь.

– Лен, ты что девку смущаешь?

Я отвернулась, поглядела вокруг.

– Ну смотри. Тут у нас в основном мужики. Запомни: женщины-сердечницы встречаются редко. Мужики у нас хорошие, послушные. Тридцать четвертая и тридцать пятая – ви-ай-пи, палаты улучшенного содержания. Туда будешь носить завтрак с первого стола. Плюс возьмешь у Людочки финскую кашу. Мы тебя через пару часиков познакомим. Придешь на обед… В двадцатых – особенно в двадцать восьмой – лежат дедули. К ним нужен особый подход. Главное – не забывать прокатить их на процедуры. Коляски стоят в коридоре. Я тебе потом покажу. Что тебе еще надо знать? Белье мы меняем, когда больной выписывается. Люда тебе отдельно сообщит. Будут приставать к тебе, цыпленок, сразу зови меня. А то, видишь ли, бывали в прошлом году инциденты…

Алла Владимировна улыбчиво кивнула. Я спрашиваю:

– Какие?

– Ну, запугали тут одну. Тоже с практики. Схватил один пациент, обнял, пытался залезть под халат. Зэк у нас лежал. От него было много шуму…

– Сейчас, – говорит Алла Владимировна, – из буйных у нас только Евдокимова. Она лежит в седьмой палате, у нее был инфаркт миокарда. Что тебе о ней сказать? Баба старая, силенок у ней мало, особого вреда не нанесет.

– Бывшая психиатрша, – буркнула Лена, – на башку е…нута. Ой, извиняйте.

– С этой, – продолжила Алла Владимировна, – будь осторожней. У ней бред, галлюцинации. Может в тебя случайно воткнуть иглу. Пока ты у ней в палате, не спускай с нее глаз.

– Хорошо.

– А так, – добавила Лена, – чувствуй себя как дома. Иди на диванчик, книжечку вон почитай, пока не позовем.

Вдруг в кухню вбежал молодой санитар. За спиной у него колыхался русый хвостик.

– Э, девку привели? Срочно в карету, у нас вызов.

Сразу даже и не дошло, что «девка» – это я. Меня посадили на заднее сиденье скорой. Машина со скрипом тронулась, и сразу раздался грохот. Было слышно, как внутри деревянных ящиков заплясали ампулы и пузырьки.

– Ну что? Как тебе?

– Впервые еду на такой машине. Страшновато.

– Да. Трясет.

– А зачем вы меня с собой взяли?

С переднего сиденья развернулся фельдшер. Это тоже был молодой парень, не старше двадцати пяти, с упитанной красной физиономией.

– Да в протоколе написано – выезжать втроем. Иначе глав поймает, схватит за яйца.

– Но я ничего не умею делать!

– Не бойся. Не знаешь – научим. Не хочешь… захочешь!

Чувствовалось, что машина с трудом разъезжается со встречным потоком на узкой улице с двусторонним движением.

Передо мной сидел субтильный молодой человек в черной майке с драконом. В его оттопыренном ухе блестела серьга. Через узкое стекло было видно, как курчавая голова фельдшера подпрыгивает. Затем послышался вой сирены, и мы рванули вперед. По дороге санитар врубил тяжелый рок. Из его наушников доносились строительно-ремонтные звуки.

Мы остановились возле семнадцатиэтажного дома. Фельдшер набрал комбинацию цифр. Из домофона послышалось:

– Это скорая?

Тот, что с хвостиком, шепнул мне:

– Нет, бля, сантехник.

Железная дверь распахнулась.

Мы оказались в чистой, прибранной квартире, заставленной недорогой новой мебелью. На цветастом диване лежала девушка лет двадцати. Подле сидела ее подруга.

– Здравствуйте. Юля выпила «Антинакипин».

Хвостатый немедленно всучил мне черную папку с бумагой, и я начала заполнять анамнез больной. Парни нахально расселись в креслах, широко раскинув ноги.

– Как это произошло?

Юля сказала театрально-умирающим голосом:

– Он в чайнике остался… я случайно…

– Суицидница, – шепнул мне санитар.

– А что вы до этого приняли? – усмехнулся фельдшер.

– Она съела два сливочных йогурта, – отметила подруга.

– Не похоже, что вы себя этими йогуртами ограничиваете…

Санитар встал, подошел к девушке. Двумя табачно-желтыми пальцами он схватил ее за щеки, сплюснув лицо.

– В глаза смотреть. Даш, пиши – зрачки резко расширены.

– Ну что, – сказал фельдшер, – будем делать промывание. Поехали в больницу.

Юля простонала:

– А это больно?..

– Еще как! Раньше надо было думать.

Я окинула эту Юлю быстрым взглядом. Мне она показалась абсолютно здоровой. Ну перепугалась – это точно. А так… нормальная крепкая девушка. Даже лицо уже порозовело.

– А может, – сказала подруга, – она выпьет много-много воды? Пускай сама проблюется.

– Да вы что! Видите – человек конкретно траванулся. Надо хорошенько промыть желудок.

Юля страдала и боялась.

– Не-е… я в больницу не поеду… я как-нибудь сама…

– Сама что? Что – сама? Ты этого хотела?! Лучше скажи, пока можешь разговаривать, – на кого ты собиралась произвести впечатление, а?

– Осталось в чайнике… я не нарочно… забыла смыть…

В моей душе снова зашевелился протест. На этот раз он уже был абсолютно вялым. Тут же вспомнилось, как на занятиях по рукопашному бою нам офицер говорил: «Девочки, ну посмотрите на себя. Посмотрите, как вы деретесь. Террорист вас убьет… пудингом!» Чем-то похоже на запись, которую я сделала под руководством хвостатого:

«Юлия О., 21 год, москвичка. Пыталась свести счеты с жизнью при помощи средства для снятия накипи…»

Что нас не убивает, делает нас сильнее… ладно…

Юлю уложили на носилки и отнесли в карету. Она сказала:

– Я еще могу сидеть…

Но фельдшер ответил:

– Нетушки. Пакет – у Даши. Даш, захочет рвать – достань ей из сумки.

Мы ехали молча. Я шепнула Юле:

– Не беспокойтесь. Промывание – это не больно. Они просто шутят.

Юля в ответ только прикусила губу.

По прибытии девушку отвели в комнату к аспирантам, а мне приказали писать:

«Сделана инъекция кордиамина, кофеина. Выдано три литра теплой воды для питья. При перевозке больную рвало».

– Что-то я этого не припоминаю, – сказала я.

– Не припоминаешь – запомни, – ответил фельдшер. – Смотри только, не проболтайся.

Разумеется, я проболталась. Да еще и при нем. Поймав Юлиного врача, я сказала:

– Доктор, ей никаких уколов не делали.

Фельдшер с санитаром посмотрели на меня с бесконечным удивлением.

– Как нет? Ну как нет? Сама же колола!..

Седой врач, глава отделения терапии, сказал:

– Опять, охламоны, напридумывали? А ну быстро переписать анамнез!

Доктор сердито удалился. Вскоре из какого-то кабинета выкатили Юлю на инвалидной коляске. Она бросила на нас умоляющий взор.

– Даша, – сказал фельдшер, – перепиши анамнез. Напиши – одна инъекция кофеина.

Я сказала:

– Да не буду я этого писать! Что за бред?

Подошла Алла Владимировна, строго посмотрела, говорит:

– Надо же, только пришла и сразу спорит. Ладно, парни, отвалите. Непривыкшая еще. Хрен с тобой, я сама напишу. – И добавила: – Что ты суицидников жалеешь? Им надо усвоить урок: либо уж помирай окончательно, либо не прикидывайся шлангом.

Я очень переживала. Когда меня с переписанным листком послали к главе отделения, я еще по дороге к кабинету приняла твердое решение – скажу все, как было в действительности. Если кого-то, допустим, посадят, то это уже не мои проблемы. Нет, может, конечно, я подставляю людей. Но так ведь нельзя! Нельзя придумывать диагнозы! Нельзя врать, нельзя подвергать больную такому риску!.. И пускай меня отчислят за это из института. Пускай разразится громкий скандал. Пускай доктор оторвет этим парамедикам головы и вообще уволит. Да, так даже будет лучше. Пускай сегодня их разнесут в пух и прах… Но ведь не могу я такое скрывать!

– Доктор…

– Да-да? Вы с практики?

– Я – Даша из медицинского. Вот несу вам бланк. Хочу сказать – фельдшер с санитаром там все наврали. Никаких уколов не было.

– Да? Ну хорошо. Оставь как есть. Ой, знаешь что – впиши: «На квартире была оказана первая помощь – промывание желудка. Содержимое ядовитого флакона изъято для изучения».

Я отнесла анамнез обратно в медсестринскую. Вручила в руки главной медсестре Лене и сказала:

– Все. Я – пас. Делайте что хотите.

– Ладно. Я допишу, не волнуйся. Цыпленок, иди к Евдокимовой. Ей надо капельницу поменять.

– А как же?..

– Седьмая палата.

Мне кажется, медицина похожа для пациента на лихую езду, когда сидишь на пассажирском месте. Водитель несется сквозь кольца дорог, заезжает в туннели, балансирует между асфальтом и кюветом… Думаешь – вот же странно. Везут тебя куда-то (точнее – несут или катят). Будут что-то с тобой совершать. По всей вероятности – для твоего же блага. Там подпилят, тут масла подольют, здесь винтик закрепят, и, собственно, все, никаких тебе гарантий. Остается только надеяться на то, чтобы руль оказался в правильных руках. А так – можно лишь закрыть глаза и попробовать получить удовольствие. И на вьющуюся впереди дорогу уж лучше не смотреть…

В общем, страшно быть больным. При любом раскладе ты – беспомощный. Топай ногами, умоляй, требуй – не поможет. Однако всегда может случиться так, что тебя нечаянно спасут… И лучше в это верить.

…Взяв пакет с физраствором, я захожу в седьмую палату. На койке лежит очень старая женщина с растрепанными волосами. На землистом лице ее контрастно горят выцветшие глаза.

– А ты кто такой?

Я наклоняюсь к столику, достаю перчатки, надеваю.

– Я – практикантка.

– Студентка?

– Да.

– А кем ты хочешь стать?

Игла быстро выскальзывает из вены. Я смазываю ранку спиртом.

– Наверное, иммунологом.

– Рахит сведет тебя на лучшие из швабр.

– ???

– Ай, аккуратно. Смотри – какая это вена у нас?

– Локтевая.

– Умница. Рахит, рахит. Мечта близка, но…

– Мне как-то неясно.

– Что?

И тут я понимаю, что имею дело с психическим расстройством. Кстати, не в первый раз. Однажды нас отправили на новую кафедру – по топографической хирургии. Как обычно, она располагалась там, куда Макар телят гонять не догадался. Я приехала по указанному адресу. Смотрю – вроде бы больница. На вахте у меня долго перепроверяли пропуск. Когда я уже проникла в холл, на меня налетела какая-то тетка и заорала:

– Сволочь! Ты мне всю жизнь истоптала! Да как тебя земля на себе несет?! Как ноги держат?!

Я притормозила, задумалась:

– Действительно. За последние пару лет гордиться особо нечем.

Потом я позвонила Короткову, и оказалось, что я ошиблась буквально одним домом…

Сумасшедшие вообще часто правду говорят. Или просто фразы, которые легко примерить на действительность. В их бреднях порой скрывается идеальная трактовка ситуации…

Евдокимова поучала меня:

– Смотри, когда колешь, следи за перчатками. Надевай их аккуратно, чтобы концы не свисали. Можно ведь и не заметить, уколоться, а там – чужая кровь…

А порой говорила:

– Я бы на твоем месте пошла на психиатрию. Но времена сейчас не те. Раньше больных действительно лечили. А что у нас сегодня? Одни неженки. Говорят, инсулиновый шок – вреден, электричеством долбанешь – в тюрягу отправят… А как еще? Что, разговорами? Разговорами только кошки ро́дят…

Все эти относительно логичные умозаключения чередовались c бредом:

– Не мне ль судить, какой алтарь ты прячешь, анус?!

Иногда в речах ее звучали сентиментальные нотки:

– Бывают ласточки летать, а я лежу в обнимку с сахарами…

Кстати, у нее был диабет. Стопы уже почернели и потеряли чувствительность. Проанализировав ее речь, там неожиданно можно было найти достаточно глубокую личную исповедь.

В один из понедельников к Евдокимовой подселили больную. Это была дама средних лет, плотная, с посиневшими ногтями. В пятый или шестой раз в жизни я ставила капельницу. Вены пациентки сильно выпирали, но почему-то игла совсем не хотела в них попадать. Около меня стояла Алла Владимировна. Она в тот день была очень злой.

– Ну, коли давай! Быстро! И не смотри на меня так! Сама колоть будешь, по́няла?!

Я старательно пыталась поймать голубую извилину. Только подведу иглу – вена уходит под жир.

– Ну сколько можно? Ты уже извела человека.

Я поднапряглась, надавила и… разорвала женщине сосуд.

– А!!! Вы кого тут держите! Мамочки, умираю!

Кровь брызнула во все стороны.

Я отскочила назад, взяла вату, придавила. Женщина тут же отпрянула.

– Не трогай меня, ненормальная! Вызовите реаниматора! Скорей!

Конечно, когда надрезается вена – это не смертельно. Да и боль не такая острая. Но эффект, что называется, феерический. Кровь хлещет, пачкает простыню. Надо ли говорить, что в этот момент я пожалела о том, что вообще родилась?

Когда все затихло, руку перевязали, а Алла Владимировна вышла в коридор, я заметила, что Евдокимова внимательно наблюдала за всем происходящим. Жестом она подозвала меня к себе.

Я осторожно прокралась мимо ее засыпающей соседки.

– Слушай, как тебя там – Оля, Толя… поняла, о чем идет речь? Догадалась, где армяне спрятали гнойник?

– Какие армяне?

– А такое будет часто. Даже, я бы сказала, всегда… каждую неделю или раз в год… но непременно будет… А если не вена? Если – жизнь? А? Как тебе, Толя? Врачом быть – не яблочко купить… не искупать башку слоновым янтарем…

* * *

Через две недели мне пришлось отпроситься – меня вызвали на серьезную беседу в деканат.

– Форель, – сказала мне Юрченко, – увы, сделать я больше ничего не смогу. У тебя долг по бэ-ха. Экзамен мы так и не сдали…

– Но там была такая ситуация…

– Слушай, я все понимаю. Но давай признаемся честно – ты откровенно не ученица года. Да, ты девочка хорошая, многие за тебя заступились. Но я вынуждена тебе сказать, что, милая, поезд ушел. Теперь только со следующего сентября…

– Что это значит?

– Отчислена. – Юрченко искренне огорчилась. Она подняла брови и сжала губы. – Но ничего. Позанимаешься, догонишь. Пропустишь год. Хоть передохнешь…

– Обратно сразу восстанавливают?

– В твоем случае – думаю, да. По крайней мере я сделаю все возможное. Дашуля, не грусти. Все что ни делается – все к лучшему.

Я поблагодарила Людмилу Ивановну и прикрыла за собой дверь.

Возле нашего деканата был парк с огромным каменным Гоголем. Там можно было прикупить липовый допуск к экзамену, поддельность которого бросалась в глаза любому преподавателю. Парк был ухоженным, пышным, безвкусным. По нему можно было пройти к метро.

Я встала посреди парка. По вечернему апрельскому небу плыли яркие, четкие облака. Рабочие уже приготовили клумбы к трехмесячному цветению, и теперь те были усеяны голубоватыми луковицами тюльпанов. Памятник Гоголю очерченно выступал на ярко-розовом фоне заката, как будто бы шагнув мне навстречу. Из фигурной урны поднимался тоненький сигаретный дымок. Меня охватило чувство нелепой победы. Так, наверное, ощущает себя спортсмен, который получил золотую медаль лишь потому, что более успешного соперника – дисквалифицировали. Однако отчетливо помню, как килограмм за килограммом скатывался с моих плеч трехлетний груз. Я стояла, не шевелясь, рассеянно смотрела на кору какого-то дерева. С медициной было покончено.

Внезапно ко мне подлетел покрасневший и взмыленный мужик.

– Девушка, девушка! Там человеку плохо! Идите сюда, сюда!

Он за рукав приволок меня к небольшой земляной насыпке. На ней в мышечных конвульсиях барахтался молодой парень в синей куртке. Изо рта у него сочилась густая пена.

Что это? Передоз? Эпилептический приступ? Инсулиновый шок? Тут же подоспели любопытные пенсионеры. Кто-то вскрикнул:

– Есть врач? Тут есть врач, спрашиваю?

Идиотизм моего положения заключался в том, что я абсолютно искренне, абсолютно честно не знала, что делать. Конечно, теоретические знания, почерпнутые на занятиях, проносились в голове с неистовой скоростью, я судорожно пыталась догадаться, как помочь, я знала – срочно надо что-то делать, но что именно?

Вдруг какой-то толстый мужчина из толпы рванулся к парню, ухватил того за голову, оттопырил ему челюсть и придавил язык.

Какой-то дедок в сером плаще праздно поинтересовался:

– Эй, а вы что – медик? Не похожи…

– Нет, – ответил толстый, – у моего дяди была эпилепсия. Надо сразу язык придавливать – чтоб не проглотил…

Я вдруг увидела сзади знакомые лица. Лицо Лаврентьевой, Игнатьева и даже Саяны. Они пялились на эту картину, переживали, сочувствовали. Или просто интересовались – кто их знает. Я сделала шаг назад – нет, вроде не они. Просто похожи. Просто в халатах…

Я так и простояла до приезда скорой возле парня и упитанного спасателя. Даже после того, как публика разошлась.

– Ты что, девочка, иди домой. Я пока тут. Поздно уже…

– Нет, я не могу как-то.

– Ладно, тогда стой.

С этой фразой мужчина отвернулся к больному, надавил на его грудную клетку, и веки лежащего парня начали размыкаться.