Текст книги "Исповедь привидения"

Глава 4. Мой портрет

И снова ночь поглотила улицы моего любимого города. Кто помнит его название из призраков, навеки обречённых наблюдать угасание своей былой жизни и печальные лица оставшихся за порогом смерти? Пожалуй, только я. Мне дорог этот город за то, что он мне подарил в молодости, за чудесные рассветы и сказочные закаты, за ажиотаж первой любви и волнующие кровь поцелуи. За всё, что я когда-либо пережил…

Артём всегда был немногословен: он как будто чувствовал вину за нарушение нашего покоя и даже весёлые улыбки не могли его разубедить. Он каждый вечер рисовал то, что видел перед собой: нас, троих призраков и получеловека, ночь, наполненную фиолетовым обаянием, и тусклый от старости лампочки свет фонаря, наполняющий эту каждую ночь чем-то родным, домашним.

Но сегодня он, наконец, решился заговорить. И каково же было моё изумление, когда он чуть слышно, будто удивляясь собственной наглости, спросил:

– А можно, я напишу ваш портрет, друг?

Этот вопрос повис в воздухе. Никто не хотел видеть своё отражение. Для нас всех это стало чем-то вроде табу. Не видеть собственного лица, притворяться тем, кем всегда хотел быть, называть окружающим желанное имя, и никогда не говорить о любви. Вот четыре правила призрачного мира, которые въедаются в кожу, навязывая тебе то, чего ты не хочешь, и заполняют сознание игрой. И будто ты – не ты вовсе, а кто-то другой, чужой, непонятный, но такой интересный и непознанный, со своими привычками, желаниями и амбициями. Поэтому мы и молчали, не желая нарушать столь хрупкое равновесие между прошлым и настоящим.

– Так можно? – опять спросил Артём, с каждой секундой тишины всё больше пугаясь собственных желаний, – Можно?

– Конечно, можно, – все ахнули, когда я это сказал, – Когда ты хочешь это сделать?

– Можно сейчас, а можно, когда вам будет удобно.

– Сейчас. Пиши, я тебе разрешаю. Только я хочу, чтобы на портрете я был не призраком, а живым человеком. Настолько живым, насколько это вообще возможно.

Николай Иванович тихо охнул. По его мнению, это было вообще сущим святотатством – просить свой портрет в человеческом облике. Тем более, что рисовать призрака, по его мнению, вряд ли бы кто решился. Но мне было всё равно, что будет дальше, потому как самого этого «дальше» вполне могло и не быть…

Это был старый кусок обоев, с обратной стороны которых чья-то явно пьяная рука тщательно вывела «эт крывый». Что конкретно хотел сказать автор, я понять так и не смог, но всё равно против ничего не имел. В конце концов, искусство вышло из народа и в его возращении обратно, непосредственно в народ, ничего похабного нет.

Артём же счёл иначе. Он долго мялся, прежде чем решиться попросить у меня денег.

– На что? – спокойно спросил я, подозревая, что ему просто не хватает на бутылку.

– Мне это… На краски… А то нормальных нет… Это я эскизы по старинке, углём, а портреты так нельзя… В общем, тысяча точно нужна…

В принципе, я считал нормальным оплату труда, но только после окончания нужного действия, то есть портрета, поэтому поставил одно условие.

– Ты не будешь пить, пока не закончишь мой портрет, а я дам тебе тысячу сейчас и тысячу после окончания работы. Идёт?

Он кивнул. На том и решили…

– Как ты думаешь, у него получится? – спросил в один из вечеров меня Николай Иванович, – Или ты зря деньги отдал?

– Думаю, что этот портрет сможет очень помочь в жизни одному человеку.

– Кому же?

– Мне. И ему, если он всё понял правильно.

– А что он должен был понять?

– Он захотел работать, и я дал ему возможность творить, пообещав оплатить труды, но ничего не потребовав в залог. Если у человека остался рассудок, то он здраво решит все возникающие на пути к хорошей жизни проблемы.

– Ты думаешь, он ещё способен зажить нормально?

– Зажить нормально способен даже я, хотя я уже умер. Нужно просто дать ему толчок.

– Ты думаешь?

– Я знаю.

– Кстати, откуда ты взял деньги?

– У меня остались из той сумки, которую я хотел отдать жене.

– Так-так-так, а вот с этого момента поподробнее! Что это ты хотел отдать этой мегере? Деньги? Ты хотел просто так дать ей возможность жить, как ей вздумается?

– А почему бы и нет? Она столько лет обо мне заботилась. Я хотел просто отблагодарить её за всё, что она сделала.

– То есть, ты хотел, – он нетерпеливо взмахнул рукой, – Поправь меня, если я ошибаюсь! Ты хотел отдать женщине, которая потратила деньги, что вы копили столько лет своему любовнику, и разрушила семейный очаг, отдать ещё денег?

– Да. Я уверен, что она бы правильно ими распорядилась.

– Ты и вправду так считаешь?

– Да. А что в этом плохого? У каждого должен быть шанс.

– Я понимаю твоё желание помочь всем и каждому, но нельзя же просто идти по улице и раздавать деньги! Это привлекает к нам лишнее внимание, тем более, что в последнее время его и так достаточно. Каждый день сюда толпами ходят подростки во главе с твоей Наташей, которая ритуально кладёт цветы на твою могилу. Старушки стали любить присаживаться на эту лавочку из сквера, что вы с Алексеем на спор принесли сюда неделю назад, и разговаривать часами, расхваливая странных привидений, которые помогают им безгранично. Вот скажи, зачем ты помог вчерашней бабушке поднять кошелёк?

– Ну, она плакала, что у неё болит спина, и она не может наклониться.

– И ты поверил? Да она же проверяла, правда ли, что, если рядом с твоей могилой чего попросить, то оно обязательно сбудется. Скоро сюда буду паломники со всех стран приезжать. Где нам тогда жить и собираться?

– А мы переселимся.

– Но я не хочу переселяться! В конце концов, я старый больной человек, мне нельзя нервничать, а ты всё время подвергаешь меня этой пытке. А ещё друг называется! Да тебе же бабушки дороже меня! Как ты не понимаешь, что в нашем положении лишнее внимание очень опасно?!

– Но внимания и до этого было предостаточно. Твоя могила, например, всегда была чистой, несмотря на то, что ты уже тридцать лет лежишь, а к тебе до сих пор ни разу не приходил никто.

– И что? Может, это сторож ночью камень почистил, чтобы он не выделялся особо.

– Ага, из могилы собственной вылез и почистил.

– А он, что, умер?

– Да. А ты не слышал?

– Нет. Сверху что-то очень противно пели, но я не обратил внимания.

– Это его хоронили несколько дней назад. Если честно, я всегда думал, что этот милый старичок просто обязан был навечно остаться на кладбище, ставшим его домом на последние десять лет. Но он тихо и спокойно умер.

– Да, Егор всегда меня понимал.

– Вообще-то, насколько я помню, его звали Павел.

– А какая разница?

– Действительно, никакой.

– Да я уже и не помню, как звали того малого, который меня хоронил.

– Наверное, это от времени у тебя память очистилась.

– Знаешь, я в последнее время я ловлю себя на мысли, что не помню то, что помнил всегда. Например, как зовут мою жену.

– А у тебя была жена?

– Конечно, так же, как и у тебя. Ах, моя крошка. Своими чудными белыми кудрями она с самого начала меня просто очаровала. Смотри, как непонятна и непредсказуема человеческая память. Казалось бы, я совершенно не могу вспомнить её лица, а вот то, как её локоны щекотали мне нос, когда мы целовались на лавочке перед институтом, чувствую даже сейчас.

– И вправду, как странна и необъяснима человеческая природа. Все мы при жизни – кобели, смутьяны и пьяницы, а после жизни… остаёмся такими же!

Мы весело засмеялись, наблюдая за тем, как Артём, одетый в новую куртку, леденеющими пальцами что-то судорожно заштриховал в альбоме. Он всё ещё не расстался с мыслью нарисовать меня в образе человека, молодого, сильного и успешного, таким, каким он меня видел…

Утро, в которое Артём преподнёс мне своё творение, я даже сейчас помню. Он весь трясся от смущения и осознания собственной ничтожности по сравнению с всесильным привидением, с которым почему-то меня отожествлял. Она поддалась только с третьего раза, ткань, закрывающая краски, а всё это время я жутко нервничал, и уже решил было вернуть её художнику, когда ткань треснула, обнажая передо мной свою душу. И то, что я увидел, меня поразило.

Это было прекрасная, феерически неповторимая и невозможная картина. Несмотря на то, что с холста, старого и сального, на меня смотрел совершенно чужой человек, она была прекрасна, а мастерство художника поражало.

– Спасибо тебе, конечно, Артём. Мне очень жаль тебя разочаровывать, но это не я. Мало того, я незнаком с этим человеком. Но всё равно спасибо.

– Извините, я пытался нарисовать вас в образе человека, но смог сделать только это.

– Ничего, всё хорошо, иди. Вот деньги.

И он ушёл, потерянно сжимая в руках две мятые бумажки, первую плату за его искусство и возможность передать красками правду. А я всё не мог оторвать взгляда от этих смеющихся карих глаз и рта, в уголках которого застыла улыбка. И на ум даже пришла неожиданная фраза.

«Ты – улыбающиеся губы и бесконечная бездна глаз, что привлекает меня своей глубиной и тихой тайной», – кажется, так говорила мне жена, когда мы только познакомились. Господи, тогда мне было всего двадцать лет…

Глава 5. Мои потери

 
Ты помнишь меня, дорогая,
Когда я в окошко стучусь?
Когда я, с ребёнком играя,
Внезапно тебе покажусь?
 
 
Ты помнишь, когда мы дороги,
Навечно связали с тобой?
Тогда почему одиноко,
Ты гладишь ту скрипку рукой,
 
 
Что я подарил тебе ночью,
При свете тоскливом свечи,
Сказав: «Ничего уж не значат,
Далёкие тайны мои»?
 
 
Так что же ты медлишь, родная?
Касаюсь ладони чужой,
Я умер, я призрак, я знаю,
Да, только, что сделать с душой?
 
 
***
Следить за ней,
Лишь лёгким ветром,
Среди полей,
Дорогой света,
Обнять её,
Поцеловать
Забыть навек,
И отыскать!
***
Как дороги мне её губы,
Как счастьем наполнят глаза!
Никто никого так не любит,
Как лишь люблю тебя я!
 

– Ты всегда пишешь, когда у тебя депрессия? – Николай Иванович перевалился через свой могильный камень и весело мне подмигнул, – А ничего, хорошо получается. Мы, я думаю, и дальше с радостью послушали бы. Я только не понял последнего. Как оно называется? Признание в любви?

– Откуда ты знаешь?

– Мне Алексей подсказал. Он у нас по этому делу просто специалист.

– А, ну, раз Алексей подсказал…

 
Я читал им стихи всю ночь,
Меня слушал весь грешный мир,
И смотрел на чудную дочь,
Что за гримом своим следит!
 
 
И смотрел на её игру,
И читал монологом речь,
Что я завтра ей произнесу,
Что смогу ей я предречь!
 
 
И с тоской смотрел на меня,
Золочёный месяца серп,
Потому что актриса моя,
Уж из жён, а не из невест!
 
 
И под утро, забыв свирель,
Я бежал за её платком,
И казалось мне, что день,
Отобрал у меня тайком,
 
 
Ту, что ночью была моей,
Моей музой, моей судьбой,
Ту, что в сердце навек теперь,
Ту, которой уж всё равно!
 

– Тебе говорили, что ты чудно пишешь?

– Спасибо, Андрей, но это не чудо, а обычные стихи. Они просты, как пара старых сапог и так же уже изношены со временем. Я носил их в сердце сорок долгих лет, прежде чем они появились на свет.

– Ты сейчас говоришь так, будто про твою жизнь снимают фильм.

– Не думаю, что кому-то придёт в голову снимать фильм про то, что обычно остаётся нам после смерти. Разбитые мечты – разве этого хотят люди? Нет, им нужны сказки с хорошим концом, где принцессы обязательно встречают своих принцев на конях, где зло позорно бежит от смелых рыцарей, и даже сама смерть отступает перед светом настоящей любви.

– А разве это не так?

– Я такого не говорил. Просто это очень редкое явление, когда судьба уступает человеку. Чаще самому приходится убраться с её пути, чтобы не погибнуть. Как ни крутись, итог всегда один – перед осколками былой жизни ты решаешь. Что всё, это конец, а оказывается, что все эти приключения – только начало чего-то нового и просто потрясающе невозможного. Невозможно… Как мне сейчас понятно это слово, что раньше лишь терзало слух… Я – невозможно… Ты – невозможно… Жизнь – просто невидаль в наше жестокое время…

– Этот монолог, пожалуй, тоже надо записать.

– Почему? Разве я сказал что-то необычное?

– Ты бы себя слышал.

– Да. Ты даже не представляешь, как я хочу себя услышать.

– Так что мешает нам взять диктофон и записать то, что происходит здесь, на кладбище, в эту холодную осеннюю ночь, когда даже звёзды замерзают на своих гвоздях? Что?

– А зачем?

– Затем, чтобы потом, когда тебе захочется услышать собственный голос, ты мог исполнить хоть одно собственное желание…

– Скажите мне, Николай Иванович, а о чём вы мечтали в детстве?

– Не знаю, дорогой, иногда мне хотелось оторвать руки тому, кто сделал такие хлипкие игрушки, иногда не хватало зла на лысого дядю, которого показываю по телевизору в новогоднюю ночь пьяным, а иногда… – он глубоко вздохнул, – Это было просто чудесное ощущения полного счастья, когда больше ничего не нужно!

– Значит, вы были счастливы?

– Нет, я постоянного чего-то хотел, ведь это же смерть от тоски, когда тебе совсем ничего не хочется. Но всю свою жизнь я хотел подарить дочке красную машину.

– Какую?

– Феррари. Чтобы у всех её кавалеров глаза на лоб повылезли, когда она, в высоких кожаных сапогах и короткой блестящей юбке, лениво из него выскользнёт.

– Но, почему? Мне казалось, что все отцы должны оберегать своих девочек от многочисленных друзей. Разве не так?

– Я тоже всегда оберегал, только по-своему. Например, когда я купил ей короткую юбку, то уберёг от первого парня, что был помешан на науке и не видел ничего вокруг, а за ней ухаживал только потому, что куратором его проекта был я. А, когда подарил электрошокер, то уберёг от маньяков, что гуляли по тёмным подворотням.

– Знаете, это столь необычное для вас объяснение. Первое человеческое высказывание, что я от вас слышал, честное слово.

– Да, воспоминания о моей малышке всегда оживляют моё старческое чёрствое сердце. Она всегда улыбалась, даже тогда, когда мы положили её в гроб, молодую и прекрасную, погибшую во цвете лет.

– Что с ней случилось?

– Какой-то гад подкараулил её ночью в тёмном переулке и запихнул в машину. Мы вместе с милицией искали её несколько недель. А, когда нашли, – он спрятал лицо в прозрачные ладони, и мне на миг даже показалось, что призрак плачет, – Её запихнули в пакет. Кровь, которой она истекала, застыла коркой за это время, но, едва нам удалось смыть кровь с её лица, то мы увидели, что она улыбается. Так счастливо и одухотворённо, открыто и весело, как она улыбалась мне в детстве по утрам. Даже, когда мы положили её в гроб, она улыбалась. Господи, вот этого мне за тридцать лет так и не удалось забыть! Многочисленные синяки на уже мёртвом теле, разбитые в кровь губы и глаза, всё ещё открытые и заполненные паникой. И улыбку…

Я сидел рядом с ним и не знал, что сказать. Загорался рассвет, Андрей с Алексеем куда-то ушли. Розовое сияние медленно расползалось по самым кончикам обрезанных на зиму ветвей. А, сидя на надгробии, первый раз за всю свою жизнь, плакал знаменитый профессор, потерявший свою дочь и только сейчас осознавший всю горечь потери…

– Алексей, а почему ты остался на земле после смерти?

– Не знаю. Мне захотелось?

– Но, мне не хотелось остаться, однако.

– Значит, ты умер раньше времени.

– Так просто?

– Ты что, совсем ума лишился, дружище? Это жизнь, здесь нет ничего простого или однозначного. В подлунном мире монетка может иметь до десяти миллионов сторон.

– Что-то не верится.

– Почему же? Сколько людей – столько и мнений, сколько мнений – столько и вкусов, сколько вкусов – столько и нравов, сколько нравов – столько и точек зрения, сколько точек зрения – столько и сторон у злополучной монетки судьбы.

– Какая странная цепочка. То есть, получается, что любой человек – это грань монетки?

– Да. И даже сама судьба может только догадываться, кого смерть и жизнь выберут в следующий миг, кто умрёт, а кто родится.

– Это очень необычная точка зрения.

– Да, но, к сожалению, она уже выбыла из игры вместе со мной. Привидение, потерянная душа, не имеет права голоса на столе розыгрыша жизни. А жаль, потому что все мы, я думаю, с удовольствием бы рискнули отправиться в мир ещё раз, тем более, что теперь наша жизнь для нас – лишь короткая игра, которая закончится опять этим же серым камнем на кладбище.

– Почему ты так говоришь?

– Сколько бы я не жил, всё равно умру.

– Но, несмотря на это, ты всё равно хочешь рискнуть?

– Да, очень хочу. Ты даже не представляешь, насколько.

– И чем ты собираешься рисковать?

– Не знаю. Целостностью этого мира, наверно. Лишь один толь твой шаг может разрушить весь привычный уклад жизни, порвать атмосферу на мелкие кусочки, убить всё население планеты ядерными боеголовками.

– Тогда почему все ещё живы?

– Потому что такие люди, которым уже нечего терять, обычно тихо умирают.

– Почему?

– Не задавай так много вопросов – бойся услышать ответы…

– Андрей, я поговорил уже со всеми. Теперь ты скажи мне, почему остался на земле.

– Я хотел жить, но знал, что умер.

– И что дальше?

– Ничего. Думаю, это ты и так знаешь.

– Как я успел заметить, у остальных тоже глубокие душевные раны. А что, счастливые люди сюда не попадают?

– Счастливые люди попадают в рай или лечебницу для психически неполноценных.

– Но, как ты остался?

– Открыл глаза утром – в груди дырка от пули, на полу рядом мёртвое тело, а сам я живой. Первое время чувствовал себя так, будто с того света вышел. Хотя, я не помню, может, это и вправду так было.

– Спасибо…

– Вот скажи мне, дорогой, – неожиданно спросил меня профессор, когда мы в очередной раз собрались все вместе, – Зачем ты у меня всё это выспрашивал?

– Говорят, что общие потери связывают людей навечно. Мы, конечно, не люди, но ваши потери на то время, пока мы вместе, стали и моими тоже.

– Так что, за проблемы? – поднял стакан Алексей.

– Откуда вы постоянно берёте спиртное?

– Не знаю, – студент весело покосился на жёлтую жидкость в своём стакане и расхохотался, – Я тут грешным делом подумал, что никак в раю мне не было бы лучше, потому что там – сухой закон, а здесь бесплатно наливают…

Глава 6. Моя вера

– Вот скажи мне, дорогой, – опять начал Николай Иванович, когда мы выпили три раза и начали разговаривать, – Есть ли бог? И что он из себя представляет?

– Не знаю. Но думаю, что бог в душе у каждого.

– А вот у язычников их много. Так что – все в душе?

– Не знаю. Если честно, то я никогда и задумывался над этим.

– Вот все мы с детства воспринимаем, что бог – это что-то такое постоянное, неизменное и состоящее только из блага. А ведь никто не знает, что он и кто он.

– Так в чём проблема?

– В вере. Я вот, католик, а мой сосед, например, мусульманин. И что дальше?

– А, разве это меняет его, как человека?

– Нет. Но вера мне говорит, что он – враг, а сам он – что соль завтра отдаст.

– А кому ты веришь больше?

– Человеку.

– Вот и верь ему. И, знаете, Николай Иванович, такие разговоры – вообще грех. Нельзя сомневаться в правоте своей веры, это плохое действие, которое ведёт к развалу общества. Я вам этого делать не советую.

– А с чего вдруг такая уверенность?

– Я никогда не был фанатиком церкви, но всегда называл себя верующим. И считаю, что верить нужно всей душой. А, если ты не веришь, то это не вера, а просто мысли.

– Да? Но, ведь вся страна не соблюдает поголовно пост?

– Не знаю. К сожалению, я во многих местах нашей страны ещё не был.

– Так езжай. Что тебе мешает?

– Не знаю, но почему-то остаться здесь.

– Эх ты, домосед!

Такие разговоры были мне не по душе. Да, конечно, в словах Николая Ивановича была своя истина, но затрагивать такие вопросы мне почему-то не хотелось. Наверное, потому, что для меня, кроме бога, уже и осталось ничего однозначного. Вот, казалось бы, смерть – это безвозвратный конец, но на деле выходит совсем не так, потому что я умер, а, смотри-ка, на самом-то деле до сих пор жив. И пусть уж вера будет внутри негасимым огоньком, который хоть немного поддержит моё ощущение полноценной жизни…

– Что из себя представляет вера, Алексей? – спросил я в тот же вечер у немного принявшего на грудь студента, – Это только теория о создании жизни, или – великая сила, что движет всеми силами мира уже не одно столетие?

– Не знаю, дружище. Если честно, я вообще не люблю поднимать эту тему. Почему-то кажется, что такие разговоры – это еретические бредни.

– Так что, меня теперь на костре сжечь, как в средние века?

– Да, в нашей истории были случаи, когда вера играла против нас, но всё-таки в трудные и опасные времена именно она являлась тем, что на уровне сознания приказывало нам бороться до конца. Так что, если смотреть с этой стороны, то вера – это не так уж и плохо. Она сформировалась задолго до моего рождения. А, согласись, наши предки умели создавать шедевры…

– Андрей.

– Что?

– Мне нужна твоя помощь. Как я понял, ты – атеист?

– А что, это – преступление?

– Нет, просто мне больше интересно, как ты таким стал.

– Что есть вера? Вера – лишь пережиток прошлого вроде тех же моральных установок, которые только тормозят развитие общества. Это – совокупность установок, которые на время создания были актуальнее всего. Поэтому они и являлись негласными законами, за нарушение которых полагалось наказание. Но в наше время эферемерное наказание, которое должен воздать тебе тот, в существовании кого ты вообще не уверен, такие указания кажутся пустыми. В любом случае, вера – это твоё личное дело.

– То есть, ты считаешь. Что вера у каждого своя?

– Да. «Вера» – это то, во что ты «веришь», то, с чем ты готов согласиться и что готов выполнять, а не то, что насаждается тебе людьми, желающими получить власть через гипноз отдельных групп людей.

– Так ты считаешь веру…

– Личным для каждого. Как ни странно звучит, у меня своя вера, у тебя – своя. Таких людей, как я называю неверующими, хотя это не так. Мой бог отличается от вашего только тем, что он слышит меня и готов пойти на уступки, потому что я сам создал его и поселил в своей душе.

– Очень странная точка зрения. Как ни странно, мне кажется, что ты прав. Но, только общая вера объединяет людей. Когда у всех в душе один бог, то жить легче.

– Когда у всех в душе один бог, бога нет ни у кого. Уж поверь мне, человек – животное эгоистичное, которое думает сугубо о своих жалких потребностях и проблемах. И оно ни за что не откажется от чего-то приятного только потому, что что-то неизвестное и непонятное сказало «это плохо!». Ничего подобного. Наоборот, мы продолжим заниматься этим с ещё большим рвением. Возьмём пример: наука. Что церковь говорила о науке, когда она только зарождалась? Правильно – она говорила, что это – грех, однако сейчас наукой занимается каждый, а церковь пристыжено молчит и благословляет деятелей науки без лишних слов. А что изменилось? Ничего!

– Тебе никто не говорил, что ты умеешь убеждать?

– Говорили, и не раз.

– А кто?

– Сектанты, что звали меня к себе.

– Ты был в секте? Не могу поверить, ты совершенно не похож на тех фанатиков, которых нам показывают по телевизору уже десятки лет. Ты абсолютно адекватен и говоришь тоже нормально. А какая это была секта?

– Не помню, это было давно и неправда. Мне было шестнадцать лет, когда меня впервые заметили на улице. Но в сильно верующей семье мы воспитали традиционно и я сначала не согласился. А потом, ради интереса, пошёл к ним в компанию. Они не такие, как все нас пугают, они – люди, которые поняли основу религии. Никто не отвергает бога, просто в этих компаниях слову «бог» придают совершенно другое значение. И я не говорю, что секты – это хорошо и здорово, что они лучше нас, но всё равно они своим мышлением очень отличаются от тех, что тупо верит священникам и каждую неделю исповедуется.

– Знаешь, ты заставляешь меня задумываться. Каждый раз, когда я с тобой говорю, мне кажется, что ты знаешь в несколько раз больше.

– Может, это и правда так, вот только в жизни мне это не всегда помогало…

– Эй, Артём! – он вздрогнул, когда я положил свою призрачную руку ему на плечо, – Ты чего сегодня пришёл? Опять деньги нужны?

– Нет, я послушать хотел. Знаешь, многое из того, что вы здесь обсуждаете, приходится мне по душе. Я никогда никому не признаюсь, но вы правы. И про веру и про бога. Каждый день я просыпаюсь теперь с ощущением чего-то нового, чистого, как будто скинул десять лет и отмылся от вечной грязи, которая преследовала меня всю жизнь. Это невероятно.

– Я знаю, потому что с так просыпался всю свою жизнь.

– Наверное, ты всегда был счастлив.

– Нет, неправда. Мне всегда чего-то не хватало. Но теперь, когда мне хочется только общения и духовного развития, я чувствую себя по-настоящему счастливым.

– А ты не боишься?

– Чего?

– Что ОН всё-таки есть.

– А чего мне боятся? Я ношу его в сердце, только его копию, которая так же заботится обо мне и страдает вместе со мной. Ему не за что меня корить, ведь я верю. Верю всем сердцем, всей душой. В него, в бога.

– Ты так об этом говоришь…

– Странно и необъяснимо?

– Нет, чутко и светло, даже немного радостно.

– Я знаю. Вот ты, живой человек, скажи мне, что есть вера?

– Не знаю. Она есть в каждом и всегда, сразу с рождения.

– А кто выбирает веру за человека? Кто крестит его?

– Родители.

– А их?

– Их родители.

– То есть, они крестят меня потому, что крестили их, их родителей и дедов?

– Да.

– Получается, что выбор за меня уже сделал кто-то другой, много лет назад?

– Да.

– Значит, религия – это не мой выбор?

– Да.

– Выходит, что религия – это выбор, который сделал кто-то когда-то очень давно, и который даже теперь управляет моей жизнью. Значит – это вирус?

– Нет. Вера – это не вирус.

– С чего ты взял? Она проникает в общество и заражает его изнутри, начиная с правителя, то есть мозга, и заканчивая кожей. Становится с ним одним целым и медленно убивает его.

– Нет, такого не может быть.

– И ты прав, потому что вера – это вопрос личности. И я не могу уже сделать выбор, так как за меня его сделали ещё до моего рождения. Получается, что вера только решает нас свободы выбора, что также ведёт к уничтожению общества.

– Получается, что вера – это паразит, которого нужно уничтожить?

– А вот этого я не говорил…

– Думаю, дружище, ты был неправ, – Николай Иванович посмотрел на меня сквозь толстое стекло стакана, – Вера всё же нужна. Она – основа любого государства.

– Возможно. Но, вы ведь понимаете, что все наши разговоры только от скуки?

– Ну, что, товарищи, за скуку?

Мы пили какую-то гадость, подозрительно пахнущую коньяком, но по вкусу от неё отличающуюся. А кончики деревьев опять стали слегка розоватыми. Артём торопливо зарисовывал эту композицию. Андрей молча глядел на свой стакан, видимо, придумывая тему для завтрашнего разговора. Алексей опять наливал нам, а профессор что-то чуть слышно бормотал про свою теорию…