Текст книги "Тайны и загадки смерти"

Глава 3
Научные исследования

Впервые серьезное внимание к процессу смерти было обращено в 60-е г. в связи с публикацией книги, озаглавленной «О смерти и умирании» («On Death and Dying»), написанной известным психиатром, шведкой Элизабет Кублер-Росс. Она работала с бывшим узником нацистского концлагеря и убедилась, что в момент смерти случается что-то неожиданное.

Доктор Раймонд Моуди еще молодым студентом факультета философии натолкнулся на опыт с д-ром Джорджем Ричи, психиатром из Вирджинии.

Объявили, что Ричи умер от двусторонней пневмонии, но он пережил состояние клинической смерти, которое как таковое в то время еще не было изучено и признано. Моуди собирал подобные рассказы для своего будущего бестселлера «Жизнь после жизни», которое положило начало исследованию феномена клинической смерти.

Постепенно к этой работе подключились ученые других специальностей. В числе их – американский кардиолог д-р Майкл Сэйбом, опубликовавший в 1982 г. результаты своих наблюдений: «Воспоминания о смерти: медицинские исследования». Будучи поначалу скептиком, Сэйбом искал медицинское подтверждение тому, что такие случаи реальны, проверяя, может ли пациент описать приемы реанимации, применяемые на нем. Если да, то он мог их видеть лишь из своего парящего бестелесного состояния. Сэйбом и Моуди просили у научного общества разрешения серьезно заняться изучением этого явления. В дальнейшем была создана Международная ассоциация изучения явления клинической смерти – место, где ученые могли обмениваться открытиями и идеями.

В Британии филиал этой Ассоциации открыла Маргот Грей, психолог и врач-практик в клинической психотерапии. Маргот сама испытала клиническую смерть, путешествуя по Индии в 1976 г. Ее исследования появились в книге «Возвращение из мертвых».

Легализации этих работ в глазах научной общественности мы во многом обязаны д-ру Кеннету Рингу. Он сумел показать, что религиозные убеждения, возраст и национальность не отражаются на опыте. Как человеку, интересующемуся измененным состоянием сознания, ему стоило лишь услышать историю о виденном во время клинической смерти, чтобы серьезно увлечься этой проблемой. Это случилось в 1977 г., и с тех пор Ринг занимается изучением клинической смерти и сопряженными явлениями. Именно Ринг создал Международную ассоциацию.

В 1992 г. д-р Ринг опубликовал результаты углубленного исследования случаев клинической смерти в сравнении с якобы «временными похищениями» людей инопланетянами. Такая идея казалась крайне вызывающей, если не абсурдной. Но «Проект Омега» показал, что в этих явлениях явно присутствует нечто общее. В обоих случаях человек находится в измененном состоянии сознания и испытывает сходные необычные визуальные ощущения. В дальнейшем и те и другие возвращаются с измененными взглядами на жизнь и с усилившимися психическими способностями. Д-р Ринг считает, что, в отличие от нас, у таких людей иное восприятие реальности.

Дэвид Лоример, бывший учитель из Уингестера, сейчас (1992 г.) – председатель Ассоциации. Он говорит:

«Некоторые ученые описывают видения в состоянии клинической смерти как чистые галлюцинации, потому что их образование заставляет их так реагировать. У нас записано много примеров клинической смерти без церебральной иноксии (кислородного голодания мозга). Сейчас мы разработали программу классификации и сортировки многих писем с сообщениями об этом феномене. Затем мы проведем научное исследование и опубликуем результаты в статьях научных журналов».

Д-р Питер Фенуик работает консультантом по вопросам нейрофизиологии в больнице Св. Томаса и больнице Модели в Лондоне. Он также является президентом Ассоциации. Д-р Фенуик считает, что загадку клинической смерти можно объяснить более общедоступными терминами: «Ответ зависит от того, придерживаюсь я научной или общепринятой точки зрения. Обе могут быть приняты во внимание. Может быть, есть связь с квантовой механикой. Всемирная точка зрения на жизнь после смерти могла бы помочь постичь ее реальность, а не найти обходной путь».

Естественно возникает вопрос: имеются ли какие-либо другие свидетельства, независимые от описаний, даваемых людьми, пережившими смерть, которые подтверждали бы реальность того, что мы называем опытом смерти? Многие люди сообщают о том, что когда они были вне своего тела, они видели события, совершающиеся в физическом мире. Подтверждаются ли какие-нибудь из этих сообщений другими свидетелями, в отношении которых известно, что они присутствовали рядом? В отношении довольно большого числа случаев на этот вопрос можно ответить абсолютно утвердительно – «Да!». Более того, описания событий, которые содержатся в свидетельствах людей, переживших внетелесный опыт, отличаются весьма большой точностью. Несколько докторов говорили мне, что они просто не в состоянии понять, каким образом пациенты не имеющие никаких медицинских знаний, могли так детально и правильно описать процедуру реанимации, тогда как врачи, проводившие реанимацию, точно знали, что пациенты мертвы. В нескольких случаях пациенты рассказывали мне о том, с каким изумлением встречали врачи и другие люди их рассказы о том, что происходило вокруг, пока они были «мертвы».

Так, например, одна девушка рассказывала, что пока она была мертва и находилась вне своего тела, она прошла в другую комнату, где она увидела свою старшую сестру, которая плакала и шептала: «О, Кэтти, пожалуйста, не умирай!». Позже, ее сестра была крайне удивлена, когда Кэтти рассказала ей, где она ее видела и что та (сестра) говорила в это время.

Глава 4
Бессмертие

Смерть является суеверием, которому подвержены люди, никогда не задумывавшиеся об истинном смысле жизни. Человек бессмертен. Но для того, чтобы поверить в бессмертие и понять, в чем оно заключается, надо найти в своей жизни то, что в ней бессмертно.

Вот размышление великого русского писателя Льва Николаевича Толстого о жизни после жизни: «Смерть не уничтожает основу человеческой жизни. Люди, не видящие жизни, если бы они только подходили ближе к тем привидениям, которые пугают их, и ощупывали бы их, увидали бы, что и для них привидение – только привидение, а не действительность.

Страх смерти всегда происходит в людях оттого, что они страшатся потерять при плотской смерти свое собственное я, которое – они чувствуют – составляет их жизнь. Я умру, тело разложится, и уничтожится мое я. Я же это и есть то, что жило в моем теле столько-то лет.

Люди дорожат этим своим я; и, полагая, что это я совпадает с их плотской жизнью, делают заключение о том, что оно должно уничтожиться с уничтожением их плотской жизни.

Заключение это самое обычное, и редко кому приходит в голову усомниться в нем, а, между тем, заключение это совершенно произвольно. Люди – и те, которые считают себя материалистами, и те, которые считают себя спиритуалистами, – так привыкли к представлению о том, что их я есть то их сознание своего тела, которое жило столько-то лет, что им и не приходит в голову проверить справедливость такого утверждения.

«Я жил 59 лет, и во все это время я сознавал себя собою в своем теле, и это-то сознание себя собою, мне кажется, и была моя жизнь. Но ведь это только кажется мне. Я жил ни 59 лет, ни 59 000 лет, ни 59 секунд. Ни мое тело, ни время его существования нисколько не определяют жизни моего я. Если я в каждую минуту жизни спрошу себя в своем сознании, что я такое, я отвечу: нечто думающее и чувствующее, т. е. относящееся к миру своим совершенно особенным образом. Только это я сознаю своим я, и больше ничего. О том, когда и где я родился, когда и где я начал так чувствовать и думать, как я теперь думаю и чувствую, я решительно ничего не сознаю. Мое сознание говорит мне только: я есть; я есть с тем моим отношением к миру, в котором я нахожусь теперь. О своем рождении, о своем детстве, о многих периодах юности, о средних годах, об очень недавнем времени я часто ничего не помню. Если же я и помню кое-что или мне напоминают кое-что из моего прошедшего, то я помню и вспоминаю это почти так же, как то, что мне рассказывают про других. Так на каком же основании я утверждаю, что во все время моего существования я был все один я? Тела ведь моего одного никакого не было и нет: тело мое все было и есть беспрестанно текущее вещество – через что-то невещественное и невидимое, признающее это протекающее через него тело своим. Тело мое все десятки раз переменилось: ничего не осталось старого; и мышцы, и внутренности, и кости, и мозг – все переменилось.

Тело мое одно только потому, что есть что-то невещественное, которое признает все это переменяющееся тело одним и своим. Невещественное это есть то, что мы называем сознанием: оно одно держит все тело вместе и признает его одним и своим. Без этого сознания себя отдельным от всего остального я бы ничего не знал ни о своей, ни о всякой другой жизни. И потому при первом рассуждении кажется, что основа всего – сознание – должно бы быть постоянное. Но и это несправедливо: и сознание не постоянно. В продолжение всей жизни и теперь повторяется явление сна, которое кажется нам очень простым потому, что мы все спим каждый день, но которое решительно непостижимо, если признавать то, чего нельзя не признавать, что во время сна иногда совершенно прекращается сознание.

Каждые сутки, во время полного сна, сознание обрывается совершенно и потом опять возобновляется. А между тем это-то сознание есть единственная основа, держащая все тело вместе и признающая его своим. Казалось бы, что при прекращении сознания должно бы – и распадаться тело, и терять свою отдельность; но этого не бывает ни в естественном, ни в искусственном сне.

Но мало того, что сознание, держащее все тело вместе, периодически обрывается, и тело не распадается, – сознание это кроме того еще и изменяется так же, как и тело. Как нет ничего общего в веществе моего тела, каким оно было десять лет назад и теперешним, как не было одного тела, так и не было во мне одного сознания. Мое сознание трехлетним ребенком и теперешнее сознание так же различны, как и вещество моего тела теперь и 30 лет тому назад. Сознания нет одного, а есть ряд последовательных сознаний, которые можно дробить до бесконечности».

Так что и то сознание, которое держит все тело вместе и признает его своим, не есть что-нибудь одно, а есть нечто прерывающееся и переменяющееся. Сознания, одного сознания самого себя, как мы обыкновенно представляем себе, нет в человеке, так же как нет одного тела. Нет в человеке ни одного и того же тела, ни одного того, что отделяет это тело от всего другого, – нет сознания постоянно одного, во всю жизнь одного человека, а есть только ряд последовательных сознаний, чем-то связанных между собой, – и человек все-таки чувствует себя собою.

Тело наше не есть одно, и то, что признает это переменяющееся тело одним и нашим, – не сплошное во времени, а есть только ряд переменяющихся сознаний, и мы уже очень много раз теряли и свое тело, и эти сознания; теряем тело постоянно и сознание теряем всякий день, когда засыпаем, и всякий день и час чувствуем в себе изменения этого сознания и нисколько не боимся этого. Стало быть, если есть какое-нибудь такое наше я, которое мы боимся потерять при смерти, то это я должно быть не в том теле, которое мы называем своим, и не в том сознании, которое мы называем своим в известное время, а в чем-либо другом, соединяющем весь ряд последовательных сознаний в одно.

Что же такое это нечто, связывающее в одно все последовательные во времени сознания?

Что такое это-то самое коренное и особенное мое я, не слагающееся из существования моего тела и ряда происходящих в нем сознаний, но то основное я, на которое, как на стержень, нанизываются одно за другим различные последовательные во времени сознания? Вопрос кажется очень глубоким и премудрым, а между тем нет того ребенка, который не знал бы на него ответа и не высказывал бы этого ответа 20 раз на день. «А я люблю это, а не люблю этого». Слова эти очень просты, а между тем в них-то и разрешение вопроса о том, в чем заключается то особенное я, которое связывает в одно все сменяющие друг друга сознания. Это-то я, которое любит это, а не любит этого. Почему один любит это, а не любит этого, этого никто не знает, а, между прочим, это самое и есть то, что составляет основу жизни каждого человека, это-то и есть то, что связывает в одно все различные по времени состояния сознания каждого отдельного человека. Внешний мир действует на всех людей одинаково, но впечатления людей, поставленных даже в совершенно тождественные условия, до бесконечности разнообразны, и по числу получаемых и способных быть дробимыми до бесконечности впечатлений, и по силе их. Из впечатлений этих слагается ряд последовательных сознаний каждого человека. Связываются же все эти последовательные сознания только потому, почему и в настоящем одни впечатления действуют, а другие не действуют на его сознание. Действуют же или не действуют на человека известные впечатления только потому, что он больше или меньше любит это, а не любит этого.

Только вследствие этой большей или меньшей степени любви и складывается в человеке известный ряд таких, а не иных сознаний. Так что, только свойство больше или меньше любить одно и не любить другое – и есть то особенное и основное я человека, в котором собираются в одно все разбросанные, прерывающиеся сознания. Свойство же это, хотя и развивается и в нашей жизни, вносится нами уже готовое в эту жизнь из какого-то невидимого и непознаваемого нами прошедшего.

Это особенное свойство человека в большей или меньшей степени любить одно и не любить другое обыкновенно называют характером. И под словом этим часто понимается особенность свойств каждого отдельного человека, образующаяся вследствие известных условий места и времени. Но это несправедливо. Основное свойство человека более или менее любить одно и не любить другое не происходит от пространственных и временных условий, но, напротив, пространственные и временные условия действуют или не действуют на человека только потому, что человек, входя в мир, уже имеет весьма определенное свойство любить одно и не любить другое. Только от этого и происходит то, что люди, рожденные и воспитанные в совершенно одинаковых пространственных и временных условиях, представляют часто самую резкую противоположность своего внутреннего я.

То, что соединяет в одно все разрозненные сознания, соединяющиеся в свою очередь в одно наше тело, есть нечто весьма определенное, хотя и независимое от пространственных и временных условий, и вносится нами в мир из области внепространственной и вневременной; это нечто, состоящее в моем известном, исключительном отношении к миру, и есть мое настоящее и действительное я. Себя я разумею, как это основное свойство, и других людей, если я знаю их, то знаю только, как особенные какие-то отношения к миру. Входя в серьезное душевное общение с людьми, никто из нас не руководствуется их внешними признаками, а каждый из нас старается проникнуть в их сущность, т. е. познать, каково их отношение к миру, что и в какой степени они любят и не любят.

Основа всего того, что я знаю о себе и о всем мире, есть то особенное отношение к миру, в котором я нахожусь и вследствие которого я вижу другие существа, находящиеся в своем особенном отношении к миру. Мое же особенное отношение к миру установилось не в этой жизни и началось не с моим телом и не с рядом последовательных во времени сознаний.

И потому может уничтожиться мое тело, связанное в одно моим временным сознанием, может уничтожиться и самое мое временное сознание, но не может уничтожиться то мое особенное отношение к миру, составляющее мое особенное я, из которого создалось для меня все, что есть. Оно не может уничтожиться, потому что оно только и есть. Если бы его не было, я бы не зналгряда своих последовательных сознаний, не знал бы своего тела, не знал бы своей и никакой другой жизни. И потому уничтожение тела и сознания не может служить признаком уничтожения моего особенного отношения к миру, которое началось и возникло не в этой жизни.

Смерть – это новое отношение к жизни.

Жизнь мы не можем понимать иначе, как известное отношение к миру: так мы понимаем жизнь в себе и так же мы ее понимаем и в других существах. Но в себе мы понимаем жизнь не только как раз существующее отношение к миру, но и как установление нового отношения к миру через большее и большее подчинение животной личности разуму, и проявление большей степени любви. То неизбежное уничтожение плотского существования, которое мы на себе видим, показывает нам, что отношения, в котором мы находимся с миром, не есть постоянные, но что мы вынуждены устанавливать другое. Установление этого нового отношения, т. е. движение жизни, и уничтожает представление смерти. Смерть представляется только тому человеку, который, не признав свою жизнь в установлении разумного отношения к миру и проявлении его в большей и большей любви, остался при том отношении, т. е. с той степенью любви к одному, и нелюбви к другому, с которыми он вступил в существование.

Жизнь есть постоянное движение, а оставаясь в том же отношении к миру, оставаясь на той степени любви, с которой он вступил в жизнь, он чувствует остановку ее, и ему представляется смерть.

Смерть и видна и страшна только такому человеку. Все существование такого человека есть одна нескончаемая смерть. Смерть видна и страшна ему не только в будущем, но и в настоящем, при всех проявлениях уменьшение животной жизни, начиная от младенчества и до старости, потому что движение существования от детства до возмужалости только кажется временным увеличением сил, в сущности же есть такое же огрубение членов, уменьшение гибкости, жизненности, не прекращающееся от рождения и до самой смерти. Такой человек видит перед собой смерть постоянно, и ничто не может спасти его от нее. С каждым днем, с каждым часом положение такого человека становится хуже и хуже, и ничто не может улучшить его. Свое особенное отношение к миру, любовь к одному и нелюбовь к другому, такому человеку представляется только одним из условий его существования; и единственное дело жизни, установление нового отношения к миру, увеличение любви, представляется ему делом не нужным. Вся жизнь его проходит в невозможном: избавиться от неизбежного уменьшения жизни, огрубения, ослабления ее, устранения и смерти.

Но не то для человека, понимающего жизнь. Такой человек знает, что он внес в свою теперешнюю жизнь свое особенное отношение к миру, свою любовь к одному и нелюбовь к другому из скрытого для него прошедшего. Он знает, что эта-то любовь к одному и нелюбовь к другому, внесенная им в это его существование, есть самая сущность его жизни; что это не есть случайное свойство его жизни, но что это одно имеет движение жизни, и он в одном этом движении, в увеличении любви, полагает свою жизнь.

Глядя на свое прошедшее в этой жизни, он видит, по памятному ему ряду своих сознаний, что отношение его к миру изменялось, подчинение закону разума увеличивалось, и увеличивалась, не переставая, сила и область любви, давая ему все большее и большее благо независимо, а иногда прямо обратно пропорционально умалению существования личности.

Такой человек, приняв свою жизнь из невидимого ему прошедшего, сознавая постоянное непрерываемое возрастание ее, не только спокойно, но и радостно переносит ее и в невидимое будущее.

Говорят: болезнь, старость, дряхлость, впадение в детство есть уничтожение сознания и жизни человека. Для какого человека? Представляется сцена по преданию Иоанна Богослова, впавшего от старости в детство. Он, по преданию, говорил только: братья, любите друг друга! Чуть двигающийся столетний старичок со слезящимися глазами, шамкает только одни и те же три слова: любите друг друга!

В таком человеке существование животное чуть брезжится, – оно все съедено новым отношением к миру, новым живым существом, не умещающимся уже в существовании плотского человека.

Для человека, понимающего жизнь в том, в чем она действительно есть, говорить об умалении своей жизни при болезнях и старости и сокрушаться об этом – все равно, что человеку, подходящему к свету, сокрушаться об уменьшении своей тени по мере приближения к свету. Верить же в уничтожение своей жизни, потому что уничтожается тело, все равно, что верить в то, что уничтожение тени предмета, после вступления предмета в сплошной свет есть верный признак уничтожения самого предмета. Делать такие заключения мог бы только тот человек, который так долго смотрел только на тень, что под конец вообразил себе, что тень и есть самый предмет.

Для человека же, знающего себя не по отражению в пространственном и временном существовании, а по своему возросшему любовному отношению к миру, уничтожение тени пространственных и временных условий есть только признак большей степени света. Человеку, понимающему свою жизнь, как известное особенное отношение к миру, с которым он вступил в существование и которое росло в его жизни увеличением любви, верить в свое уничтожение все равно, что человеку, знающему внешние видимые законы мира, верить в то, что его нашла мать под капустным листом и что тело его вдруг куда-то улетит, так что ничего не останется.

Жизнь умерших людей не прекращается в этом мире.

Между умершими и нами прерваны все связи. Его нет для нас, и нас также не будет для тех, кто останется. Что же это, как не смерть? Так говорят люди, не понимающие жизни; люди эти видят в прекращении внешнего общения самое несомненное доказательство действительной смерти.

«Ничего не осталось», – так бы сказала куколка, кокон, не выпустивший еще бабочку, увидав, что лежавший с ним рядом кокон остался пустой. Но кокон мог бы сказать так, если бы он мог думать и говорить, потому что, потеряв живое существо, которое совсем недавно было в нем, он бы уже действительно ничем не чувствовал его. Человек умер, кокон его, правда, остался пустой, и мы не видим его в той форме, в которой до этого видели его, но исчезновение его из наших глаз не уничтожило нашего отношения к нему. У нас остались, как мы говорим, воспоминания о нем. И это не воспоминание его рук, лица, глаз, а воспоминание его духовного образа.

Что такое это воспоминание? такое простое и, как кажется, понятное слово! Исчезают формы кристаллов, тела животных, – воспоминания не бывает между кристаллами и животными. У нас же есть воспоминание. И воспоминание это тем живее, чем согласнее была жизнь умершего с законом разума, чем больше она проявлялась в любви. Воспоминание это не есть только представление, но воспоминание это есть что-то такое, что действует на меня и действует точно так же, как действовала на меня жизнь моего брата во время его земного существования. Это воспоминание есть та самая его невидимая, невещественная атмосфера, которая окружала его жизнь и действовала на меня и на других при его плотском существовании точно так же, как она на нас действует и после его смерти. Это воспоминание требует от нас после его смерти теперь того же самого, чего оно требовало от нас при его жизни. Мало того, воспоминание это становится более обязательным после его смерти, чем оно было при его жизни. Та сила жизни, которая была в человеке, не только не исчезла, не уменьшилась, но даже не осталась той же, а увеличилась и действует сильнее, чем прежде.

Сила жизни после плотской смерти действует так же или сильнее, чем до смерти, и действует как все истинно живое. На каком же основании, чувствуя на себе эту силу жизни точно такой же, какой она была при плотском существовании, мы можем утверждать, что умерший человек не имеет более жизни? Можно сказать, что он вышел из того низшего отношения к миру, в котором он был как животное, и в котором мы еще находимся. Мы не видим того центра нового отношения к миру, в котором он теперь; но не можем отрицать его жизни, потому что чувствуем на себе ее силу.

Мало того, эта невидимая нам жизнь умершего не только действует на нас, но она входит в нас. Человек умер, но его отношение к миру продолжает действовать на людей, даже не так, как при жизни, а в огромное число раз сильнее, и действие это по мере разумности и любовности увеличивается и растет, как все живое, никогда не прекращаясь и не зная перерывов.

Христос умер очень давно, и плотское существование его было короткое, и мы не имеем ясного представления о его плотской личности, но сила его разумно-любовной жизни, его отношение к миру действует до сих пор на миллионы людей, принимающих в себя это его отношение к миру и живущих им. Что же это действует? Что это такое, бывшее прежде связанным с плотским существованием Христа, составляющее продолжение и разрастание той же его жизни? Мы говорим, что это не жизнь Христа, а последствия ее. И сказав такие не имеющие никакого значения слова, нам кажется, что мы сказали нечто более ясное и определенное, чем то, что сила эта есть сам живой Христос. Ведь точно так же могли бы сказать муравьи, копавшиеся около желудя, который пророс и стал дубом; желудь пророс и стал дубом и раздирает почву своими кореньями, роняет сучья, листья, новые желуди, заслоняет свет, дождь, изменяет все, что жило вокруг него. «Это не жизнь желудя, – скажут муравьи, – а последствия его жизни, которая кончилась тогда, когда мы уволокли этот желудь и бросили его в ямку».

Какой бы тесный ни был круг деятельности человека, если он живет, отрекаясь от собственной личности для блага других, он здесь, в этой жизни уже вступает в то новое отношение к миру, для которого нет смерти и установление которого есть для всех людей дело этой жизни.

Человек, положивши свою жизнь в подчинение закону разума и в проявление любви, видит уж в этой жизни, с одной стороны, лучи света того нового центра жизни, к которому он идет, а с другой – то действие, которое свет этот, проходящий через него, производит на окружающих. И это дает ему несомненную веру в неумаляемость, неумираемость и в вечное усиление жизни.

Веру в бессмертие нельзя принять от кого-нибудь, нельзя себя убедить в бессмертии. Чтобы вера в бессмертие была, надо, чтобы оно было, а чтобы оно было, надо понимать свою жизнь в том, в чем она бессмертна. Верить в будущую жизнь может только тот, кто сделал свою работу жизни, установил в этой жизни то новое отношение к миру, которое уже не умещается в нем.