Текст книги "Письма с Прусской войны"

Нежные эмоции могут составлять и едва ли не главную опору в хаосе войны и баталии: «Знайте, жизнь моя, что в кровавый день прошедшей баталии, ежесекундно ожидая в продолжение 12 часов смерти, я часто думал о моей дорогой Наташе ‹…› когда я буду умирать, то умру с Вашим именем на устах. Прощайте, любимая и возлюбленная более жизни, нежная моя супруга» (№ 28). Для оставшихся дома высшие резоны тоже не могут перевесить чувств, даже если это великая княгиня: «Oh! que je hais ce carnage du genre humain; je tremble à chaque poste, et Dieu sait ce qu’il en sera à l’arrivée de courriers[622]622
  «О, как же я ненавижу эту мясорубку рода человеческого! Дрожу при всякой почте, и Бог знает, что принесут с собой прибывающие курьеры» [В. к. Екатерина Алексеевна] – З. Г. Чернышеву, [весна – лето 1758] // Любовные записочки 1881, 400.


[Закрыть]».

В то же время культура галантности и эмоциональный язык в корреспонденции с противоположным полом подразумевали и новое отношение к семейным узам[623]623
  В корреспонденции, адресованной «Катеринушка, друг мой сердешнинкой», уже Петр I извещал Екатерину из Спа, что «матресу свою отпустил к вам», «понеже во время пития вод домашней забавы дохторы употреблять запрещают» (Петр I – Екатерине Алексеевне, Спа 18/29.06.1717 // Письма русских государей и других особ царского семейства. Переписка императора Петра I с государынею Екатериной Алексеевной. М. 1861, 70).


[Закрыть]. Реалии многолетней далекой войны, как и всякой разлуки, становятся серьезным испытанием для идеализма привязанностей и заставляют «последовать жертвою Венере и ее угождениям»[624]624
  Андреев 1870, 78 (запись 1762 г.).


[Закрыть].

Алексей Ильин сокрушается в письме брату о своем товарище, что тот-де «свою любезную пренебрегать начинает, а влюбился в хозяйку, говоря, что здесь тою неблагодарную доволен не буду, а вы братец с тем ему постыдитесь» (№ 49)[625]625
  Сердечные авантюры с различными «Елеонорами» становятся распространенным эпизодом в автобиографике и романтизированных мемуарах Прусской войны (ср.: Хомяков 1790, Болотов 1870, Климов 2011); Веселова А. Ю. А. Т. Болотов и П. З. Хомяков. Роман или мемуары? // XVIII век. Сборник, 22. СПб. 2002, 192–193.


[Закрыть]. И наоборот, повторяющиеся в письме жене (№ 28) мольбы к Наташе «быть мне верной» и расстаться с каким-то «Фомкой» заставляют предположить основания для подобных сомнений: «…Какая жена захочет это, чтобы жить розно? Не спорю, такая, которая пользоваться сама хочет всеми веселиями»[626]626
  Е. М. Румянцева – П. А. Румянцеву, Москва 20.11/01.12.1763 // Бекасова 2006, 104.


[Закрыть]. Коллизию такого рода в развернутом виде мы знаем из семейной драмы, запечатленной в письмах гр. Екатерины Михайловны Румянцевой в Заграничную армию своему знаменитому мужу[627]627
  «Все хлопоты и обузы деревенские и домовые имела, утешаяся, что конец войне и моим горестям, и буду жить попрежнему, а теперь вижу иное» (письмо от 06/17.08.1762, Румянцева 1888, 7); Marrese 2016.


[Закрыть].

Наконец, о неизбежной в каждом походе внутри и вне России амурной составляющей нас извещает и любопытное доношение протопресвитера Заграничной армии о. Иоанна Богаевского, которое я приведу в деталях. Дело происходит уже на зимних квартирах по окончании кампании 1758 г.: «Венгерского гусарского полку пример маиор Фелкер требует от меня позволения к свещеннику того полку протопопу Симеону Беличу, дабы обвенчал он гусара Себени Иштвана на оставшейся от умершего гусара Стефана Хорвата жены Марии». Из чего мы уже узнаем, во-первых, что «зимовные жены» и «зазорные женщины» обретались вместе с армией, а во-вторых, либо венгр перешел в православие, либо будучи католиком, ничтоже сумняшеся согласен венчаться у православного священника. О. Иоанн далее:

В данной мне от Святеишаго Правительствующаго Синода инструкции о брако сочетании неупомянуто для того, что в таком походе женится не есть доброе дело, но паче болшему злу виновное. Потому что между зимовными женами абозными все блудницы под видом чесно именуемых портомоек и кухарок утаеватца могут, которые по воинскому артикулу 175му без расмотрения особ чрез профоса исполку изгнаны подлежат[628]628
  «Никакия блудницы при полках терпимы не будут, но ежели оные найдутца, имеют оныя без разсмотрения особ, чрез профоса раздеты и явно выгнаны быть» (§ 175 Артикула воинского 1715 г.).


[Закрыть]. И того ради за должность имею ‹…› просить ‹…› камандирам служивых и всякого чина людьми от женитбы воздерживать и о женившихся до сего жен и содержащихся дурно ауфицерам (sic! – Д. С.) их других женска пола прекратить и ис полков выслать до окончания сего мясоеда, дабы невоистенно и безаконно живущии очювствовались и удаляющи себе от приобщения Святых Христовых таин в наступающую Четыредесятницу достойное покаяние принесли и приобщились. На будущую компанию в воинских происхождениях чрез Богом благословенный успех пользовать может[629]629
  РГВИА. Ф. 846. Оп. 16. Д. 1672. Ч. 4. Л. 286–286 об. (Доношение о. Иоанна Богаевского В. В. Фермору от 12/23.01.1759).


[Закрыть].

Фермор в своей резолюции подтверждает «о недержани никому зазорных женщин» и «особливо женится никому в здешних чюжих краях непозволять»[630]630
  Там же. Л. 285 (ордер В. В. Фермора П. А. Румянцеву, Мариенвердер 24.01/ 04.02.1759).


[Закрыть]. Но не позволенное быку, как водится, позволено Юпитеру:

[Российские генералы] по большей части слишком привержены удобствам, а отчасти и падки до наложниц. Их примеру следуют многие высшие офицеры, хотя и из этого числа стóит исключить некоторых командиров, в частности, князя Голицына, а также иностранцев[631]631
  «Die meisten [Generalen] gebrauchen zu sehr der Gemächlichkeit, und seyen vom Theil auch der Concubinage sehr ergeben, deren Beispiele die mehrichten Officiers vom ersten Rang folgen, obwohlen davon ein= und andere Subalterne ausgeschlossen zu werden verdienen, insbesondere der Fürst Galiczin, auch die Ausländer» (Де Фине – В. А. Кауницу, Драмбург 24.10.1758 // OeStA. HHStA Kriegsakten 373–2. Karton 3, Bl. 17RS). В тексте, очевидно, смысловая ошибка – должно быть не «подчиненные», а «командующие». Вероятно, подразумевается кн. Александр Михайлович Голицын.


[Закрыть].

Армия

Армию в походе не инако, как с великим и многонародным городом сравнить можно[632]632
  Болотов I, 498.


[Закрыть].

Что касается отсылки к реалиям и их оценки у авторов писем, логично, что основной контекст составляет армия и коллективные ценности, ассоциирующиеся с новой империей и службой ей. Оценки реалий военных оттачивались в процессе общения и обмена информацией, и со своими, и с «Ним», неприятелем. Походные реалии Заграничной армии, специфические обстоятельства Цорндорфской баталии и ее последствий создавали коллективный опыт и способствовали качественному изменению интенсивности социальной жизни в армии.

Офицерство оказывается осенью 1758 г. после Цорндорфа в тяжелом положении. Кому-то из офицеров, как Муравьеву, еще повезло – удалось разыскать свою коляску после «рассеяния» на баталии, пусть и «без запасного венгерского двенатцать бутылок, которое уж выпито»[633]633
  Муравьев 1994, 45.


[Закрыть]. Многие же остались вообще без экипажей; слуги убиты, разбежались или пьянствуют.

Военный катаклизм повлек за собой и микрокатаклизм социальный, когда нарушилась не только субординация в армии, но и в отношениях между хозяевами и слугами. Именно «офицерские хлопцы»[634]634
  Масловский I, 51 второй пагинации.


[Закрыть], слуги, которые были при офицерских экипажах, несли непосредственную ответственность за их потерю. А. И. Бибиков пишет жене о верном Ваське, который ходил за ним по пятам под огнем и которого он освобождает от крепостной зависимости. Но и о своем денщике, который после баталии «пропадал три дни от меня аднако являлся каждый день в абозе мертвецки пьяной» (№ 30). У П. И. Панина слуги «все денги украли и бегали», «патаму мы стали весма безлюдны» (№ 8).

И, добавим, «бесконны»: «Своих трех верховых имел очень хороших да всех Федор Федорович (Фридрих. – Д. С.) побил» (№ 34). Смотреть на мир не с высоты лошади – мука прежде всего не физическая, а нравственная, потеря статуса. Кн. Павел Щербатов так и пишет о грозящем позоре: «Как скоро я сваих [лошадей] пагребу то уже иных купить мне ненашта, а принужден буду учитца пешком хадить» (№ 42).

У младших же офицеров «теперь ни телеги ни лошади ни ковтана и почти и штанов нет», и это без всякого преувеличения. Сын бухгалтера К. Б. Бороздина, пролежав баталию больным в обозе, остался в одной «покоевой» шубе: «Мундир и все у нево пропало, денег ни копеики» (№ 33).

На маршах, без экипажей, людей, лошадей и штанов меняются представления о субординации: «Без епанеч, под дождем и бурею… мы оставя тогда все чины хоронились под ящики и пушки и нам делали в том компанию и самые штабы (штаб-офицерство. – Д. С.)»[635]635
  Болотов I, 468.


[Закрыть]. В Заграничной армии складывается то, что теперь именуется emotional community, своего рода социальный и экономический организм[636]636
  Ср.: Pröve 2010.


[Закрыть], где одалживают друг другу деньги, товары, ходят в гости: «Нечаянно пришол князь Иван Федорыч ‹…› мы с ним переменили платками, он твой, мое сердце, взял каришневой, а мне дал голубой, да мне подарил пару гусей, штоф француской вотки, другой простой, тем он багат, а я ему последней фунт зеленого чаю разделил пополам, да дал варшавского табаку» (№ 62).

Заметим, когда прусская армия через две недели после отправления наших писем потерпела поражение при Хохкирхене, многие пруссаки, подобно русским при Цорндорфе, лишились экипажей и вещей. Хронисты отмечают и здесь подобную же атмосферу «фронтового» братства, а аскетизм и лишения в поле тамошние моралисты даже возвели в принцип как противопоставление развращенным излишествам гражданской жизни[637]637
  Füssel 2009 II, 114–115.


[Закрыть].

В условиях, когда большинство российских дворян на службе, в армии сосредоточен и центр социальной коммуникации, позднее переместившийся в салоны и поместья. Завязывавшиеся в гарнизонах и на кантонир-квартирах дружеские связи[638]638
  Данилов 1842, 342 о совместном досуге офицеров-артиллеристов в Риге; Щепкина 1890, 121.


[Закрыть] укрепляются на маршах, дневках и в лагере: «Мы почти всякой час с ним вместе находимся на квартире стоим и в походе едем» (№ 49)или «Я в пехотном мушкетерском полку имею себе приятеля как брата Якова Петровича Ртищева. И мы стоим вместе, горестно случа праводимся вместе. То нас огорчает, что в Росию не скоро можем выйти. И засылая писмо, мы про ваше здоровье вотки по чарке выпили» (№ 17). Последнее – приписка в конце письма, и, судя по почерку, чарка была немаленькой. Или А. А. Прозоровский о своей дружбе с А. И. Бибиковым: «Он был всегда со мною вместе, когда только откомандирование ‹…› нас не разлучало»[639]639
  Прозоровский 2004, 86.


[Закрыть].

«Чрез долговременную службу в одном полку согласием и любовью связаны»: это и фактор повышения боеспособности армии, ибо «сводные люди между собою дружбы и любви иметь не могут»[640]640
  Разсуждение о сведении некоторого числа гренадерских пехотных полков в особливые полки [1756], цит. по: Судравский 1906 I, 5 второй пагинации.


[Закрыть], и важная (главная в нашем случае) социализирующая среда. Полковое братство в экстремальных условиях войны – несомненно, одна из самых устойчивых в ряду множественных идентичностей тогдашнего дворянства[641]641
  Ср.: Schönle, Zorin 2016, 322.


[Закрыть]. Военный опыт в письмах заключен в рамки «моего/нашего полка» (№ 37, 101) или «нашего корпуса» для «шуваловцев» из Обсервационного корпуса (№ 29, 37, 42). Особой кастой ощущают себя артиллеристы и инженеры. Домой сообщают прежде всего о полковых новостях; жизнь полка составляет стержень автобиографических материалов и мемуаров.

На более высоком уровне в крупных войнах этого периода армия начинает осознавать себя представителем большого сообщества – процесс, увенчанный французской революционной армией, немецким Volk in Waffen и нашей Отечественной войной 1812 г. В Семилетнюю войну особое значение придается тому обстоятельству, что русская армия – в отличие от прусской военной машины – люди «не наемные»[642]642
  П. С. Салтыков – И. И. Шувалову, 10.11.1759 // Шувалов 1872, 500.


[Закрыть]. Это осознают и подчеркивают все от командующего до солдата: «У Лютóго Короля (Фридриха – Д. С.) / Чужа сила, не своя: / Полонена, нанята…»[643]643
  Киреевский 1872, 99. Хотя на самом деле прусская система рекрутирования делилась на призыв по кантональным округам, приписанным к определенным полкам, и вербовку разными способами «иностранцев» – то есть всех остальных, не относившихся к кантону.


[Закрыть]. «Point de troupes mercenaires dans leur armée. Unité de nation, unité de langue, unité de religion chez eux», – завистливо замечают австрийцы[644]644
  «В их (российской. – Д. С.) армии нет наемных войск. У них единая нация, единый язык, единая вера», имея в виду солдат (Zinzendorf 1755, 701).


[Закрыть].

Обилие притяжательных местоимений – «наша армия» (№ 25), «наши солдаты» – и, наконец, просто эмоционально всесильное «наши»/«свои» – питательная среда для разных «больших нарративов». Как правило, это же одновременно предполагает исключение. В Цорндорфскую кампанию оживает перманентно тлеющий в елизаветинское царствование комплекс бироновщины, в военное время приобретающий нюанс измены. «Мы» противопоставлено не только «Ему» с большой буквы, то есть неприятелю, но и собственным «внутренним немцам».

Еще в начале царствования Елизаветы, в 1742 г., гвардейские солдаты дважды устраивают мятеж, собираясь перебить офицеров-иностранцев за измену, в Петербурге и в походе в Русско-шведскую войну[645]645
  Вейдемейер 1834 I, 36–45.


[Закрыть]. В Семилетнюю войну при смене Апраксина Фермором секретарь походной Секретной канцелярии Веселицкий передавал в Петербург разговоры солдат: «От нечестивых немцев какого добра ждать? Ведь одноверцы: ворон ворону глаз не выклюет; где им так радеть и стоять, как наши природные!»[646]646
  П. П. Веселицкий – М. И. Воронцову, Либава 14/25.11.1757 // АКВ VII, 500–501. О конфликтах подобного рода (несмотря на название, в том числе в Семилетнюю войну) см.: Кретинин Г. Национальные проблемы русской армии в XVI–XVIII вв. (до Семилетней войны 1756–1763 гг.) // Karpus Z., Rezmer W. (red.). Od armii komputowej do narodowej (XVI–XX w.). Toruń 1998, 119–134.


[Закрыть]

Время от времени густой дым слухов подпитывают огоньки реальных дел об измене. Известны истории Г. Тотлебена, капитана Ламберта, планы сдачи крепости Пиллау; еще несколько случаев есть в делах Тайной канцелярии[647]647
  Коробков 1948, 758–761; АКВ II, 206–211; К истории Семилетней войны 1873, LVII–LX. О менее известных случаях см.: Филюшкин 2002, 72–73. РГАДА. Ф. 11. Оп. 1. Д. 1811, 1831–1832, 1835, 1839, 1853, 1968.


[Закрыть]. Помимо обыкновенного бегства солдат и нестроевых в реляциях упоминается и о перебежчиках к пруссакам – например, гусарского прапорщика лифляндца Шпильгабера в 1759 г.[648]648
  Коробков 1948, 453 (реляция П. С. Салтыкова от 4/15.07.1759).


[Закрыть] В отличие от русских, которые в вербовке шпионов в основном опирались на «идейные» мотивы – притесняемых католиков против то ли протестанта, то ли безбожника Фридриха II (см. прим. 191), – в обратном случае просматривается только материальный интерес.

Самым значительным стало изобличение в шпионстве подполковника Нарвского гарнизона Сванте Блома[649]649
  См.: Amburger.


[Закрыть]. Тот был завербован в 1753 г. с жалованьем в 180 червонцев, запутавшись в делах о своем наследстве в Пруссии. С прусской стороны сбор разведывательных сведений о России организовал Кристоф Герман Манштейн, автор известных мемуаров о России[650]650
  Записки Манштейна о России 1727–1744. СПб. 1875 [франц. оригинал издан в 1771 г.], см. о нем Там же, 361 et passim.


[Закрыть]. Главным консультантом по финансовым и военным возможностям Российской империи выступал фельдмаршал Джеймс Кейт[651]651
  Varnhagen von Ense 1844, 107 et passim.


[Закрыть]. Блом якобы был связан с комендантом Нарвского гарнизона бригадиром фон Штейном и передавал пруссакам сведения – к примеру, купленные за 16 копеек у штабного писаря и унтер-офицера полков, передислоцированных накануне войны в остзейские губернии[652]652
  Соловьев, 985; Филюшкин 2002, 73.


[Закрыть].

В общем, не сказать, что крупная рыба. Самый жирный сом, к тому моменту уже залегший на дно, в сети нарождавшейся русской контрразведки так и не попал. Будучи в Берлине в 1753 г., Блом слышал, как «читали письмо на французском языке, полученное Кейтом из России» с разного рода «инсайдерскими» известиями о «несогласиях в Петербурге», каковые письма Кейт получал «почти каждую почту» и «читал, закрывши подпись рукою»[653]653
  Соловьев, 985.


[Закрыть].

Материалы, однако, в Берлине сохранились[654]654
  В фондах К. Г. Манштейна (GStA PK I. HA Rep. 96. Nr. 608 N), Дж. Кейта (I. HA Rep. 96 N 87. O) и особом фонде «Военные дела по России» (I. HA Rep. 96 N 608 J).


[Закрыть], так что руку Кейта мы вежливо, но решительно отведем. Появившаяся перед нами подпись принадлежала… – барабанная дробь – Юрию, он же Георг, он же Джордж, Броуну. Да, читатель: второй человек в Заграничной армии, командующий элитным корпусом, герой Цорндорфской баталии – был и осведомителем пруссаков.

В списке того, что Яков Вилимович узнал от Юрия Юрьевича[655]655
  «Relation de ce que le Marechal de Keith a su du General Browne» (Реляция о сведениях, полученных маршалом Кейтом от генерала Броуна) б. д. // GStA PK I. HA Rep. 96 N 608 J, Bl. 56–57.


[Закрыть], значилось немало: все изменения в организации армии, ее финансировании, довольствии, передислокации полков, строительство Рогервикской крепости, численность и состояние Ревельской эскадры, новости о придворных «партиях» в Петербурге и т. п. Почему Броун писал именно Кейту, понятно: оба якобита-эмигранта с Британских островов дружили еще со времени перехода на русскую службу и поддерживали связи впоследствии. Броун в своих сведениях из России не случайно особо упоминает и других бывших подданных британского короля[656]656
  «Шотландец по имени Фуллертон ‹…› один из лучших офицеров в настоящее время в России» (Ibid. Bl. 56).


[Закрыть]. Переписка скорее всего была на английском, который в эту эпоху мало кто – во всяком случае, никакой случайный человек – не прочтет, и передавалась через какого-нибудь купца. Если еще прибавить, что Джеймс Кейт занимал видное место в масонской иерархии, будучи провинциальным великим магистром в России[657]657
  Wills 2012, 220. См. подробно: Вернадский Г. В. Русское масонство в царствование Екатерины II. Пг 1917, 4–5, включая русский масонский гимн Кейту (Ешевский С. В. Сочинения по русской истории. М. 1900, 189).


[Закрыть], любители конспирологии могут потирать руки.

Посему не обойтись и без дисклеймеров: во-первых, сведения ограничиваются самым началом 1750‐х гг. В июле – сентябре 1755 г. Броун – тогда генерал-поручик Лифляндской дивизии – отпущен в «отпуск в немецкую землю», что тоже довольно любопытно. «Отпускники» в штатском из Петербурга вроде А. И. Бибикова с Лаврентием де-Молина (см.: Действующие лица) наводняют в это время будущий театр военных действий. Трудно представить, что Броун в «немецкой земле» не встретился с Кейтом. По возвращении Броун делится уже со своим непосредственным начальником П. И. Шуваловым разведывательной информацией об удобных маршрутах в походе на Пруссию[658]658
  Кудзеевич 2015, 431–432.


[Закрыть]. А через год Броун извещает главнокомандующего С. Ф. Апраксина «репортами из Курляндии» «о прусских намерениях»[659]659
  Экстракт из реляции Апраксина, Рига 29.11./10.12.1756 (СИРИО. Т. 136, 461).


[Закрыть]. С «начатием Прусской войны» и гибелью на ней главного прусского «кремленолога» Манштейна (1757) всякие следы корреспонденции с Кейтом отсутствуют[660]660
  Судя по записке, оставленной Кейтом в июле 1758 г. для русского военного представителя у австрийцев Шпрингера, он ничего не знает о положении дел в России и интересуется судьбой своих знакомых, «дабы он порадоватся мог о произведении его старых приятелей» (РГВИА. Ф. 846. Оп. 16. Д. 1663. Ч. 3 (4). Л. 247–247 об.).


[Закрыть].

Во-вторых, по переписке Фридриха II собственно военной эпохи совершенно очевидно, что никакой информации о передвижениях и военных планах РИА из высокопоставленных источников к прусскому руководству не поступало: присутствуют только дипломаты, перехват почты, местная агентурная сеть и донесения разъездов.

И все же вопросы к Юрию Юрьичу остаются: могла ли быть такого рода корреспонденция только бескорыстной приятельской инициативой? Стóит ли факт, что нищий, как церковная крыса, после своего отъезда из Ирландии Броун к концу жизни сделался одним из крупных землевладельцев в остзейских губерниях, приписывать только женитьбе на дочери фельдмаршала Ласси, «разумной экономии» и фавору у Екатерины II[661]661
  Browne 1794, 44. См.: Действующие лица.


[Закрыть]? Или кровь, залившая цорндорфский мундир, в котором Броун завещал похоронить себя, смывает все неясные пятна, бывшие на нем прежде?

Что касается первого человека в армии, Фермор уже давно раздражал армию: «Был строгий начальник, боялись его, да между ним и меньшими властями было не так-то и ладно»[662]662
  Воспоминания Федора Петровича Лубяновского [рассказы В. И. Лопухина] // РА 1872, № 1, 127.


[Закрыть]. Эпизоды с угрожающим «лютерану» пистолетом офицером и посулы бригадира Стоянова пристрелить немца получили вскоре продолжение в обвинениях командующего в тактических просчетах, оставлении места битвы и последующей пассивности армии. Существенную роль сыграли сомнения в его поведении на поле чести. «Некоторые [российские] генералы, – пишет в октябре 1758 г. австриец де Фине, – говорили мне: ‚Видите, г-н полковник, как наш командующий изображает храбреца – и однако в этом нет ни капли правды». Из чего, продолжает де Фине, «я заключаю, что [генералитет] не слишком верит в пользу распоряжений [Фермора] и не испытывает перед ним особого трепета»[663]663
  «Sehen Sie mein Herr Obrister wie unser Chef den Braven zu machen gedenket; allein es ist nichts weniger als wahr» (Де Фине – В. А. Кауницу, Драмбург 24.10.1758 // OeStA. HHStA Kriegsakten 373–2. Karton 3, Bl. 16RS).


[Закрыть].

Все это повлекло за собой отзыв Фермора из Заграничной армии и расследование в рамках комиссии генерал-поручика Ивана Ивановича Костюрина[664]664
  Костюрин 1759; Яковлев 1998. И. И. Костюрин (1719–1790), комендант Петропавловской крепости, обер-комендант Санкт-Петербурга. Его сестра Екатерина Ивановна была замужем за начальником Тайной канцелярии гр. А. И. Шуваловым.


[Закрыть]. Комиссия сняла с рейхсграфа все подозрения в измене, но Костюрин заключал: «Многие со мною генералитет и штаб-офицеры в рассуждении говорили, что все желают командиром быть российского». Политкорректно оговариваясь, что и остзейцы хотят того же[665]665
  Костюрин 1759, 356–357.


[Закрыть].

Сами остзейские офицеры (которых, по утверждениям капеллана Христиана Теге, в этой кампании насчитывалось до 800[666]666
  Nachrichten 1759, 815.


[Закрыть]) вполне отождествляют себя с Российско-императорской армией, видя в Цорндорфе «нашу победу». С Российско-императорской, но не русской. Это очевидно в упоминании в письме домой о павших в баталии только «своих»: «Из нашего полка мы потеряли 5 офицеров-немцев» (№ 101). И по тому, что при цорндорфском «смятении» среди убитых и раненых собственными солдатами были прежде всего те самые «немецкие офицеры» вроде порубленного поручика Брукендаля[667]667
  РГВИА. Ф. 846. Оп. 16. Д. 1665. Ч. I (2). Л. 108; Tielke 1776, 158.


[Закрыть].

При этом надо понимать, что «немецкий» в середине XVIII в. и в контексте Семилетней войны предполагает принадлежность никак не национальную или государственную, но язык и «немецкую веру» – протестантизм. Тогда как для самих немецких земель центральный стержень этой войны составляло продолжение предыдущих столкновений протестантского Севера и католического Юга.

Коллективная идентичность в армии предполагает вписывание только что пережитого офицерами в надличностный, исторический контекст, где баталии служат основными вехами биографии новой империи, а слава показателем степени ее зрелости[668]668
  См.: Андриайнен 2007, 101–102 о «славе» как атрибуте елизаветинской империи; Андриайнен, Каменский 2010, 24–25.


[Закрыть]. Сравнение с Полтавой в письме – типичная для Елизаветинской эпохи главная отсылка к Петру. Ибо «токмо претворением народа в военное действо ‹…› Великого Петра в такое состояние государство приведено, а победоносным оружием так распространено, что империю составило»[669]669
  Шувалов 1754, 168.


[Закрыть].

Так же очевидна важность для офицерства оценки «Фридерика» – Фридриха II – как «великого в наш век в военном искусстве капитана»[670]670
  Прозоровский 2004, 86.


[Закрыть]: «Сам король говорил что он впервые от роду своево дерется с настоящими солдатами и не думал никогда что б русския солдаты были столь наполнены храбростию», «удивлялся стая батальи что ни ево ни наша не могла преодолеть» (№ 9). И не только Фридриха: «Судя по словам российских генералов, им дали понять, что в Вене их во грош не ставят, не верят в навыки их войск и считают их, в конце концов, совершенно невежественными»[671]671
  «J’ai cru m’apercevoir par les discours des genereaux Russiens qu’on leur a fait entendre qu’on les meprisait entierement qu’on n’avoit aucune confiance dans le scavoir de leur trouppes à Vienne et qu’en fin que l’on les supposait entierement ignorans» (Бар. Кеттлер – В. А. Кауницу, Митава 22.06.1757 // OeStA. HHStA Kriegsakten 371. B. Bl. 12).


[Закрыть].

За отсутствием иной внятной легитимации преодоление неуверенности и страха, самоутверждение свое и державы[672]672
  «Повсеместным было убеждение, что Россия и ее армия подвергаются испытанию перед лицом европейского общественного мнения и должны показать себя в наилучшем свете» (Keep 1989, 164).


[Закрыть] становится идеальным обоснованием «далекой войны».

Страх и честь

 
Друг за друга мы все помрем,
За Россию свою кровь прольем[673]673
  Исторические песни XVIII века, 168.


[Закрыть].
 

«Причудливое сочетание, пересечение у разных дворянских поколений чести и страха – важнейший, интереснейший исторический феномен XVIII века»[674]674
  Эйдельман Н. Я. Революция сверху в России // Наука и жизнь. 1988. № 7, 114.


[Закрыть], – замечал когда-то Натан Эйдельман. Имея в виду, правда, внутриполитический аспект и более позднюю эпоху. Но на поле битвы это пересечение проявляется тем резче, а модели поведения, выработанные на войне, остаются руководящими и в гражданской жизни. Военный офицерский идеал чести подразумевает в первую очередь не абстрактные нормы сословной культуры, которые в русском случае к тому же только усваиваются, а реально проявленные мужество/страх.

На это обращают внимание исследователи военных культур эпохи: в прусской армии офицеры могли нарушить любые сословные нормы поведения, вплоть до оскорбления своих сослуживцев, не говоря уже об адюльтере и распущенности, но личная храбрость искупала все. Тогда как при любом свидетельстве трусости красная линия оказывалась перейденной немедленно и окончательно. Фридрих II отказывается после Цорндорфа даже выслушать подозреваемого в трусости генерала Рауттера, и вердикт ему выносится через флигель-адъютанта[675]675
  GStA PK I. HA Rep. 96, N 89, C.c.3.


[Закрыть]. «В представлении о чести один страх побеждался другим»[676]676
  Nowosadtko, Moebius 2007, здесь 168.


[Закрыть]: не только у офицеров-дворян, но и у солдат Старого режима движущей пружиной теперь считается страх не перед наказанием, а перед боязнью осрамиться перед лицом своих сослуживцев[677]677
  Ibid., 169; Berkovich 2016, 95f.


[Закрыть].

Что сказать про наших? Российская армия времен Елизаветы определенно не уверена в себе. Она, замечает саксонский наблюдатель, «имеет много доброго в сравнении с другими армиями и обладает тем самым необыкновенной мощью, о которой, однако, как представляется, они (русские. – Д. С.) отчасти и сами еще не ведают»[678]678
  Trützschler 1838, 152.


[Закрыть]. Сам П. И. Шувалов в разговоре с австрийцем Цинцендорфом накануне войны признавал: «Пруссаки великолепны», в России «трудятся день и ночь над тем, чтобы стать с ними вровень, но прежде всего следует их не бояться»[679]679
  Zinzendorf 1755, 688.


[Закрыть].

Настроения не могут быть измерены и «в среднем по армии». В воспоминании А. Т. Болотова о первой кампании фигурирует, с одной стороны, «в сердцах множайших воинов чувствуемая ‹…› великая от пруссаков робость, трусость и боязнь»[680]680
  Болотов I, 464, 467–468, 474.


[Закрыть], с другой – «мечтательное воображение, что мы по множеству нашему замечем его (неприятеля. – Д. С.) даже шапками». Повременные эпохе свидетельства первой кампании вполне подтверждают шапкозакидательский настрой: «Многие из русских офицеров ‹…› полагали, что им ничто не сможет противостоять, что они, как вышедший из берегов поток, все сметут и к концу сентября [1757 г.] будут возле Берлина»[681]681
  Из дневника пастора в восточнопрусском Гумбиннене, запись от 07.09.1757 (Pastenaci 1866, 477).


[Закрыть]. На такой же блицкриг надеялись и союзники: «Der Krieg [wird], wie zu vermuthen, nach einem Jahre zu Ende gediehen»[682]682
  «Следует предполагать, что война закончится в течение года», – писал австрийский посланник весной 1757 г. (М. Эстерхази – В. А. Кауницу, СПб. 23.05.1757 // Volz, Küntzel 1899, 669.


[Закрыть].

В нашем корпусе Михайла Крючков (№ 9) все еще выражает осторожную надежду побывать во «Франфорте» и Берлине, а Афанасий Невельской (№ 25) уверяет, что «салдаты бодры и жадны, и мы все веселимся и желаем чтоб еще с неприятелем увидется». В то же время в описании баталии в письмах сложно не заметить следы terror borrusiae. Если у пруссаков фигурируют в основном «русские» и «московиты», то в русских письмах неприятель как грозный «Он» с большой буквы. Что напоминает, конечно, толстовское: «Это наши – Ах, наши! А там?.. – Это опять он, – сказал офицер… Вчера было наше, а теперь его[683]683
  Толстой Л. Н. Война и мир // Собр. соч. В 22 тт., т. 6. М., 1980, 201.


[Закрыть]». Заметим, при практически точной информации о численности неприятеля оценка соотношения с собственными силами занижена: «Ево воиска было сильнея нашева, около 40 тысяч. Немогли ево отаковать но сам нас отаковал ‹…› того дня мы все в отчаяние пришли и много разбежалось» (№ 9).

По источникам ясно видно разделение доблести на службе и индивидуальной смелости. «Храбрость и неустрашимое мужество», упомянутые в императорском указе по итогам Цорндорфской баталии, рассматриваются как норма службы. Бегство и пьянство «поносны и бесчестны» прежде всего по отношению к монарху, «вящей славе» которого наносят ущерб[684]684
  Коробков 1948, 344.


[Закрыть]. В частной беседе с австрийским посланником для императрицы оказывается «совершенно вне разумения» (unbegreiflich) бегство с поля боя принца Карла и барона Сент-Андре[685]685
  М. Эстерхази – Марии Терезии, СПб. 19.09.1758 // OeStA. HHStA StAbt Russland II 40. Bl. 160.


[Закрыть]. Уставным долгом офицера на баталии было «позитурою гордою ободрять подчиненных, и делать их смелыми, неторопливыми и на себя надежными»[686]686
  Описание пехотного полкового строю 1755, 51.


[Закрыть].

С точки же зрения личной чести выражение страха пока не является абсолютным табу, как позднее в золотой век дворянской культуры. Есть и нюансы в толковании храбрости и отваги: в поведении на войне позитивно оценивалось в этот период скорее следование регулярству, чем личная храбрость в ее позднейшем романтическом понимании[687]687
  Кагарлицкий Ю. В. Отвага: слово и понятие в историко-культурной перспективе // Живов, Кагарлицкий 2012, 75–92.


[Закрыть]. Пока баталия идет своим регулярным чередом, пока пишущий находится в составе боевых порядков, он почти всегда описывает происходящее как коллективное действо: «нас атаковали», «мы атаковали». Тогда как вне боевых порядков, в «разсеянии», чувствуют себя неуютно. Тут уже не до «марсова праздника», и описание индивидуализируется: «Отдал шпагу, знак (офицерский. – Д. С.) и шарф чтоб лехче иттить. А сзади нас гусары пруские желтые рубят всех» (№ 81).

Положение усугубляется тем, что вокруг враждебная страна с прусскими «мужиками»-партизанами. Но и с другой стороны на том же поле лейтенант Христиан фон Притвитц так же бросает шпагу: солдаты бегут, его контузило, причем своей прусской пулей. Придя в сознание и увидев себя в одиночестве «mich ein solcher Schrecken überfiel, dass ich ziemlich fassungslos den Degen liegen ließ und ohne alle Armatur in Zorndorf eintrat»[688]688
  «Напал на меня такой страх, что я, отнюдь не сознавая себя, оставил шпагу и добрался до Цорндорфа без всякой амуниции» (Prittwitz 1989, 95). См.: Schwarzer 2006, 198.


[Закрыть].

Для офицера по должности, презираемого армейскими снабженца[689]689
  Keep 1987, 33–34.


[Закрыть], так и вообще допустимо еще прямо признавать свое малодушие: «Товарищи мои ‹…› были при той баталии, хатя и в обозе, точию в ужасном страхе, а мне трафило пробыть то время здесь в четырех милях или верстах в трицети», в «безопасти» (№ 62)[690]690
  Впрочем, аккуратнее – это тоже ходячая фраза. Инженер Муравьев, вовсе не робкого десятка, пишет, к примеру, о своем «великом страхе» в бытность при баталии в Русско-шведскую войну (Муравьев 1994, 23).


[Закрыть]. В уютном Кенигсберге поручик Болотов тоже содрогается, читая длинный список Цорндорфских потерь: «Укокошут молодца ‹…› и все беси в воду. ‹…› В меня попадет как в других, и тогда славься себе пожалуй и утешайся тем, что умер на одре чести[691]691
  Болотов I, 802.


[Закрыть]». Однако уже тогда этот его «запах малодушия» порицается в письмах друга Болотова флотского офицера Николая Тулубьева[692]692
  РО ИРЛИ. Ф. 537. Ед. хр. 29. Л. 51 об., цит. по: Веселова 2013, 79.


[Закрыть].

Абсолютный критерий равновесия между страхом и честью – отношение к смерти в бою, где «долг, присяга и любовь к отечеству кровь свою проливать» обязывают[693]693
  Указ имп. Елизаветы по случаю победы, одержанной русскими при Цорндорфе, 02.09.1758 // Коробков 1948, 343.


[Закрыть]. В письме И. М. Приклонского брату (№ 78) описывается гибель третьего брата Александра, на которую вскоре А. П. Сумароков, родственник Приклонских по матери, откликнется изящным мадригалом:

 
Приклонской! Ты скончал течение свое;
Друзья твои тебя не будут видеть боле.
В чужих зарыт песках, в чужем лежишь ты поле:
Пришло к твоим друзьям известие сие.
Хоть века твоего довольно рок убавил,
Не преборим ни чем;
Но к чести, вдруг ты жизнь с оружием оставил,
И пал с коня с мечем[694]694
  [Сумароков А. П.] Мадригал На смерть г. Полковника Александра Михайловича Приклонского // Сочинения и переводы, к пользе и увеселению служащие. 1758, сентябрь, 286.


[Закрыть].
 

Сам участник событий, как мы увидим, далек в восприятии смерти от всякого пафоса и героизации: «Боже милостив, Господи, как мы бесчасны». Помимо горечи потери его особое сокрушение в том, что тело оказалось брошено. Что значит для человека эпохи не только презрение родственного долга, но, что едва ли не важнее, умаление шансов на воскрешение тела при Втором пришествии.

Вслед за описанием гибели брата Иван Приклонский тут же пишет о своем страхе под огнем прусской артиллерии: «Пули около меня лежали, как уже более описать невозможно, да уже и не страшны наконец были. А когда был страх то пушечныя ево ядры. Очень от них у нас урон был великий». В конце следует характерный контекст: «Притом а я прошу батюшка, как я вас и прежде моими писмами просил, если можно как меня отсюдова выручить. А я права внутренно нездаров» (№ 78).

Как можно видеть по текстам, просьбы содействовать или просить «милостивцев» об отставке или хотя бы об отпуске присутствуют в «поручительной» части писем чаще всего. И это отнюдь не обязательно связано с внешними обстоятельствами – к примеру, ранением, как можно было бы подумать (автор предыдущей цитаты как раз не ранен). Зато сплошь и рядом используется формула «мочи нет»: «Я слава Богу здаров… Пожалуй друг мой а я уже канечно призываю Бога в помочь и пресветлую его матерь неотложи ежели жив буду чтоб попросить в отставку, мочи моей нет» (№ 73).

Авторы писем осознают, что такие просьбы согласны с неформальной практикой[695]695
  О взятках и таксах за отпуск: Щепкина 1890, 119. Известна практика добывания липовых свидетельств о болезни с соответствующей таксой: «Отнесешь ему (лекарю. – Д. С.) барашка в бумажке да судье другого, так и отставят за болезнями» (Новиков Н. И. [Письма к Фалалею]. Письмо уездного дворянина к его сыну // Idem. Избр. произведения. М. – Л. 1951, 123).


[Закрыть], но противоречат формальной этике службы. Прямые просьбы могут навлечь «предосуждение вечное», отсюда предпочтение «давать комиссию»[696]696
  Е. М. Румянцева – П. А. Румянцеву, 06/17.08.1762 // Румянцева 1888, 6–7.


[Закрыть] родным и знакомым: «Изволите вы писать чтоб мне ‹…› просителное писмо отписать о возвращении меня к петербурхской команде и на оное доношу ‹…› мне писать неможно опасаясь не трафило бы кому мое писмо видить, чрез што могу вовеки на себе нарекание иметь, а ежели искать случаю то вам ‹…› А моей руки по таким делам чтоб видно не было» (№ 82).

Между тем шансы получить отпуск осенью 1758 г. призрачны. После потерь Цорндорфа каждый офицер на счету. Насколько отчаянным было положение, видно из формулярного списка тогдашнего капитана Франца Яковлевича де Роберти, который «в генералной баталии под Цо[р]ндорфом от осми капитанов и от всего полку з двумя суполтерн офицерами один остался, и Санкт Петербургским пехотным полком командовал»[697]697
  Послужной список де Роберти 1793 г., цит. по: Макидонов А. В. Днепровская линия (1770–1797). Запорожье 2014, 115.


[Закрыть]. Фермор даже отправляет с тем же курьером Фридрихсом вдогонку транспорту с ранеными приказ вернуть тех, кто хоть как-то в состоянии нести службу:

Известно мне учинилось, что между отправленными к реке Висле тяжело ранеными штап и обер офицерами такие находятся которыя имея легкия раны а иные уже и по излечении оных службу исправлять могут […] Велено их пересмотреть […] кои службу исправлять в состоянии наидутся в мариенвердер отправлять [и] в канвое далее к армеи отправлять[698]698
  Ордер В. В. Фермора бригадиру Нумерсу, 13/24.09.1758 из лагеря при деревне Дикер от Золдинга в 2 милях (N 1451, Bl. 62–63).


[Закрыть].

Командующий отказывался отпускать офицеров и с винтер-квартир, «потому что армея в неприятелских границах и в недалности от оного находится, при которых случаях отпуску из службы требовать воинским артикулом запрещено». Даже в самых тяжелых случаях, как у П. И. Панина, потерявшего дома и детей, офицерам не только отказывают в отпуске, но еще и могут указать на вид, напомнив предпочтение «должности» перед «партикулярностью»[699]699
  РГВИА. Ф. 846. Оп. 16. Д. 1672. Л. 162. В рескрипте ЕИВ от 12/23.01.1759 г. говорилось: «Ежели кто из армеи с прошениями о уволнении кудалибо для исправления партикулярных нужд адресовался, таковым не принимая от них прошениев с выговором прямо отказывать, якоже в нынешнее время служба ЕИВ партикулярности предпочтена быть должна» (Там же. Л. 300).


[Закрыть].

Частое повторение таких просьб в нашем корпусе имеет конкретные причины: хозяйственные и личные неурядицы, и даже «тражедии», как у П. И. Панина, действительная необходимость поправления офицерских экипажей после баталии, реальные раны и болезни, измотанность долгой кампанией и осенней слякотью на марше.

Отправление на войну армейскими офицерами Заграничной армии и их родными, безусловно, воспринимается как удар судьбы. Перевод в действующую армию практикуется как мера наказания дворян наряду с разжалованием в солдаты[700]700
  Ср.: Марасинова 2017, 167 об отправке летом 1762 г. в Заграничную армию рядовым вахмистра Ямбургского драгунского полка за то, что тот неудачно прооперировал своего человека; Данилов 1842, 336 et passim о своей отсылке туда же как знаке гонения и немилости П. И. Шувалова.


[Закрыть]. И. И. Дрозман, отъезжая из столицы в армию, не может «слезы не лить», хотя сам осуждал тех, «хто много плачит» (№ 53). «Поверте матушка радость сестрица, – жалуется кн. Сергей Мещерский Прасковье Брюс, – что мы часто клянем свою судбину sur tout qu’and il fait un mauvais tems» (особенно когда погода плоха) (№ 26). Николай Николев – брату Петру: «Прашу, братиц, постаратца, чтоб меня сменили. Все мои братья живут на озимых (! – Д. С.) местах, адин я мучусь при армии» (№ 20). Супруга П. А. Румянцева Екатерина Михайловна просила мужа о родственнике, который получил назначение в Заграничную армию, «его не оставить, как огорченного человека»[701]701
  Е. М. Румянцева – П. А. Румянцеву, Москва 30.07/10.08.1762 // Румянцева 1888, 5.


[Закрыть]. Процитируем и мнение вездесущего Болотова: «Лишишься покоя, безопасности и тысячи выгод, которыми до сего времени ты пользовался и без всякой нужды подвергнешь себя опять не только всем прежним трудам, нуждам, волокитам, но и самым опасностям»[702]702
  Болотов I, 801.


[Закрыть]. Армейский капитан, отпущенный П. А. Румянцевым по болезни домой, воспринимает это как настоящее чудо и едет на поклонение мощам св. Димитрия Ростовского благодарить за «свободу и отпуск к возвращению от стран прусских в Россию»[703]703
  (1763 г.), опубликовано в: Струков 1913, 217.


[Закрыть].