Текст книги "Письма с Прусской войны"

в армии соблюдали пятинедельный пост из‐за праздника Петровки – то есть Петра и Павла. И хотя войска имеют в этой кампании специальное разрешение и приказ не держаться поста, а есть мясо, тем не менее, не всех из них можно было к этому подвигнуть, несмотря на то, что генерал-фельдмаршал собственнолично ежедневно подавал им пример, вкушая мясо. Считается, что из всей армии мясо ели не более 20 000 человек. Однако со дня Петра и Павла они снова стали часто забивать скот и будут есть мясо далее[786]786
  Trütschler 1838, 151.


[Закрыть].

Исходя из общей численности, получается, что пост соблюдало около двух третей армии. Если вычесть из этого числа инославных и иноверцев – остзейцев, башкир, калмыков, – процент будет еще больше. Заметим, что тучный Степан Федорович следовал примеру своего покровителя канцлера А. П. Бестужева-Рюмина, который еще при назначении на эту должность выпросил себе лично у патриарха Константинопольского «снисходительную грамоту на мясоястие»[787]787
  А. П. Бестужев-Рюмин – патр. Константинопольскому Паисию, СПб. 30.07.1745 // РА. Т. XII (1865), 351–354. Столкновения по этому вопросу в середине XVIII постоянны. Следующий после Фермора командующий П. С. Салтыков, еще будучи командиром Украинской дивизии, имел конфликт с тогдашним местным архиереем св. Иоасафом (Горленко). «Имея мясной стол в великой пост». Салтыков утверждал, что как военный не является его паствой и не обязан ему послушанием. Но затем, как утверждается, «со слезами раскаялся» (Поселянин Е. Русская церковь и русские подвижники XVIII века. СПб. 1905, 96). См. также: Трегубов С. И. Религиозный быт русских и состояние духовенства в XVIII в. по мемуарам иностранцев. Киев 1884, 62.


[Закрыть]. Проблема с «Петровкам» – Петровским постом – фигурировала, кстати, особенно часто, поскольку он мог быть длинным и приходился обычно на самый разгар кампании летом. На него жаловались еще в первый Рейнский поход 1735 г. командовавшие корпусом Дж. Кейт и П. Ласси[788]788
  Ср.: Нелипович С. Г. Союз двуглавых орлов. Русско-австрийский военный альянс второй четверти XVIII в. М. 2010, 158.


[Закрыть]. Как видим, и через два десятилетия ничего особо не изменилось.

Но столкновение двух взглядов на пределы и роль духовного на войне обнаруживало не столько пресловутое «обмирщение», сколько становление новой религиозной культуры, как у А. Т. Болотова. «Какие имена и какие названия мне придаваемы уже ни были (в кенигсбергской канцелярии русскими сослуживцами. – Д. С.), – писал он приятелю в 1760 г., – Нехристь, бусурман, законопреступник (надобно знать за то, что мяса по постам ем) ‹…› Что делать, пусть свое веселятся, но только жаль бедненьких, что они дурачут себя»[789]789
  А. Т. Болотов – Н. Е. Тулубьеву, Кенигсберг (РО ИРЛИ. Ф. 537. Ед. хр. 29. Л. 114 об., цит. по: Веселова 2013, 80). О кризисе и новом обращении: Болотов II, 78.


[Закрыть]. Конфликт был частью духовного кризиса, пережитого Болотовым в Кенигсберге, который стал искать ответы на экзистенциальные вопросы не в обрядах, а в книгах.

Нойдаммский пастор также сообщал о грудах бумаг и книг, оставшихся после русских на Цорндорфском поле (№ 116). Можно предположить, что часть их составляла духовная литература. Во всяком случае, в следующем году по личному распоряжению императрицы в Заграничную армию посылалась 1000 молитвословов для утреннего и вечернего правила на каждую роту[790]790
  ОДД СПС, 479–480 (О напечатании в Московской типографии молитвенников для войск).


[Закрыть]. В нечастых свидетельствах наличия книг у полевых офицеров наряду со светской литературой почти всегда присутствует «божественная», а практика ее чтения наглядно иллюстрирует, как мог выглядеть синтез идеала «веры и отечества»: «Лучшее ево (Ф. М. Булгакова. – Д. С.) было упражнение, по прочтении несколько из духовных книг, делать прожекты к бомбардированию крепостей, снимать ситуации, чертить огнестрельным орудиям профили»[791]791
  Булгаков 1775, 5. Речь о подпоручике Федоре Михайловиче Булгакове (1718–1795) в бытность его сержантом-учителем в полковой школе в середине XVIII в.


[Закрыть].

Показателем активного отношения к вере может считаться участие в таинствах – прежде всего в причастии. Обычное в империи правило «по христианской должности быть у исповеди» раз год в Великий пост соблюдается и в походных условиях[792]792
  См., к примеру, просьбу прислать священника для говения в Великий пост в отдельную команду, его не имевшую, от полковника фон Дальке В. В. Фермору, 01/12.03.1760 (РГВИА. Ф. 846. Оп. 16. Д. 65. Ч. I. Л. 536).


[Закрыть], но тут речь о причастии перед баталией. В допетровском XVII в. причастие перед боем еще настолько распространено, что исповедные вопросники для «вельмож» содержат специальный пункт по этому поводу. Имеются такие свидетельства и для Северной войны[793]793
  К примеру, кн. Б. И. Куракин исповедуется и причащается перед штурмом Нарвы во вторую осаду 1704 г. (Жизнь князя Бориса Ивановича Куракина, им самим описанная // АКК I, 267). См.: Корогодина М. В. Исповедь в России в XIV–XIX вв.: Исследование и тексты. СПб. 2006, 308, 515.


[Закрыть]. В нашем случае подобный эпизод упоминает Теге, к которому ночью перед битвой подходят молодые офицеры перед баталией и просят их причастить прямо под открытым небом на барабане[794]794
  Теге 1864, 1122–1123 (оставляя ему же свои драгоценности и завещания на случай гибели).


[Закрыть] – однако в этом случае наверняка речь идет об остзейцах. Нойдаммский священник сообщает, впрочем, что русские солдаты причащались перед баталией, а в крайней ситуации, опасаясь умереть «без христианского напутствования», обращались за причастием даже к протестантскому пастору (№ 116).

В целом эта мозаичная картина подтверждает тезис о русском «бесстрашии» в отношении своего спасения[795]795
  Ср.: Живов В. М. Покаянная дисциплина и индивидуальное благочестие в истории русского православия // Дружба: ее формы, испытания и дары. Киев 2008, 303–343.


[Закрыть]. Ему предпочитается тот же покой, купленный духовными усилиями «богомольцев», а не своими собственными. В то же время, как обычно, XVIII в. являет развернутую картину: представление о покое отличается все большей метафизической тонкостью. Для формирования самосознания личности и становления автобиографики очевидно, что уровень интроспекции, осознания и фиксации Я связан с новой индивидуальной религиозной чувствительностью. Чем более она развита, тем более мы вправе ожидать стремления передать личные переживания и свою рефлексию в отношении к действительности.

Подобная рефлексия в нашем корпусе представлена единично. В этом случае она оборачивается признанием бессмысленности жертв, даже если это жертва ради победы:

C’est n’est que trop vrai que nous avons emporté le victoire mais Dieu! Combien des hommes morts de tous les deux cotés ‹…› Voila mon chère cœur Les Délices de la guerre, voila pour quoi nous faisons des marches pénibles, supportons toutes les fatigues et toute misère. Pourquoi – pour mourir comme un chien ou pour faire mourir les autres. (№ 28)[796]796
  «Не подлежит сомнению, что мы одержали победу, но Бог мой! Сколько убитых с обеих сторон ‹…› Вот, мое сердце, что за отрады войны, вот ради чего мы совершаем тягостные марши, терпим все тяготы и невзгоды. Ради чего – чтобы сдохнуть, как собака, или прикончить других» (франц.).


[Закрыть]

Упоминание délices de la guerre прямо целит в ходовую барочную формулу прерогатив суверена, «faire ses plus grands délices de la guerre & ses plaisirs ordinaires de la chasse»[797]797
  «Наслаждаться наивысшими отрадами войны и постоянными забавами охоты». Ср., например: «Il n’y a donc que la Russie dont le belliqueux empereur ne pouvant s’accommoder d’une paix oisive fait ses plus grandes délices de la guerre» (Lettres historiques, contenant ce qui se passe de plus important en Europe ‹…›, T. 65 (Janvier 1724). Amsterdam, 20).


[Закрыть], и в целом в барочное представление о войне как theatrum belli. Это наглядно показывает, что легитимность «кабинетной» войны для ее участников совсем не очевидна. И в этом случае опции ограничены: принять действительность как она есть без лишних рефлексий, знаменитое «nicht räsonnieren» («не рассуждать»). Так, повздыхав об ужасах открывающихся картин, смотрит из прусских боевых порядков на Цорндорфское поле уже знакомый нам фон Притвитц: «Uns gebühret bloß der Obrigkeit zu gehorchen, unser Vaterland vor Anfällen zu schützen und nicht darüber nachzudenken, wer dabei Recht oder Unrecht habe, das mag Gott und der König entscheiden»[798]798
  «Нам следует подчиняться власти, защищать наше отечество от нападения врагов и не думать о том, кто прав, а кто нет. Пусть это решают Бог и король» (Prittwitz 1989,102). Ср. апокрифическое высказывание Старого Фрица: «Если бы моим солдатам пришла охота думать, все бы разбежались» («Wenn meine Soldaten anfingen zu denken, bliebe nicht einer in den Reihen»).


[Закрыть].

Единственным нравственным регулятором в отсутствие высоких резонов остается честь, связанная не с государственной службой или верой, а с личными предпочтениями: «Vous m’écrivez ma vie que je prend (sic! – D. S.) soin de ma vie. Soyez assuré mon très chère Cœur qu’autant que je vous plais je la garderai autant que je pourrai avec honneur» (№ 28)[799]799
  «Вы пишете, моя дорогая, чтобы я берег свою жизнь. Будьте уверены, дражайшее сердце мое, пока я буду любезен вам, я буду беречь ее, насколько смогу [это делать] совместно с честию» (франц.).


[Закрыть].

В приведенном франкоязычном пассаже того же автора об «отрадах войны» хотелось бы видеть свидетельство рефлексии критической, может быть, некое идейное фрондерство. Но и тут следует быть осторожнее. Во-первых, начинается он все же утверждением об одержанной виктории. Во-вторых, привлекая сравнительный контекcт, можно видеть пусть и нечастый, но устойчивый европейский культурный шаблон восприятия «кабинетной войны». Ламентации по поводу тщеты человеческих устремлений, бесчеловечности содеянного во имя чести и славы правителей (абстрактных и анонимных, заметим!) – ожидаемая реакция у чувствительного наблюдателя поля битвы. К примеру, в начале того же XVIII столетия, обозревая поле баталии, один такой замечает: «Столь ужасный вид навел меня на мысли о безответственной глупости людей, которые ‹…› истребляют друг друга самым жестоким образом ‹…› как они говорят, лишь ради славы ‹…› Несчастные жертвы бесчеловечного честолюбия правителей!»[800]800
  de Blainville [J.]. Travels Through Holland, Germany, Switzerland, and Other Parts of Europe, but especially Italy […] Vol. 1. London 1743, 229 (запись от 2 июля 1705 г.). Автор возводит свои размышления к античному первоисточнику, традиции сатир Ювенала. См.: Füssel 2015, 45–46.


[Закрыть]

Понадобилось еще полвека Просвещения, прежде чем бывший офицер в России мог написать, к примеру, такое, во многом перекликающееся с письмом из нашего корпуса: «Иной хотел ‹…› славы, а я вооружался из одного повиновения законам чести ‹…› Шел в ряду с теми, кои для них только и служат, искать своей смерти или дать ее другому. О как ужасно военное состояние! Но монархи этого не чувствуют, а войска – отоматы»[801]801
  Долгоруков И. М. Повесть о рождении моем, происхождении и всей жизни […]. СПб. 2004. Т. I, 218. Речь о Русско-шведской войне 1788–1790 гг. См.: Карп 1998, 525–528.


[Закрыть].

Итак, в самосознании «среднего офицера», насколько его можно реконструировать по письмам и примыкающим материалам, наряду с карьерными стратегиями, характерными для XVIII в., внутренний мир определяет идеал покоя и в земной жизни, и в сферах метафизических. Этот идеал противопоставлен государственному идеалу постоянной службы, не оставляющему для покоя никакого места. Как уже при Петре I жаловались солдаты, «и день и ночь упокою нам нет»[802]802
  Подметное письмо государю императору Петру Первому [1716] // ЧОИДР. 1860. Кн. 2. Смесь. С. 27–30. Подлинник см.: РГАДА. Ф. 7. Оп. 1. № 199. Л. 11–12.


[Закрыть]. Вердикт австрийского наблюдателя накануне Семилетней войны жесткий, но небезосновательный: «Le Russe déteste naturellement le service, ses vœux seraient de passer ses jours tranquillement chez lui»[803]803
  «Русский (тут подразумевается дворянин. – Д. С.) ненавидит службу по своей природе, желая проводить свои дни в домашнем покое» (Zinzendorf 1755, 702).


[Закрыть]. И, однако, перемены есть. Иначе уже елизаветинский дворянин не говорил бы о себе неслужащем со вздохом так, как в церковнославянской традиции говорится о не беременной женщине – «быв празден»[804]804
  Неплюев 1870, 100–101. «Праздностью, которая (по Святому писанию) материю есть всех злых дел», называет уклонение от службы петровский указ 1714 г. (ПСЗ-I, № 2789).


[Закрыть]. Параллель характерна: истинное, именно природное предназначение дворянина – быть на службе.

На практике начинают реализовываться новые принципы «тщания» и «рвения» на службе, с усвоением надличностных ценностей, принятием регулятором поведения договорных практик, кодекса чести и норм поведения, при которых «кураж», «отнятие покоя» становится добровольным и осознанным[805]805
  Федюкин 2014, 139–141; Курукин 2003, 264.


[Закрыть]. Дело тут не в идеализме, – умирать за идею придумали только в следующем веке – но встраивании стратегий личной карьеры в «дело общее». «Самовольная (добровольная. – Д. С.) в войне служба»[806]806
  Цитата из «Записки о не щастливом продолжении службы генерала Графа Панина в сравнении его сверстников» (сообщ. кн. С. А. Щербатовой) // Гейсман, Дубовской 1897, 115.


[Закрыть] соединяет «любовь к отечеству» с трезвой оценкой реалий скорейшего продвижения по лестнице чинов на военной службе в сравнении с гражданской, особенно в активной кампании.

Этот процесс вписан в становление русской культуры персональности, самосознания, связанной прежде всего с дворянством. Исследователь русского homo epistolaris XVIII – начала XIX в. отмечает, что импульсом для саморефлексии служит, как правило, ситуация отрыва частного человека от «стабильного, „естественного“ бытия», то есть того же покоя[807]807
  Атанасова-Соколова 2006 II.


[Закрыть]. Любая разлука, дальний отъезд, вообще рассматриваются как преддверие вечной разлуки[808]808
  Об этой проблематике в общем: Ширле 2012 II.


[Закрыть]. Обыденность и близость смерти даже в мирной жизни придает корреспонденции особую ноту. Тем более это касается войн в «отдалении от Империи»[809]809
  Броун 1862, 195


[Закрыть], как в рассмотренном корпусе текстов Заграничной армии.

Для объяснения новых тенденций стóит привлечь просопографические мотивы. Активная позиция выражена в нашем случае прежде всего у тридцати-сорокалетних «профессиональных» военных. Накануне Семилетней войны сошли с исторической сцены поколения, выросшие в системе «московских чинов». Первые результаты приносило совершенствование системы дворянского военного образования, прежде всего учреждение Сухопутного шляхетного корпуса. Появилась плеяда воспитанных в 1730–1740‐х гг. при Минихе и Ласси, воевавших в малых и не очень войнах на Рейне, под Данцигом, в Крыму и Финляндии – «воинственной военной молодежи», убежденной в том, что учиться воевать надо на войне[810]810
  В уже цитированном выше мемуаре Цинцендорф оговаривается: «Следует, впрочем, отметить их (русских. – Д. С.) Кадетский корпус из 360 человек; он будет рассадником отличных офицеров» (Zinzendorf 1755, 702), ср.: Федюкин 2014 и 2018. И далее: «Настроение, владеющее большинством военной молодежи – воевать ‹…› Чтобы воспитать генералитет и войска, следует сделать несколько кампаний» (Zinzendorf 1755, 709, см. также 691, где эти планы «военной молодежи» ассоциируются с И. И. Шуваловым).


[Закрыть]. Ключевые лица, фигурирующие в нашем материале, – В. М. Долгоруков-Крымский, П. И. Панин, А. И. Бибиков и другие – прошли эту школу и хорошо себе представляли, «каковые должен офицер иметь принцыпии, когда он хочет быть большим человеком»[811]811
  Шувалов 1754, 177.


[Закрыть].

«По воле [отца] и моему желанию был я отправлен в заграничную армию», – пишет своим детям бывший в 1758 г. капитаном кн. Юрий Владимирович Долгоруков в качестве подтверждения своего принципа «честно век свой провести»[812]812
  Долгоруков 1840, 290, 337.


[Закрыть]. Петр Панин отвечает супруге Анне Алексеевне: «Вы о том напрасно суетитесь, что яа волею своею нетакою пападаю сам тут, мне давно уже в том нужды нет, потому что иа болие сваею волею учинился и писать (о возвращении в Россию. – Д. С.) конечно небуду». А. И. Бибиков, пожалованный полковником за личную храбрость при Цорндорфе, хотя и пишет инженеру Даниилу Дебоскету, чтобы для «исправления экипажа» «я с будущих винтерквартир мог взят быть в Росию хотя ненадолго месяцов», но далее замечает: «а будущею кампанию я и сам прогулять не хочу» (№ 29).А. А. Прозоровский подчеркивает, что в основе его дружбы с тем же А. И. Бибиковым была «чуствуемая равномерно обеими (sic!) нами охота или пристрастие к службе»[813]813
  Прозоровский 2004, 86.


[Закрыть]. Даже пригревшийся в кенигсбергской канцелярии Болотов, быв спрошен о готовности выступить в поход, не мог набраться духу ответить своему полковнику искренно. Ибо «сказать, что „не хочу“, казалось мне не только дурно, но и совсем неприлично»[814]814
  Болотов I, 800.


[Закрыть].

И в частных письмах начинает проявлять себя «классический» дворянский этос служения отечеству, каким мы его знаем по второй половине XVIII – началу XIX в.[815]815
  Ср.: Марасинова 1999.


[Закрыть] Молодой Семен Романович Воронцов в 1764 г. просит не оставлять его при дворе и в гвардии, послав в «напольные полки» в Польшу «где я уповаю, что война нешуточно возжется», поскольку «безмерное имел всегда желание служить моему отечеству», «любя военную службу и ее одну только»[816]816
  С. Р. Воронцов – Р. И. Воронцову, Казань 24.01/04.02.1760 (АКВ XVI, 15); Париж, 11/22.07.1764 (Ibid., 71, 72).


[Закрыть]. Насколько представительны такие слова для всего военного дворянского сословия – еще вопрос. Но что это станет идеальной нормой, несомненно, и при этом нормой, усвоенной человеком Просвещения через военный опыт человека с ружьем. То, что молодой Воронцов восхищался «Духом законов» Монтескье, который ему дали почитать в Москве в 1759 г., тоже представляется неслучайным. Это вписывается в переход от представления о службе как повинности к восприятию ее как привилегии и гражданского долга в духе просвещенного патриотизма: «Учинение себя годным к службе моего отечества есть мой большой предмет, а достижение до основательности ‹…› моя главная прелесть»[817]817
  А. Б. Куракин – П. И. Панину, 16/27.12.1773 СПб. (АКК VII, 259).


[Закрыть]. В переписке двух ветеранов Семилетней войны А. И. Бибикова и А. В. Суворова эта максима выражена с военной четкостью: «Je m’oubliais s’il y allait du patriotisme[818]818
  В устоявшемся переводе это звучит как «Я забывал себя там, где надлежало мыслить о пользе общей» (А. В. Суворов – А. И. Бибикову, Кройцбург 25.11/06.12.1771 // Суворов А. В. Письма. М. 1986, 25).


[Закрыть]».

Эпилог: память забытой войны

Я вошел в чистенькую комнатку, убранную по-старинному. В углу стоял шкаф с посудой; на стене висел диплом офицерский за стеклом и в рамке; около него красовались лубочные картинки, представляющие взятие Кистрина и Очакова.

А. С. Пушкин. Капитанская дочка

Битвы Семилетней войны на долгое время вошли в плоть и кровь прусской, а затем немецкой культуры памяти. Даже в 1813 году, при изменившихся обстоятельствах, прусский ландштурм клялся на поле Цорндорфа бить общего врага в союзе с врагом прошлым[819]819
  Füssel 2012, 192; Kalisch 1828, 62–74.


[Закрыть]. В России же существовала интересная диспропорция: на народную коллективную память Семилетняя война произвела большое впечатление. Причем наряду с сюжетами триумфальными (взятие Берлина) замечательно изобилие сюжетов в солдатских и казацких песнях, связанных именно с Цорндорфом, – осада «Кистрин-города», разгром «нова корпуса» («ах да невесела наша государыня пребывала»), сюжет с пленом «добра молодца» Захара Чернышева, похождения казачьего атамана Федора Краснощекова[820]820
  Исторические песни XVIII века, 160–240. См. выше прим. 764 о заговорах на оружие.


[Закрыть]. Яркие сюжеты 1758 г. перекочевали по обычному для народной культуры сценарию в восприятие последующих битв и войн. Здесь видно, что детальные известия о военных событиях проникали до самых низов. В тексте лубка, посвященного победе при Кунерсдорфе, приводится знакомый нам уже эпизод Цорндорфской баталии годом ранее: «Король слес слошади и взяв знамя истал салдат уговаривать чтоб они стояли…» Тут же Федору Федоровичу злорадно припоминают: «Король: стыдно мне будет, что я отруских буду бегать. Я их всегда салдатами не называл и краине пренебрегал их…»[821]821
  Ровинский 1881, 61–62 (№ 313 «Разговор прусского короля с фельдмаршалом Венделем 30 июля 1759 года»).


[Закрыть]

В дворянских семьях войну тоже помнили долго. Баронесса Н. М. Строганова в дневнике по время путешествия по Европе отмечает места, связанные с Семилетней войной: «Мы обедали в городе Кестрине ‹…› при переезде мое сердце обливалось кровью при воспоминании, что в 1752 (так в опубликованном тексте. – Д. С.), в битве при Цорендорфе мой дядя, Захарий Чернышев имел несчастье быть взятым в плен»[822]822
  Вьолле К., Гречаная Е. Автобиографическая практика в России и Франции. М. 2006, 43.


[Закрыть].

В контексте официального имперского патриотизма Цорндорф, однако, не вписывался в образ «непобедимой и легендарной». Десять лет спустя после описываемых событий, в 1769 г., княгиня Екатерина Романовна Дашкова проездом из Берлина через пропрусский Данциг остановилась в местной гостинице:

Войдя в столовую, я заметила две картины, изображавшие две битвы, проигранные нашими войсками в сражениях с Пруссией; на них были трупы убитых и умирающих солдат или на коленях умоляющих о пощаде победоносных пруссаков. Мне показался слишком обидным этот позор моих соотечественников, выставленный перед путешественниками всех наций, посещавшими этот отель.

Несомненно, одна из картин должна была изображать Цорндорф (а другая, вернее всего, одну из двух провальных осад Кольберга). Не имея иных средств, Дашкова покупает краски и с помощью своих сопровождающих перекрашивает «голубые и белые мундиры прусских победителей в зеленые и красные – русских солдат»[823]823
  Дашкова 1876, 127.


[Закрыть].

Между тем и без всяких перекрашиваний Цорндорф в русской истории XVIII в. – эпизод далеко не рядовой, «один из самых важных боевых фактов за время участия русских в Семилетней войне»[824]824
  Масловский II, 272.


[Закрыть]. Несмотря на сомнительные результаты баталии для русских, большой резонанс от нее утвердил стереотип «стойкости» как основного достоинства российской армии и залога ее «непобедимости»[825]825
  Tielke 1776, 72–73; Füssel 2009 I, 319–320.


[Закрыть]. Боевые качества российской армии при Цорндорфе произвели впечатление как на союзников, так и на противников. Через две недели прусский очевидец битвы вспоминает, что русское левое крыло «стояло как стена» (№ 112), а год спустя при описании битвы под Кунерсдорфом автор дневника прусского гренадерского батальона уже пишет так: «Часто рассказывали о том, как русские на баталиях с ними стоят недвижимо»[826]826
  Hartmann 1991, 80. О непобедимой русской пехоте говорил после Цорндорфа российскому военному представителю ген. Шпрингеру австрийский главнокомандующий Леопольд Даун (Реляция ген. Шпрингера из лагеря при Штольпене 13.09.1758 (РГВИА. Ф. 846. Оп. 16. Ч. 1. Д. 1663. Ч. 3 (4). Л. 277). То же в реляции Сент-Андре о Цорндорфе: «Не могу не описать храбрость российской нации – как господ генералов, офицеров, так и рядовых» (Frisch 1919, 113).


[Закрыть].

И в самой России Цорндорф если и помнили, то именно таким – «вечный памятник непоколебимого мужества и беззаветной отваги русского солдата»[827]827
  Семека 1951, 84.


[Закрыть]. Здесь происходит аберрация понятий, и даже двойная. Во-первых, этот «вечный памятник» осеняет апокрифическая цитата Фридриха II о русских как людях (вариант: «стенах мяса»), которых «мало убить, а нужно еще и повалить». Ее контекст подразумевает невольное восхищение короля, притом что прусская сила, разумеем, зиждется не на врожденной отваге и силе духа, а на палочной дисциплине и заученном автоматизме. Тогда как и у вероятного автора высказывания, Архенгольца[828]828
  У Архенгольца она звучит так: «Es war leichter, sie (die Russen. – D. S.) zu tödten, als in die Flucht zu schlagen; selbst ein Schuß mitten durch den Leib war oft nicht hinreichend, sie auf die Erde zu werfen» (Archenholz 1788, 85) – «Легче их было убивать, нежели принуждать к бегству. Даже прострелить тело насквозь было часто недостаточно, чтобы повалить их на землю». В отличие от первой части цитаты вторая в русской версии отсутствовала (Архенгольц 1841, 105).


[Закрыть], и в похожих высказываниях самого «прутскóго короля» подразумевается, наоборот, презрение к варварской «бесчувственности» (Stumpfsinn) московитов – бездумно умирающих «отоматов» (см. комментарий к разделу «Взгляд обывателя).

Во-вторых, в «оперативной памяти» у видевших хаос и смятение непосредственных участников «существительное добро войску», которое принесла «сия баталия», заключалось как раз таки в том, что она опровергла господствовавшее в российских войсках мнение, якобы «выигрыш в сражении зависит от одной их отважности» и учила «регулярству» и дисциплине[829]829
  Прозоровский 2005, 54–55.


[Закрыть]. Именно в этом состояли и уроки Семилетней войны в целом, согласно Манифесту к «Российскому воинству» Екатерины II 1762 г. Содержавшаяся в нем знаменитая максима, «оружие Российское только там славы себе не приобретает, где руки своей не подъемлет», была лишь вводной, за которой следовали утверждения о необходимости дисциплины и реорганизации[830]830
  ПСЗ-I, XVI, № 11168 (Манифест Екатерины II «Российскому воинству» от 22.09/03.10.1762).


[Закрыть].

Но все это выветрилось. Цорндорфский Geist стал одним из постулатов, стоявших за военной доктриной в России. Он играл в ней такую же роль, как, скажем, «воодушевление» (élan vital) французской военной мысли. Войны стали функционировать в роли «кузницы идентичностей», стереотипы из военной сферы проецировались на внешнее восприятие и национальное самосознание – и лишь Чаадаева тревожило, что «чужестранцы ставили нам в достоинство ‹…› безпечную отважность, которую встречали особенно в низших классах ‹…›, и равнодушие к материяльным опасностям»[831]831
  Чаадаев П. Я. Первое философическое письмо (публикация в Телескопе, 1836, № 15). Цит. по: Гершензон М. О. Сочинения и письма П. Я. Чаадаева. М. 1914. Т. 2, 11.


[Закрыть].

Восприятие же в остальном Семилетней войны как «незнаменитой» и непобедоносной заслоняло ее очевидное значение в военной и внешнеполитической истории России. И без территориальных приобретений война показала, что «империя готова постоять за себя», подтвердив гегемонию России в Восточной Европе[832]832
  Шарф 2015, 335.


[Закрыть]. «Война с прусским королем ‹…› сделала их (русских. – Д. С.) теми, кем они сейчас являются», – писал бывший прусский гусар при Екатерине II. «Москва ‹…› у меня выучилась правилам войны, а потом вот меня и схватила за ногу!» – жаловался турецкому посланнику в Берлине и сам «грандабуркский» (бранденбургский) король[833]833
  Прусский офицер [Варнери] о русской армии // Доля VII, 220; Сок достопримечательного в сущности ‹…› (Рассказ ресми-эфендия, оттоманского министра иностранных дел, о семилетней борьбе Турции с Россией (1769–1776) // Библиотека для чтения. Т. 124. СПб. 1854, 7.


[Закрыть]. В то же время жизнеспособность Пруссии как великой державы заставила Россию отныне считать ее ключевым игроком в этом регионе. А пассивная роль Польши подсказывала ставки в этой игре[834]834
  Ср. в тему донесение вернувшегося весной 1758 г. из Польши беглого новгородского крестьянина о подслушанном им разговоре двух поляков, которые немного ошиблись только в третьем контрагенте раздела: «До тово де мы дожили, что уже нашу полшу начали делить натрое, король прускои, их король полскои Август, а третье маскали, всякои себе…» (Донесение А. И. Шувалова от 07/18.03.1758 // РГВИА. Ф. 846. Оп. 16. Ч. 1. Д. 1663. Ч. 3. Л. 155–155 об.).


[Закрыть].

С восшествием на престол Екатерины II трудами Воинской комиссии, которая руководствовалась инструкцией императрицы, армейские порядки были реформированы «по указанию опыта минувшей войны с Пруссиею»[835]835
  Масловский 1891, 343; Столетие военного министерства. 1802–1902. Главный штаб. Исторический очерк. Вооруженные силы России до царствования императора Александра I. Ч. 4. СПб. 1902, 172, 320.


[Закрыть]. Этому опыту обязано появление в России легкой пехоты – егерей[836]836
  ПСЗ-I, XVII, № 12494 (об учреждении Егерского корпуса); Дубровин 1886, 45–48; Масловский 1891, 345.


[Закрыть], реформирование легкой кавалерии, особенно гусарских полков, устройство летних сборов в подражание прусским и т. п.[837]837
  Симанский П. Красносельский лагерный сбор 1765 г. // Военный Сборник. 1906. № 7, 40–44.


[Закрыть] Сюда же относится совершенствование системы укомплектования войск: ежегодный сбор рекрут, трехбатальонная система, запасные эскадроны для пополнения убыли в пехоте и коннице, создание особого штата квартирмейстерских чинов, объединенных в Генеральный штаб (1763)[838]838
  Исторический очерк деятельности Корпуса военных топографов, 1822–1872. СПб. 1872, 24.


[Закрыть].

Наоборот, практически никаких выводов не сделано о недостатках интендантской службы: в конце XVIII в. в ходу все еще провиантские инструкции, составленные перед кампанией 1758 г.[839]839
  Провиантские регулы 1792.


[Закрыть], что приведет к большим проблемам для российской армии при следующем ее появлении на том же театре военных действий в наполеоновскую эпоху[840]840
  Масловский I, 83 приводит меткую цитату Е. Ф. Канкрина 1815 г. «Всякая оконченная война принимается будто последняя».


[Закрыть]. То же касается несделанных выводов о координации действий с союзниками: как Фридрих II, Бонапарт будет громить союзные армии поодиночке, пока в 1813 г. не удастся наконец наладить настоящее взаимодействие.

Но прежде всего важен человеческий ресурс: среди плеяды прошедших испытание Прусской войны наши авторы писем Петр Панин, Василий Долгоруков, Томас фон Диц входили в Воинскую комиссию по реформе армии[841]841
  Дубровин 1886, 34. О привлечении ветеранов Семилетней войны при Екатерине II: Калашников 2000, 27.


[Закрыть]. Без «поколения молодых полковников»[842]842
  Доля II, 117.


[Закрыть] и нестарых генералов Семилетней войны, «офицеров не по званию, но по достоинству»[843]843
  П. А. Румянцев – И. И. Шувалову, Штенго 13/24.08.1761 // Шувалов 1872, 516.


[Закрыть], вряд ли были бы осуществлены амбициозные внешнеполитические задачи России второй половины XVIII в. Один из авторов нашего корпуса писем Степан Матвеевич Ржевский (№ 46–47) хотя и описал в 1782 г. состояние армии в самых мрачных проявлениях, которые «отняли всю охоту к службе и погашают все патриотство», парадоксально заканчивает, однако, тем, что «Русская армия никогда не была снабдена таким хорошим материалом полковников и офицеров как теперь»[844]844
  Ржевский 1782, 358, 361.


[Закрыть].

Theatrum belli Семилетней войны останется для России важнейшим на Западе. Названия одних и тех же городов и местечек будут встречаться от польских до наполеоновских, а затем и двух мировых войн – с «Прибавлений к Ведомостям» до сводок Совинформбюро. Название «Пиритц» замелькает вновь в январе 1945 г., когда по нему будет проходить Восточный фронт, и вместо «прусских мужиков» в кадре появится фольксштурм с фаустпатронами. Осада Кюстрина повторится в 1945‐м; в замке Тамзель, где в своей главной квартире Фридрих II писал победные реляции о Цорндорфе, снова замелькают «зеленые рокелоры» (№ 116) – на сей раз френчи штаба маршала Жукова. А среди прочих «полей за Вислой темной» на Цорндорфском появится новое русское братское кладбище.

Убеждение в непреклонной стойкости и «безпечной отважности» русской армии окажет ей плохую службу и в 1914, и в 1941 гг. После поражений в Восточной Пруссии в кюстринских казематах оказались русские военнопленные из полков, сражавшихся когда-то при Цорндорфе, а затем пленные красноармейцы из Шталага-III ели тут от голода битум.

«Смятение» Российско-императорской армии в день баталии и убийство распаленными солдатами собственных офицеров несопоставимо по масштабам с событиями начала XX в., но все же «смятение» и «мятеж» одного корня. «Враг или друг, все им стало едино. Они стреляли в каждого, кто бы ни приблизился» (№ 112) – уже отчетливо напоминает «бессмысленный и беспощадный» бунт.

Это был пока дальний звоночек с предупреждением, на какой пороховой бочке оказывается империя, теряющая свою единственную легитимацию, победоносность. Цорндорфские картины, полагаю, живо вставали перед глазами А. И. Бибикова, посланного на подавление Пугачевского восстания. «Я дьявольски трусил за своих солдат, чтобы они ‹…› не сложили оружия перед мятежниками», – признается он. И далее, по мере того как перед ним разворачивается картина опустошений: «Не неприятель опасен ‹…› но народное колебание, дух бунта и смятение. ‹…› Можно ль от домашнего врага довольно охраниться?»[845]845
  А. И. Бибиков – Д. И. Фонвизину, Казань 29.11/10.12.1774; Он же – З. Г. Чернышеву, Казань 24.01/04.02.1774; Он же – М. М. Философову, Казань 24.01/04.02.1774 // Бибиков 1865, 76, 85, 86.


[Закрыть]

«Удивительной» знак в конце не выглядит риторическим. В финале потомки «Васьки Чилибея» и «Еремки Безносого» (№ 30, 60) разрушат так любовно выстроенные после войны нашими авторами имения с церквями и фамильными склепами. Составляя комментарии к письмам, я обнаружил жутковатый факт: практически у всего представленного в корпусе писем генералитета Семилетней войны – Фермор, Панин, Бибиков, Бороздин, Салтыков, Долгоруков-Крымский, Племянников, Леонтьев и др. – могилы утеряны. Как гласила надпись на могиле П. А. Румянцева в Киеве, ныне также исчезнувшая: «Внемли, росс!»

Но и для пруссаков триумфы этой войны обернутся конечной катастрофой. Если Тридцатилетняя война показала уязвимость земель в центре Европы, ставших ареной бесконечной бойни, то Семилетняя продемонстрировала возможность нечаянной победы центра над перифериями. Она вошла в Германии в плоть и кровь поколений – в стихах, дешевых литографиях и дорогих картинах, памятниках и серийных вкладышах в шоколадки, и не могла не влиять на военных и политических стратегов. Знаменитый план Альфреда фон Шлиффена для Первой мировой войны был вдохновлен теми же картинами, засевшими в голове с гимназической юности.

Эта иллюзия дорого обошлась объединенной Германии. Истории понадобилось лишь убрать сослагательное наклонение в остальном верно описанного Фридрихом II исхода войны при правильной тактике союзников: «Неужели не ясно, – подводил он итоги нашего 1758 года, – что при должном взаимодействии и согласованности друг с другом эти [союзные] армии уничтожили бы один за одним наши корпуса и, неумолимо продвигаясь от границ к центру, заставили бы в конце концов наши войска ограничиться лишь обороной своей столицы (Берлина. – Д. С.)?»[846]846
  Friedrich II, Réflexions, 183.


[Закрыть]

Быстрое время «чудес Бранденбургского дома» растаяло. Дух «Великого Фрица» напрасно являлся немецким солдатам на Первой мировой, а Гитлер на полном серьезе думал, что смерть Рузвельта в 1944 г. станет для него таким же поворотом судьбы, как смерть Елизаветы Петровны для Фридриха II[847]847
  Heuser 2011, 191; Szabo 2008, X.


[Закрыть]. «Революция умов», которой, по словам Архенгольца, Семилетняя война стала для немецкого национального сознания, завершилась гекатомбами «новых чум и семилетних боен»[848]848
  Из стихотворения О. Э. Мандельштама «К немецкой речи» (1932), посвященного погибшему при Кунерсдорфе поэту Эвальду Христиану фон Клейсту (см. о нем выше с. 74 и комментарий о К.-О. фон Штакельберге в: Действующие лица).


[Закрыть] на развалинах Кюстрина и Берлина. Название Пруссия исчезло с ландкарт, оставшись в музеях, книгах и еще в названии архива, где так долго томились наши письма.

Засим разрешите откланяться и предоставить людям 1758 г. говорить самим за себя. Написанное должно было помочь понять письма и предложить некоторые способы интерпретации. Но меньше всего хотелось бы представить их, вынутых из архивной пыли (в фигуральном, конечно, смысле – пишу, дабы коллеги из Тайного архива в Берлине не обиделись), расшифрованных, переведенных и снабженных глоссами, – лежащими теперь перед нами, как выжатый лимон. Каждый из казусов, которые предоставляют собой отдельные письма, находится в сложных отношениях с усредненными характеристиками. Собственный голос, которым говорит текст, даже самый тривиальный, сохраняет открывающееся разным читателям по-разному, недоступное для комментариев пространство истории, «из‐за плеча ее невидимое нам».