Текст книги "Могила Ленина. Последние дни советской империи"

– “Демократы” сейчас ставят своей целью подготовить и провести “Нюрнберг-2” над КПСС, – сказал Язов. – В томе присутствуют концепции обвинительного заключения на этом процессе.

– В основе этой книги – клевета на партию! – вклинился Варенников.

– В этом зале, я думаю, все коммунисты, – продолжил Язов. – А коммунист не может плевать на свою партию.

Все, теперь заседание было окончено. Волкогонова вывели из состава редколлегии, а том постановили “вернуть редакционной коллегии для коренной переработки”. Коалиция реакционеров одержала очередную победу. Спустя пять месяцев, в августе, Язов, Варенников, Моисеев и другие присутствовавшие на собрании офицеры пойдут еще дальше: они предпримут попытку военного переворота.

Я познакомился с Волкогоновым в 1988 году, когда он еще был в номенклатурной обойме и собирался публиковать биографию Сталина – “Триумф и трагедия” (английский перевод книги вышел в 1991 году). МИД вовсю рекламировал Волкогонова как историка-новатора, что сразу настораживало. Либеральную интеллигенцию Москвы и Ленинграда фигура Волкогонова не слишком воодушевляла. Он был известен как автор десятков книг и монографий на военно-идеологические темы. Ни в одной из них не было ни намека на независимость, принципиальность или на способность критически мыслить. Обычный служака, играющий по правилам. Если у него и были крамольные мысли, он их не оформлял письменно.

Но на встрече с журналистами в МИДе Волкогонов произвел впечатление. Он не изворачивался, не прибегал к эвфемизмам. Он был знаком со всеми важными западными работами о Сталине, часто и уважительно ссылался на различные труды, в особенности на многотомник Роберта Такера. Желая защититься от официальных партийных историков, Волкогонов писал в предисловии: “Едва ли понимал это сам Сталин, но его собственная практика дискредитации социализма была неизмеримо опаснее, нежели разоблачения Исаака Дойчера, Роберта Такера, Леонарда Шапиро, Роберта Конквеста и других советологов”. У Волкогонова был, разумеется, полный доступ к материалам спецхрана – особых отделов советских библиотек, где хранились запрещенные книги. В библиографии его работы упоминались книги, до наступления эпохи гласности недоступные обычным советским гражданам: “Сталин. Человек и эпоха” Адама Улама, трилогия Дойчера о Троцком, “Россия при старом режиме” Ричарда Пайпса, “Беседы со Сталиным” Милована Джиласа, воспоминания дочери Сталина Светланы Аллилуевой. Кроме того, Волкогонов читал и ссылался на труды сталинских врагов, тех, кого он победил и уничтожил: Бухарина, Троцкого, Рыкова, Каменева, Зиновьева, Томского.

Если бы Волкогонов просто переписал содержание западных биографий Сталина и опубликовал результат под своим именем, его книга уже стала бы заметным событием. Уже то, что советский генерал открыто пишет об ужасах сталинизма, было бы свидетельством того, как далеко ушел Советский Союз по пути восстановления исторической памяти. Но Волкогонов сделал намного больше. Его запомнят скорее не как выдающегося мыслителя или писателя, но как исследователя, имевшего доступ к уникальным материалам и сумевшего обратить свой политический статус на пользу науке. Только Волкогонов имел возможность изучать деловые документы тоталитарного государства, и он читал их везде: в Центральном партийном архиве, в Архиве Верховного суда СССР, в Центральном государственном архиве Советской армии, в архивах Министерства обороны и Генерального штаба, в архивах нескольких крупных музеев и институтов, в том числе в Высшей партийной школе.

На архивных полках Волкогонов не нашел определенных ответов на загадки истории. К примеру, ему не удалось обнаружить доказательств причастности Сталина к убийству первого секретаря Ленинградского обкома Сергея Кирова. Почти все западные исследователи делают вполне правдоподобное предположение, что Сталин приказал убить Кирова, чтобы устранить потенциального политического соперника и создать предлог для Большого террора. Волкогонов, предполагая то же самое, пишет:

“В архивах, в которые я получил доступ, нет материалов, позволяющих с большей степенью достоверности высказаться по «делу Кирова». Ясно одно, что это было сделано не по приказу Троцкого, Зиновьева или Каменева, как стала вскоре гласить официальная версия. Зная сегодня Сталина… вполне можно предположить, что это его рук дело. Одно из косвенных свидетельств – устранение двух-трех «слоев» потенциальных свидетелей. А это уже «почерк» Сталина”.

В “Триумфе и трагедии” не было ни сенсационных откровений, ни объяснения сталинских побуждений, ни окончательной оценки количества жертв репрессий. Но книгу ни в коей мере нельзя было назвать неудачной. Волкогонов приводил в ней выдержки из сотен служебных записок, телеграмм, приказов, которых никто из специалистов прежде не видел, и тем самым позволял читателю приблизиться к советскому тирану на непочтительное расстояние. Книга “Триумф и трагедия” давала новую, откровенную и ужасающую, фактуру для одного из самых страшных периодов в истории человечества.

Волкогонов оказался куда более нелицеприятным биографом Сталина, чем ожидали многие либеральные критики. В “Триумфе и трагедии” Сталин показан трусом, никчемным главнокомандующим в годы войны, “наиболее выдающейся посредственностью”, согласно характеритике Троцкого. Волкогонов представил убедительные документальные свидетельства того, как Сталин, черкая сине-красным карандашом, лично отдавал распоряжения об убийстве тысяч человек так же непринужденно, как в баре заказывают напитки.

Волкогонов приводил рассказ старого большевика И. Д. Перфильева, много лет проведшего в лагерях:

“Однажды, обсуждая с Ежовым в присутствии Молотова очередной список, Сталин, не обращаясь ни к кому, обронил:

– Кто будет помнить через десять-двадцать лет всех этих негодяев? Никто. Кто помнит теперь имена бояр, которых убрал Грозный? Никто… Народ должен знать: он убирает своих врагов. В конце концов, каждый получил то, что заслужил…

– Народ понимает, Иосиф Виссарионович, понимает и поддерживает, – как-то машинально откликнулся Молотов”.

В Москве я довольно близко познакомился с Волкогоновым: сначала я знал его как военного историка, потом как политического изгоя и, наконец, как депутата-радикала, в 1990-м избранного в Верховный Совет РСФСР, и советника президента Ельцина по оборонным вопросам. Даже в начале нашего знакомства, когда Волкогонову, разговаривая о своей работе, приходилось вести себя очень осмотрительно и выбирать, с кем и как о ней говорить, – даже тогда он не скрывал, какое глубокое впечатление оставляли у него дни работы с архивными документами.

“Я возвращался домой после работы со сталинским архивом в состоянии глубокого потрясения, – рассказывал мне Волкогонов. – Помню, как вернулся домой, прочитав материалы за 12 декабря 1938 года. Он подписал в тот день 30 расстрельных списков – всего около пяти тысяч человек, среди которых были и люди, которых он знал, его бывшие друзья. Это, разумеется, было еще до суда. Тут не было ничего удивительного. Меня потрясло не это. Оказалось, что после этого он поздно ночью отправился в личный кинотеатр и посмотрел два фильма, в том числе «Веселых ребят», популярную комедию того времени. Я просто не мог понять, как, подписав смертный приговор нескольким тысячам человек, он мог смотреть такое кино. Но я уже начинал догадываться, что моральные проблемы диктаторов не мучают. И вот тогда я понял, почему расстреляли моего отца, почему моя мать умерла в ссылке, почему погибли миллионы людей”.

Волкогонов родился в 1928 году в станице под Читой. Через какое-то время семья перебралась на Дальний Восток, на тихоокеанское побережье. Его отец был агрономом, мать занималась детьми, их было трое. В 1937-м, в разгар террора, Антона Волкогонова вызвали в партийный комитет и там арестовали за хранение “политически вредной” литературы – статьи “правого уклониста” Николая Бухарина. Больше Волкогонова-старшего никто не видел. “Он просто сгинул в той мясорубке. Когда я уже был старше, мать шепотом сказала мне: «Твоего отца расстреляли. Никогда, никогда об этом не говори»”.

Семью “врага народа” сослали в деревню Агул в Красноярском крае. Рядом с деревней рос и ширился комплекс исправительно-трудовых лагерей. Ребенком Волкогонов видел длинные колонны заключенных, которые шли пешком от железнодорожной станции до лагеря, 80 километров. В картинах его детства всегда присутствовали сторожевые собаки, колючая проволока и вышки. Каждый месяц строители НКВД огораживали новые участки земли и строили новые бараки. Лагерная охрана рыла в сосновом лесу длинные траншеи и по ночам вывозила туда на санях трупы. Собирая в лесу кедровые орехи, дети часто слышали стрельбу. Звук, как вспоминал Волкогонов, “такой, будто рвут холстину”.

Мать Волкогонова умерла вскоре после войны. Как многие сироты, Дмитрий Антонович, призванный в армию, там и остался. Его брата и сестру усыновили. В 1940-е и 1950-е сначала рядовой, потом молодой офицер Волкогонов изучал догматы общественно-политических наук. Он быстро понял, что даже малейшее отклонение от узаконенного стандарта не останется незамеченным. В конце “Триумфа и трагедии” Волкогонов нарисовал и собственный портрет внутри системы. Он писал о тех временах, когда изучал военное дело и идеологические предметы:

“В вузах прежде всего проверялось, как студент конспектирует сталинские труды. Помню, в бытность курсантом Орловского танкового училища после семинара меня задержал преподаватель. Это был уже немолодой подполковник. Курсанты его любили, если так можно сказать, за «добродушие». Когда мы остались одни, этот подполковник… подавая проверенный им мой конспект первоисточников, негромко, по-отечески, сказал:

– Хороший конспект. Сразу видно, не списываешь, а думаешь вначале. Но мой совет: сталинские работы конспектируй полнее. Понимаешь – полнее! И еще. Перед фамилией Иосифа Виссарионовича не пиши сокращений типа «тов.», пиши полностью – «товарищ». Ты меня понял? <…>

Вечером мой сосед по казарме поделился со мной, что с ним и еще с некоторыми курсантами преподаватель истории КПСС провел такие же беседы. Ожидалась комиссия, и, по слухам, в соседнем училище на эту «политическую незрелость», что была в моем конспекте, «обратили пристальное внимание»”.

В бытность молодым офицером Волкогонов был готов на все во имя Родины. Однажды после ядерного испытания ему приказали провести танк нового образца через место, которое только что было эпицентром атомного взрыва. И он провел. “Я сделал бы все, что мне прикажут, – говорил он. – Когда умер Сталин, я был молодым лейтенантом, и мне казалось, что без него небо обрушится на землю. То, что моего отца расстреляли, а мать умерла в ссылке, было неважно: это судьба, какие тут еще могут быть объяснения. Мой разум был отравлен. Я был не способен что-то анализировать, сопоставлять факты”.

Комсомолец, потом член партии, Волкогонов в московской Военно-политической академии имени Ленина так виртуозно освоил искусство писания стандартных марксистских текстов, что приобрел среди старших офицеров репутацию особо надежного политработника, пропагандиста. Он стал кандидатом философских наук – философия в те годы была одна: марксистско-ленинская – и в 1970 году был переведен в Главное политическое управление Советской армии и Военно-морского флота (ГПУ СА и ВМФ). Там он последовательно продвигался по служебной лестнице: в 40 лет стал генералом, в 44 – профессором, затем – заместителем начальника ГПУ. Попутно защитил вторую докторскую диссертацию, теперь по истории (первая была по философии).

Высокое положение и безупречный послужной список позволили Волкогонову получить доступ к самым важным и закрытым архивам в столице. “Не считайте меня тем, кем я не был, – предупреждал меня он. – Я не был законспирированным радикалом. Я не могу изменить свое прошлое так, как мне бы хотелось. Я был правоверным марксистом, офицером, выполнявшим свой долг. Никакие внешние веяния либерализма меня не коснулись. Все перемены, произошедшие со мной, – результат внутренней работы. У меня был доступ к самой разной литературе. Вы знаете, что многие люди, особенно молодые офицеры КГБ, мыслили свободнее, потому что у них было больше информации. Вот почему в КГБ всегда было много умных людей, которые понимали, что такое Запад и как на самом деле обстояли дела в нашей стране.

Я был сталинистом. Я внес свой вклад в укрепление системы, которую теперь хочу разрушить. Но постепенно я стал приходить к своему нынешнему образу мыслей. Я стал спрашивать себя: если Ленин такой гений, почему же его пророчества не сбылись? Диктатуры пролетариата не случилось, принцип классовой борьбы был дискредитирован, коммунизм не построили за 15 лет, как он обещал. Не сбылось ни одно из его главных предсказаний! И признаюсь: я пользовался своим положением. Я начал собирать информацию, хотя еще не знал, что буду с ней делать”.

В годы оттепели Волкогонов добрался до архивов КГБ. Там он даже отыскал дело своего отца и узнал: то, что когда-то шепнула ему мать, – правда. Антона Волкогонова расстреляли в 1937-м, сразу после ареста.

Волкогонов задумал трилогию о Сталине, Ленине и Троцком. Тогда это казалось несбыточной мечтой. Но в конце 1970-х он втайне уже начал готовить книгу о Сталине. Его квартира была завалена десятками тысяч фотокопий документов и книг, среди которых было много запрещенных. Шло время, в стране наступала либерализация, и Волкогонов перестал держать свои занятия в секрете. Однако военное руководство решило, что исторические исследования Волкогонова несовместимы с пропагандистской работой. От пропаганды его отстранили и назначили в Институт военной истории. По словам Волкогонова, с карьерной точки зрения, это означало понижение на три ступени. Вероятно, для солдата это так и было, но для историка такое перемещение оказалось бесценным подарком. Теперь у него появилось больше времени и доступ к новым архивам. Когда руководству наконец понадобилась биография Сталина, Волкогонов был готов приступить к работе.

Генерал Волкогонов имел те возможности, которых не имели для осуществления своей мечты маргиналы вроде Димы Юрасова. Архивная работа снискала Волкогонову мировую известность, но заодно лишила его последних иллюзий по поводу советской истории. Теперь Волкогонов, как многие интеллектуалы в Советском Союзе, понимал, что причина катастрофы – в самой идеологии, в ленинизме. Волкогонов писал о Троцком, что он был из тех людей, кто, увлекаясь идеей, доходил до фанатизма. Яростный утопизм большевистской доктрины породил тоталитарное государство.

Весной 1991 года Волкогонов позвал меня навестить его в больнице. Сражение с Язовым и генералами его измотало. Больница располагалась в одном из переулков, примыкавших к Калининскому проспекту. По сравнению с другими виденными мною советскими больницами (грязные полы, переполненные коридоры) эта клиника для армейской элиты была медицинским чудом. Одноместные палаты, обитые деревянными панелями коридоры, предупредительный персонал в чистых халатах. Волкогонов сказал мне, что болен и не знает, сколько ему осталось жить. У него был рак желудка, ему предстояла операция в Западной Европе. Но он не казался подавленным или взвинченным: встретиться он предложил, чтобы подвести итог нашим многочисленным и долгим беседам.

“Понимаете, я теперь убежден, что сталинизм создал новый тип человека: безразличного, лишенного инициативы и духа предпринимательства. Человека, ждущего мессию, мечтающего, чтобы тот явился во плоти и решил все проблемы. Самое страшное, что такое мышление нельзя просто сбросить, как старый плащ, и надеть новый. Многое от этого менталитета до сих пор и во мне осталось, и я изживаю его медленно. Сейчас у нас период выдавливания этого менталитета из мозгов. Мы все поневоле становимся революционерами, когда приходится начинать мыслить самостоятельно. Вам это трудно понять. Вам все равно, кто придет к власти в вашей стране: демократы или республиканцы – Америка останется Америкой. Меняются лишь некоторые нюансы. А у нас происходит настоящий переворот. Революция была переворотом одного рода, а теперь мы стоим на пороге другого. Мы пробираемся наощупь сквозь интеллектуальный и духовный туман, а вокруг нас все рушится.

Армейские генералы называют меня хамелеоном. Говорят, что я предатель и ренегат. Но я думаю, что гораздо мужественнее честно отказаться от того, что обесценено историей, чем до конца дней носить это в себе. Среди моих критиков есть люди, которые публично меня поносят, а в частных разговорах признают, что я прав, но у них не хватает смелости заявить об этом громко.

Теперь я в полной изоляции. Меня поддерживают низы, младшие офицеры. Меня даже тайно поддерживают несколько генералов. Но большинство меня презирает. Даже здесь, в больнице, когда я встречаюсь с генералами, они делают вид, что не замечают меня. А тот, кто хочет со мной побеседовать, боится последствий.

Эти люди застыли в прошлом. Даже правда их не изменит. Сталин умер в физическом смысле, но не в историческом. Образ Сталина жив, потому что у него очень много союзников. 15 процентов писем, которые я получаю, – от сталинистов. И чем хуже становится ситуация, тем больше приходит таких писем. В партии состоят 16 миллионов человек. Из них 30 процентов – такие люди, как Ахромеев или Нина Андреева. Они не изменятся. Еще для 30 процентов партия – это образ жизни. Они не смогут делать успешную карьеру, не состоя в партии. А вот все остальные в любой момент могут из нее выйти.

Армия и КГБ никогда на самом деле не поддерживали перестройку. Они были согласны на мелкие поправки, на косметические преобразования системы. Саму систему они хотят сохранить нетронутой, избавившись лишь от самых вопиющих ее черт: чудовищной бюрократии, коррупции и так далее. Но ставить под сомнение саму суть системы никто из них не хочет. Они говорят, что партия должна оставаться у руля.

Тоталитарные системы обычно полностью поглощают людей. Я убедился, что очень немногие способны преодолеть такую систему, оторваться то нее. Большинство людей моего поколения так и умрут в этой тюрьме, даже если проживут еще десять, 20 лет. Конечно, те, кому сейчас по 20, по 30 лет, – свободные люди. Им легко освободиться от пут системы. Я могу предложить лишь свой опыт. Может быть, мой пример будет полезен для тех, кому интересно рассмотреть подробно кризис, трагедию и драму коммунистических идей и утопического эксперимента, осуществленного над несколькими поколениями”.

Волкогонов устал от нашей беседы. И его настроение тоже на глазах менялось. Он начинал осознавать, какое известие сообщили ему врачи, и заговорил о том, что должен работать “с полной отдачей”, чтобы закончить книги о Ленине и Троцком, а может быть, и написать воспоминания. Наконец, когда речь зашла о царивших в Москве мрачных предчувствиях, я спросил его, что, по его мнению, ждет страну впереди.

“В историческом масштабе, стратегически переход к демократии необратим, – ответил Волкогонов. – Но в тактическом плане, в ближнесрочной перспективе, у реакционеров есть шанс. Может быть, они даже придут к власти и загонят нас обратно в барак еще на пять-десять лет. Они могут на это решиться. Они ведь ожесточены и безумны”[142]142
  Волкогонов умер в 1995 году. Он успел дописать книги о Ленине и Троцком, а после его смерти вышло собрание его воспоминаний и заметок “Этюды о времени”.


[Закрыть].

Глава 27
Граждане

“Ягуновская”

Летом 1989 года, в то самое время, когда революция стараниями шахтеров докатилась до Сибири, Анатолий Щеглов провожал меня из своего поселка до остановки, откуда можно было на трамвае доехать до Кемерова. Он приглашал меня приехать к нему снова. “Отвезу вас порыбачить в тайгу”, – сказал он. Когда спустя полтора года шахтеры вновь забастовали, я вернулся в Сибирь. Большинство обещаний правительства были нарушены, условия жизни и работы шахтеров нисколько не улучшились. Тротуары по дороге к дому Щеглова на улице 2-й Пятилетки были покрыты черной снежной коркой, воздух был холодный и загазованный.

Телефона у Щеглова не было. Я шел наудачу, надеясь застать его дома. Открыв дверь, он поздоровался со мной так, будто я уехал неделю назад, а визит американца в Ягуновскую – обычное дело. Он выглядел отмытым, более спокойным, но сильно постаревшим. Его лицо испещряла густая сеть морщин. “С работы я ушел, – сказал он. – Случилось то, к чему дело и шло”. Оказалось, что еще в зиму нашего знакомства широкоплечий Щеглов сел однажды вечером после ужина в кресло – и тут у него случился инфаркт. Он описывал это так: “Будто лошадь в грудину лягнула”. Ему было 50 лет. “Обычная история у нас, горняков, – рассуждал Анатолий. – Завязываешь в 50, если повезет – доживешь до 55-ти. Сомневаюсь, что дольше протяну”.

Теперь его дни были заполнены стояниями в очередях в пустых продуктовых магазинах и мотаниями между заплеванными больницами в поисках нужных врачей, аспирина, глицерина в таблетках. “Стариковская жизнь”, – подытожил он. Но его радовала выдержка и решительность шахтеров по всей стране. Нынешние забастовки уже не имели ничего общего с июлем 1989-го. “Это теперь уже не про мыло и оплачиваемый отпуск”, – говорил Щеглов. Теперь шахтеры требовали отставки горбачевского правительства и отказа от социалистической системы. “Никаких иллюзий больше, никаких сказок про социализм, – объяснял Щеглов. – Сначала бастовали ради куска хлеба и шмата мяса. Ничего из обещанного мы не получили. Жить стало только хуже. Теперь мы поняли, в чем дело. Менять нужно систему”.

С начала марта 1991 года в забастовке участвовали уже больше 300 000 шахтеров. Оставшиеся 900 000 работали только ради того, чтобы государственная экономика не рухнула. Лидеры бастующих сознавали, что в противном случае их борьбу никто не поддержит. Такая стратегия была обдуманной и эффективной. На ближайшие недели были назначены предупредительные забастовки ленинградских машинистов, самарских электриков, одесских докеров.

Забастовки действовали устрашающе на кремлевских реакционеров. Они знали, что радикализация рабочих – или, как писалось в марксистских учебниках, рост сознательности пролетариата – могла нанести гибнущему режиму смертельный удар. Советская власть без особого ущерба переживала демонстрации городских демократов, но рабочие могли попросту отрубить свет в Кремле. И шутить никто не собирался. “Игры кончились, – повторял Щеглов. – Игры кончились”. На заседании Верховного Совета РСФСР большинство депутатов осторожно поддакивали Ельцину, требовавшему отставки Горбачева. Но затем на трибуну вышел лидер горняков Кузбасса Анатолий Малыхин и заявил: “Мы готовы затопить шахты”. Шахтеры больше не желают терпеть систему, которая высосала из них всю кровь. Либо вы возглавите наступление, заявил он российским парламентариям, либо мы.

Через несколько дней после его выступления я встретился с Малыхиным у него в номере в гостинице “Россия”. Повсюду были следы ночного обсуждения следующих шагов: листовки, забитые окурками пепельницы, немытые стаканы. Где бы ни находился Малыхин, это место тут же превращалось в забастовочный штаб. Телефон надрывался от звонков из забастовочных комитетов Сибири, Украины, Дальнего Востока, Воркуты. Поздравляли, спрашивали, советовали, обсуждали планы.

– Тогда пошли они все, – говорил он какому-то кузбасскому собеседнику. – Мы вернемся на работу, когда выполнят наши условия. Не раньше.

Уверенности и целеустремленности у Малыхина было больше, чем у любого либерала в Москве и Ленинграде. Он был серьезен, без всякой театральности, без тени иронии. В 1989 году, договорившись с Горбачевым о прекращении забастовок, шахтеры поверили генсеку на слово. Это была ошибка, и они не повторят – вот и все.

“Никто не принижает заслуг Горбачева, но у каждого человека есть свое время, свой пик возможностей, как у машины, – рассуждал Малыхин. – Горбачев думает, что он человек уникальный. Вначале он действительно много сделал. Снимаем перед ним за это шляпу. Но он должен был еще год назад или раньше радикально изменить систему. Тогда бы он нашел себе место в новой политике. Но он этого не сделал. Он вцепился в свои социалистические принципы. И теперь от него больше вреда, чем пользы. Если Горбачев такой умный, почему он до сих пор покрывает КПСС? Говорят, что он собирается послать на шахты войска. Ну, если он это сделает, среди солдат будут тысячи убитых”.

Новочеркасск

Где похоронены погибшие, никто не знал. Ходили слухи, что кагэбэшники сбросили трупы в шахту, что утопили в болоте, что милиция закопала убитых в безымянных могилах на кладбищах по всему Черноземью. Правды не знал никто.

Почти 30 лет история о Новочеркасском восстании оставалась государственной тайной. В 1962 году рабочие Новочеркасского электровозостроительного завода, недовольные ростом цен и сокращением зарплат, впервые в России взбунтовались со времен бурных послереволюционных лет. По приказу из Москвы военные открыли по безоружным демонстрантам огонь из автоматов. Погибли по меньшей мере 24 человека, десятки были ранены. Вскоре, исполняя кремлевское распоряжение, судьи приговорили семерых “зачинщиков беспорядков” к смертной казни. В течение трех дней из всех газет и журналов исчезло слово “Новочеркасск”. Даже западные наблюдатели почти ничего не знали об этой кровавой расправе. Несколько страниц схематичному описанию происшедшего посвятил Солженицын в третьем томе “Архипелага ГУЛАГ”, но это, конечно, было названо “антисоветской пропагандой” и до 1990 года оставалось под запретом.

Теперь, когда шахтеры снова забастовали, когда КГБ, армия и сам Горбачев чувствовали угрозу со стороны национальных движений и политических оппонентов, когда в городах не хватало продуктов и усиливались межэтнические конфликты, – теперь разговоры о столкновении, о гражданском неповиновении и о возможности кровопролития шли постоянно. После расстрелов демонстрантов в Тбилиси, Баку и Вильнюсе стало ясно, что власть, невзирая на все реформы, может пустить в ход танки, автоматы и даже отравляющие газы, если речь зайдет о ее выживании. Как будто с того летнего дня 1962 года ничего не изменилось.

Кроме 24 убитых, была, по крайней мере, еще одна жертва Новочеркасского расстрела: генерал Матвей Шапошников, убежденный коммунист, получивший звезду Героя Советского Союза за участие его танковой бригады в кровопролитных сражениях в Великую Отечетвенную войну. Задолго до появления Сахарова и диссидентов Шапошников совершил немыслимый поступок. Получив приказ “атаковать” новочеркасских демонстрантов танками, он отказался его выполнить.

Когда я познакомился с генералом, ему было уже 84 года. Политическое руководство через три года после Новочеркасского расстрела заставило его подать в отставку. Он был по-прежнему крепок и деятелен. Рукожатие было такой силы, что, похоже, он мог ударом расколоть грецкий орех. Шапошников жил в Ростове-на-Дону с дочерью, зятем и внуками. Обстановка в квартире была по-военному аккуратной. На расставленных книгах, на памятных вещах – ни пылинки.

“Будем разговаривать лицом к лицу”, – сказал Шапошников, подняв тяжеленное кресло и ставя его напротив себя. Генерал был старше советской власти: “Я прекрасно помню, как 11-летним мальчишкой в 1917 году распевал революционные песни: «Марш, марш вперед, рабочий народ!» … Всю жизнь я верил в советскую власть, а тут мне приказывают стрелять в наших людей, в безоружных. За свой отказ я заплатил всем. Меня лишили звания, наград, исключили из партии. Велели уйти в отставку «по состоянию здоровья». А моя жена, моя любимая, любимая жена – она в конце концов заплатила за это еще дороже. Она умерла несколько лет назад, и я уверен, что умерла она из-за того, что нас так преследовали. Она просто не могла больше этого вынести”.

Генерал признавался, что не проходило часа – даже теперь! – когда он не вспоминал бы те дни. Утром 1 июня 1962 года новочеркасская партийная печать сообщила о решении правительства повысить розничные цены на мясо и масло минимум на 25 %. А придя на электровозостроительный завод, рабочие узнали, что их зарплату сократят на 30 %. В обеих городских газетах – “Молоте” и “Знамени коммуны” – говорилось, что это “временные меры” во имя прогресса и “в интересах народа”. Но на этот раз рабочие почему-то не поверили официальной демагогии. Негодование их было так велико, что они позабыли страх. Забыли они и о “партийной дисциплине”, когда решили требовать ответа у директора завода Курочкина, личности малоприятной и отпетого бюрократа.

– На что нам жить дальше? – спрашивали рабочие.

– Жрали пирожки с мясом, теперь будете жрать с ливером! – ответил Курочкин. (Солженицын приводит другую версию слов Курочкина, про “пирожки с джемом”.)

Рабочие пришли в ярость. Включив заводскую сирену, они начали собираться во дворе у заводоуправления. Они решили объявить забастовку. Появились плакаты: “Мясо, масло, повышение зарплаты!”, “Нам нужны квартиры”. Со стен сорвали портреты Хрущева и сожгли их. Перепуганное заводское начальство заперлось у себя в кабинетах. Городские партийные руководители отказались встречаться с бастующими.

Местные военные части уже несколько недель были приведены в состояние боевой готовности в связи с планировавшимся повышением цен и сокращением зарплат. По словам Шапошникова, его начальник генерал Исса Плиев получил несколько шифрованных телеграмм из Министерства обороны и лично от Хрущева. Вечером в первый день волнений КГБ и милиция арестовали самых активных рабочих, чтобы обезглавить забастовку.

Двое людей из ближнего круга Хрущева – Анастас Микоян и Фрол Козлов – прибыли в город. Частям, подчиненным Шапошникову, были приказано стоять на подходах к электровозостроительному заводу. Генерал доложил членам политбюро, что “серьезно озабочен” наличием у солдат оружия и боеприпасов. Столкновение с рабочими может привести к человеческим жертвам.

“Командующий Плиев получил все необходимые указания!” – грубо оборвал его Козлов.

Утром 2 июня, около 11 часов, семь тысяч рабочих и присоединившихся к ним демонстрантов двинулись маршем от завода к центру Новочеркасска. Они шли не обращая внимания на войска и танки, окружившие завод. По пути часть рабочих попыталась перекрыть железнодорожную ветку, идущую в город. “Но они были безоружны, это была мирная демонстрация. Они даже несли портреты Ленина”, – рассказывал депутат Владимир Фомин, представлявший в Верховном Совете РСФСР Ростовскую область. Преступлением, впрочем, было уже само желание поставить под сомнение власть Москвы. Протестующие кричали: “Хрущева на мясо!”

Шапошников для предотвращения кровопролития приказал своим солдатам разрядить автоматы и карабины, сдать боеприпасы и то же самое сделать танкистам. Когда мимо Шапошникова проходила колонна рабочих, он остановил одного демонстранта и спросил, куда они направляются.