Текст книги "Изобретение науки. Новая история научной революции"

2. Идея научной революции

Несмотря на все свои несовершенства, современная наука – это способ познания, достаточно точный, чтобы с его помощью устанавливать достоверные факты об окружающем мире. В этом смысле рано или поздно люди должны были эту технику познания открыть[17]17
  Перевод В. Краснянской.


[Закрыть].

Стивен Вайнбер. Объясняя мир (2015){26}26
  Weinberg. To Explain the World: The Discovery of Modern Science (2015). xi.


[Закрыть]

§ 1

Когда в 1948 г. Герберт Баттерфилд читал лекцию о научной революции в Кембриджском университете, шел всего второй год лекций по истории науки: в предыдущем году курс читали королевский профессор истории Г. Н. Кларк, специалист по XVII в., и медиевист М. М. Постан. Именно в Кембридже Ньютон (1643–1727) написал свой труд «Математические начала натуральной философии» (Philosophiæ naturalis principia mathematica, 1687), и здесь же Эрнест Резерфорд (1871–1937) в 1932 г. впервые расщепил ядро атома. Здесь историки не дремали и считали себя обязанными изучать историю науки. Они также всегда настаивали, что история науки пишется историками, а не учеными[18]18
  Английский Кембридж отставал от Кембриджа из Массачусетса: в Гарварде Джордж Сартон впервые прочел курс лекций об истории науки в 1917 г., а в 1940 г. он стал профессором истории науки.


[Закрыть]{27}27
  Mayer. Setting Up a Discipline (2000); первое назначение историка для исследования и преподавания истории науки произошло позже, в 1948 г. Butterfield. The Origins of Modern Science (1950); Bentley. The Life and Thought of Herbert Butterfield (2011). 177–203.


[Закрыть].

И историки, и ученые Кембриджа получили одинаковое образование: латынь была у них обязательным предметом. Они встречались за ланчем и ужином в своих колледжах, но жили в разных интеллектуальных мирах. Свою книгу «Происхождение современной науки» (The Origins of Modern Science, 1949) Баттерфилд начал с выражения надежды, что история науки послужит долгожданным мостом между искусствами и науками. Его надеждам не суждено было сбыться. В 1959 г. (когда латынь была окончательно исключена из вступительных экзаменов) кембриджский химик и известный писатель Ч. П. Сноу прочел лекцию, в которой жаловался, что в Кембридже преподаватели наук и искусств практически перестали разговаривать друг с другом[19]19
  За годы, минувшие после лекции Сноу, проблема двух культур только углубилась; история науки в наше время не только не служит мостом между искусствами и науками, но и изображает ученых так, что большинство из них не могут себя узнать. История науки лишь усугубила проблему, а не помогла ее разрешить.


[Закрыть]. Лекция называлась «Две культуры и научная революция» (The Two Cultures and the Scientific Revolution) – речь шла о революции Резерфорда, которая привела к созданию атомной бомбы{28}28
  Snow. The Two Cultures (1959). См. также: Leavis. Two Cultures? (2013).


[Закрыть].

Баттерфилд, использовавший термин «научная революция» за десять лет до Сноу, последовал примеру (так всегда считалось) Александра Койре (1892–1964){29}29
  Cohen. The Scientific Revolution: A Historiographical Inquiry (1994). 21, 97–121; и, например, Porter. The Scientific Revolution and Universities (1996). 535.


[Закрыть]. Койре, (еврей, родившийся в России, получивший образование в Германии, в пятнадцать лет брошенный царским режимом в тюрьму за революционную деятельность, сражавшийся в рядах французской армии в Первую мировую войну, присоединившийся к движению Сопротивления во Вторую мировую и ставший ведущей фигурой среди американских историков науки), опубликовавший свою работу в 1935 г. на французском языке, говорил о научной революции XVII в., от Галилея до Ньютона; ровно десятью годами раньше появилась классическая работа Гейзенберга по квантовой механике[20]20
  Koyré. Études Galiléennes (1966), 12 (где термин «революция» является эквивалентом «мутации» Гастона Башляра). Работа Гейзенберга «О квантово-теоретическом истолковании кинематических и механических соотношений» (Über quantentheoretische Umdeutung kinematischer und mechanischer Beziehungen) (1925) заложила основы современной квантовой механики; за ней последовала публикация уравнения Шредингера (которое описывает, как со временем изменяется квантовое состояние физической системы) и принципа неопределенности Гейзенберга (чем точнее определяется положение частицы, тем менее точно может быть вычислен ее импульс, и наоборот) в 1927 г. Первое издание «Этюдов о Галилее» Койре датируется 1939 г. (хотя в действительности работа была издана в апреле 1940 г. – Costabel. Sur l’origine de la science classique (1947). 208; сам Койре иногда говорил о 1940 г.), и поэтому почти все комментаторы датируют первое использование им термина «научная революция» 1939 г. Однако первое эссе появилось еще в 1935 г.: Murdoch. Pierre Duhem and the History of Late-Medieval Science (1991). 274. Поэтому «последние десять лет» означают «после 1925 г.».


[Закрыть]. Для Койре и Баттерфилда именно физика – сначала физика Ньютона, затем физика Альберта Эйнштейна (1879–1955) – символизировала современную науку. В настоящее время мы можем поставить в один ряд с ней и биологию, но они писали свои работы до открытия ДНК Джеймсом Уотсоном и Фрэнсисом Криком в 1953 г. Когда Баттерфилд читал свои лекции, медицинская революция – первое чудо-лекарство, пенициллин – только начиналась, и даже в 1959 г. Ч. П. Сноу считал, что важную новую науку делают физики, а не биологи.

Таким образом, сначала речь шла не об одной научной революции, а о двух: первая была представлена классической физикой Ньютона, а вторая – ядерной физикой Резерфорда. И очень медленно первая одерживала верх над второй, становясь единственной{30}30
  В дополнение к Snow. The Two Cultures (1959) также Ashby. Technology and the Academics (1958).


[Закрыть]. Таким образом, сама идея о существовании такого явления, как «научная революция», которое имело место в XVII в., относительно нова. Что касается историков науки, то именно Баттерфилд популяризировал этот термин, многократно встречающийся в его книге «Происхождение современной науки», однако в первый раз он осторожно называет ее «так называемой научной революцией, обычно ассоциировавшейся с XVI и XVII вв.». Фразой «так называемой» Баттерфилд как будто оправдывается; еще более странным выглядит утверждение, что этот термин уже широко используется{31}31
  Butterfield. The Origins of Modern Science (1950). viii.


[Закрыть]. Где же, если не у Койре (работа которого ничего не говорила бы его аудитории), Баттерфилд мог найти этот термин, использовавшийся применительно к XVI и XVII вв.? По всей видимости, фраза «научная революция XVII в.» впервые была произнесена американским философом и педагогом Джоном Дьюи, основателем прагматизма, в 1915 г.[21]21
  Дьюи атаковал марксизм: «…Наши педанты от экономики скажут, что экономические силы представляют собой неизбежную эволюцию, побочными продуктами которой являются государство и церковь, искусство и литература, наука и философия. Бесполезно высказывать предположение, что если современная промышленность дала мощный стимул для научных исследований, то промышленная революция XVIII в. пришла после научной революции века XVII. Догма исключает любую связь». Dewey. German Philosophy and Politics (1915). 6. Эта фраза встречается и в последующих сочинениях Дьюи.


[Закрыть], но маловероятно, что Баттерфилд читал Дьюи. Вне всякого сомнения, источником для Баттерфилда была работа Гарольда Дж. Ласки «Подъем европейского либерализма» (The Rise of European Liberalism, 1936), пользовавшаяся необыкновенным успехом книга, переизданная в 1947 г.{32}32
  Laski. The Rise of European Liberalism (1936). Орнштейн в 1913 г., Презервед Смит в 1930 г. и Бернал в 1939 г. также использовали термин «научная революция» (Cohen. The Scientific Revolution: A Historiographical Inquiry, 1994. 389–396, но это не дает оснований называть его широко распространенным.


[Закрыть] Ласки был известным политиком, видным социалистом и интеллектуалом своего времени; он в достаточной степени увлекался марксизмом, чтобы его привлекало слово «революция». Таким образом, именно у него, а не у Койре Баттерфилд позаимствовал этот термин, хотя чувствовал себя немного неловко, полагая, что многие слушатели и читатели уже знакомы с ним.

Таким образом, в этом отношении научная революция не похожа на Американскую и Французскую, которые были названы революциями тогда, когда они произошли; мы имеем дело с конструкцией интеллектуалов, оглядывающихся назад из XX в. Образцом для этого термина послужил термин «промышленная революция», который к концу XIX в. уже получил широкое распространение (по всей видимости, первым его употребил Хорас Грили, известный своей фразой «Иди на запад, молодой человек!»){33}33
  Greeley. The Age We Live In (1848). 51: «Лоуэлл, Манчестер, Лоренс – воплощения промышленной революции, которая быстро преобразует весь цивилизованный мир».


[Закрыть], но который также был придуман постфактум[22]22
  См., например, Butterfield. The Origins of Modern Science (1950). 197–198: «Научная, промышленная и аграрная революции образуют систему таких сложных и взаимозависимых изменений, что в отсутствие подробного исследования мы вынуждены сваливать их в одну кучу как аспекты одного общего процесса…»


[Закрыть]. И это означает, что всегда найдутся люди, заявляющие, что лучше бы обойтись без таких конструкций – хотя полезно помнить, что историки постоянно (и зачастую непреднамеренно) используют их: например, «средневековый» или «Тридцатилетняя война» (термины, которые могли появиться только постфактум), а также термин «государство» для любого периода, предшествовавшего Возрождению, или «класс» для обозначения классов в обществе до середины XIX в.

Подобно термину «промышленная революция», идея научной революции несет с собой проблемы мультипликации (сколько было научных революций?) и периодизации (Баттерфилд рассматривает период с 1300 по 1800 г., чтобы иметь возможность обсуждения как корней, так и последствий научной революции XVII в.). Со временем тезис о существовании явления, которое можно назвать научной революцией, все больше подвергался критике. Одним из аргументов против него была непрерывность – современная наука является наследницей средневековой науки, а значит, и Аристотеля[23]23
  См. комментарий «Греческая и средневековая “наука”».


[Закрыть]. Другие критики, начиная с Томаса Куна, который опубликовал в 1957 г. книгу «Революция Коперника» (The Copernican Revolution), а затем «Структура научных революций» (The Structure of Scientific Revolutions, 1962), говорил о множестве научных революций: дарвиновская, квантовая, революция ДНК и т. д.{34}34
  Koyré. The Astronomical Revolution (1973) (French original, 1961).


[Закрыть] Другие утверждали, что настоящая научная революция произошла в XIX в., когда наука соединилась с техникой{35}35
  Cunningham & Williams. De-Centring the ‘Big Picture’. 640 (1993).


[Закрыть]. Все эти разные революции полезны для понимания прошлого, но они не должны отвлекать внимание от главного события: изобретения науки.

Совершенно очевидно, что в приведенных выше примерах слово «революция» имеет разный смысл; полезно выделить три значения, примерами которых служат Французская революция, промышленная революция и коперниканская революция. У Французской революции были начало и конец; грандиозный переворот в той или иной степени затронул все сферы жизни Франции того времени, а когда революция началась, никто не мог предсказать, как она закончится. Промышленная революция – это совсем другое: довольно трудно определить, когда она началась и когда закончилась (считается, что она длилась приблизительно с 1760 г. до периода 1820–1840 гг.), а некоторые регионы и люди были затронуты ей быстрее и гораздо сильнее, чем все остальные, однако все согласны, что она началась в Англии, а ее основой служили паровая машина и фабричная система. И наконец, коперниканская революция – это мутация, или трансформация, понятий, в результате которой в центр Вселенной поместили Солнце, а не Землю, и теперь именно Земля вращалась вокруг Солнца, а не наоборот. В первые сто лет после публикации в 1543 г. книги Коперника «О вращении небесных сфер» (De revolutionibus orbium coelestium) лишь ограниченное число специалистов были знакомы с подробностями его аргументации, которая была признана верной во второй половине XVII в.

Неспособность увидеть эти различия и задать вопрос, что именно имели в виду те, кто первыми стали использовать термин «научная революция», привела к невероятной путанице. Источник этой путаницы прост: с самого начала термин «научная революция» имел два разных применения. Для Дьюи, Ласки и Баттерфилда научная революция была продолжительным и сложным процессом преобразований, сравнимым с Реформацией (которую Ласки называл теологической революцией) или промышленной революцией. Койре отождествлял ее (следуя концепции «эпистемологического разрыва» Гастона Башляра) с единичной интеллектуальной мутацией: заменой аристотелевской идеи места (в котором всегда есть верх и низ, право и лево) идеей пространства; по его утверждению, эта замена сделала возможным появление понятия инерции, которое стало основой современной физики{36}36
  Shapin. The Scientific Revolution (1996). 3.


[Закрыть]. Койре пользовался огромным влиянием в Америке, и его башляровская концепция интеллектуальной мутации была принята Томасом Куном в «Структуре научных революций». В Англии Ласки и Баттерфилд оказали не меньшее влияние на такие работы, как «Научная революция» (The Scientific Revolution, 1954) Руперта Холла, в которой отрицалась какая-либо связь между научной и промышленной революциями, и «Наука в истории» (Science in History) Дж. Д. Бернала, второй том которой, «Научная и промышленная революции» (The Scientific and Industrial Revolutions, 1965), был посвящен их тесной связи.

Между этими двумя концепциями научной революции имеется фундаментальное различие. Коперник, Галилей, Ньютон, Дарвин, Гейзенберг и другие, открытия которых привели к конкретной интеллектуальной реконфигурации, мутациям, или трансформациям, в науке, прекрасно представляли последствия своей работы. Они понимали, что если их идеи признают, то последствия будут судьбоносными. Поэтому существует соблазн рассматривать научные революции как сознательные действия людей, которые достигли своих целей. Научная революция, о которой говорил Баттерфилд, была другой. Сравнение научной революции с политической в какой-то степени оправданно, поскольку обе меняют жизнь всех, кого затрагивают; и та и другая имеют распознаваемые начало и конец, для обеих характерна борьба за влияние и статус (в научной революции между философами, последователями Аристотеля, и математиками, которые отдавали предпочтение новой науке). Но самое главное – и политическая, и научная революция имеют непредвиденные последствия. Марат жаждал свободы, а в результате революции к власти пришел Наполеон. Ленин, всего за два месяца до Октябрьской революции 1917 г. опубликовавший работу «Государство и революция», искренне верил, что коммунистическая революция быстро приведет к отмиранию государства. Даже Американская революция, которая ближе всего подошла к осуществлению идеалов, вдохновивших ее, демонстрирует огромную разницу между «Здравым смыслом» (Common Sense, 1776) Томаса Пейна, где нарисована демократическая система, в которой большинство может по большей части делать то, что пожелает, и сложной системой сдержек и противовесов, проанализированной в сборнике статей «Федералист» (The Federalist, 1788), – системой, предназначенной для того, чтобы держать в узде таких радикалов, как Пейн. В научной революции среди тех, кто планировал радикальные интеллектуальные перемены, были Бэкон и Декарт, но их планы были воздушными замками, и они даже не могли представить достижений Ньютона. Тот факт, что результат научной революции в целом не был предсказан или спланирован ни одним из ее участников, вовсе не свидетельствует о том, что ее нельзя называть революцией, – это лишь означает, что она не является четко очерченным эпистемологическим разрывом, который описывал Койре[24]24
  Классический анализ неожиданных последствий революционных перемен можно найти в: Tocqueville. The Old Regime and the Revolution (1856).


[Закрыть]. Аналогичным образом, когда сначала Томас Ньюкомен (1711), а затем Джеймс Уатт (1769) изобретали новые мощные паровые машины, ни один из них не предвидел, что в век пара появится грандиозная железнодорожная сеть, опутывающая весь мир, – первая общественная железная дорога на паровой тяге была введена в строй только в 1825 г. Именно эту разновидность революции с неожиданными последствиями и непредсказуемыми результатами Баттерфилд называл термином «научная революция».

Если рассматривать термин «революция» в узком смысле, как резкие перемены, одновременно затрагивающие всех, то научной революции не существует – как и неолитической революции, революции в военном деле (после изобретения пороха) или промышленной революции (после изобретения паровой машины). Но мы должны признать существование продолжительных, неравномерных революций, если хотим отвлечься от политики и понять масштабные экономические, социальные, интеллектуальные и технологические перемены. Кто, например, станет отрицать «цифровую революцию» на том основании, что это не одиночное и дискретное событие, локализованное во времени и пространстве?

Можно усмотреть определенную иронию в том, что Баттерфилд принял на вооружение ретроспективный термин «научная революция», а также в выборе названия для его книги, «Происхождение современной науки». В 1931 г. он опубликовал работу «Виг-интерпретация истории» (The Whig Interpretation of History), в которой атаковал историков, представлявших английскую историю таким образом, словно она естественно и неизбежно вела к триумфу либеральных ценностей{37}37
  Butterfield. The Whig Interpretation of History (1931). О непреходящем значении книги см., например, Wilson & Ashplant. Whig History (1988).


[Закрыть]. Историки, утверждал Баттерфилд, должны научиться видеть прошлое так, как будто будущее им неизвестно – как жившим в ту эпоху людям. Они должны представить мир, где ценности, которых мы придерживаемся, и институты, которыми мы восхищаемся, даже невозможно было вообразить, не говоря уже о том, чтобы одобрить. Не дело историков хвалить тех людей прошлого, с чьими ценностями и мнениями они согласны, и критиковать тех, с кем расходятся во взглядах; судить имеет право только Бог[25]25
  Совершенно очевидно, это ошибочный тезис: я убежден, что никому не захочется читать рассказ о рабстве, если автор не способен высказать свое отношение к этому явлению.


[Закрыть]. Атака Баттерфилда на либеральную традицию исторического анализа в Англии была полезной, хотя вскоре он понял, что та историческая наука, за которую он выступал, была бы не в состоянии осмыслить прошлое, поскольку оценить значимость событий позволяет только взгляд из будущего; история превратится в подобие Бородинской битвы в восприятии ее участников – по крайней мере, как описал ее Толстой в «Войне и мире», – а читатели и сами историки будут бродить в потемках, не в силах понять смысл происходящего. Разумеется, Толстой знал больше своих персонажей и в отступлениях объяснил смысл того, что вольно или невольно скрывали воюющие стороны. Но впоследствии историки обратили слово «виг-история» против самого Баттерфилда, обвинив его в том, что он принимает на веру превосходство современной науки над всеми достижениями прошлого. Сама идея книги об «истоках» кажется им противоречащей принципам, которые он установил в «Виг-интерпретации истории»[26]26
  Баттерфилд выражался недвусмысленно: «Последствия его [виг-историка] фундаментального заблуждения ярче всего проявляются в поиске истоков»; «История – это не изучение истоков, а скорее анализ всех средств, с помощью которых прошлое превратилось в настоящее». Butterfield. The Whig Interpretation of History (1931), 42, 43, 47. Об эволюции его взглядов см.: Sewell. The ‘Herbert Butterfield Problem’ and Its Resolution (2003).


[Закрыть]{38}38
  Elton. Herbert Butterfield and the Study of History (1984). 736. «Истоки», – говорит Б. Дж. Доббс, – это самая виговская история науки, которую только можно представить»: Dobbs. Newton as Final Cause (2000). 30. См.: Westfall. The Scientific Revolution Reasserted (2000). 41–43.


[Закрыть]. Это справедливый упрек, но относится он к ранним принципам Баттерфилда, а не к его последующей практике; нам необходимо знать истоки современной науки, чтобы понять мир, в котором мы живем.

§ 2

В последнее время большинство ученых с неохотой признавали термин «научная революция», а многие открыто отвергали его. В литературе часто цитируют парадоксальное начало книги Стивена Шейпина «Научная революция» (The Scientific Revolution, 1996). «Никакой научной революции не было, и эта книга о ней»{39}39
  Shapin. The Scientific Revolution (1996). Наиболее авторитетные источники на тему научной революции: Dijksterhuis. The Mechanization of the World Picture (1961); Cohen. The Birth of a New Physics (1987); Lindberg & Westman (eds.). Reappraisals of the Scientific Revolution (1990); Cohen. The Scientific Revolution: A Historiographical Inquiry (1994); Applebaum, Encyclopedia of the Scientific Revolution (2000); Osler (ed.). Rethinking the Scientific Revolution (2000); Dear. Revolutionizing the Sciences (2001); Rossi. The Birth of Modern Science (2001); Henry. The Scientific Revolution (2002); Wussing. Die grosse Erneuerung (2002); Hellyer (ed.). The Scientific Revolution (2003); Cohen. How Modern Science Came into the World (2010); Principe. The Scientific Revolution (2011). Обзор современных научных тенденций см. в: Smith. Science on the Move (2009).


[Закрыть]. Главный источник их дискомфорта (после устранения путаницы со значением слова «революция») указывает на тот аспект изучения истории, который Баттерфилд просто считал само собой разумеющимся и не видел необходимости обсуждать: «главным рабочим инструментом» историка служит язык{40}40
  Wilson & Ashplant. Whig History (1988). 14.


[Закрыть]. Вся книга Баттерфилда «Виг-интерпретация истории» представляет собой критику анахроничного мышления в исторической науке, однако Баттерфилд не обращается к главному источнику анахронизма: язык, на котором мы пишем о прошлом, отличается от языка людей, о которых мы рассказываем[27]27
  В «Происхождении современной науки» можно найти признаки интереса к языку; например, в обсуждении корней просвещения: «…Тогда как “разум” когда-то был тем, что требовалось дисциплинировать долгим и упорным обучением, само значение слова начало меняться, и теперь каждый человек может сказать, что обладает им, особенно если его разум не был испорчен образованием и традициями. Фактически “разум” стал означать нечто гораздо большее, чем то, что мы сегодня называем здравым смыслом».


[Закрыть]. Когда в 1988 г. аргументы Баттерфилда были повторены Эдрианом Уилсоном и Т. Г. Эшплантом, главной особенностью работы историка стал тот факт, что дошедшие до нас тексты написаны практически на иностранном языке[28]28
  Wilson & Ashplant. Whig History (1988). Главный источник такого подхода – Skinner. Meaning and Understanding in the History of Ideas (1969). (Аргумент Скиннера, как изначально было заявлено, позаимствован у Витгенштейна, хотя в исправленном издании 2002 г. это уже не так очевидно: Wootton. The Hard Look Back, 2003.) На историю науки он повлиял не сразу, а после публикации таких работ, как Shapin & Schaffer. Leviathan and the Air-pump (1985) и Cunningham. Getting the Game Right (1988).


[Закрыть]. Внезапно выяснилось, что со словом «революция» возникает проблема, которую раньше не замечали, – и со словом «наука» тоже. Дело в том, что это наши слова, а не их[29]29
  Последняя онлайновая версия (март 2014) Оксфордского словаря английского языка датирует первое появление слова «научный» в значении «связанный с науками (особенно естественными)… рассматриваемый наукой» 1675 г.; никаких свидетельств его использования до 1757 г. не сохранилось. Термин «наука» в современном значении («интеллектуальная и практическая деятельность, охватывающая те области исследований, которые связаны с явлениями физической Вселенной и их законами») впервые встречается в 1779 г. (что делает более раннее употребление слова «научный» в современном значении довольно странным, но, как мы вскоре убедимся, слово «наука» в этом значении использовалось гораздо раньше).


[Закрыть].

Слово science (наука) происходит от латинского scientia, что означает «знание». Одна точка зрения, основанная на отрицании Баттерфилдом виг-истории и на взглядах Витгенштейна (к ним мы обратимся ниже), заключается в том, что истина, или знание, – это то, что люди считают таковым[30]30
  Например, Шейпин утверждает: «Для историков, специалистов по культурной антропологии и социологии знаний отношение к истине как к признанному убеждению считается максимой метода, и это справедливо» (Shapin. A Social History of Truth. 1994. 4). См. комментарий «Релятивизм и релятивисты», 1.


[Закрыть]. В этой логике астрология раньше была наукой – как и богословие. В средневековых университетах основной курс обучения включал семь «искусств» и гуманитарных «наук»: грамматику, риторику и логику, математику, геометрию, музыку и астрономию (включая астрологию){41}41
  Wagner. The Seven Liberal Arts (1983).


[Закрыть]. Сегодня их часто относят к искусствам, но изначально каждая дисциплина называлась одновременно искусством (практический навык) и наукой (теоретическая система); например, астрология была прикладным искусством, а астрономия – теоретической системой[31]31
  Помимо этих гуманитарных искусств, которыми владели образованные люди, существовали и другие искусства, связанные с физическим трудом (ремесла): например, ювелирное дело и специальность каменщика.


[Закрыть]. Эти науки и искусства давали студентам основу для последующего изучения философии, богословия, медицины или юриспруденции. Эти предметы тоже назвали науками, но философия и богословие были чисто абстрактными изысканиями, без соответствующего прикладного искусства. У них имелись практические последствия и применения – богословие необходимо в искусстве проповедования, этика и политика, изучавшиеся философами, применялись на практике, – но в университетах отсутствовали курсы прикладного богословия или прикладной философии. Они не считались искусствами, и тогда было немыслимо сказать, что философия является искусством, а не наукой, как мы считаем теперь[32]32
  Когда богословие перестало быть наукой? Возможно, после Temple. Miscellanea: The Third Part (1701). 261.


[Закрыть].

Более того, среди этих наук существовала иерархия: богословы считали себя вправе указывать философам, чтобы те продемонстрировали рациональность веры в бессмертную душу (несмотря на тот факт, что Аристотель не разделял это мнение: философские аргументы против бессмертия души были осуждены богословами в 1270 г. в Париже); философы считали себя вправе указывать математикам, чтобы те доказали, что любое движение на небесах является круговым, поскольку только круговое движение может быть неизменным и вечным, а также продемонстрировали, что Земля находится в центре всех этих небесных окружностей[33]33
  Так, Джозеффо Царлино описывал науку музыки как «подчиненную» (sottoposto) философии (Zarlino. Dimostrationi harmoniche, 1571. 9). Когда астрономы из ордена иезуитов в Риме в 1611 г. признали, что Венера вращается вокруг Солнца, они «скандализовали философов», которые не привыкли к такому нарушению субординации (Lattis. Between Copernicus and Galileo, 1994. 193).


[Закрыть]. Можно сказать, что суть научной революции состоит в том, что она представляет собой успешный бунт математиков против власти философов и тех и других против власти богословов{42}42
  Например, Milliet de Chales. Cursus seu mundus mathematicus (1674). I, †3r: «Plebeiae sunt caeterae disciplinae, mathesis Regia; ††1r: Primum internaturales scientias locum, sibi iure vendicare Mathematicas disciplinas»; а в расширенном посмертном издании, Milliet de Challes. Cursus seu mundus mathematicus (1690). Vol. 1. 1, 2: «Quòd si hoc praesertim saeculo, assurgere non nihil videtur Physica, fructúsque edidisse non poenitendos, si multa scita digna, jucunda, Antiquis etiam incognita decreta sunt; ideò sane quia Mathematici philosophantur, rebúsque physicis Mathematices placita admiscent». Важные источники на эту тему: Bennett. The Mechanics’ Philosophy and the Mechanical Philosophy (1986), а также таблица в Gascoigne. A Reappraisal of the Role of the Universities (1990). 227 и серьезная статья о сотрудничестве математиков и анатомов, Bertoloni Meli. The Collaboration between Anatomists and Mathematicians in the Midseventeenth Century (2008). Интересным (и частичным) исключением из общего правила, что новые ученые были математиками или врачами, является Роберт Бойл: Shapin. Boyle and Mathematics (1988). Признание противоречий между математиками и философами помогает прояснить роль университетов в научной революции: позитивный взгляд на их роль см. в: Gascoigne. A Reappraisal of the Role of the Universities (1990) (обратите внимание на табл. 5.2, в которой показано, что лишь треть ученых, родившихся в период с 1151 по 1650 г., занимали должности в университетах) и в Porter. The Scientific Revolution and Universities (1996).


[Закрыть]. Примером такого бунта может служить название работы Ньютона «Математические начала натуральной философии» – это название является преднамеренным вызовом[34]34
  До Ньютона был Кеплер: его книга «Новая астрономия, причинно обоснованная, или небесная физика, основанная на комментариях к движениям звезды Марс, наблюдавшимся достопочтенным Тихо Браге» (Astronomia Nova ΑΙΤΙΟΛΟΓΗΤΟΣ seu physica coelestis, tradita commentariis de motibus stellae Martis ex observationibus G. V. Tychonis Brahe) (1609) намеренно объединяет миры математика (который имеет дело с астрономией) и натурфилософа (который имеет дело с физикой и причинностью в природе).


[Закрыть]. Более ранний пример можно найти у Леонардо да Винчи, который в своем трактате «О живописи»[35]35
  Впервые опубликован в 1651 г.; текст был составлен приблизительно в 1540 г. из записок Леонардо его учеником Франческо Мельци и долгое время распространялся в рукописи.


[Закрыть], вышедшем после его смерти (1519), писал: «Никакое человеческое исследование не может быть названо истинной наукой, если оно не проходит через математические доказательства. И если ты скажешь, что науки, которые начинаются и кончаются в душе, обладают истиной, то этого нельзя допустить, а следует отрицать по многим основаниям. И прежде всего потому, что в таких умозрительных рассуждениях отсутствует опыт[36]36
  Леонардо подписывался не без хвастовства: «Leonardo Vinci disscepolo della sperientia» («Леонардо Винчи, ученик опыта») (Nicholl. Leonardo da Vinci, 2004. 7).


[Закрыть], без которого ни в чем не может быть достоверности»[37]37
  Перевод А. Губера.


[Закрыть]. Этими словами Леонардо, который был не только художником, но и инженером, отрицал всю аристотелевскую натурфилософию (именно это он имел в виду, говоря о науках, «которые начинаются и кончаются в душе») и ограничивал истинные науки теми формами знания, которые одновременно являются математическими и основаны на опыте; он упоминает об арифметике, геометрии, перспективе, астрономии (включая картографию) и музыке. Он понимал, что математические науки зачастую отвергались как «механические» (то есть запятнанные тесной связью с ручным трудом), но настаивал, что лишь они способны давать истинное знание. Впоследствии читатели Леонардо не могли поверить, что он имел в виду именно это, но факт остается фактом{43}43
  Leonardo da Vinci. Treatise on Painting (1956). No. 1. О замешательстве читателей см.: Leonardo da Vinci. Trattato della pittura (1817). 2. Развернутые аргументы о том, что математика является основой всего истинного знания, см.: Aggiunti. Oratio de mathematicae laudibus (1627). Esp. 8, 26, 33. Нет никаких оснований приписывать этот текст Галилею (Peterson. Galileo’s Muse, 2011), но он явно одобрял его.


[Закрыть]. В результате этого восстания математиков в наше время философия из чистой науки превратилась просто в искусство.

Главной частью философии – в том виде, в котором эта дисциплина была унаследована от Аристотеля и преподавалась в университетах, – было изучение природы; слово nature (природа) происходит от латинского natura, эквивалентом которому в греческом языке является physis. Для последователей Аристотеля изучение природы означало понимание мира, а не изменение его, и поэтому не существовало искусства (или технологии), которое ассоциировалось с наукой о природе. А поскольку природа есть воплощение самого разума, то в принципе возможно вычислить, как устроен мир. Для Аристотеля идеальная наука состояла из цепочки логических умозаключений, начинающихся с неоспоримых посылок[38]38
  Более подробно об Аристотеле см. ниже, гл. 3.


[Закрыть].

Когда в XVII в. появилась альтернатива аристотелевской философии, поначалу получившая название «новой философии» (как мы видели, Джон Донн использовал этот термин в 1611), стала очевидной необходимость найти новый словарь для описания нового знания[39]39
  Первой книгой, которая открыто причисляла себя к «новой философии», по всей видимости, был антиаристотелевский трактат Франческо Патрици «Новая универсальная философия» (Nova de universis philosophia), опубликованный в 1591 г.


[Закрыть]. Слово, которое используется в современном английском языке, science (наука), было слишком расплывчатым: как мы видели, уже существовало много наук. Другой вариант – к нему прибегали довольно часто – заключался в том, чтобы продолжать пользоваться терминами латинского происхождения «натурфилософия» и «натурфилософ»[40]40
  Термины латинского происхождения philosophia и philosophus были натурализованы в классической латыни, хотя происхождение у них греческое.


[Закрыть]. Поскольку эти термины ассоциировались с более высоким статусом, новые философы, естественно, стали на них претендовать{44}44
  Biagioli. The Social Status of Italian Mathematicians, 1450–1600 (1989).


[Закрыть]: например, Галилей, будучи профессором математики, в 1610 г. стал философом при великом герцоге Тосканском[41]41
  Сам Галилей использует следующий титул: «Filosofo e matematico primario del sermo Gran Duca di Toscana». Галилей был единственным философом герцога и первым среди его математиков.


[Закрыть]. (Гоббс считал Галилея величайшим философом всех времен){45}45
  «Galilaeus, non modo nostri, sed omnium saeculorum philosophus maximus». Hobbes. De mundo (1973). 178.


[Закрыть]. Для некоторых единственной настоящей философией была натурфилософия. Так, например, Роберт Гук, один из первых, кому платили за проведение экспериментов, прямо говорил: «Задача философии – находить совершенное знание природы и свойства тел», а также способы применения этого знания. Это он называл «истинной наукой»{46}46
  Hooke. The Posthumous Works (1705). 3, 4.


[Закрыть]. Такое использование терминов «философия» и «философ» продолжалось гораздо дольше, чем кажется. В 1889 г. Роберт Генри Терстон опубликовал книгу «Развитие философии паровой машины» (Development of the Philosophy of the Steam Engine); под «философией» он подразумевал «науку».

Но термин «натурфилософия» был неудовлетворительным, поскольку подразумевал, что новая философия похожа на старую и у нее нет практического применения. Существовал и другой вариант – использовать уже существующее словосочетание, в котором не было термина «философия», – «естественные науки»; это словосочетание было широко распространено в XVII в.[42]42
  Поиск в интернете в Early English Books Online (далее EEBO) дает 245 ссылок на разные формы и варианты написания natural science; еще 29 ссылок на sciences natural и 8 на science of nature. Использование этого термина Галилеем см. ниже, Милле де Шале – см. выше. Альтернативный термин – physical science (25 ссылок). На французском см., например: Dupleix. La Physique, ou science naturelle (1603); первый пример science naturelle в единственном числе, который мне удалось найти, датируется 1586 г., во множественном числе – 1537 г. На итальянском Царлино определяет изучение материальных объектов как scienza naturale, а также fisica (Zarlino. Dimostrationi harmoniche, 1571. 9); музыку он считает смешанной наукой, отчасти физической, отчасти математической. По мнению Эдриана Джонса, «в раннем современном обществе не было науки» (Johns. Identity, Practice and Trust, 1999. 1125; см. также: Johns. The Nature of the Book, 1998. 6 n. 4 и 42, 43: «В определенном смысле истории ранней современной науки больше не существует»). Он не признает существование «естественных наук» и говорит только о натурфилософии и математике, а не о «физиологии», «физике» и т. д. Утверждая, что scientia относится только к «конкретному, доказуемому знанию», он демонстрирует фундаментальное непонимание, что значил этот термин в XVII в., поскольку науками, кроме музыки, считались, например, география и анатомия. Такая же путаница присутствует в Cunningham. Getting the Game Right (1988) и в: Henry. The Scientific Revolution (2008). 4, 5.


[Закрыть] (Только в XIX в. термин «наука» стал повсеместно использоваться как сокращение для «естественных наук».) Существовал и более общий термин «естественное знание». Наука о природе нуждалась в названии, и в конце XVI в. появилось слово «натуралист» – и лишь гораздо позже «натуралистом» стали называть ученого, который изучает живые существа (даже в 1755 г. доктор Джонсон в своем словаре английского языка определяет натуралиста как «человека, искушенного в натурфилософии»). Альтернативой «натуралисту» был «натуристорик», термин, позаимствованный из «Натуральной истории» (Naturalis historia) Плиния (78 н. э.), однако с приходом новой науки репутация Плиния оказалась подорванной, и простые натуральные истории вскоре сменились более сложными программами наблюдений.

Таким образом, латынь не могла предложить идеального решения. А греческий? Очевидным вариантом были physic(s) (или physiology) и physician (или physiologist)[43]43
  Был и третий термин, в настоящее время полностью вышедший из употребления, physiologer.


[Закрыть]. Оба набора терминов, как и их греческие оригиналы, относились к изучению всей природы, живой и неживой, – например, «Физиологические очерки» (Physiological Essays) Бойля (1661) были посвящены естественным наукам в целом. Однако на оба термина уже претендовали врачи (долгое время медицина считалась «искусством», базирующимся на науке о природе), что было очень неудобно. Тем не менее английские интеллектуалы второй половины XVII в. использовали термин physicks для обозначения «науки о природе», или «натурфилософии» (в противоположность physick для обозначения медицины). Для пресвитерианского священника Ричарда Бакстера «истинная Physicks – это наука о познаваемых творениях Бога», а для Джона Харриса, который с 1698 г. читал лекции о новой науке, «Physiology, Physicks, или натурфилософия, – наука о природных телах»{47}47
  Baxter. A Paraphrase on the New Testament (1685), annotations on 1 Corinthians. Ch. 2 (misquoted in OED s. v. physic); и Harris. Lexicon technicum (1704), цит. в OED s. v. physiology (я цитирую по второму изданию, 1708). См. также: Hooke. The Posthumous Works (1705). 172: ‘the Science of Physicks, or of Natural and Experimental Philosophy’. Уоттон считает, что в английском языке physick и physical оправданно ограничены медициной (Wotton. Reflections upon Ancient and Modern Learning, 1694. 289), но на практике он использует термин physical для обозначения физики в целом.


[Закрыть], хотя он и признавал, что некоторые используют термин physiology в значении, которое оставалось общеупотребительным до конца XVIII столетия – в оригинальном значении, предшествовавшем его использованию при изучении биологии человека. Тот, кто изучал натурфилософию, был physiologist. И только в XIX в. physiology окончательно отдали врачам, тогда как естествоиспытатели дали новое определение термину physics (физика), исключив из него «биологию» (это слово было изобретено в 1799 г.), и в дополнение к слову physics появился и новый термин, physicist (физик){48}48
  Слово physiology использовалось как синоним physical science, см.: Gilbert. De magnete (1600) (physiologia nova); и Charleton. Physiologia Epicuro-Gassendo-Charletoniana (1654); см. также: Wotton. Reflections upon Ancient and Modern Learning (1694). 457.


[Закрыть].

Затем требовалось изобрести термин, который отражал бы, каким образом новая наука пересекается с традиционными дисциплинами натурфилософии (включавшей то, что мы сегодня называем физикой и математикой (в том числе механику и астрономию). Так возникли термины «физико-математический» и «физико-механический», например «физико-механические эксперименты», а также странные гибриды вроде «механической философии» и «математической философии»[44]44
  Из них самыми распространенными были «механическая философия» (62 ссылок в EEBO), «физико-механический» (122); еще чаще встречается «экспериментальная философия» (352 ссылки – и еще 24 для термина «экспериментальная натурфилософия». В Benedetti. Consideratione (1579) встречается термин «математический философ», который противопоставляется «натурфилософу»; далее (49) Бенедетти обыгрывает разные значения слова naturale: всерьез можно принимать только математических философов, поскольку натурфилософы полностью natural (в смысле «глупы»). Термин «натурфилософия» был проблематичен, и до 1650 г. Гильберт в своем труде о магнетизме использует выражение philosophia naturalis всего один раз, в связи со старым способом мышления (Gilbert. De magnete, 1600. 116), а в «Диалогах» Галилея он появляется три раза, всегда в отсылках к аристотелевской философии. Как считал богослов, философ и математик Марен Мерсенн, Галилей был не философом, а «математиком и инженером» (Garber. On the Frontlines of the Scientific Revolution, 2004. 151, 152, 156–1599). И только в 1640-х гг. натурфилософия становится важной категорией – в основном благодаря влиянию Декарта.


[Закрыть].

Таким образом, мы имеем дело не с трансформацией, отраженной в одной паре терминов, – в XIX в. «натурфилософия» превратилась в «науку»{49}49
  Эндрю Каннингем особенно настаивал на том, что правильной категорией для раннего современного периода является натурфилософия и что натурфилософия отличается от науки тем, что в центре ее стоит Бог. См. его дебаты с Эдвардом Грантом: Cunningham. How the Principia Got Its Name (1991); Grant. God, Science and Natural Philosophy (1999); Cunningham. The Identity of Natural Philosophy (2000); и Grant. God and Natural Philosophy (2000). Похоже, Грант был прав. См. также: Dear. Religion, Science and Natural Philosophy (2001). Еще более интересный аргумент был выдвинут Джоном Шустером (см.: Schuster. Descartes-Agonistes, 2013. 31–98), но я не согласен с его утверждением, что натурфилософия является категорией для анализа научной революции и что научная революции есть гражданская война внутри натурфилософии. Более полезный, на мой взгляд, материал по другой категории, физикоматематике, см. в: Dear. Discipline and Experience (1995). 168–179, Schuster. Cartesian Physics (2013). 57–61 и Schuster. Descartes-Agonistes (2013). 10–13, 56–59. Вопрос о том, следует ли рассматривать новую науку как вынужденный разрыв с натурфилософией или как борьбу внутри ее, зависит от того, считать ли зрелого Декарта типичным или нетипичным.


[Закрыть]. Это сложная сеть терминов, когда изменение в значении одного из них влияет на значение всех остальных{50}50
  Kuhn. The Road since Structure (2000). 42, 43. Discipline and Experience (1995). 151, 152 о «сетевой модели» Мэри Гесе.


[Закрыть]. Самым удивительным новшеством XIX в. в том, что касается языка науки, стало появление слова scientist (ученый). Но тот факт, что никого не называли «ученым» до 1833 г., когда это слово придумал Уильям Уэвелл, вовсе на означает отсутствие термина для специалиста в естественных науках – их называли naturalists, physiologists или physicians; на итальянском они были scienziati, на французском savants, на немецком Naturforscher, а на английском virtuosi{51}51
  По поводу французского см.: Schaffer. Scientific Discoveries (1986). 408.


[Закрыть]. Трактат Роберта Бойля «Христианский виртуоз» (The Christian Virtuoso, 1690) повествует о человеке, который «одержим экспериментальной философией»{52}52
  Boyle. The Christian Virtuoso (1690), титульный лист = Boyle. The Works (1999). Vol. 11.


[Закрыть]. По мере того как термины, подобные virtuosi, постепенно устаревали, их заменило словосочетание «люди науки», которое в XVI и XVII столетиях использовалось для обозначения всех, кто получил гуманитарное или философское образование («люди науки, а не ремесла»), а в XVIII в. приобрело более узкий смысл и применялось к людям, которых мы теперь называем «учеными».

Слово scientist (ученый) медленно входило в обиход по вполне понятной причине (как и современное слово телевизор) – это был незаконнорожденный гибрид латыни и греческого. Геолог Адам Седжвик написал на полях своего экземпляра книги Уэвелла: «Лучше умереть от этого отсутствия, чем оскотинивать наш язык таким варварством»{53}53
  Цит. по: Secord. Visions of Science (2014). 105.


[Закрыть]. Даже в 1894 г. Томас Гексли («бульдог Дарвина») настаивал, что тот, у кого есть капля уважения к английскому языку, не станет использовать слово, которое он считал «не более приятным, чем “электроказнь” (греко-латинский, а не латино-греческий гибрид), – причем он был не одинок[45]45
  Ross. ‘Scientist’: The Story of a Word (1962). 78. Уэвелл понимал, что причиной сопротивления этому термину была его этимология: «Некий изобретательный человек [сам Уэвелл на собрании Британской ассоциации содействия науке] предположил, что по аналогии с “артистом” можно образовать слово scientist (ученый), и добавил, что можно отбросить сомнения относительно окончания, поскольку у нас есть такие слова, как “экономист” и “атеист”, – но это не считали приемлемым» (Whewell. On the Connexion of the Physical Sciences, 1834. 59). Уэвелл счел нужным затронуть этот вопрос в книге отчасти потому, что scientist, в отличие от man of science, был гендерно нейтральным термином (он рецензировал книгу популяризатора науки Мэри Сомервиль). К этому вопросу он вернулся через несколько лет в контексте общей дискуссии о языке науки, заявив: «Сочетания разных языков в происхождении слов в целом следует избегать, но в отдельных случаях это приемлемо». Далее он утверждал (вопреки распространенному мнению), что окончание -ist «присутствует в словах любого происхождения… Поэтому мы можем создавать такие слова, когда они необходимы. Поскольку мы не можем называть physician того, кто занимается физикой, я назвал его physicist. Нам очень нужно название, которое описывает человека, занимающегося наукой. Я склонен называть его Scientist. Таким образом, мы можем сказать, что Artist – это музыкант, живописец или поэт, а Scientist – математик, физик или натуралист». (Whewell. The Philosophy of the Inductive Sciences, 1840. cvi, cxiii; слово artist выглядит как латинско-греческий гибрид, но на самом деле оно, подобно dentist, заимствовано из французского.) Но, несмотря на усилия Уэвелла, слово scientist не появилось в Galton. English Men of Science (1874), где рассказывалось о 190 членах Королевской академии. Согласно сервису Google ngram, частота употребления scientist + scientists превышает частоту употребления man of science + men of science лишь в 1882 г. В этом же году слово scientist впервые прозвучало в ежегодном послании президента Британской ассоциации содействия науке, однако великий биолог Дарси Вентворт Томпсон избегал его даже в 1920-х гг. Как и следовало ожидать, в Северной Америке термин приживался быстрее, чем в Британии, где ученые по-прежнему получали классическое образование. См.: Ross. ‘Scientist’: The Story of a Word (1962); Secord. Visions of Science (2014). 105 (автор ошибается, утверждая, что Уэвелл задумывал термин как «оскорбление»; Уэвелл использует в качестве одного из примеров слово sciolist (шарлатан) не потому, что считал науку недостойным занятием, а исключительно потому, что это латинский гибрид того же типа, который его оппоненты отвергали как неприемлемый); Barton. Men of science (2003). 80–90 и n. 33.


[Закрыть]. В этом отношении полезно сравнить слово scientist со словом microscopist (1831), которое не вызвало возражений, поскольку было образовано только из греческих составляющих{54}54
  1831 – из Google Books; OED дает 1835–1836.


[Закрыть]. Если мы посмотрим на другие европейские языки, то увидим, что только португальский последовал примеру английского в создании лингвистического гибрида: cientista. Таким образом, можно считать ошибочным «утверждение, что «слово scientist возникло в 1833 г. потому, что только тогда люди осознали его необходимость»: потребность в таком термине ощущалась давно{55}55
  Hannam. God’s Philosophers (2009). 338.


[Закрыть]. Проблема заключалась в подборе подходящего слова – которое еще не использовалось в другом значении и было должным образом сконструировано. Поэтому препятствие устранили только тогда, когда потребность стала настоятельной, и ради ее удовлетворения пришлось нарушить одно из базовых правил словообразования. По существу, слово scientist было всего лишь новым, удобным словом для обозначения понятия, которое давно существовало{56}56
  Hill. The Word Revolution’ in Seventeenth-century England (1986), 149, о том, как ‘things precede words’.


[Закрыть].

Слово scientific (научный) возникло в промежутке между классическим science и появившимся в XIX в. scientist. Scientificus (от scientia и facere, создание знания) – это не классическая латынь; термин был изобретен Боэцием в VI в. В английском языке он появился только в 1637 г. (если не считать пары упоминаний в 1579), после чего стал распространяться все шире. У термина было три основных значения: он мог обозначать определенный вид компетенции («научный» как противоположность «механическому», образование грамотного человека или джентльмена, в отличие от торговца) или доказательный метод (то есть посредством аристотелевых силлогизмов), но его третье значение (например, «научное измерение треугольников» в работе о межевании, 1645) уже связано с новыми науками эпохи научной революции. Во французском языке слово scientifique появилось раньше, в XIV в., и имело отношение к получению знаний; в XVII столетии его использовали в отношении абстрактных и теоретических наук, а в качестве эквивалента английскому scientist – un scientifique – оно стало применяться с 1895 г., приблизительно в то же время, когда английский термин получил широкое распространение{57}57
  Benveniste. Problèmes de linguistique générale II (1974). 247–253; даты для английского термина получены из OED, проверены по EEBO Google Books; датой 1895 г. я обязан Пьеру Фиала, который выполнил поиск по базе данных Frantext.


[Закрыть].

Разумеется, у каждого европейского языка были свои особенности. Во французском языке XVII в. мы находим термины, эквивалентные английскому physician (physicien) и naturalist (naturaliste). Слово physicien во французском языке никогда не использовалось в значении «врач» и поэтому вполне подходило для названия специалиста в области естественных наук; затем оно эволюционировало и стало французским эквивалентом английскому physicist[46]46
  Во французском языке вы найдете слово physique в единственном числе, а не во множественном, когда речь идет о науке: например, Daneau. Physique françoise, comprenant… le discours des choses naturelles, tant célestes que terrestres, selon que les philosophes les ont descrites (1581).


[Закрыть]. В Италии, наоборот, связь между fisico и медициной в XVI в. уже была достаточно сильна, и сторонники новой философии редко называли себя fisici{58}58
  Исключением является Бруно: Bruno. The Ash Wednesday Supper (1995). 139.


[Закрыть], но у итальянцев уже имелось слово scienziato (человек знания), отсутствовавшее в английском и во французском (scientiste почти всегда использовалось в уничижительном смысле для обозначения человека, который делает культ из науки).