Текст книги "Изобретение науки. Новая история научной революции"

Таким образом, утверждать – как это часто делается, – что до появления «ученых» никакой науки не было, – значит демонстрировать свое невежество в области эволюции языка в отношении познания природы и исследователей природы в период с XVII по XIX в.{59}59
  Случайным образом выбранный пример: Denton. The ABC of Armageddon (2001). 84, 85.


[Закрыть] Те, кто не решается использовать термины «наука» и «ученый» для XVII столетия, считая их анахроничными, не понимают, что вся история изобилует переводами с одного языка на другой и что science – это просто сокращение от весьма распространенного в XVII в. термина natural science, а слово scientist – замена для naturalist, physician, physiologist и virtuoso. Первое официальное собрание группы, которая впоследствии стала Королевским обществом, обсуждало организацию сообщества для продвижения «Физико-математико-экспериментальных знаний»: участники ясно дали понять, что сфера их интересов – не натурфилософия в ее традиционном понимании, а новый тип знания, который возник в результате вторжения математиков на территорию философов{60}60
  Shapiro J. W. (1969), 192.


[Закрыть].

Утверждалось также, что в XVII в. не было ученых, потому что не существовало профессиональной ниши, которую мог бы занять ученый. «В Англии эпохи Стюартов не было ученых, – говорят нам, – и все, кого мы объединяем под этим названием, были дилетантами»{61}61
  Laslett. Commentary (1963).


[Закрыть]. Если следовать этой же логике, Гоббс, Декарт и Локк не были философами, поскольку никто не платил им за написание философских трудов; и тогда единственными настоящими философами в XVII в. можно читать схоластиков, которые преподавали в университетах и иезуитских колледжах. В этом отношении некоторые новые ученые не были, подобно новым философам, ни дилетантами, ни профессионалами: Роберт Бойль, в честь которого назван закон сжатия газов, был богат, независим, и профессиональная деятельность была для него неуместной как для сына графа. Джон Уилкинс, оставивший после себя множество научных трудов, был священником, а затем и епископом, но в 1662 г., когда образовалось Королевское общество, уже занимал должности директора Мертон-колледжа в Оксфорде и мастера Тринити-колледжа в Кембридже (на эту должность его назначили при Кромвеле), хотя его университетская карьера была разрушена Реставрацией, и ему пришлось вернуться к церковной карьере[47]47
  Большинство должностей в Оксфорде и Кембридже предполагали духовный сан, и поэтому почти все ученые в Англии были священниками.


[Закрыть]. Чарльз Дарвин тоже был любителем, а не профессиональным ученым[48]48
  Дарвин, насколько мне известно, никогда не называл себя «ученым», однако даже в 1892 г. еще можно было утверждать, что слово «натуралист» служило общим термином для обозначения исследователей в области естественных наук (результаты поиска naturalist в OED).


[Закрыть].

Тем не менее было бы серьезной ошибкой считать новую науку исключительно любительским – то есть неоплачиваемым – занятием. В этом отношении она отличается от новой философии Гоббса, Декарта и Локка: у этих философов не было профессии, тогда как для представителей новой науки исследования являлись частью их оплачиваемой работы. Джованни Баттиста Бенедетти (1530–1590, математик и философ герцога Савойского)[49]49
  См. титульный лист Consideratione, 1579 (математик) и титульный лист De temporum emendatione opinio, 1578 (философ).


[Закрыть], Кеплер (математик императора Священной Римской империи) и Галилей (на протяжении восемнадцати лет профессор математики) не были ни дилетантами, ни любителями: профессиональные математики, они занимались задачами, входящими в университетский курс обучения, даже если решение этих задач отличалось от того, чему учили в университетах. Тихо Браге, как мы уже видели, получал государственное финансирование. Изготовление математических инструментов и картография были коммерческими предприятиями (например, ими занимался Герард Меркатор (1522–1599).

Таких людей было много в Англии эпохи Стюартов. Королевское общество финансировало эксперименты Роберта Гука (ум. 1703), Дени Папена (ум. 1712) и Фрэнсиса Хоксби (ум. 1713), хотя регулярное жалованье получал только Гук[50]50
  После них с 1716 по 1743 г. эксперименты курировал Джон Теофил Дезагюлье.


[Закрыть]. Кристофер Рен, один из основателей Королевского общества, которого мы знаем больше как архитектора, был профессором астрономии в Оксфордском университете, занимая должность, введенную в 1619 г., а до этого преподавал астрономию в Грешем-колледже в Лондоне (основан в 1597); астрономия тогда считалась разделом математики, а архитектура требовала математических навыков. Исаак Ньютон был профессором математики в Кембридже, занимая должность, введенную в 1669 г. Профессиональной нишей, которую занимали представители новой науки, была математика, а большое количество математиков не преподавали в двух английских университетах: например, Томас Диггес (1546–1595), который внес значительный вклад в крупнейший инженерный проект Елизаветинской эпохи, реконструкцию гавани Дувра, а также мечтал о превращении Англии в выборную монархию, или Томас Хэрриот (ум. 1621), который благодаря своим знаниям в области астрономии, навигации, картографии и военно-инженерном деле был приглашен для организации экспедиции Рэли в колонию Роанок (1585){62}62
  О Диггесе см.: Johnson & Larkey. Thomas Digges, the Copernican System (1934); Ash. A Perfect and an Absolute Work (2000); и Collinson. The Monarchical Republic (1987). О Хэрриоте см.: Fox (ed.). Thomas Harriot (2000); Schemmel. The English Galileo (2008); и Greenblatt, Invisible Bullets (1988).


[Закрыть]. Таким образом, многие математики считали, что новая философия попадает в область их профессиональных интересов{63}63
  Неспособность Ласлетта признать математику профессией, связанной с наукой (он упоминает только медицину), предполагает, что он не знаком с работой Taylor. The Mathematical Practitioners (1954). Такая ошибка, хотелось бы надеяться, невозможна сегодня благодаря, например, Dear. Discipline and Experience (1995).


[Закрыть]. И естественно, главные предметы исследования новой науки были тесно связаны с профессиональными занятиями математиков XVII в.: астрономией/астрологией, навигацией, картографией, землеустройством, архитектурой, баллистикой и гидравликой{64}64
  Ключевая фигура – фламандский математик Симон Стевин, публиковавший работы почти во всех этих областях: Science in the Netherlands around 1600 (1970).


[Закрыть].

Вполне разумно избегать слов «наука» и «ученый», когда речь идет о XVII в., если появление этих слов связывают с переломным моментом, однако «наука» представляет собой просто сокращение термина «естественные науки», а термин «ученый» указывает не на изменения в природе науки или даже на новую социальную роль ученых, а на изменения в культурной значимости классического образования, произошедшие в XIX в., – изменения, не понятые теми историками науки, которые не получили даже зачатков классического образования.

§ 3

Хотя Коперник, Галилей и Ньютон прекрасно сознавали значимость своих идей и мы с полным правом называем их работы революционными, они никогда открыто не говорили о себе, что «совершают революцию». Даже во времена Ньютона слово «революция» редко использовалось для обозначения широкомасштабных перемен и почти никогда до Славной революции 1688 г., произошедшей через год после публикации его «Начал», причем его применение было ограничено только политическими революциями[51]51
  Один из первых примеров расширенного применения этого термина можно найти в: Daniel Defoe. Robinson Crusoe (1719): «Революция в торговле привела к революции в природе вещей». Но это уже XVIII в., а не XVII.


[Закрыть]{65}65
  Snow. The Concept of Revolution (1962). В Hill. The Word ‘Revolution’ in Seventeenthcentury England (1986) приводятся более ранние даты, но большинство примеров по меньшей мере сомнительны.


[Закрыть]. Баттерфилд был прав, подчеркивая, что историк должен стремиться к пониманию мира таким, каким его видели люди, жившие в то время[52]52
  «Настоящее историческое понимание достигается не подчинением прошлого настоящему, а скорее тем, что мы делаем прошлое настоящим и пытаемся увидеть жизнь глазами человека другой эпохи, а не своими… Изучение прошлого, когда, если можно так выразиться, один глаз устремлен в настоящее, является источником всех грехов ложных аргументов истории, начиная с самого простого, анахронизма». Butterfield. The Whig Interpretation of History (1931). 16, 31, 32.


[Закрыть], однако, как мы уже видели, одного понимания их взглядов недостаточно. Историк должен стать посредником между прошлым и настоящим, найдя язык, который передаст современным читателям убеждения и верования людей, мысливших иначе. Таким образом, вся история предполагает перевод с исходного языка – то есть языка математиков, философов и поэтов XVII в. – на целевой язык, в нашем случае язык начала XXI в.{66}66
  Hull. In Defence of Presentism (1979).


[Закрыть] Поэтому историк вполне обоснованно переводит «естественные науки» как «науку», а «физиолога» как «ученого».

Но возможно, дело не только в переводе? Ведь в языке Ньютона не только нет ни одного слова или словосочетания, эквивалентных нашему слову «революция», но и отсутствует само это понятие. Можно утверждать, что культура Ньютона была по сути своей консервативной и традиционалистской и Ньютон не смог бы сформулировать идею революции, даже если бы захотел. В главе 3 мы покажем, что такой подход может быть полезным обобщением для описания культуры эпохи Возрождения и XVII в., однако в ретроспективе мы сталкиваемся с разного рода важными исключениями в разных областях, и именно эти исключения сделали возможной современную науку. Но пока достаточно лишь отметить, что существует слово, которое – по крайней мере, для протестантов – имело коннотацию «революция»; это слово «реформация». Всего за несколько десятилетий, с 1517 по 1555 гг., Лютер и Кальвин радикально изменили доктрины, обряды и социальную роль христианства; они совершили революцию, которая стала причиной ста пятидесяти лет Религиозных войн. Таким образом, научной революции предшествовала еще одна революция – Реформация. Гук в 1665 г. писал, что «главной целью» его самого и других членов Королевского общества была «реформация в философии»{67}67
  Hooke. Micrographia, or Some Physiological Descriptions of Minute Bodies (1665). a4.


[Закрыть]. Томас Спрэт, в 1667 г. писавший историю Королевского общества, неоднократно сравнивал реформацию в натурфилософии со случившейся раньше реформацией в религии[53]53
  Позже Питер Шоу писал о «глубокой реформации в философии», которая изменила натурфилософию и медицину (Shaw. A Treatise of Incurable Diseases, 1723. 3), а Ричард Дэвис в 1740 г. сказал, что приблизительно в 1707 г., задолго до публикации «Начал» Ньютона, «сведущие люди начали понимать, как много автор [то есть Ньютон] сделал для реформации в философии» (Davies. Memoirs of Saunderson, 1741. v).


[Закрыть]{68}68
  Sprat. The History of the Royal-Society (1667). 327, 363.


[Закрыть].

Спрэт признал, что некоторые противники компромиссов в своем неприятии всех аспектов древней учености доходили до призывов вообще упразднить Оксфорд и Кембридж. Он сравнил этих фанатиков с людьми, которые вознамерились упразднить епископства в Англии, а закончили тем, что убили короля и установили республику:

Признаюсь, я не хотел тут упоминать сторонников новой философии, которые не проявили какой-либо сдержанности в отношении их [университетов]: они недавно пришли к выводу, что невозможно ничего достичь в новых открытиях, пока не будут отвергнуты все древние искусства и упразднены их колыбели. Но опрометчивость поступков этих людей скорее вредит, чем помогает тому, чего они стремятся достичь. Они с такой яростью принялись за очищение философии, как наши современные зелоты – за реформацию религии. И обе партии достойны порицания. Ничто их не удовлетворит, кроме полного уничтожения, с корнями и ветвями[54]54
  Отсылка к биллю «О корнях и ветвях» 1641 г., который предусматривал ликвидацию епископата и стал непосредственной причиной гражданской войны.


[Закрыть], всего, что имеет лицо древности{69}69
  Sprat. The History of the Royal-Society (1667). 328, 329.


[Закрыть].

Таким образом, Спрэт признавал, что некоторые сторонники новой науки напоминают ему цареубийц (монархия, как и система епископата, имела «лицо древности»), – в сущности, он назвал их революционерами. Спрэт опубликовал свой труд через семь лет после восстановления монархии и стремился поддержать общество, которому покровительствовал король. Он должен был отрицать любую связь между радикализмом в науке и радикализмом в политике, и в этом свете еще более примечательным выглядит его сравнение некоторых сторонников новой философии с людьми, которые лишь недавно перевернули существующий порядок вещей.

Не стоит удивляться, что Антуан Лавуазье в 1790 г., в разгар Французской революции, объявил, что он совершает революцию в химии. В отличие от Спрэта Лавуазье говорит на современном языке, поскольку жил во времена революции, преобразовавшей язык политики, сформировав терминологию, которой мы пользуемся до сих пор. Многие французские интеллектуалы еще до 1789 г. обсуждали возможность политической революции, а после 1776 г. образцом для них служила Американская революция{70}70
  Cohen. The Eighteenth-century Origins of the Concept of Scientific Revolution (1976); и Baker. Inventing the French Revolution (1990).


[Закрыть]. Во Франции слово предшествовало делу, хотя их разделял не такой уж большой промежуток времени[55]55
  Любопытно, что Лавуазье говорил о революции в химии еще до 1776 г. «Важность предмета заставила меня вновь взяться за эту работу, – писал он в своем лабораторном журнале в 1772 или 1773 г., – которая, как мне кажется, повлечет за собой революцию в физике и химии».


[Закрыть]. В XVII в. Галилей и Ньютон не были знакомы с этим языком[56]56
  Существует какой-либо термин, кроме «реформации», способный заменить «революцию»? (Однажды Ласлетт предложил новое название для научной революции: Laslett. Commentary, 1963). В 1620 г. Фрэнсис Бэкон призывал к Great Instauration – в данном случае слово instauration имеет значение «основание» и достаточно расплывчато. Бэкон надеялся, что появится новая, полезная технологическая наука – и в конечном итоге она появилась (хотя и не так быстро, как он рассчитывал). В 1660-х гг. Королевское общество назвало Бэкона тем, кто первый провозгласил принципы новой науки. Таким образом, посредством термина Great Instauration можно избавиться от анахронизма (как в Webster. The Great Instauration, 1975), но его истинный смысл остается неясным; в любом случае, члены Королевского общества не взяли на вооружение фразу Бэкона (ссылка на Lord Bacon’s Design for the Instauration of Arts and Sciences встречается только один раз, в Philosophical Transactions от 25 марта 1677).


[Закрыть]. Однако и они, и их современники ясно давали понять, что стремятся к радикальным, системным переменам: тот факт, что в их языке отсутствовало слово «революция», не означает, что они должны были воспринимать знания как нечто стабильное и низменное. «Что касается нашей работы, – писал неназванный член Королевского общества в 1674 г., – мы все согласны, или должны согласиться, что это не роспись стен старого здания, а постройка нового»{71}71
  Hunter & Wood. Towards Solomon’s House (1986). 81. Сравните Sprat. The History of the Royal-Society (1667). 29: «одно великое сооружение должно быть разрушено, а вместо него возведено другое».


[Закрыть]. Ниспровержение старого и новое начало с чистого листа – это и есть революция.

§ 4

Чрезмерно скрупулезные историки отказываются использовать не только слова revolution (революция), «наука» (science) и scientist (ученый), когда речь идет о XVII в., но также еще одно слово Баттерфилда, modern (современный), поскольку оно кажется им по сути своей анахроничным. Однако слово «современный» встречается в названиях трактатов эпохи Возрождения по военному искусству, демонстрируя, что авторы прекрасно сознавали революционные последствия появления пороха{72}72
  О слове modern в английском языке см.: Withington. Society in Early Modern England (2010). 73–101.


[Закрыть]. В эпоху Возрождения проводили четкое разграничение между старинной музыкой и современной, которая была полифонической, а не монодической – отец Галилея, Винченцо, написал трактат «Dialogo della musica antica et della moderna» (Диалог о старинной и современной музыке){73}73
  Galilei. Dialogue on Ancient and Modern Music (2003).


[Закрыть]. На современных картах изображалась Америка[57]57
  «Внимательно изучите эти современные карты, и вы все увидите собственными глазами: не только одним взглядом окинете весь мир, но и увидите каждое отдельное место в нем». Blundeville. A Briefe Description of Universal Mappes (1589). C4r.


[Закрыть].

Первой историей, написанной в терминах прогресса, стала история ренессансного искусства Вазари, «Жизнеописания наиболее знаменитых живописцев, ваятелей и зодчих» (Le Vite de’piu eccelenti Pittori, Scultori e Architetti, 1550){74}74
  Kuhn. Structure (1970). 161; Feyerabend. Farewell to Reason (1987). 143–161. Вскоре (1587–1595) последовала попытка Бернардино Балди написать историю современной математики по образцу «Жизнеописаний» Вазари: Swerdlow. Montucla’s Legacy (1993). 301; и Rose. Copernicus and Urbino (1974).


[Закрыть]. Вскоре (1560) появился перевод Франческо Бароцци комментариев Прокла к первой книге Евклида, в которой история математики рассматривалась как последовательность изобретений и открытий. И действительно, математики (которые часто общались с художниками, поскольку обучали их геометрии перспективы)[58]58
  См. гл. 6.


[Закрыть], уже стремились показать, что также являются двигателями прогресса, и начали публиковать книги со словом «новый» в названиях, создав моду, которую подхватили экспериментальные науки: «Новая теория планет» (Theoricae Novae Planetarum, Пурбах, написана в 1454, опубликована в 1472); «Новая наука» (Nuova scienza, Тарталья, 1537); «Новая философия» (The New Philosophy, Гильберт, ум. 1603 – это подзаголовок или, возможно, правильное название посмертно опубликованной работы «О нашем подлунном мире» (Of Our Sublunar World); схема титульного листа допускает двоякое толкование); «Новая астрономия» (Astronomia Nova, Кеплер, 1609); «Беседы и математические доказательства двух новых наук» (Discorsi e dimostrazioni matematiche intorno a due nuove scienze, Галилей, 1638); «Новые опыты, касающиеся пустоты» (Expériences nouvelles touchant le vide, Паскаль, 1647); «Новые анатомические опыты» (Experimenta nova anatomica… Пеке, 1651); «Новые физико-механические опыты…» (New Experiments Physicomechanical…, Бойль, 1660). И этот список далеко не полон{75}75
  Около двух сотен примеров см. в: Thorndike. Newness and Craving for Novelty (1951).


[Закрыть]. Пионер идей прогресса Бэкон написал «Новый Органон» (Novum Organum) и «Новую Атлантиду» (Nova Atlantis), его трактат «О мудрости древних» (De Sapientia Veterum, 1609) подразумевал резкий контраст между древностью и современностью.

Если ученые старательно подчеркивали новизну в названиях своих трудов, то почему они не использовали слово «современный»? Ответ прост. И в исламе, и в христианстве термин «новая философия» означал постязыческую философию{76}76
  См., например, Thorndike. A History of Magic and Experimental Science (1923). II. 451–527; и Crombie. Styles of Scientific Thinking (1994). 345.


[Закрыть]. Например, для Уильяма Гильберта, основателя новой науки под названием «магнетизм», Фома Аквинский был современным философом{77}77
  Gilbert. De magnete (1600). Ch. 1. Гильберт также говорит о «других современных» авторах, то есть авторах эпохи Возрождения.


[Закрыть]. Следовательно, ему нет смысла называть свою натурфилософию «современной», и он предпочитает слово «новая». В философии, в отличие от военного дела и музыки, слово «современный» было неприемлемым, поскольку уже использовалось в другом значении. То же самое относится к архитектуре, поскольку в XV в. «современная архитектура» означала готическую архитектуру{78}78
  Filarete. Trattato di architettura (1972). Bk 13; Panofsky. Renaissance and Renascences (1970). 28. Цит. по: Greenblatt & Koerner. The Glories of Classicism (2013). См.: http://fontisa.sns.it/TOCFilareteTrattatoDiArchitettura.php, 380.


[Закрыть]. В науке ситуация начала меняться только в конце XVII в., в процессе дебатов об античных и современных авторах. Джонатан Свифт в своей «Битве книг» (The Battle of the Books, 1720) причисляет Аквинского к современникам, но в данном случае он сознательно старается казаться старомодным{79}79
  Swift. A Tale of a Tub (2010). 153.


[Закрыть]. Рене Рапен, который одним из первых противопоставил древних авторов современным, заново определил понятие современной философии, в 1676 г. назвав Галилея «основателем современной философии» – суждение тем более удивительное, если учесть, что оно исходило от иезуита, а Галилей в 1633 г. был осужден инквизицией, – но это выражение тогда не появилось в английском языке{80}80
  Rapin. Reflexions upon Ancient and Modern Philosophy (1678). 189 (first French edition, 1676).


[Закрыть]. Тем не менее термин «новая философия» может быть применен, хотя и с осторожностью, для описания современной науки: первым его использовал Бойль в 1666 г.{81}81
  Boyle. Hydrostatical Paradoxes (1666). A7r = Boyle. The Works (1999). Vol. 5, 195; и Glanvill. Plus ultra (1668). 1. О том, что Гленвилл, Бэкон, Галилей, Декарт и Бойль относятся к современным авторам.


[Закрыть] Фраза «современная наука» впервые встречается у Гидеона Харви в 1699 г., в его беспорядочных нападках как на старую, так и на современную философию{82}82
  Harvey. The Vanities of Philosophy and Physick (1699). 10.


[Закрыть]. Таким образом, в конце XVII в. старой философией считалась схоластика, а современной наукой – наука Декарта и Ньютона.

Слово «современный» медленно закреплялось в научном контексте, и то же самое происходило со словом «прогресс», которое получило распространение (вместе со сходными по значению терминами) только к концу XVII в. Полное название Королевского общества, основанного в 1660 г., звучало так: «Лондонское королевское общество по развитию знаний о природе». «Развитие» предполагает прогресс, и поэтому неудивительно, что полным названием «Истории Королевского общества» Спрэта было «История учреждения, формирования и прогресса Лондонского королевского общества по развитию экспериментальной философии» – разумеется, «экспериментальная философия» была еще одним термином для обозначения того, что мы теперь называем «наукой», а слово «прогресс» имело двойной смысл, между старым значением (путь, процесс изменений) и новым (процесс развития); «развитие» – это еще одно связанное с прогрессом слово. Год спустя Джозеф Гленвилл опубликовал «Высшая точка: прогресс и развитие знания со времен Аристотеля» (Plus ultra: or the Progress and Advancement of Knowledge since the Days of Aristotle). К концу столетия прогресс уже признавался всеми, о чем говорит заглавие книги Даниэля Леклерка «История физики, или рассказ о подъеме и прогрессе искусств, а также о некоторых открытиях разных эпох» (1699){83}83
  Glanvill. Plus ultra (1668); Le Clerc. The History of Physick (1699) (впервые опубликовано на французском, 1696).


[Закрыть]. Еще до того как слово «прогресс» вошло в моду, Роберт Бойль дважды использовал его как эпиграф к цитате из Галена: «Мы должны проявить смелость и выйти на охоту за истиной; даже если мы не найдем ее, то, по крайней мере, подойдем к ней ближе, чем теперь»{84}84
  «Audendum est, et veritas investiganda; quam etiamsi non assequamur, omnino tamen propius, quam nunc sumus, ad eam pervenivemus». (Корневое значение слова «исследовать» – «преследовать».) Boyle. The Origine of Formes and Qualities (1666) = Boyle. The Works (1999). Vol. 5. 281; Boyle. A Free Enquiry (1686) = Boyle. The Works (1999). Vol. 10, 437. См.: Eamon. Science and the Secrets of Nature (1994). 269–300.


[Закрыть]. Для описания прогресса Бойль использовал метафору охоты. Именно этот триумф идеи прогресса, а также новое значение слова «современный» знаменуют окончание первой фазы продолжительной научной революции, которая не закончилась и в наше время{85}85
  Wotton. Reflections upon Ancient and Modern Learning (1694), предисловие с ненумерованными страницами, 91, 105, 146, 169, 341. Первые примеры фразы «прогресс науки» см.: Jarrige. A Further Discovery of the Mystery of Jesuitisme (1658); Borel. A New Treatise (1658). 2 – Борель пребывал в заблуждении, что Бэкон написал книгу de progressu Scientiarum (92); Naudé. Instructions Concerning Erecting of a Library (1661); Bacon. The Novum organum… Epitomiz’d (1676). 11; и Le Clerc. The History of Physick (1699). To the Reader (с ненумерованными страницами).


[Закрыть].

В любом случае существовали альтернативы языку прогресса, которые служили той же самой цели, – языки изобретений и открытий. В 1598 г. Браге настаивал, что новая геогелиоцентрическая система космоса является его изобретением – то есть его утверждение об изобретении теории аналогично его же утверждению об изобретении секстанта. Другие пытались оспорить первенство в создании геогелиоцентрической системы, которое по праву принадлежало ему{86}86
  Цит. в: Gingerich & Westman. The Wittich Connection (1988). 19.


[Закрыть]. Когда в 1610 г. Галилей объявил о том, что он увидел в телескоп, то его сравнивали с его земляком, флорентинцем Америго Веспуччи, а также с Христофором Колумбом и Фернандо Магелланом{87}87
  Wootton. Galileo (2010). 96, 123, 286 n. 53.


[Закрыть]. Открыв луны Юпитера, Галилей, подобно мореплавателям, открыл новые миры. После него каждый ученый мечтал о подобных открытиях. Первый профессиональный ученый, Роберт Гук (1635–1703), писал, что множество людей всех возрастов интересовались «природой и причинами вещей»:

Но их усилия, будучи лишь одиночными и крайне редко объединенными, поддержанными или управляемыми искусством, привели только к скромным, незначительным результатам, вряд ли достойным упоминания. Так человечество думало все эти шесть тысяч лет, и если оно будет так думать еще шесть тысяч, то останется там же, где было, полностью неприспособленное и неспособное победить трудности познания природы. Но этот новый мир должен быть завоеван картезианской армией, дисциплинированной и регулярной, хотя и небольшой по численности{88}88
  Hunter & Wood. Towards Solomon’s House (1986). 87.


[Закрыть].

Королевское общество как раз и было той «картезианской армией, дисциплинированной и регулярной, хотя и небольшой по численности». Нарисованная Гуком картина была обманчивой – и он обманулся. Ему противостояли не ацтеки, а философы, последователи Аристотеля. Ему не требовалось покорять природу, чтобы понять ее. Его армия не должна была быть дисциплинированной и регулярной; единственное, в чем нуждалась эта армия (как мы увидим в главе 3), – конкуренция. Однако Гук был прав в главном. Он выбрал в качестве образа картезианскую армию, поскольку хотел вызвать в своем воображении самую решительную и необратимую трансформацию в истории; он хотел открыть новые миры, хотел, чтобы его открытия принесли пользу обществу, подобно тому как завоевание Нового Света обогатило Испанию времен Кортеса. Гук не оперировал такими понятиями, как «наука», «революция» или «прогресс», но они являются вполне допустимым переводом его терминов («познание природы», «новый мир», «картезианская армия») на наш язык, позволяющим сказать, что он мечтал о том, что мы называем научной революцией.

И он не был одинок. «Аристотелева философия не подходит для новых открытий, – писал Джозеф Гленвилл в 1551 г. – Перед нами еще не открытая Америка тайн и неизвестное Перу природы».

И у меня нет сомнений, что наши потомки превратят множество вещей, которые сегодня всего лишь слухи, в практическую реальность. Настанет эпоха, когда путешествия в неизведанные Южные Земли или даже на Луну будет не более странным, чем в Америку. Для тех, кто придет после нас, будет обычным делом купить пару крыльев и полететь в далекие Края, как теперь мы покупаем пару Башмаков, чтобы совершить Путешествие. А беседы на расстоянии с Индиями посредством Симпатической передачи в будущем станут такими же привычными, как для нас письменная корреспонденция… Теперь у тех, кто судит согласно узости старых принципов, эти парадоксальные ожидания вызовут улыбку. Но те великие изобретения, которые в последние эпохи изменили лик всего нашего мира, вне всякого сомнения, в прежние времена, будучи голыми предположениями, чистыми гипотезами, выглядели нелепо. Разговоры об открытии новой Земли [Новый Свет на Американском континенте] были продиктованы любовью к Античности: плавание, не видя звезд и берегов, руководствуясь одним лишь минералом [компасом], – история еще более абсурдная, чем полет Дедала{89}89
  Glanvill. The Vanity of Dogmatizing (1661). 178, 181–183.


[Закрыть].

Конечно, Гленвилл оказался прав: мы летаем и «беседуем» на расстоянии; мы побывали не только в Австралии, но и на Луне.

Томас Гоббс в 1655 г. полагал, что не существовало настоящей астрономии до Коперника, физики до Галилея, физиологии до Уильяма Гарвея. «И лишь после них в течение очень короткого времени астрономию и общую натурфилософию отлично продвинули вперед… Следовательно, натурфилософия – новое явление»{90}90
  Hobbes. Elements of Philosophy (1656). B1r (first Latin edition, 1655).


[Закрыть]. Однако самое яркое описание идеи о том, что знание трансформируется и что новое знание совсем не похоже на старое, принадлежит Генри Пауэру (одному из первых англичан, экспериментировавших с микроскопом и барометром):

И это век, в котором разум всех людей переживает своего рода брожение, и дух мудрости и учености восстает и начинает освобождаться от всех бренных и земных преград, которые так долго мешали ему, а также от безжизненной слизи и caput mortuum [лишенных смысла] бесполезных представлений, которые так долго и жестоко сковывали его.

Думаю, в наш век философия прибывает подобно приливу, хотя перипатетики еще надеются остановить приливное течение или (по примеру Ксеркса) обуздать море, дабы помешать подъему свободной философии. Думаю, я вижу, как весь старый мусор будет смыт, а гнилые постройки разрушены и унесены этим могучим потоком. В наши дни должны быть заложены основания гораздо более величественной философии, которая никогда не сможет быть опровергнута: это будет эмпирическое и чувственное обследование феноменов природы, выводящее причины вещей из таких первоисточников природы, которые, как мы наблюдаем, производимы искусством и безошибочным доказательством механических орудий: несомненно, этот, и никакой другой, и есть путь построения истинной и вечной философии…{91}91
  Power. Experimental Philosophy (1664). 192.


[Закрыть]

В 1666 г. математик и картограф Джон Уоллис (который придумал символ ∞ для обозначения бесконечности) выражался более осторожно: «Затем Галилей и (после него) Торричелли и другие применили механические принципы для разрешения философских противоречий; хорошо известно, что натурфилософия оказалась более вразумительной, и меньше чем за сто лет она добилась большего прогресса, чем за предыдущие столетия»{92}92
  Wallis. An Essay of Dr John Wallis (1666). 264.


[Закрыть].

Гук, Гленвилл, Гоббс и Уоллес сами участвовали в этой трансформации, однако их видение происходящего разделяли и хорошо информированные наблюдатели. В 1666 г. епископ Сэмюэл Паркер восславил недавнюю победу «механической и экспериментальной философии» над философией Аристотеля и Платона и заявил:

…Мы можем обоснованно ожидать от Королевского общества (если они будут следовать своему предназначению) великого Развития натурфилософии, невиданного во все предшествующие эпохи; поскольку они отбросили все разрозненные Гипотезы и полностью посвятили себя опытам и наблюдениям, они могут не только представить миру полную историю природы (которая есть наиболее полезная часть физиологии [науки о природе]), но также заложить прочную и надежную основу, на которой будут возводиться Гипотезы{93}93
  Parker. A Free and Impartial Censure (1666). 45.


[Закрыть].

Паркер считал (вполне обоснованно), что теперь, когда установлен правильный метод исследования, должно произойти великое развитие знания. Два года спустя поэт Джон Драйден (тоже не без веских оснований) высказал мнение, что этот процесс уже идет:

Разве не очевидно, что за эти последние сто лет (когда изучение философии было занятие всех виртуозов в христианском мире), нам явилась почти новая Природа? Что было обнаружено больше ошибок [Аристотелевой] школы, проделано больше полезных опытов в философии, раскрыто больше важных секретов в оптике, медицине, анатомии, астрономии, чем за все доверчивые и слепые столетия от Аристотеля до наших дней? Истинно – ничто не распространяется так быстро, как Наука, должным образом и повсеместно взращиваемая{94}94
  Dryden. Of Dramatic Poesie (1668). 9.


[Закрыть].

Хронология Драйдена верна: «эти последние сто лет» переносят нас практически точно к вспышке сверхновой в 1572 г. Показателен и его лексикон: он использует термин «виртуозы» для обозначения ученых и «наука» – для науки[59]59
  Возможно, это первое использование термина «наука» в значении более широком, чем «естественные науки»: неспособность OED распознать значение, в котором в данном случае используется слово, вероятно, обусловлена тем, что оно не рассматривается в контексте.


[Закрыть]. Он видит, что новая наука опирается на новые стандарты доказательств. Он признает возможность релятивизма (сколько существует новых разновидностей природы?) и в то же время настаивает, что новая наука является не просто чем-то вроде местной моды, а необратимой трансформацией наших знаний о природе{95}95
  Kuhn. Structure (1970). 162, 163.


[Закрыть].

§ 5

Можно привести еще много свидетельств обоснованности идеи научной революции, но многих ученых все равно убедить не удастся. Тревога, которая охватывает историков, когда они видят слова «научный», «революция», «современный» и (хуже всего)«прогресс» в работах, посвященных естественным наукам XVII в., вызвана не только страхом анахронизмов; это симптом более широкого интеллектуального кризиса, который проявляется в отказе от главных нарративов любого рода[60]60
  Термин «главный нарратив» введен в Lyotard. La Condition postmoderne (1979).


[Закрыть]. Считается, что проблема с главными нарративами состоит в том, что они отдают предпочтение какому-то одному взгляду; альтернативой является релятивизм, утверждающий, что все точки зрения одинаково весомы.

Самые убедительные аргументы в пользу релятивизма дает философия Людвига Витгенштейна (1889–1951)[61]61
  В литературе по истории науки обычно считается само собой разумеющимся, что Витгенштейн был релятивистом. Эта точка зрения представляется мне неверной, но я решил не излагать свои аргументы в основном тексте; см. комментарий «Витгенштейн: не релятивист»). В основном тексте, здесь и в гл. 15, я излагаю позицию, названную мной витгенштейновской, которая действительно может быть основана на работах Витгенштейна, но – по моему мнению – не является позицией самого Витгенштейна.


[Закрыть]. Витгенштейн преподавал в Кембридже с 1929 по 1947 г. – он ушел за год до лекций Баттерфилда о научной революции, – но Баттерфилду не приходило в голову, что ему нужно проконсультироваться у Витгенштейна или любого другого философа, чтобы научиться размышлениям о науке. И только в конце 1950-х гг., после публикации в 1953 г. «Философских исследований» (Philosophische Untersuchungen), аргументы, позаимствованные у Витгенштейна, начали трансформировать историю и философию науки; их влияние можно увидеть, например, в «Структуре научных революций» Томаса Куна{96}96
  Winch. The Idea of a Social Science (1958); Hanson. Patterns of Discovery (1958); Kuhn. Structure (1962). Витгенштейн оказал решающее влияние на Дэвида Блура и Эдинбургскую школу: Bloor. Knowledge and Social Imagery (1991); и Bloor. Wittgenstein (1983). Резкую критику намерения использовать Витгенштейна для обоснования релятивистской социологии см. в: Williams. Wittgenstein and Idealism (1973).


[Закрыть]. После этого распространилось утверждение, что Витгенштейн показал полную культурную относительность рациональности: наша наука может отличаться от науки древних римлян, но у нас нет оснований заявлять, что она лучше, поскольку их мир был совсем не похож на наш. Истина – согласно витгенштейновской доктрине{97}97
  Wittgenstein. Philosophical Investigations (1953).


[Закрыть] – есть то, что мы решили сделать истиной; она требует общественного консенсуса между тем, что мы говорим, и тем, каков мир{98}98
  Например, Phillips. Wittgenstein and Scientific Knowledge (1977). 200, 201. Я начал с Витгенштейна, но Уильям Джемс, считавший, что у понятия истины нет человеческого измерения, умер в 1850 г.: James. Humanism and Truth (1904) (1978). 40, 41.


[Закрыть].

Первая волна релятивизма затем сменилось другой, в основе которой стояли совсем другие интеллектуальные традиции: лингвистическая философия Д. Л. Остина, постструктурализм Мишеля Фуко, постмодернизм Жака Деррида и прагматизм Ричарда Рорти. Для отсылки к этим разным традициям часто используется фраза «лингвистический поворот», поскольку все они характеризуются общим пониманием того, что – по выражению Витгенштейна – «границы моего мира суть границы моего языка»[62]62
  Rorty (ed.). The Linguistic Turn (1967); Wittgenstein. Tractatus Logico-philosophicus (1933). В Williams. Wittgenstein and Idealism (1973) утверждается, что Витгенштейн обсуждал границы языка вообще, а не границы конкретного языка или конкретного человека (каждый человек, разумеется, может иметь доступ к нескольким языкам). Витгенштейн явно имел в виду и то и другое, и он намеренно использует первое лицо то в единственном, то во множественном числе, чтобы передать обе точки зрения.


[Закрыть]. Как мы вскоре увидим, бо́льшая часть споров относительно научной революции вызвана последствиями этой точки зрения.

В истории науки особенно важна одна поствитгенштейновская традиция: ее часто называют «исследованиями науки и технологии»{99}99
  Biagioli (ed.). The Science Studies Reader (1999) – это введение в то, что мы раньше называли «исследованием науки», а теперь – «исследованием науки и технологии».


[Закрыть]. Это движение основали Барри Барнс и Дэвид Блур с кафедры науковедения Эдинбургского университета (основана в 1964); оба они находились под сильным влиянием Витгенштейна (например, Блур был автором работы «Витгенштейн: Социальная теория знания» (Wittgenstein: A Social Theory of Knowledge, 1983). Барнс и Блур предложили так называемую «сильную программу». Сильной ее делает убеждение, что социологически можно объяснить само содержание науки, а не только способы ее организации или ценности и стремления ученых. Суть программы состоит в принципе симметрии: одинаковое объяснение должно даваться всем научным теориям, независимо от их успешности[63]63
  Также известный как постулат эквивалентности. См. комментарий «Релятивизм и релятивисты», 2.


[Закрыть]. Таким образом, встретив человека, заявляющего, что Земля плоская, я буду искать психологическое и/или социологическое объяснение его странного убеждения; при встрече с человеком, считающим Землю шаром, плывущим в пространстве и вращающимся вокруг Солнца, я должен искать объяснения того же рода для его убеждений. Сильная программа настаивает: нельзя говорить, что второе утверждение верно или даже что люди в него верят потому, что имеют убедительные доказательства. Таким образом, из рассмотрения систематических исключается основная характеристика научных споров: апелляция к более убедительным доказательствам. Ни один из последователей Витгенштейна не может без критики принимать саму идею «доказательств» – некоторые вообще ее отвергают. Бертран Рассел познакомился с Витгенштейном в 1911 г. В кратком некрологе, написанном сорок лет спустя, он вспоминает об их первой встрече:

Поначалу я сомневался, гений он или сумасшедший, но очень скоро отдал предпочтение первому варианту. Некоторые из его ранних взглядов делали этот выбор трудным. Он утверждал, например, что все экзистенциальные пропозиции бессмысленны. Это было в лекционном зале, и я предложил ему обдумать пропозицию: «В этой комнате в настоящее время нет гиппопотама». Когда он отказался в это верить, я заглянул под все столы и ничего не нашел; но убедить его не удалось{100}100
  Russell. Obituary: Ludwig Wittgenstein (1951).


[Закрыть].

Таким образом, не стоит удивляться, что концепции истории и философии науки, появившиеся после Витгенштейна, не рассматривали суть и предмет науки[64]64
  Исследователи философии Витгенштейна не понимают, почему он придерживался таких взглядов в 1911 г.: McDonald. Russell, Wittgenstein and the Problem of the Rhinoceros (1993). (Память подвела Рассела, поскольку его переписка того времени не оставляет сомнений: в комнате не было носорогов, а не гиппопотамов.)


[Закрыть].

Барнс и Блур – социологи, и поэтому их позиция вполне понятна: и они, и их коллеги должны искать социологические объяснения. Однако они этим не ограничиваются. Релятивистский взгляд, отрицающий науку как способ понимания реальности, не является выводом, который эти ученые сделали из своих исследований; это посылка (соответствующая их толкованию Витгенштейна), на которой основаны исследования. Чтобы оправдать эту точку зрения, ее сторонники настаивают, что доказательства не находят, а всегда «конструируют» внутри конкретной социальной общности. Предпочесть одну совокупность доказательств другой – это значит принять точку зрения одного сообщества и отвергнуть точку зрения другого. Таким образом, успех программы научных исследований зависит не от ее способности генерировать новое знание, а от способности добиться поддержки сообщества. Как формулирует Витгенштейн, «в конце оснований стоит убеждение. (Подумай о том, что происходит, когда миссионер обращает туземцев)[65]65
  Здесь и далее «О достоверности» Витгенштейна цитируется в переводе Ю. Асеева, М. Козловой.


[Закрыть]»{101}101
  Wittgenstein. On Certainty (1969). § 612.


[Закрыть].