Текст книги "Избранное"

Если сравнивать процесс усвоения норм современного демократического общества с процессом «взросления» индивидов, усвоения «взрослых норм», то мы можем сказать, что процесс создания демократического общества так же по-разному проходит в разных обществах, как по-разному у разных индивидов проходит процесс их развития, который идет в одних случаях легче и проще, в других– связан с преодолением колоссальных трудностей, причем трудностей принципиально разных. Как для одного индивида особые трудности связаны с половым созреванием, а для другого – с усвоением математики, так для разных обществ особо трудными могут быть разные аспекты современной демократии. Для Китая с его конфуцианской традицией, например, нет особых проблем с достижением высокой социальной мобильности, но зато крайне сложно прийти к политическому и идеологическому плюрализму. Напротив, для Индии проблемы совсем иные. Здесь всегда была очень высокая степень мировоззренческой терпимости и плюрализма. Но зато она сочеталась с крайне труднопреодолимой системой жестких кастовых перегородок. При этом надо подчеркнуть, что, хотя трудности разные и по масштабам, и по характеру, они есть всегда, и путь к демократии практически везде, кроме очень немногих стран, долог и залит кровью (нам, что вполне естественно, свойственно преувеличивать мучительность и трудность нашего пути).

Как особенности взросления индивидов связаны с их разными характерами, порожденными обстоятельствами их рождения и прохождения ими предшествующих ранних стадий развития, так особенности процессов демократизации связаны с устойчивыми различиями культур, возникшими задолго до начала процесса демократического развития, в ходе самого их зарождения и становления, которые по отношению к этому процессу демократизации предстоят как «данность», как тот материал, который должен быть «переработан». Выяснение особенностей нашей, русской культуры, влияющих на специфические формы нашего процесса перехода от традиционного к современному демократическому обществу, и факторов, определявших эти особенности, для русских советских историков – не только просто интересная научная проблема, но и проблема, имеющая колоссальное культурно-воспитательное значение, ибо для того, чтобы выполнить задачу, надо осознавать не только специфику самой задачи, но и нашу собственную специфику, трудности, которые связаны с нами самими.

Это – громадное поле для всякого рода исследований. Тем не менее кое-что ясно уже сейчас. Например, ясно влияние на характер нашей культуры религиозного выбора православия, свершившегося на заре нашей истории. Особенности именно православного варианта христианства, как это было видно еще Чаадаеву и как это становится лишь более четко видно в ходе дальнейших исследований, предопределили относительную культурную отсталость, большую традиционность русского средневекового общества. С другой стороны, эти же особенности способствовали становлению централизованного самодержавно-бюрократического государства. Разумеется, влияние на нас оказали и многие другие факторы – географического характера, особенностей внешнеполитической истории и многое другое. Но так или иначе Россия столкнулась с вызовом Запада как общество, уже обладающее определенным, устойчивым характером, – очень отсталое и традиционалистское, очень централизованное и бюрократическое, со слабой и неразвитой сословной структурой и очень гордое (единственное православное царство, «Третий Рим»), и пыталась справиться с этим вызовом так, как это диктовалось данным характером.

Реформа Петра I (с его стремлением заимствовать европейскую технику, прежде всего военную, «русофобским» желанием перенести на русскую почву внешние формы западной жизни и одновременно – при полном непонимании глубинного источника восхищавших его западных изобретений – окончательным удушением тех очень слабых общественных сил, которые в какой-то мере противостояли самодержавию и могли бы служить основой для создания демократических институтов) представляла собой реакцию на вызов Запада, естественную, нормальную для такого культурного организма, как Россия, обусловленную нашим «характером» и, в свою очередь, обусловившую особенности нашего последующего развития, вплоть до нашей революции и современной ситуации. Реформы Петра создают крайне противоречивую культурную ситуацию, подробно анализировавшуюся в славянофильской литературе, достижения которой в сфере познания специфики нашей культуры громадны и еще не усвоены советской наукой. Они открывают Россию европейскому знанию, частично освобождая культуру от оков традиционализма, но одновременно ведут к резкому культурному разрыву верхов и низов общества и надолго консервируют самодержавие. В то время как континентальная Западная Европа в XIX веке в серии кровавых революций шла к демократическим институтам, мы пребывали в спокойствии «застоя», в той видимой стабильности, которая на самом деле была стабильностью котла, в котором все более накапливается пар, делающий неизбежным громадной силы взрыв. За стабильность самодержавной России в XIX веке нам пришлось расплачиваться в XX веке нашей кровавой русской революцией.

Как и петровская реформа, эта революция была объективно шагом на пути к усвоению демократических принципов и ценностей современного демократического общества. Но, как и петровская реформа, она не могла, в силу наших культурных особенностей, породить саморазвивающиеся демократические институты. Нам для их создания был нужен значительно более высокий культурный и социальный уровень, чем он был в 1917 г. и чем он требовался для создания таких институтов в странах с иной культурной традицией.

* * *

В истории общества, как и в биографии индивидов, мы должны стараться различать то, что идет от характера данного индивида или общества, и то, что связано с внешними обстоятельствами. В каждом поступке индивида, каждом историческом выборе нации есть и то и другое. Наша революция 1917 года, приведшая к установлению нашей идеологически-политически-социальной системы, также есть порождение и нашего «характера», и обстоятельств.

Разумеется, победа революции именно в 1917 году и именно под марксистко-ленинским знаменем – результат стечения обстоятельств. Вполне возможно, что мы пропустили в XIX – начале XX века целый ряд шансов более мирного развития, которые теперь так привлекают внимание историков (восстание декабристов, «конституция» Лорис-Мелькова, столыпинские реформы). Может быть (об этом мы думаем значительно меньше), мы «пропустили» и какие-то шансы более кровавого развития (например, крепостное право могло быть отменено не в 1861 году, а значительно позже, что могло привести к еще более дикой и страшной революции).

Не будь войны именно в 1914 году, революции в 1917 году не было бы, а позже она, возможно, прошла бы под каким-то несколько иным идейным знаменем, и т. д. и т. п.

Но одновременно это – наша революция, порожденная нашей культурой. В странах с такой культурной традицией, как Англия, США или Нидерланды, такая революция была бы в принципе невозможна. У нас же к ней толкали мощные силы, связанные с нашими внутренними культурными факторами: культурный разрыв низов и верхов общества, «западническая» ориентация интеллигенции и ее порожденное опять-таки спецификой нашей культуры стремление не просто догнать Запад, а перегнать его, сделать Россию путеводной звездой для всего мира, косность политической и идеологической структуры, делающая очень маловероятным, практически невозможным эволюционный путь развития, архаическое сознание народных масс, которое могло воспринять революционную идеологию лишь в квазирелигиозной форме. Могли быть иные варианты развития, может быть, менее кровавые, может быть, и более, но представить себе, что не будь 1917 года, Россия развивалась бы спокойно, быстро и сейчас была бы чем-то вроде С Ш А, практически невозможно. Можно жалеть о Серебряном веке русской культуры, но нельзя не видеть, что оборотной стороной этой культуры была архаическая «культура» героев Платонова, тех 80 % неграмотных и полуграмотных, неизбежный подъем которых должен был смести прекрасную культуру элиты. Именно такая революция не была неизбежной, но она была очень вероятной, а «нечто в этом роде» было неизбежным, вытекало из самой природы нашего общества.

Тем не менее анализ нашей советской истории уже не может исходить только из особенностей русской культуры, русского национального развития. Победа революции означала введение в действие принципиально новых закономерностей – закономерностей нашей, основанной на догматическом революционном марксизме идеологически-политически-социальной системы. Эта система обладает своей логикой, независимой от особенностей воспринявшего ее общества, своим циклом развития, со своими юностью, зрелостью, старостью и смертью (между прочим, это прекрасно видно из сравнения истории двух стран с очень разной культурой, но воспринявших эту систему и развивавшихся практически независимо друг от друга, – СССР и КНР).

Анализ этих закономерностей – это опять-таки громадное и совершенно неразработанное поле исследования. Тем не менее, на наш взгляд, ясно, что закономерности эти во многом – своеобразная модификация общих закономерностей становления и функционирования религиозно-догматической системы, идущей от стадии секты к стадии монопольно господствующей в обществе церкви, полностью определяющей все стороны жизни общества. Такой стадии мы достигаем при Сталине, когда наша система приобретает законченный и классический характер. Но уже на этой стадии начинает вырисовываться кризис системы, не способной создать такого прочного общества, какое создавали традиционные религии. Во-первых, она не может остановить развитие производительных сил общества, а, напротив, активно стремится к развитию науки и техники, необходимой и для борьбы с внешней угрозой, и для реализации своей программы построения земного рая. А это значит, что в обществе продолжается изживание элементов с традиционалистским и догматическим сознанием, рост социальных слоев, которым свойственна более высокая культура и более критическое сознание, все более вступающее в противоречие с идеологическими догмами. Во-вторых, в отличие от традиционных религий наша система обещает не загробное воздаяние, а построение земного рая и, следовательно, делает предсказания, все более заметно вступающие в противоречие с реальностью. Таким образом, одновременно растут и противоречия между системой и реальностью, и социальные слои, способные увидеть эти противоречия.

Отсюда – болезненность и кратковременность периода расцвета системы, в которой сразу же после смерти Сталина отчетливо начинают проявляться признаки «старости», утраты той живой веры, которая составляла ее «душу», ее «витальную силу». Ибо хрущевская «либерализация» связана не со стремлением к демократии (его еще не было), но с усталостью и правящего слоя, который уже не может выносить далее чудовищного напряжения сталинского террора и «строительства социализма», а затем «коммунизма», и народа в целом. В хрущевской «либерализации» был еще один компонент, который потом в какой-то мере сказался и на сегодняшней перестройке. Это марксистская «реформация», движение от окостеневшей догмы к более живому, допускающему разные интерпретации первоисточнику идеологии– движение, закономерное для развития всех религиозно-догматических систем. Но роль такой «реформации», на наш взгляд, у нас относительно невелика. Переход от эпохи Хрущева к эпохе Брежнева– развитие той же тенденции. Система погружается в старческий маразм. Правящий слой думает лишь о «красивой жизни» – дачах, машинах, поездках за рубеж. Идет постепенная «либерализация», но эта «либерализация» – не сознательное движение к демократии, а скорее прямое продолжение коррупции и олигархизации, доброта, порожденная старческим бессилием. В народных массах также усиливается разложение и вместе с тем растет озлобление, зреют «гроздья гнева». И одновременно – растет интеллигенция, растет культурный уровень народа. Мир платоновских героев, варваров – завоевателей империи, принесших с собой «ночь Средневековья», уходит в далекое прошлое, и хотя тоталитарный «варварский» потенциал общества исчерпан, может быть, еще не полностью, его, во всяком случае, стало неизмеримо меньше. Система стареет и умирает, но общество, нация – «взрослеют», в них зреют силы для новой, уже со значительно большими шансами на успех попытки достичь демократической «нормы» современного мира. Это уже не то общество с 80 % неграмотных, которое в 1917 году могло выдержать только девять месяцев демократии.

Революция не была «локомотивом истории». Но она и не была «провалом в истории», регрессом. Развитие шло «через нее» и «через» последовавший за ней цикл жизни порожденной ею системы. Этот цикл одновременно представляет собой определенный этап и определенную форму, в которой проходил этот этап, нашего развития.

* * *

Из сказанного выше вытекает, что перестройку можно рассматривать в трех различных контекстах, трех разных «логиках».

Во-первых, в контексте советской истории. В этом контексте перестройка – заключительный этап жизни нашей тоталитарной системы, переход от обозначившегося после Сталина «старения» к агонии смерти. Перестройка доводит до логического конца ту тенденцию к «либерализации» и «компромиссам с реальностью», которая обозначилась еще в 50-е годы, и переводит ее в потенциально новое качество – в сознательное отвержение нашей тоталитарной системы в целом и в борьбу за построение нового, демократического общества.

Эти два момента – отвержение нашей тоталитарной системы и борьба за построение демократического общества – требуют рассмотрения перестройки в другом контексте – уже не советской, а русской истории, для которой советский период – лишь этап и эпизод.

Здесь место перестройки неопределенно и двойственно. Разбудив силы, тотально, «тоталитарно» отвергающие нашу тоталитарную систему, силы революции с «обратным знаком», перестройка может оказаться еще одним относительно недолгим демократическим эпизодом, который окончится новой диктатурой (на этот раз, очевидно, «романтически-реакционной»). Тогда нам предстоит еще одна, надо надеяться, уже окончательная борьба за демократию. Но перестройка может быть окончательным переходом к «взрослому», демократическому обществу уже сейчас. В пользу этого говорит очень многое, и прежде всего – та объективная «зрелость», которой достигло наше общество с 1917 году и которую оно демонстрирует сейчас, показывая неожиданную для многих (и «внутренних», и иностранных наблюдателей) готовность к демократии и слабость тоталитарно-экстремистских течений. В пользу этого говорит и внешняя, международная ситуация. В1917 году еще никак нельзя было говорить о победе демократии не только в общемировом, но и в общеевропейском масштабе. Сейчас же демократия – не только в Европе, но в Индии и Непале, Филиппинах и Египте. Мы явно «отстаем», и пример всего мира давит на нас. Но победит ли демократия у нас уже сейчас, или нам предстоит еще один тоталитарный «спазм», перестройка – один из великих эпизодов нашей истории (как реформа Петра, освобождение крестьян в 1861 году, революция 1905 года, революция 1917 года), смысл и логика которых – движение нашей страны к зрелому демократическому обществу.

И, наконец, в-третьих, в общечеловеческом историческом контексте перестройка – одна из бесчисленных форм, в которых разные страны, преодолевая разные трудности, выходят к современной демократии, являющейся в конечном счете такой же неизбежностью, как для индивидов неизбежно наступление нового возраста с его новыми нормами, проблемами, тревогами.

Рецензия

Ахиезер A., Клямкин И., Яковенко И. История России: конец или новое начало? М.: Новое издательство, 2005. 708 с. (Исследования Фонда «Либеральная миссия»).

Переломные события в жизни народа всегда приводят к пересмотру его истории. История, естественно, «подстраивается» под ее «итог», который заставляет по-новому взглянуть на прошлое, ища в нем то, что привело к этому «итогу». Но история продолжается, и любой итог в ней – промежуточен. Поэтому она переписывается вновь и вновь.

Падение СССР произошло так быстро, сознание победителей 1991 года было настолько противоречиво и смутно, а демократическая эйфория конца 8о-х – начала 90-х длилась так недолго, что для оптимистически либерального пересмотра русской истории под углом зрения «запоздалого, но неизбежного триумфа демократии и рынка» не было ни времени, ни интеллектуальных сил. Новый серьезный либеральный пересмотр российской истории происходит в иной общественной ситуации, когда, как считают авторы книги, стало очевидно, что очередная русская попытка создать правовое демократическое общество успехом не увенчалась.

Книга А. Ахиезера, И. Клямкина и И. Яковенко – «героическая» попытка просмотреть российскую историю «от Рюрика до Путина» под углом зрения этой неудачи. Авторы показывают, что проявившиеся в постсоветскую эпоху черты российского общества – его слабая способность к самоорганизации, не позволившая использовать открывшиеся в конце 80-х годов возможности общественного самоуправления, низкое правовое сознание, готовность видеть в любой власти «меньшее зло» по сравнению с неизбежно превращающейся у нас в анархию свободой, одним словом, все то, что привело к быстрому авторитарному перерождению постсоветского государства, – отнюдь не просто последствия коммунистического тоталитаризма. Это – черты, сформировавшиеся в древности, «константы» нашего национального характера, и сам коммунистический период нашей истории – не случайная «катастрофа», на последствия которой можно списывать последующие неудачи русской демократии, а если не «закономерный», то «естественный», вероятный этап нашего развития.

С точки зрения авторов, неудачная попытка создать правовое государство после падения СССР – это не первая «неудача» такого рода. Они показывают слабость правовых, договорных начал еще в обществе домонгольской Руси и показывают неправовой характер возникшего в послемонгольский период централизованного государства, которое воспринималось как «вотчина» великого князя, где все подданные были его «холопами», для описания отношения которых к власти авторы удачно используют советскую формулу «беззаветного служения». Русское общество не смогло создать правовую систему ограничения верховной власти в условиях, возникших после Смутного времени и при избрании Романовых. Его «выборочная» европеизация при Петре одновременно консервировала и придала новый импульс самодержавию и системе всеобщего закрепощения. Оно не смогло перейти к правовому демократическому государству и в период падения русского самодержавия, когда страна погрузилась в анархию и вышла из нее с помощью большевиков, чья «ультрапрогрессистская» идеология объективно послужила инструментом для воссоздания древних, «досовременных» форм русской жизни. В смягченной форме возвращение к традиционным для России формам общественной жизни под прикрытием модернистской и прогрессистской идеологии происходит и в постсоветский период нашего развития.

Авторы, однако, не видят русскую историю лишь как движение по замкнутому кругу в цикле авторитарных мобилизаций, приводящих к военным и внешнеполитическим успехам, периодов погружения в анархию при падении традиционной верховной власти и новых авторитарных мобилизаций. Общество развивалось, реагируя на вызовы со стороны более динамичных и обогнавших его в своем развитии западных обществ. И хотя заимствование западных форм жизни никогда не приводило к переносу на русскую почву самой основы западного общества – его правового характера, сейчас мы неизмеримо ближе к правовому государству, чем раньше. Уже нет колоссального слоя традиционного крестьянства с его «доиравовой» и «догосударственной» общинной психологией. Какие-то представления о законе, о легитимности лишь выбранной власти достаточно укоренились. Нет сколь-либо жизнеспособных идеологий, альтернативных идеям демократии и правового государства. Современная «авторитаризация» не имеет ясного идейного обоснования (поэтому она вынуждена прикрываться правовыми демократическими формами), она происходит в обществе, не готовом к демократии, но и не способном уже на авторитарную мобилизацию. В современных условиях невозможна и имперская экспансия, которая могла бы вновь скрепить общество на основе авторитарной мобилизации. Сейчас – временная стабилизация общества в традиционных для него формах, но впереди – новая попытка создания правового государства.

То, что книгу, дающую целостную картину российской истории под углом зрения принципиальных отличий русского и западного обществ, написали не историки-профессионалы, совершенно естественно. Профессиональные историки – всегда историки какого-то ограниченного периода, и им психологически трудно не только предпринять общее осмысление русской истории, ной «залезть», скажем, из XVIII века в ХVII век. Историки-специалисты, несомненно, заметят в книге массу неточностей, но, с другой стороны, именно «дилетантизм» позволяет авторам заметить в истории то, что трудно заметить профессионалам. Творческий «дилетантизм» оплодотворяет науку, и я уверен, что многие идеи авторов станут основой для вполне профессиональных исторических монографий, как их развивающих, так и их опровергающих.

Я не могу заниматься разбором всех идей, которые содержатся в этой богатой мыслями книге, и хочу остановиться в данной рецензии лишь на нескольких методологических проблемах. Это: i) проблема российской уникальности; 2) проблема сравнительного анализа, необходимого для выявления этой уникальности; 3) проблема исторических «развилок» и выявления в истории того, что закономерно для русского общества, и того, что обусловлено случайными обстоятельствами.

1. Авторы пытаются выявить уникальность русской истории, в которой отражается уникальность русского народа и его культуры, и, как мне кажется, несколько эту уникальность преувеличивают.

Выявление уникальности – задача любого исторического труда. Но естественное увлечение исследователя уникальностью своего объекта всегда сопряжено с опасностью преувеличения этой уникальности. Тем более она велика, когда объект твоих размышлений и переживаний – ты сам, непосредственно переживающий собственную уникальность. Или те исторические общности – народ, религия, к которым индивид принадлежит. При этом если люди чаще всего понимают, что прямо сказать о себе: «Умом меня вам не понять, чужим аршином меня не измерить, у меня – особенная стать, в меня можно только верить» – смешно, то то же самое высказывание о своем народе считается даже глубоким. Мы всегда – «не такие, как все». Это преувеличение уникальности своей страны чаще всего бывает националистически бахвальским («Ни один народ в мире не перенес столько страданий! ни один народ не дал миру столько…»), но бывает и антинационалистически-самоуничижительным («Мы созданы для того, чтобы служить дурным примером остальному человечеству»).

Уникальность русской культуры и русской истории не может вызывать никаких сомнений. Это аксиома. Но уникальны любой народ и любая культура. И любая уникальность не может быть сведена к какому-то набору неуникальных характеристик. В ней всегда есть то, чего «умом не понять». Наша уникальность – аксиома, но в ней нет не только ничего уникального, но даже ничего особенного.

Уникальны все. Но как есть люди, очень «бросающиеся в глаза», «заметные в толпе», так есть народы, культура и история которых очень своеобразны, эти народы представляют собой крайне редкое сочетание каких-то черт (например, евреи). В русской культуре и истории найти такие особенные, бросающиеся в глаза и нигде не встречающиеся черты, по-моему, трудно. Нет ничего особенного ни в создании великой империи (сколько их создавалось!), ни в ее распаде (сколько их распадалось!), ни в нашей самодержавной традиции (у турок что, иная?), и т. д. и т. п.

Если нашу Октябрьскую революцию и возникшую из нее коммунистическую систему еще можно считать чем-то оригинальным (хотя у других народов были другие не менее эпохальные события, и коммунизм был далеко не у нас одних, да и просуществовал он у нас только семьдесят с небольшим лет), то уж в теперешней российской политической системе и в нашей теперешней неудаче при переходе к демократии совсем ничего оригинального нет. Системы личной власти президентов, имитирующие более или менее грубо или, наоборот, более или менее тонко демократические правовые институты, существуют чуть ли не в половине стран мира. Достаточно прочитать газетные сообщения о выборах в Казахстане и Египте, Азербайджане и Венесуэле, чтобы понять, что политические системы этих стран аналогичны нашей. Какие-то уникальные черты в нашей системе, конечно, есть. Но, в конце концов, и каждый муравей в муравейнике все-таки в чем-то уникален и отличен от других. Мы совершили уже две неудачные попытки, но так и не смогли построить демократическое общество. Но сколько таких попыток было в истории, например, каждой латиноамериканской страны! И я думаю, что чувство безнадежности, которое, естественно, возникает сейчас у демократически настроенных русских людей, видящих идеалом развитые общества реальной демократии (это чувство проглядывает в книге), во много раз меньше, чем чувство безнадежности у тех гаитян (а такие, безусловно, есть), которые мечтают о том, чтобы Гаити стала хотя бы такой, как Доминиканская республика.

Я не хочу сказать, что авторы прямо утверждают, что русская история – какая-то «совсем особенная» и «никто так не страдал, как мы», но получается у них что-то в этом роде. И получается это во многом из-за той «сетки сравнений», которую используют авторы для описания нашей уникальности.

2. Уникальность нельзя свести к какому-то набору неуникальных качеств. Но если мы хотим передать уникальность народа и его истории, мы должны прибегать к терминам, которые относятся не к одному ему, и к «измерениям», которые приложимы не к одному ему. Мы можем пытаться передать уникальность только через систему сравнений, «измерений».

Без этого, просто постулируя некоторые качественные характеристики народа и его истории, мы неизбежно будем представлять как что-то очень своеобразное и уникальное то, что на самом деле отнюдь не уникально. Например, в концепции авторов много места уделяется «догосударственному» и «доправовому» миру-русской деревни – основы неправовой русской государственности. Может быть, так и есть. Но где этот мир– государственный? Когда он стал государственным во Франции? И более ли государственная и правовая сербская задруга, чем русский мир? И т. д. Для архаического крестьянского сознания характерно жесткое противопоставление «мы» и «они», и авторам представляется чем-то характерно русским долгое сохранение такой замкнутости локальных миров и то, что драки между деревнями, «стенка на стенку», сохранялись у нас до XX века. Но вот рассказ Г. Д’Аннунцио «Язычники», в котором описывается не ритуализированный бой, а настоящая кровавая битва толп итальянских крестьян из разных деревень, каждая из которых несет статую «своей» Мадонны. Крестьянское сознание воспринимает царя как «отца», как языческий «тотем», воплощение кровной общности. Но известно, например, что прикосновение к французским королям исцеляло прокаженных, а от прикосновения к русским царям этого, вроде бы, не получалось. Россия при Петре, пишут авторы, оказалась «первой страной… начавшей заимствовать западные принципы государственного развития. Но своеобразие ее исторической эволюции проявилось… в том, что она приспосабливала западные принципы к государственности восточного типа». Особого своеобразия здесь нет, ибо приспосабливали «западные принципы к государственности восточного типа» и египетский Мухаммед Али, и турецкие султаны, начиная с Селима Третьего, и вообще кто только не приспосабливал.

Преувеличение нашей уникальности возникает, по-моему, потому, что авторы стремятся выявить русскую специфику, сравнивая Россию с Западом. Это понятно, ибо главная проблема для авторов – почему у России не получается переход к правовому демократическому государству. Но сравнение незападного общества с западными не может выявить специфики этого общества. Оно может выявить только «незападное» в нем. Сравнение России с Западом даже не так уж интересно, ибо основные отличия – очевидны, бросаются в глаза. В средневековой России не было сословных корпораций, феодального «договора» вассала и сеньора, монашеских орденов, университетов и т. д. и т. п. Много чего не было. Но это не специфически русские черты, а черты вообще стран незападного, некатолического мира. Всего этого нет и в средневековых Болгарии, Сербии, Румынии, как и у нас, принявших христианство от Византии. Если мы, например, хотим выявить специфику организма человека, нам надо сравнивать его не с организмом рыб – здесь отличия слишком очевидны, а с организмом обезьян. Так и для выявления специфики России лучше сравнивать ее не с Англией, а с близкими России странами. Для Средневековья это прежде всего православные страны. Для Нового времени, когда все православные страны оказались под турецким владычеством, а Россия стала империей и вступила в этап «догоняющего развития» с другими странами, где предпринимались попытки модернизации сверху. Петровские реформы на Западе не с чем сравнивать. Но их вполне можно сравнивать с аналогичными турецкими реформами. Отличия России как империи от колониальных империй Англии или Франции очевидны, но сравнение ее с Австро-Венгрией или Турцией может дать очень много. Современное политическое устройство России бессмысленно сравнивать с устройством современных Франции или США, как и с устройством, например, Саудовской Аравии. Но его вполне можно сравнивать с казахстанским или сирийским.

Если сравнивать Россию с Западом, незападные черты российского общества, в которых нет ничего «особенного» и ничего специфически русского, которые свойственны множеству незападных обществ, начинают представляться уникально русскими. И если видеть в правовом характере общества моральную норму, то и уникально «плохими». А так как человеку трудно смириться с тем, что он – особенно плохой, то утверждение своей «негативной» уникальности легко может перейти в утверждение уникальности «позитивной», фрустрированное западничество – в славянофильство. «Да, мы не можем создать правового государства, но правовое государство для нас слишком мелко, этот виноград зеленый». Но если не «центрироваться» на Западе, если сравнивать русскую историю не только с западной, но и с историей других незападных обществ, то мы окажемся скорее «средними». Может быть, несколько менее восприимчивыми к идеям правового государства, чем турки, но более, чем китайцы. А сейчас – значительно хуже Южной Кореи, но значительно лучше Северной. И я думаю, что такой взгляд – более трезвый, реалистичный и менее «неврозогенный».