Текст книги "Поиск Предназначения (сборник)"

Переезд

Проснулся ровно в пять часов утра от того, что нестерпимо пиздели соловьи. Посмотрел на незнакомый потолок и на чужую чью-то лампочку посередине этого потолка. Хотел было заплакать от безнадежности, но потом вспомнил, что я теперь тут живу и теперь это мой потолок и моя лампочка. Ещё думал про то, что совершенно не помню обстоятельств, при которых заснул накануне и не уверен, что не сделал за это время ничего постыдного, но обнаружил зато на столе трогательную рюмочку с водкой и полстакана апельсинового сока. Благодарно всё это выпил и опять заснул.

Опять проснулся? Смотрел на подаренный накануне фикус и думал про то, что мне с ним теперь жить. Поливать его и протирать ему от пыли листья и вообще заботиться о нём, пока он не умрёт. Хотя фикусы, кажется, живут вечно и, возможно, это он будет обо мне заботиться, когда я умру.

Выглядывал в окно и удивлялся, что там очень много разнообразных деревьев, из которых я узнал только берёзки, потому что не узнать берёзку может только совсем слабоумный идиот. Судя по карте, где-то в направлении на юго-восток располагается парк им. покойного ак. А. Д. Сахарова, но я пока ещё не знаю, где тут юго-восток.

Самое главное – это никогда не забывать, что вот в этом жёлтом здании в ложноклассическом стиле живёт Милиция. Она там возле входа роится и жужжит, и иногда, когда у неё образуется милицейская матка, она тогда начинает искать себе новое жилище, потому что две матки в одном здании жить не могут.

Но от проблем всё же никуда не денешься: я вот теперь не знаю, как можно отсюда выбраться к людям. Кондратьевский проспект я, конечно, нашёл, но нужно решить, в какую сторону по нему ехать – налево или направо. Я так думаю, что вопрос этот нужно разрешить чисто эмпирическим способом, то есть ехать куда попало, а там будет видно.

В продовольственном магазине стоят три деревянные бочки. В одной мадера, в другой бренди, а в третьей просто так красное вино без названия. Всё по смешным очень ценам за литр, но я ничего не купил. Присматриваюсь.

Мелочи

Забирал со старой своей квартиры разные забытые мелочи. Среди мелочей в частности обнаружилось в шкафчике давно уже недействительное обручальное колечко. Остальных других мелочей набралась огромная и грязная холщовая сумка, с которой я сразу стал похож на вора-домушника. Подумал, впрочем, про то, что если остановит милиция и пороется в этой сумке, то даже видимо она должна будет понять, что ТАКИХ вещей не крадут. Такие вещи вообще непонятно зачем носят из одной квартиры в другую.

Присел напоследок на бывший свой диван, закурил. Пытался что-то почувствовать. Ну вот, думал, пять лет таки. Нет, нихуя. Вообще нихуя, чужая чья-то грязная квартира. Невермор, а может и не он, сидел ко мне жопой на балконных перилах, не обернулся даже.

Ну и я тоже пожал плечами, оставил ключ на столе, захлопнул двери. В общем да и хуй с ним. Со всем.

Штаны

Решил постирать себе штаны, а то я их на прошлой неделе все изгадил во время открывания стеклянной банки фуагры. Охуеть просто какая жирная штука эта фуагра. У какого-то телевизионного ведущего от неё всё время лоснились губы, забыл его фамилию – его давно уже не показывают, потому что неприятно на это смотреть.

А потом ещё я ронял на те же самые штаны шашлык, изготовленный неподалёку от города Ломоносов.

Ну в общем я решил постирать штаны и повесил их на балкон, чтобы они быстрее высохли. А когда к утру штаны эти совсем промокли, я стал искать себе другие, чтобы поехать куда-нибудь по срочным разным делам. Штанов в шкафу нашлось чрезвычайно много на любой вкус: с дыркой на жопе, с дыркой на колене, штаны на четыре размера больше, чем нужно, просто Очень Грязные Штаны, а также штаны от бывшего костюма, вполне приличные, но тоже с жирным пятном на колене, не помню от чего – я не носил костюма уже лет пять наверное.

Так что и не поехал я никуда и правильно сделал. Там в середине города и без меня народу не протолкнуться. А тут в окошко выглянешь – ни одного человека, до чего ж хорошо. Иногда проезжают правда машины, но там внутри никого нету. Я их как-то пробовал останавливать, чтобы куда-то доехать, но ни одна вообще не остановилась, неприятно им внутри себя людей возить потому что.

Мама милицейского капитана

А ещё у меня прямо возле подъезда, то есть на заднем дворе милиции стоит домик за забором. Настоящий такой домик – с трубой, сортир можно рассмотреть в кустах.

В нём живёт Мама Милицейского Капитана, старенькая седенькая старушка. Когда Милицейский Капитан устаёт ловить бандитов там, блядей разных, алкоголиков и наркоманов, он приходит к своей Маме, садится на крыльцо, стаскивает с себя сапоги, разматывает портянки, шевелит босыми пальцами. Закуривает папиросу беломор, щурится. Мама выносит ему из погреба холодной окрошки, жалуется на то, что сломалась щеколда. Капитан говорит, что починит, но забывает всегда. Потом спит на койке с шариками, где днём всегда стоят три подушки, накрытые кружевной накидкой.

А утром потом просыпается, моется в рукомойнике с такой штукой, которую нужно теребить, чтобы текла вода, потом пристёгивает кобуру, делает строгое лицо и идёт на работу.

В неудобной стране

Да, забыл записать для памяти, что недели три или, может быть, четыре назад меня вновь арестовала милиция. Событие это настолько незначительное и привычное, что досужему читателю оно вряд ли показалось бы интересным. Досужий читатель – он на то и досужий, что пишет, например, в своём дневнике, мол, видел на шестой линии васильевского острова куда-то спешащего писателя горчева. А нет бы подойти к писателю и одолжить ему двадцать рублей, чтобы спешащий писатель мог заказать себе в чебуречной пятьдесят грамм водки, а не давиться чебуреками в сухомятку (возможно, пишется слитно, но ни в чём нельзя быть уверенным).

Но снаружи, впрочем, всё кажется неинтересным и малозначительным. На меня же эта встреча с милицией произвела большое впечатление, потому что я наконец понял, что на неё нельзя обижаться, потому что она Бесы и по-другому не умеет, хоть как ты ей повышай жалование.

Вчера же, разгуливая по подземным залам, где через каждые два метра стоял особо толстомордый представитель карательного режима (выписанный, судя по конституции, из каких-то более питательных мест, чем Петербург), я обдумывал слова не очень трезвого по случаю юбилея Эйлера математика Потапа: «Слушай, Горчев, – спросил меня математик Потап, который основную часть жизни проводит где-то в япониях и италиях, – а вот почему мы в этой хуёвой и очень неудобной стране такие довольные? В хороших странах все всем чем-то недовольные, а у нас тут всё заебись».

Мы ёбнули коняку из горлышка возле цыфирной башни, и я задумался – а ведь действительно: очень странное положение вещей.

Нет, безусловно, интеллигентный человек не может не страдать от несовершенства мира и законодательства, да и тысячелетнее рабство хорошо бы уже как-то прекратить. Но вот сядешь эдак в трамвай и поедешь куда-нибудь, поедешь – трамвай скрипит, кондуктор жмурится от солнца на своём сиденье, и как-то оно на самом деле заебись.

Мёртвый город

…Очень большая для меня загадка – это существование города Петербург с ноября по февраль.

По какой-то причине в это время он по-прежнему указан на картах, в него отправляют почтовые бандероли и уходят в него с ленинградского вокзала поезда с пассажирами. Ни один поезд ещё не вернулся, но энергичные москвичи всё снаряжают их и снаряжают – вагонов у них дохуя и если все их отправить в Петербург, то глядишь – вот и освободилось место под новую многоэтажную застройку.

Если в это время выйти в городе Петербург на улицу, то ровно ничего там не увидишь, можно было и не выходить. Если проснулся, то очень скоро поймёшь, что зря. Если с кем-то заговорил, то не ответят. Если тебя самого про что-то спросят – пожмёшь плечами и пойдёшь дальше. Всё происходит как во сне или после смерти: заходит мёртвый человек в круглосуточный магазин, покупает у спящей продавщицы бутылку мёртвой водки или пиво степан-разин и тут же исчезает. Вот только что стоял, и нет его уже.

В это время и жить тут невозможно, и умереть толком не получится.

Прекрасный город, прекрасный. Ни одну женщину я не любил столько долгих лет.

Настоящий Плов

Обнаружил сегодня неподалёку от литовского консульства на улице Рылеева чудесное совершенно узбекское кафе. Встретил там наконец столь любезных израненному моему сердцу узбекских девушек и съел чрезвычайно вкусный и ностальгический лагман. Узбекский лагман – самый правильный. Уйгуры, например, не кладут в лагман картошку, а дунгане наоборот кладут туда капусту, что с моей точки зрения вообще ни с чем не сообразно.

Завтра один хуй опять идти в консульство, так что пойду снова к узбекам и закажу себе там манты. Хорошо бы, конечно, съесть плова, но плов там нужно заказывать заранее, как утку по-пекински в китайском ресторане, потому что плова нельзя наварить с утра, а потом понемногу разогревать. Это русские думают, что можно, да русскому впрочем всё можно. Но Настоящий Плов – он варится и тут же съедается. Что не съелось – то выбрасывается собакам. По-другому нельзя, иначе получится та самая рисовая каша с мясом и морковкой, которую я так искренне ненавидел в детстве.

Вообще я встречал довольно много людей, которые уверяли меня, что умеют готовить плов. Да я сам иногда могу такое сказать, если сильно пьяный. Но на самом деле Настоящий Плов я ел всего несколько раз в жизни – пару раз в Ташкенте, ну и однажды ещё в городе Алма-Ате, рядом с автобусной остановкой на углу Абая-Баумана, где я в те времена жил, завёлся самый настоящий Узбек: с огромным казаном и в не очень чистом и не вполне белом халате.

Варил он свой плов чрезвычайно долго. Когда запах становился совершенно нестерпимым, вокруг казана собирались алчущие. «Да хватит уже варить, – говорил кто-нибудь. – Давай уже накладывай». Узбек презрительно молчал. «Да готово же уже! Я же вижу!» – говорил кто-нибудь ещё. «Слушай, – отвечал узбек саркастически. – Если ты такой умный, иди домой и расскажи своя жена, как варить плов, и кушай сколько хочешь».

Вилок и ложек он никому не давал принципиально, потому что Настоящий Плов можно есть только руками. Впрочем, свиньи – они и есть свиньи, некоторые люди даже и в китайских ресторанах едят вилками.

За день он успевал сварить всего две партии плова, а к вечеру он тщательно упаковывал казан и увозил его куда-то в мотороллере с деревянной будкой.

Понятно, что при таком добросовестном отношении к делу никакой особой коммерции сделать нельзя, так что узбека довольно быстро вытеснили с этого места кавказцы с фальшивыми своими люля-кебабами. И с тех пор я ел Настоящий Плов только один раз – будучи проездом в городе Ташкенте году в девяносто четвёртом вместе с одним итальянцем и ещё одним кибуцным евреем. На них плов особого впечатления не произвёл, да и что с них взять, в общем-то – один макаронник, а другой – колхозник.

Родная речь

В Литве я, как единственный представитель бывшей Империи, тщательно заботился о том, чтобы поддержать образ Настоящего Русского Писателя. То есть без водки меня никто никогда там не видел. Но и пьяным тоже: более ста я обычно за один раз не заказывал.

А тут, как раз в этом ночном баре, я пошёл заказывать пятьдесят, и по дороге меня остановил один из выдающихся литовских прозаиков, Херкус, кажется, его звали. Я с ним познакомился в предыдущем году на шведском острове Готланд, и он был там чрезвычайно приветлив. Однако по какой-то причине в родной стране он совершенно меня позабыл и на две-три попытки с ним поздороваться посмотрел с недоумением и так и не поздоровался.

Но в этот раз он меня почему-то узнал: «О, Димка! – воскликнул он. – Садись к нам бухать!»

«К нам» – это потому что рядом с ним сидел молодой человек, очень похожий на журналиста из кинофильма крепкий орешек (как выяснилось позже, он действительно был сотрудником какой-то прессы). «Ага, Херкус, – ответил я приветливо. – Сейчас вот только водки возьму». «Да у нас есть!» – воскликнул Херкус (тут я заметил, что он изрядно пьян), указывая на графин. «Нее, – подумал я мрачно. – Я уж лучше своёво выпью». Не люблю я этого воодушевления.

Ну, взял пятьдесят, сел. Улыбаюсь. Возникло молчание. Журналист (тоже уже пьяный) тщательно меня осмотрел, собрал у себя на лбу тяжёлые складки: «На каком языке предпочитаете разговаривать?» «Ну, раз уж вы, как я вижу, говорите по-русски, – сказал я наивно, – то я предпочёл бы по-русски – очень, знаете ли, устал от английского за последние дни». «Тебе нравится говорить по-русски», – уточнил журналист, собрав даже ещё больше складок на лбу. «Да, – охотно подтвердил я. – Поскольку русский – это мой родной язык, то говорить на нём мне легко и приятно».

Простая эта истина журналисту отчего-то чрезвычайно не понравилась. «И ты, наверное, хочешь, чтобы мы тут тоже все разговаривали по-русски?» «Да нет, что вы! – сказал я доброжелательно и выпил водку. – Вы смело можете говорить на том языке, на котором вам удобно. Впрочем, мне уже пора, меня там заждались. Было очень приятно побеседовать».

Я вежливо откланялся и направился в другой зал. «Щщщщщкатертю дорощщщка», – почти беззвучно прошипел мне в спину журналист. Я притворился, что не услышал, и ушёл как последний солдат уже не страшной армии. Было мне смешно и противно.

Никто меня, конечно, нигде не ждал, так что я взял у другой стойки сразу двести и подсел к мрачнейшему юмористу Рикку Корхунену. Рикку пил не то чтобы беспробудно, но очень удивительно: он, например, заказывал по пятьдесят грамм коньяку, егермайстера и бейлиса, внимательно на них смотрел и затем выпивал одним духом.

«Давай выпьем, Рикку, – сказал я. – За советско-финскую дружбу». Рикку пожал плечами, и мы выпили.

Весь этот джаз

По реке Немунас плыл пароходик, ну, такой, с музычкой. Это потом я, хлопнув себя по лбу, сообразил, что Немунас – это и есть тот самый Неман, который отцы наши и деды форсировали без всяких плавучих средств, чтобы спасти человечество от коричневой чумы.

Я тоже был на этом пароходике – мы как раз только что посетили крепость, организованную великими князьями Ягайлой и Свидригайлой будто бы с оборонительными целями. На самом же деле, как призналась экскурсовод, крепость служила в основном как оптовый перевалочный склад на пути из варяг в греки.

Внутри чистенько, цветочки, всё как в европе. А так крепость как крепость – у нас таких в псковской-новгородской области понатыкано через каждые двести метров. И никто их за достопримечательности не почитает: насрано, нассано, ебутся и пишут слово «цой».

На пароходике почему-то не подавали водки, а вместо неё предлагали бесплатное пиво. Но мы с организмом считаем так: если уж взялся пить водку, то и пей водку. А если водки нету, то не пей. В общем, я был скептичен и поэтому вяло жевал копчёные свиные уши – местный деликатес. В Петербурге, кстати, такие уши предлагают почему-то только в китайских ресторанах, а больше нигде, что странно: лучше закуски к пиву для некошерно-неверного человека трудно придумать.

Заметив, видимо, мой скепсис, ко мне подошла пожилая женщина и решила меня развлечь: «Вы ведь из Ленинграда?» – спросила женщина. Я задумался. «Ну, уже, видимо, да», – согласился я. «Как хорошо! – обрадовалась женщина. – А я там в восьмидесятом году („ровесница“, – подумал я) училась в текстильном техникуме!» Это была уже четвёртая женщина за три дня, которая училась в текстильном техникуме в Ленинграде – удивительная всё же была национальная политика в бывшем Советском Союзе.

Тут разговор решил погибнуть, но я напрягся и протащил его ещё на некоторое расстояние: похвалил копчёные уши, окружающий пейзаж и даже тот джаз, который исполняли три музыканта, и его тоже похвалил.

Нигде нет столько джаза, сколько его есть в Литве. Там на завтрак джаз, на обед побольше джаза, ну и дальше до утра.

Больше, чем джаза в Литве только баскетбола. Если приезжий не знает, чем занимается каунасский жальгирис, его расстреливают на месте, потом вешают, потом закапывают в землю, потом выкапывают и грязного скармливают речным ракам, а потом его самого этими раками кормят, перемешав их с собственными этого человека головными мозгами. Если же вам никто не рассказывал, что делают с теми, кто не знает, что такое «сабонис», то вам повезло: возможно, вы не кричите по ночам и не ходите под себя.

Женщина наконец ушла, а пароходик всё плыл и плыл куда-то.

Писатель Рикку Корхунен у противоположного борта неторопливо охмурял блондинку с выдающимся бюстом. «Вот же финская морда!» – подумал я с завистью.

Затем стал размышлять, как бы прекратить весь этот джаз: перевернуть пароход, выброситься за борт самому или же просто вырвать у солиста банджо и растоптать? Последний вариант был самым осуществимым, но мне не хватало солдатских кирзовых сапог для концептуальности.

За этими приятными размышлениями я и заснул.

Бонус

«Слушай, Дима, – задумчиво спросил меня Рикку, когда в восемь часов утра мы возвращались из ночного бара в гостиницу, и надолго замолчал. Я не стал его подгонять: финн нетороплив – это знает даже режиссёр Рогожкин. – Вот эта девушка…» Рикку снова задумался.

Мимо пронесли за руки-за ноги литовского журналиста.

«Ну, с которой ты разговаривал до утра… Извини, мне просто действительно интересно… (тут я вынужден перейти на английский, на котором мы, собственно, и разговаривали, потому что боюсь что-нибудь неправильно сформулировать, а Рикку действительно думал над этим вопросом) Why did you? Were you actually fascinated with her Really Big Tits?»

«Ю ноу, Рикку, – ответил я и тоже надолго задумался. Рикку удовлетворённо кивнул: серьёзный вопрос требует такого же серьёзного ответа (теперь можно обратно на русский – себя я обратно переводить умею). – Сиськи у неё да, – сказал я, внимательно всё обдумав, – хорошие сиськи. Но это типа бонус. То есть он не обязательный. Если бы у ней вообще не было никаких сисек, я бы всё равно пиздел бы с ней до утра».

Рикку посмотрел на меня с большим уважением, но, кажется, не поверил. Тем более что мы всё равно уже пришли.

Мудак Гена

Как же я ненавижу купейные вагоны! Но за десять минут до отхода поезда никаких плацкартных вагонов в продаже не было. Я с тоской подумал о подполковнике в отставке и женщине с орущим младенцем, но действительность оказалась изобретательнее – в моём купе от Вильнюса и до самого Петербурга проезжал МУДАК. Мудак был чрезвычайно похож на телеведущего Дмитрия Нагиева, но толще и гаже, и назывался он Гена.

«Четырнадцать лет! – воскликнул Мудак Гена, пытаясь открыть бутылку пива при помощи специальной штуки, которая есть на нижней стороне железнодорожного стола. – Четырнадцать лет я ехал к тебе, милая тётя! Я опоздал! Всего на полгода опоздал! Я не положил тебя в гроб! Всего пять месяцев! – февраль, март, апрель, июнь, июль… Пятнадцать лет! Она была мне как мама», – обратился он ко мне за сочувствием. «Ага», – ответил я чёрство. «А чего же ты так долго ехал-то, сынок?» – спросила старушка из Новгорода, очень похожая на маму Егора Прокудина из кинофильма калина красная (блядь, паноптикум какой-то, – подумал я, потрясённый всеми этими схожестями). «Но я же должен был приехать как Человек! – отвечал Мудак Гена. – Как Человек, понимаете!» После этого Гена заплакал.

В среднем один мудак способен испоганить пространство в радиусе метров десять, но если его поместить в замкнутое пространство, концентрация мудачества становится совершенно нестерпимой.

Не в силах вынести всего этого более ещё одной секунды я ушёл курить в тамбур. Там курил огромный литовец педерастической наружности, вокруг которого суетилась крошечная Еврейская Мама, едва достигавшая до его пояса. «Витас, – беспрерывно говорила Еврейская Мама, – ты слишком много куришь, перестань курить, мы скоро будем переезжать границу, тебе нужно покушать, ты слишком много куришь и ничего не кушаешь, нам нужно подготовить паспорта, на наши места кто-нибудь усядется, пока ты тут куришь…» Я вернулся в купе. Мудак Гена уже забыл про тётю, и другая мысль завладела его сознанием: «Я еду в самом дорогом вагоне в поезде! Я имею право курить где хочу, потому что я заплатил больше всех денег! А эта Оля, проводница мне говорит иди кури в тамбур! Она заплатила столько денег, чтобы говорить иди кури в тамбур? А я заплатил и имею право!»

По приходе сначала литовских, а потом белорусских пограничников Гена присмирел, пытался встать по стойке смирно, сказал белорусскому пограничнику «ачу» (это значит спасибо – гордо объяснил мне Гена шёпотом).

От всего этого разило такой неприятной нереальностью, какая бывает только во сне, что я выпил купленной в привокзальном супермаркете водки гера, залез на верхнюю полку и заснул нахуй.

Проснулся часа через два, вышел в тамбур покурить. Там пили пиво Мудак Гена и литовский мужчина. «Какое право она имеет выбрасывать мой самогон в окно! – кричал Гена. – Мой дедушка гнал этот самогон, я заплатил за самый дорогой билет, а она выбрасывает в окно! Дедушка, понимаешь! Я шестнадцать лет ехал и увидел только могилки! А она в окно!» Я понял, что речь идёт об Еврейской Маме, и ушёл в вагон-ресторан.

Там ко мне вышла сонная печальная женщина. «А не дадите ли вы мне чего-нибудь съесть и водки сколько-нибудь?» – спросил я её. «Не знаю, – ответила женщина, – сейчас поищу, может осталось что-нибудь». Вынесла мне минут через десять холодную котлету с холодными макаронами и сто грамм тёплой водки. «Годится?» – спросила женщина. «Спасибо вам огромное», – ответил я искренне. Женщина села за соседний столик, закурила и стала смотреть в чёрное беспросветное окно. «Когда мы уже куда-нибудь приедем, вы не знаете?» – спросила она вдруг. Я пожал плечами – мне-то откуда про это знать.

В купе очень громко храпел угомонившийся наконец Гена (мудак не может не храпеть), он спал не снимая дорогих видимо очков. Я двинул его кулаком в бок. «А? Что?» – испугался Гена. «Храпишь», – сказал я ему мрачно. «А», – успокоился Гена и снова захрапел.

Проснулся я от того, что солнце светило мне прямо в морду. Выглянул в окошко – мы стояли на безвестной какой-то станции. Прямо напротив нашего вагона было заведение с вывеской «Бюро ритуальных услуг». «Родина», – понял я.