Текст книги "Сорок лет Чанчжоэ"

19

Полковник Шаллер закончил читать страницы, расшифрованные Теплым, и находился в состоянии смятения.

– Что это за текст? – думал он. – Профанация или бред сумасшедшего? Как воспринимать прочитанное? Как отнестись ко всему?" Генрих Иванович потер виски и услышал трещанье пишущей машинки, доносящееся из сада.

– Что же она там еще нащелкивает? Над чем трудится?" Шаллер спустился в сад и, хрустя осенними листьями под ногами, подошел к жене.

Он некоторое время смотрел на нее, на сомнамбулическую, пишущую, с истончившейся кожей на висках, затем рукой поворошил ей волосы на затылке и на некоторое время замер, рассматривая белые перышки.

– Надо искупаться", – подумал Генрих Иванович и, отстранение поцеловав жену в макушку, отправился к китайскому бассейну.

Он разделся и сошел в воду. Поплавав самую малость, от бортика до бортика, заплыл в угол, прислонил голову к изразцам и закрыл глаза.

– Какие странные записи, – думал он. – Как все странно записано. Какое-то море несоответствий и неточностей!.." Полковник напряженно думал над прочитанным, слегка шевеля в воде ногами, отыскивая по памяти в летописи ошибки.

– События на десяти страницах охватывают лишь три первых года чанчжоэйской истории, – говорил про себя Шаллер. – Что же получается? Все дети, рожденные мадмуазель Бибигон в новостройках, были недоношены по меньшей мере на половину положенного срока!.. Мысль скакнула… Значит, моя жена приходится сестрой детям губернатора Контаты и детям доктора Струве! – внезапно заключил Генрих Иванович. – Дилемма во всем этом только одна – доверять записям или нет!" Полковник окунулся с головой и просидел под водой целую минуту, каждые десять секунд выпуская из себя большой воздушный пузырь.

– Кто же такая мадмуазель Бибигон?" – задумался он, вынырнув. Помнится, ни отец Елены, ни сама Белецкая никогда не говорили о ней, и Генрих Иванович полагал, что мать жены умерла слишком рано и воспоминания о ней доставляли родственникам невыносимую боль.

Полковник вновь нырнул, а когда вынырнул, настроенный продолжать свои думы, то услышал над собой наглое – эй!".

Шаллер вывернул голову и увидел стоящего на краешке бортика давешнего мальчишку с синяками под глазами. Сейчас, правда, синяки выцвели, как хорошо стиранный сатин, и уже не поражали своей величиной.

– Эй! – повторил мальчишка. – Могу я поплавать? Ты же меня сам приглашал!

Помнишь?

Глядя на Джерома, полковник вспомнил Франсуаз Коти, ее влажную грудь и крепкие бедра, сделал над собою усилие, отгоняя эротические картинки, и покашлял для закрепления достигнутого эффекта.

– Ты меня слышишь? – спросил мальчишка.

– Слышу, – ответил Генрих Иванович.

– Так могу я поплавать? Бассейн ведь не твой!..

– Конечно, можешь.

– Ну вот и спасибо, – поблагодарил Джером и стал медленно раздеваться.

Он аккуратно сложил шорты и рубашку, оставшись в купальном костюме мышиного цвета, закрепленном на груди помочами.

– Холодная вода? – спросил он.

– Теплая.

– Глубоко?

– Не мелко.

– Значит, можно нырять?

– Можно.

– Сначала просто поплаваю, а потом уже нырну, – решил Джером и медленно сошел по ступеням в пузырящуюся воду. – Действительно теплая, даже горячая.

Он оттолкнулся от дна ногами и поплыл по-собачьи, задрав высоко подбородок и щуря глаза. Ему понадобилось достаточно времени, чтобы доплыть до бортика, возле которого стоял Шаллер, и он, задыхаясь, даже протянул тому руку навстречу, чтобы здоровенный мужик помог ему добраться до мелкого места.

– Давно не плавал, – сказал Джером, встав рядом с полковником. – Сноровку потерял.

– Да, – согласился Генрих Иванович, разглядывая его намокший купальник с двумя горошинами сосков. – Плаваешь ты неважно. Но дело это наживное.

– Чего грустишь? – спросил мальчик.

– Я не грущу.

– Грустишь, грустишь! Вон как морщины вздыбились на лбу!.. Неприятности?

– Да нет. От неприятностей Бог миловал.

– Ну ладно, не хочешь говорить, не говори. Дело твое. А где женщина твоя?

– Не знаю.

– Я тут подумал на досуге – красивая она! И автомобиль у нее красивый!

– Как успехи в учебе? – перевел разговор на другую тему Генрих Иванович.

– Успехи неважные.

– Что так?

– Переходный возраст. Другие интересы.

– Какие же, если не секрет?

– Не секрет. Размышляю о смысле жизни.

– И какие выводы?

– А выводы такие, что смысл моей жизни лежит в области чужих интересов. В моих интересах смысла нет.

– Какие же у тебя интересы?

– Хочу стать патологоанатомом.

– Почему? – удивился Шаллер.

– Потому что мертвый человек возбуждает во мне интерес. Глядя на мертвеца, ощущаешь себя живым, тогда как глядя на живого, ощущаешь себя никаким.

– Где же ты видел мертвецов? – спросил Генрих Иванович.

– У учителя Теплого.

– Что же они, прямо у него в квартире лежат?

– Да нет же! – Джером поморщился. – Он собирает атласы судебной медицины. У него их целая библиотека. Вот я и смотрю их на досуге. А ты видел когда-нибудь мертвецов?

– Приходилось, – ответил полковник, вспомнив мать, придавленную обломками дома во время Чанчжоэйского землетрясения. – Я видел мертвецов.

– А ты видел, как купец Ягудин упал мордой на булыжники?

– Видел. А почему ты спрашиваешь?

– Уж больно у него голова крепкая была! Другая бы – разбилась, как арбуз, от такого удара, а от ягудинской даже булыжник треснул! Может быть, он мутант?

Как ты думаешь?

– Может быть. – Шаллер поглядел мальчику в глаза – большие, с черными зрачками во все глазное яблоко. В них, подернутых влагой, он разглядел свое отражение, искаженное, как будто полковник смотрел на себя с обратной стороны подзорной трубы. – Может быть, и мутант, – еще раз повторил Генрих Иванович.

– Проплывусь, – сказал Джером и слегка оттолкнулся от бортика ногами. Он придал телу ускорение, но при этом слишком низко опустил подбородок и всем ртом хлебнул воды. Мальчик закашлялся, замолотил руками по воде, развернулся лицом к Шаллеру и протянул ему ладонь. Полковник опять помог обрести Джерому почву под ногами и, не сдержавшись, заулыбался.

– Что ты смеешься? – спросил мальчик. – Разве тебе не известно, что каждый человек что-то делает хорошо, а что-то плохо? Так вот, плаваю я плохо. Что в этом смешного?

– А что ты делаешь хорошо?

– Пока я еще не знаю, что делаю хорошо. Слишком мне мало лет… Хотя нет, одно дело я делаю прилично. Но тебе не скажу какое.

– Секрет?

– Наверное. Я не знаю, как ты к этому отнесешься, а потому не скажу.

– Не говори, твое право… Но, может быть, ты мне скажешь, откуда на твоем лице синяки?

Джером задумался.

– Синяки на моем лице – дело частое, – сказал он. – Почему-то многим доставляет удовольствие бить меня по лицу. Видимо, в конструкции моей физиономии есть что-то притягательное для ее набития. Я так полагаю, что это то же самое, как голое женское тело когото притягивает для объятий. Кстати, не можешь ли ты мне объяснить, что движет тобою, когда ты целуешь женские груди и живот? Ведь все это может быть не совсем чистым? Например, для меня эта область человеческого общения не представляется привлекательной.

Почему-то этот вопрос Джерома прозвучал для Генриха Ивановича самым естественным образом, он даже не почувствовал смущения, возможно, из-за того, что сам мальчик не видел в этом вопросе ничего скабрезного, а потому спокойно на него ответил:

– В жизни каждого человека, в определенном возрасте, наступает момент, когда он чувствует влечение к противоположному полу. Это абсолютно нормальный физиологический процесс. Когда-нибудь и ты почувствуешь влечение.

– Какого рода это влечение?

Шаллер хмыкнул.

– Знаешь, это очень трудно объяснить…

– Попробуй.

– Ну, бывает момент, когда влечение заставляет тебя забыть обо всех проблемах, когда тело дрожит от желания разрядиться.

– Чем разрядиться?

– Семенем для продолжения рода.

– Как будто бы мы это в интернате проходили.

– Тогда тебе все известно, – облегченно вздохнул Генрих Иванович. – Это называется инстинктом продолжения рода.

– Для этого в женский организм суется штука, из которой обычно писают?

– Можно и так сказать.

– А у меня есть семя?

– Когда вырастешь, семя будет и у тебя.

– И инстинкт продолжения рода?

– И инстинкт в тебе проснется.

– А что главнее – инстинкт или сознательное продолжение рода?

– И то и другое главное.

– А мне кажется, что не будь инстинкта, то не будет и сознательной надобности продолжать род. Я думаю, что инстинкт подменяет сознание, а человеку кажется, что делает он все осмысленно.

– Ты не прав. Для взрослого человека очень важно увидеть свое продолжение в детях.

– Во мне инстинкт не проснулся, а потому то, что ты проделывал со своей женщиной, не представляется мне привлекательным. Добровольно я бы никогда этого не стал делать. И я бы не хотел видеть своего продолжения. Мне и так не слишком радостно. Кстати, у тебя есть дети?

– Нет.

– Ты тоже не хочешь видеть своего продолжения?

– Хочу. Но не все, что хочется, случается. Зачастую наоборот: то, чего ты особенно желаешь, становится невозможным.

– Твоя женщина тебе родит ребенка.

– Дело в том, что это не моя женщина.

– Как это? – не понял Джером. – Ты же делал с ней то, что обычно делают только со своими женщинами.

– Бывают исключения. – Генрих Иванович замялся. – Понимаешь, существуют вещи, которые непросто объяснить. Например, у меня есть жена.

– И что?

– Детей полагается иметь от жен и мужей.

– Тогда пусть тебе жена родит.

– Она не хочет.

– Вот видишь! – обрадовался Джером. – Значит, у нее, как и у меня, отсутствует инстинкт продолжения рода… Но ведь это не беда! Плюнь на условности и попроси красивую чужую женщину родить тебе ребенка!

– Я же тебе объяснил, что так не полагается.

– Но ведь можно развестись со своей женой и жениться на красивой женщине. Она станет твоей и родит тебе мальчика… Или чего ты там хочешь?

Шаллер запутался в этом разговоре, а потому просто сказал:

– Хорошо. Я подумаю над твоим предложением, – и оттолкнулся от бортика ногами, окатив мальчика фонтаном брызг.

– Эй, подожди меня! – крикнул Джером. – Я плыву с тобой!

Генрих Иванович свободно держался на воде, поддерживаемый мириадами пузырьков, и умилялся, глядя на тщедушное тельце, колотящее что есть силы руками и ногами.

– У меня уже лучше получается, правда? – спросил мальчик, схватившись за бугрящееся мышцами плечо полковника.

– Да, у тебя безусловный талант к плаванию.

– Значит, скоро у меня появится еще одно дело, которое я делаю хорошо. Оно не будет секретом, а потому я смогу о нем рассказывать.

Генрих Иванович поплыл к противоположному бортику, увлекая за собою Джерома.

Мальчик скользил по воде без малейшего усилия, а потому наслаждался водной стихией, заключенной в китайскую ванну.

Шаллер выбрался из бассейна, взял за руку Джерома и запросто, без напряжения вытащив его из воды, поставил рядом с собой на мраморную плитку.

– Ну-с, молодой человек, мне пора. Приятно было с вами пообщаться. Если у вас на досуге будет время, приходите искупаться еще.

– Передавайте привет чужой красивой женщине, – в свою очередь сказал Джером.

Он прыгал на одной ноге, ковыряя в ухе пальцем, освобождая торчащий древесным грибом отросток от воды. – И жене теплый привет. Она у вас на тощую курицу похожа. Вы, навер ное, ее объедаете!

– Вы и жену мою видели! – воскликнул Шаллер, поражаясь точностью сравнения.

– Пришлось как-то…

– Да! – вспомнил полковник, натягивая галифе. – Передайте господину Теплому, что господин Шаллер навестит его в конце недели.

– Всенепременно, – пообещал мальчик, выжимая купальный костюм себе на ноги.

Генрих Иванович посмотрел на тощие ягодицы Джерома, кивнул ему на прощанье и скрылся за кустами боярышника.

20

Гаврила Васильевич Теплый с утра до ночи расшифровывал летописи Елены Белецкой, покрывая чернильной вереницей одну страницу за другой. В его учительской душе не осталось более места светлым чувствам, он негодовал на то, что ему приходится за какие-то ничтожные сто рублей расходовать свой безмерный гений.

Славист почти не думал над смыслом расшифрованных страниц, все его существо захватила злоба, заставляющая деревенеть мышцы тела и работать со сбоями мочевой пузырь.

– Если я что-нибудь не предприму, то сойду с ума, – думал Гаврила Васильевич, кладя очередной лист с расшифровками в пачку. – Как посмел этот ничтожный человек усомниться в подлинности моего открытия! Недаром говорят: – У кого сильно в мышцах, у того слабо в голове!" Я бы с удовольствием разделал его тушу по всем правилам мясницкого искусства! Сначала бы шкуру снял, затем вырезал сердце и смотрел, как оно, бычье, трепыхается беззащитно в моих ладонях, плача кровью…" Гаврила Васильевич опять испытал желание убить. На сей раз это чувство было непреодолимым, мутящим сознание, мешающим сосредоточиться на работе.

Славист отложил бумаги в сторону. – Пойду прогуляюсь", – решил он, поднявшись со стула и пройдя в кухню. Там он зачем-то взял длинный изогнутый нож, взрезал им подкладку пиджака и уложил тесак между двумя тканями, осторожно прижимая прощупывающееся лезвие рукой. Затем учитель снял со стены веревку, на которой обычно сушилось его нижнее белье, смотал ее в клубок и засунул в карман брюк.

Он коротко взглянул на часы с кукушкой, отметив, что время уже позднее, к двенадцати, и вышел на улицу.

Идти было некуда, а потому Гаврила Васильевич в странном забытьи остановился возле входа в интернат, укрывшись от фонаря в тени старой липы. Так, замерев, он простоял некоторое время, пока его глаза не различили в лунном свете фигуру подростка, спешно приближающегося.

– Джером!" – подумал учитель, щупая сквозь подкладку лезвие ножа.

Когда подросток приблизился, славист резко шагнул из тени и лицом к лицу столкнулся с Супониным.

– Супонин? – удивился он.

– Господин Теплый! – Подросток от неожиданности икнул и вытаращил на учителя глаза.

– Так-так!.. – протянул Гаврила Васильевич. – Позвольте спросить вас, откуда вы прибываете в столь поздний час?

– Я… Да я, это… – замялся Супонин. – Понимаете ли…

– Не мямлите, Супонин! Я же понимаю, что вы старше своих соучеников на два года, а потому у вас желания, отличные от них. Вы почти уже взрослый человек.

Будь другой на вашем месте, я просто дал бы ему линейкой по голове и лишил бы ужина!.. Вам уже исполнилось пятнадцать?

– В прошлом месяце… – ответил подросток, пока не понимая, минула его кара Господня или над головой все еще вознесен меч возмездия.

– Вы – взрослый человек, поэтому я разговариваю с вами по-другому.

Расслабьтесь! Я не буду вас наказывать.

– Спасибо.

Гаврила Васильевич взял подростка под руку и неторопливо зашагал с территории интерната, увлекая в доверительной беседе Супонина за собой.

– Вы, наверное, думаете, что я старый и не понимаю интересов вашего возраста?

– Что вы! Вы совсем не старый!

– На самом деле вы так не считаете. Я вспоминаю время, когда мне было пятнадцать лет. Все старше двадцати пяти казались мне увядшими стариками, не способными понять моих страстей и желаний. В пятнадцать лет я в первый раз влюбился и так же, как вы, бегал по ночам на свидание к предмету своей страсти… Вы были на свидании?

– Ага, – ответил Супонин, Гаврила Васильевич втянул в себя воздух.

– Какими духами вы пользуетесь?

– – Бешеный мул", – ответил подросток, радуясь, что наказания не последует и что учитель Теплый оказался на поверку не таким уж и мерзким, каким слыл в интернате.

– Приятный запах. Наверное, вашей подруге он нравится. Как ее зовут, если не секрет?

– Анжелина.

– Как?! Неужели Анжелина?

– А что такое? – испугался Супонин.

– Не может быть! Такое совпадение! Да знаете ливы, что, когда мне было пятнадцать лет, мою возлюбленную тоже звали Анжелиной!

– Здорово! – обрадовался подросток и вдруг внезапно ощутил, как под сердцем у него беспричинно засосало. Какая-то тоска вошла во все члены.

– Опишите мне ее, – попросил славист и оглянулся на здание интерната, оставшееся далеко позади и целиком закрытое густой зеленью. Он все крепче сжимал руку мальчика, не чувствуя, как из подмышек поливает потом. – Расскажите мне о ней скорее!

– Я не знаю, что и сказать, – растерялся Супонин.

– Сколько ей лет?

– Наверное, семнадцать.

– Она красива?

– Вроде ничего…

– А где вы познакомились?

– В кондитерской.

– Вы первый с ней заговорили или она с вами?

– Кажется, я.

– И что потом?

– Мы гуляли с нею, зашли на карусель.

– Вы угощали ее мороженым?

– Нет. Мы ели воздушную кукурузу.

– И что потом?

– Потом наступил вечер…

– И вы, конечно же, целовались… Не стесняйтесь, Супонин! Это вещи естественные, о них не стыдно говорить.

– Да, мы целовались. И я совсем не стыжусь этого. И еще мы занимались самым интересным…

– Чем же?

– Мы занимались любовью на берегу реки.

– Вот как! – Пальцы Теплого потрогали лезвие ножа. – Как интересно!.. Она была вашей первой женщиной?

– Нет.

– Сколько же было до нее?

– Кажется, четыре… Или пять…

– У вас уже есть опыт. Они все были девственницы?

– Все, кроме одной – первой.

– Она, наверное, была много старше?

– Ей было сорок три.

– А вам?

– Тринадцать.

– Вероятно, она была хорошей учительницей… – Указательный палец Теплого слишком сильно уперся в лезвие тесака, подкладка рассеклась, и сталь порезала подушечку возле ногтя. Гаврила Васильевич вскрикнул, выдернул руку из-под пиджака и засунул палец в рот.

– Что с вами? – спросил Супонин.

– Нет-нет, ничего!.. Напоролся на булавку!.. Продолжайте!

– А что говорить?

– Скажите, в каком случае вы больше испытывали возбуждение: когда ласкали опытную женщину или невинную девушку? – Теплый отсасывал из пальца кровь и от ее сладкого вкуса чувствовал, как по телу растекается блаженное тепло, а сердце стучит уверенно и гулко.

– Не знаю. Мне кажется, что это разные ощущения…

– Конечно, разные, – подтвердил Гаврила Васильевич. – Невинность манит, а зрелость расслабляет. Зрелость – бесстыдна, тем и привлекает, а сжатые от страха ножки, коленками стерегущие лоно, руки, старающиеся защитить ладошками наготу, губы, то ласковые и страстные, то каменные от страха, – все это ужасно воспаляет тело! Ничто не приносит такого удовлетворения, как совладать с чужой слабостью и страхом! Победа над сильным есть радость избегнувшего смерти! Вы понимаете меня?

– Не совсем, – ответил Супонин. Он чувствовал, как правая рука учителя все крепче сжимает его талию. – А куда мы идем?

Гаврила Васильевич, казалось, не слышал вопроса и продолжал развивать тему:

– Как это ни парадоксально звучит, в слабом гораздо больше жизненных сил, чем в сильном. Сильный затрачивает слишком много усилий на то, чтобы быть сильным, а слабый духом и телом с бесконечными жалобами на свою маломощность зачастую живет гораздо дольше, чем могучий организм. Поэтому победа над слабым дает возможность продлить собственную жизнь. Животные никогда не питаются равными себе по силе! Инстинкт двиясет ими, дабы черпать силы от слабого! Поэтому в Спарте убивали калек и слабых, чтобы не видеть, как хромые и увечные переживают мужественных и сильных!

– Уже поздно, – неожиданно заныл Супонин. Ему стало больно от впившихся спицами в бок пальцев учителя. – Я хотел бы отправиться в свою спальню. Уже совсем ночь, и я не понимаю, куда мы идем!

– Ты боишься? – Теплый наклонился, заглядывая в глаза подростка. – Скажи, тебе страшно?

– Я не знаю… Мне непонятно то, что вы говорите… Вы больно сжимаете мой бок, и я не знаю, куда мы идем!..

– Хорошо! Дальше мы не пойдем. Мы остановимся здесь. В этом месте нас никто не увидит!

Гаврила Васильевич отпустил мальчика, посмотрел на луну и грустно вздохнул.

– Сейчас ты ощутишь себя слабым и беззащитным, как те девочки, которых ты любил. Ты испытаешь страх и ужас! – Глаза Теплого сверкнули лунным светом, он распахнул полу пиджака и вытащил из-под подкладки нож.

– Зачем вам нож?! – вскрикнул Супонин и заикал быстро и громко.

– Ну вот ты и боишься! Твое сердце стучит быстро-быстро, ноги подгибаются и руки дрожат. Ты ослабел. – Гаврила Васильевич стал медленно приближаться, сжимая в руке нож. – Сейчас я тебя убью.

– За что? – спросил Супонин, с ужасом глядя на приближающегося учителя.

– Я уже тебе все объяснил. Разве ты не понял?

– Нет.

– Ничего не поделаешь! – посетовал Теплый. – Уже нет времени объяснять тебе все заново.

– Пожалейте меня! – Супонин заплакал. – Я не хочу умирать.

– Никто не хочет умирать, – сказал Гаврила Васильевич и, коротко взмахнув ножом, перерезал подростку горло.

Супонин упал в пожухлую траву. С минуту он еще шевелил ногами и удивлялся кровавым пузырям, прущим из рассеченного горла. Через две минуты его юная душа, оторвавшись от всего земного, воспарила над телом, мельком огляделась и устремилась в бесконечные просторы, пытаясь изведать пути Господни.

Грянул гром, и, несмотря на поздний час, в ночном небе заполыхало огнем и закружило звезды в ошеломительной выси огненными струями Лазорихиево небо.

– Лазорихиево небо-о-о! – закричал Теплый. – Лазорихиево не-е-бо!..

Через час Гаврила Васильевич Теплый сидел в своей интернатской квартирке и неутомимо, одну страницу за другой, расшифровывал творение Елены Белецкой.