Текст книги "Сорок лет Чанчжоэ"

29

– Вот оно что! – воскликнул Генрих Иванович. – Ах, вот почему моего имени нет в летописях! Это ветер! Ветер, принесший дурман забвения!.. Господи, какая простая причина! А я мучаюсь, как глупый ребенок!

Полковник Шаллер ласково погладил страницы, присланные славистом Теплым, и в первый раз за долгое время расслабился.

Он ощутил блаженство человека, чей смертный приговор, вынесенный врачами, не подтвердился. Генрих Иванович с умилением разглядывал березовый лист, прилипший к оконному стеклу, любовался его медленным движением к карнизу и неутомимо повторял про себя: как прекрасна жизнь!

В приподнятости своей Шаллер даже испытал сексуальное желание и поискал в воображении объект, которому это желание наиболее соответствовало.

– Лизочка Мирова, – прикинул полковник. – Глупое и милое создание! Как хорошо, что ее жизнь обустроилась!.. А этот Туманян вовсе не промах! Как хорошая гончая, идет по моему следу. Сначала Франсуаз, а теперь Лизочка!.." При воспоминании о Коти, ее крепком теле и природном бесстыдстве, Генрих Иванович определил предмет своих эротических фантазий. Впрочем, он не спешил совершить какое-либо действие, чтобы удовлетворить их. Ему было и так приятно, что живое всколыхнулось в нем и ищет своего выхода. На всякий случай Шаллер вообразил и Елену Белецкую и как человек, особенно тонко чувствующий, крепко пожалел ее, но и испытал к жене чувство благодарности за то, что все наконец прояснилось, и теперь он точно знает, почему его фамилия не значится в списках проживающих в Чанчжоэ…

Чуть позже, наслаждаясь теплой водой в китайском бассейне, Генрих Иванович опять задумался о вечности. Он вспомнил свою давнюю теорию о бесконечно малых величинах и сейчас опять уверился, что человеческая жизнь бесконечна.

– Ах, как это здорово быть в чем-то уверенным! – громко сказал он. – Поистине здорово!

– Нельзя быть в чем-то уверенным! – услышал полковник голос Джерома.

– А, это ты.

– Я, – подтвердил мальчик.

– Так полезай в воду.

Джером не спеша разделся и спустился по ступенькам в бассейн.

– Видишь вторую полоску? – спросил он, указывая на противоположную сторону. – Вода опять убывает. Мельчает бассейн.

– Ты прав, – согласился Шаллер и подумал, что если бассейн пересохнет, жизнь станет менее приятной.

– Так в чем ты уверен? – спросил мальчик.

– Да так, это я о своем.

– Понятно… Знаешь новости?

– Смотря какие.

– У меня в городе нашлась масса сподвижников!

– В чем?

– Люди стали с удовольствием сворачивать курамшеи.

– Причины ясны.

– Почему ясны?

– Потому что если у людей стали расти перья, то они не хотят, чтобы такие же перья были у кого-то еще!

– Это шутка?

– Совсем нет. Человек существо высшее, и он совсем не рад, что произошел от обезьяны. И если бы не было религии, то он бы ее обязательно выдумал, чтобы сочинить другую легенду о своем происхождении. Лишь бы не произойти от обезьяны. Так и в этом случае с перьями. Может напроситься мысль, что мы произошли от кур!

Генрих Иванович заулыбался своей сентенции и, пряча улыбку, окунулся в воду с головой.

– Ты же знаешь, что я убиваю кур по другой причине! – сказал Джером, когда полковник вынырнул.

– Кстати! – воскликнул Генрих Иванович. – Я совсем забыл тебе сказать! Сегодня я получил доказательства, что ты действительно сын капитана Ренатова!

– Да? А ты в этом сомневался?

– Больше того, я знаю, кто твоя мать!

– Да?.. Интересно…

– Твоя мать – вдова капитана Ренатова, Евдокия Андревна Ренатова. Ты совсем не сирота, твоя мать жива!

– Хотелось бы узнать доказательства.

– К сожалению, пока я не могу тебе их привести. Но будь уверен: доказательства веские.

– Нет доказательств – нет уверенности! – сказал Джером, на некоторое время задумался и добавил: – Мать только та, которая воспитывает своего ребенка!

– Она бы тебя обязательно воспитала, но произошли в жизни такие обстоятельства, что у нее не было на это возможности!

– Какие такие обстоятельства?

– Я тебе скажу о них, как только смогу.

Джером опять замолчал. Он вспомнил толстую бабу, к которой его когда-то приводили на опознание и которая жалела его со слезами на глазах, предлагая усыновить. – Конечно же, она не моя мать, – решил мальчик и успокоился. – На кой хрен мне нужна мать!"

– У меня есть еще одна новость! – сказал Джером, решив для себя неожиданную проблему.

– Хорошая или плохая?

– Смотря для кого.

– Для тебя.

– Для меня хорошая.

– Говори.

– Был у меня одноклассник. Бибиков была его фамилия. Очень я его не любил!..

Так вот, Бибиков лежит сейчас в морге с перерезанным горлом и выпотрошенный, как рыба перед жаркой. И перья ему выщипали с затылка. Вот такая новость!..

Как эта новость для тебя? Хорошая или плохая?

Дясером увидел, как лицо Генриха Ивановича побагровело, как сжалось в пружину могучее тело атлета.

– Скоро и моя очередь.

– Откуда ты это знаешь? В газетах ничего не было!

– Будет… Спальня Бибикова находилась рядом с моею… К тому же я побывал в морге, конечно, нелегально. Надеюсь, ты меня не выдашь? – спросил мальчик и, получив в ответ утвердительный кивок, продолжал: – Я нашел холодильник, в котором он лежит. Он весь такой синий, у него вспорот живот до самых яиц. Мне даже стало его чуточку жалко. Но когда я представил, что то же самое вскоре будет со мною, то перестал ему сострадать… Кстати, у тебя растут перья?

– Что?.. Ах нет, не растут.

– И у меня не растут. А у других почти у всех проклюнулись.

Неожиданно полковник в одно движение выскочил из бассейна, натянул на мокрое тело мундир и обратился к Джерому:

– Не бойся, с тобою ничего не случится! Я тебе обещаю! Ах ты, Господи, что творится!

– А я и не боюсь. Чего мне бояться!..

Но Генрих Иванович уже не слышал своего приятеля. Он торопился по очень важному делу.

Оставшись один, Джером не спешил вылезать из теплой воды. Он с удовольствием следил за газовыми пузырьками, отрывающимися от его живота и всплывающими на поверхность.

– Все-таки он боров, – подумал про Генриха Ивановича мальчик. – Как медлительна его мысль. Ишь, какой он сегодня был самодовольный! Есть некоторая радость лишать человека уверенности в себе. Это как удар под дых…" Джером проплыл до середины бассейна, а затем обратно.

– Однако пора посмотреть, что будет дальше, – решил мальчик, точно зная, куда направился его великовозрастный приятель. – То-то будет развлечение!.."

– Гаврила Васильевич?..

– Кто там?

– Это я… Генрих Иванович, – ласково сказал полковник Шаллер в щель двери квартиры Теплого. Хотя тело его дрожало от возбуждения и ненависти, он все же старался придать своему голосу доброжелательность, дабы не спугнуть слависта.

– А разве вам не передали рукопись? – спросил Гаврила Васильевич. – Я послал ее с нарочным.

– Передали, передали. Просто я кое-что не сумел разобрать!..

– Странно… Что, почерк не понятен?

Генрих Иванович тихонько выругался.

– Почерк понятен, но смысл ускользает.

Наконец замок на двери щелкнул, и в проем, защищенный цепочкой, высунулась голова Теплого.

– Вы один? – спросил славист.

– Один, – подтвердил Шаллер и улыбнулся. – Я хотел бы просить вас ускорить работу. Если нужно, я заплачу двойную ставку.

Упоминание о деньгах лишило Гаврилу Васильевича бдительности. Он поспешно снял с двери цепочку и посторонился, пропуская полковника в комнату.

– Это крайне сложно – ускорить работу, но я постараюсь сделать…

Теплому не удалось досказать конец фразы. Кулак Генриха Ивановича угодил ему прямехонько в зубы, превращая их в крошево. Гаврила Васильевич рухнул на пол срубленным деревом. Голова его каким-то образом оказалась под креслом, а руки и ноги подрагивали в такт бьющемуся сердцу. Он был далек от своего сознания.

– Скотина! – шипел Шаллер. – Выродок! Мразь!

В какой-то исступленной радости он наступил Теплому на дергающуюся ногу и покрутил по ней каблуком сапога. Учитель не реагировал.

– Сучье вымя! – еще раз выругался Генрих Иванович, наконец уразумев, что Теплый лежит без сознания и не чувствует боли. – Не рассчитал! – огорченно проговорил он и сел в кресло, под которым лежала голова слависта. – Ничего, я дождусь, пока ты начнешь соображать снова! Надеюсь, это твой последний день!

Прошло несколько минут. Теплый не шевелился.

Полковник сидел в полной тишине и прислушивался к ней, улавливая ухом детские голоса, еле слышимые, доносящиеся как будто из другой жизни.

– Теплый живет в интернате, – подумал он. – Интересно, сколько детей в интернате?.. Сто? Двести?.." Наконец Шаллеру надоело ждать, пока учитель обретет сознание. Он схватил его за ногу и выволок из-под кресла. Затем плеснул пригоршнями из питьевого ведра на развороченное лицо и криво заулыбался, наблюдая, как к Теплому возвращается сознание.

– Добро пожаловать в ад! – приветствовал он.

Теплый сел, ощупал свое окровавленное лицо и, уставившись на Генриха Ивановича, шепеляво сказал:

– Все-таки вы грубая скотина, Шаллер!

– Молчать!

– Вы выбили мне зубы!

– Сейчас я вам заново сломаю ребра! А потом руки в нескольких местах!

– Я закричу так, что сбежится вся округа!

– Ну что ж, тогда вас казнят прилюдно!.. И поверьте, казнь будет изощренной!

Теплый размазал кровь по лицу и сплюнул сукровицей прямо на пол.

– Я не буду скрывать, что вы с самого начала знали, что я убил Супонина!

Интересно, как отнесется к этому общественность?.. Думаю, вам дадут еще один орден за героизм!.. – Гаврила Васильевич перевел дыхание. Ему трудно было говорить. – К тому же вы предполагали, что Супонин будет не последней моей жертвой! Не так ли?

– Гнида!

– Ругайтесь, ругайтесь!

– Недоумок!

– Это я-то недоумок?! – сквозь боль улыбнулся славист. – Господи, да вам бы хоть чуточку моего ума!.. Поди, вы такого высокого мнения о себе!.. А что вы, собственно говоря, из себя представляете такого?!

– Ну и что же?! – с угрозой в голосе спросил полковник.

– Будете бить?

– Непременно.

– Тогда мне терять нечего!

Охая и ахая, Теплый с трудом поднялся с пола и доковылял до стула. Он некоторое время устраивался на нем, а потом с минуту смотрел пронзительно в глаза Генриха Ивановича. Полковник выдержал этот взгляд.

– Вот вы считаете себя передовым человеком. Передовой человек, по моему мнению, это тот, кто мыслит по-новому, кто приносит пользу обществу! Пользу реальную, позвольте заметить. Быть передовым – не значит посещать балы и вечеринки, на которых так легко задурить высокопарными фразами девичьи головы!.. Поди, вы сами восторгаетесь своей способностью говорить умно!

Наверняка вас посещают мысли о таинствах мироздания, от которых вы сами получаете наслаждение! Не так ли?.. Вы надеетесь, что ваши теории гениальны, что они позволят вам стать бессмертным, тешите себя надеждами, что какая-то неземная сила заметит ваш мыслительный прорыв и причастит вас вечности!.. Да фиг вам на постном масле!

Гаврила Васильевич сложил дулю и с наслаждением потряс ею возле физиономии полковника.

– Не дождетесь!.. Все ваши мысли гроша ломаного не стоят! Все это детские бредни – о бесконечности человеческой жизни, о Лазорихиевом небе, которое сопутствует величайшим открытиям! Никакой дверки вам не откроется! И не надейтесь!

– Откуда вы об этом узнали? – закричал Шаллер.

– Да не надо быть телепатом, чтобы узнать это! Так думает каждый мещанин, каждый обыватель! Вы всю жизнь просидели в ожидании чуда, и вот, казалось бы, чудо произошло! Ваша жена промыслом Божьим создала величайшее произведение!

Этакую летопись нетленную!.. Ха-ха-ха!.. Хрена лысого вам под мышку! – воскликнул Теплый, и лицо его растянулось в надменной улыбке. – Ничего ваша жена не создала великого! Она просто тронулась умом и щелкает по клавишам пишущей машинки, как обезьяна – бесцельно и тупо! Никакого шифра в ее записях нет! Одна сплошная галиматья! ШШШ, МММ, да и только!.. Что вы на меня так смотрите?.. Надо же, три тысячи страниц чушью защелкать!

– Как же вы тогда перевод сделали? – спросил Генрих Иванович растерянно.

– Пытался, пытался я это сделать!.. Да повторяю вам, расшифровывать там нечего было! Пришлось самому писать летопись! Уж больно деньги нужны были! Так-то вот!..

– Сейчас я вас убью! – тихо сказал Шаллер.

– А какая вам, собственно говоря, разница? Жена ваша написала летопись или я!

Главное, что летопись написана! И она самая что ни на есть настоящая!..

Можете, конечно, пристукнуть меня, но вам легче от этого не станет! От этого вы не будете гением! А я, убивая, питаю свой гений!.. Вам, видать, никогда не узнать того наслаждения, когда садишься за чистый лист бумаги, а кто-то через форточку диктует тебе чернильные мысли! И такие они умные, такие неординарные, что сам подчас удивляешься, как мог сочинить такое! А может, и вправду что-то сверхъестественное диктует! – Теплый перевел дыхание. – Так что не сомневайтесь, летопись самая подлинная! Не моей рукой писанная!.. Я так, проводник!..

В каморке Теплого стало тихо. Сам Гаврила Васильевич отдыхивался после своей тирады, а Генрих Иванович сидел и чувствовал себя так, как будто его разобрали на составные части. Оба не замечали, как сквозь грязное окно, выходящее на интернатский двор, за ними наблюдает пара глаз, принадлежащих Джерому. Мальчик испытывал некое чувство удовлетворения от увиденного, хотя и не знал пока, как использовать это увиденное.

– Я не знаю, что мне делать! – печально произнес Шаллер, и из его правого глаза выскользнула слезинка. Капелька прокатилась по щеке, затем съехала к носу и застряла в уголке губ. Полковник почувствовал во рту соль, почмокал губами и понял, что плачет. От сознания того, что он, пятидесятилетний военный, умудренный жизнью и невзгодами, плачет, как ребенок, возбудило в нем еще бблыпую жалость к себе, в груди защипало, и слезы покатились по его мужественному лицу свободными потоками, заливая рубленый подбородок.

– Я не знаю, что мне делать! – всхлипывал Генрих Иванович. – Что происходит?!

Его гранитные плечи тряслись словно в лихорадке. Рыдания захватили его организм от макушки до ляжек, холодных и сжатых друг с другом огромной силой.

Он целиком отдался истерике, выплескивая вместе со слезами свою драму, смешивая ее со сладостью бессилья перед сложившейся ситуацией.

– Что это с вами? – спросил потрясенный Гаврила Васильевич, никак не ожидавший такого поворота событий. – Что это вы плачете?

– Что же мне делать?! – бубнил полковник. – Что делать?

– Может быть, вам водички?

Теплый поднялся со стула и зачерпнул кружкой из ведра.

– Нате-ка, глотните!..

Шаллер в отчаянии оттолкнул руку слависта, и вода из кружки выплеснулась на пол. Учитель пожал плечами:

– Как хотите!

Он снова уселся на стул и все смотрел, смотрел, как Генрих Иванович обильно плачет. На мгновение в его душе шевельнулась жалость к этому сильному человеку, но она тут же замерла, когда Теплый вспомнил о своих выбитых зубах.

– Да кончайте вы, в самом деле! Ишь, нюни развели!.. Мне больше по душе, когда вы кулаками машете! Перестаньте рыдать и подумайте лучше, как из этой ситуации выбираться!

– Да-да… – согласился Генрих Иванович. – Я сейчас …

Он утер рукавом лицо и стал глубоко дышать, чтобы подавить слезные спазмы.

– Может быть, все-таки воды?

– Нет-нет, – отказался Шаллер. – Я уже все…

Он еще раз глубоко вдохнул и стал смотреть куда-то в угол.

– Ну вот и хорошо, – подбодрил Гаврила Васильевич. – Всяко в жизни бывает!

– Почему все-таки моей фамилии нет в летописи? – спросил полковник.

– Не знаю. Я же говорил вам, что писал по наитию. В рукописи нет ни одной строки, сочиненной мною. Все написалось помимо моей воли!

– Может быть, это ветер с дурманом?

– Все может быть.

– Или, может быть, я вовсе не существую?

– Прекратите вы эти бредни! Вот он вы, сидите в кресле и плачете! Вы существуете, как и все остальные!

– Вы так считаете? – с надеждой спросил Генрих Иванович.

– Да что с вами! – воскликнул Теплый. – Возьмите же наконец себя в руки!

– Все-все! Все в порядке!

– Вот и хорошо.

– Что бы вы сделали на моем месте в такой ситуации?

– В какой?

– Ну, если бы вы знали, что я убиваю подростков и что я одновременно делаю для вас нечто очень важное!.. Вы не решились выдать меня властям после первого убийства, а после второго уже стало поздно. Вы сами стали соучастником убийства! Что бы вы сделали в такой ситуации?

– Хотите, я уеду куда-нибудь?.. Завтра же?

– А как быть с совестью?

– А очень просто!.. Вы будете всю жизнь мучиться, а вследствие мук родите что-нибудь достойное! И черт его знает, может быть, тогда вам зажжется Лазорихиево небо по праву! Живите и мучайтесь!

– Дайте мне слово, что вы не тронете Джерома!

– Ренатова?.. – удивился Теплый. – Я и не собирался трогать его!.. Он мне родственная душа! В его глазах бьется мысль, и он поддерживает ее кровью! Вы что, в самом деле думаете, что мальчик убивает кур, мстя за своего отца?..

Чушь!.. Это все отговорки, самообман!.. Ну конечно же, я не трону Ренатова! О чем речь!..

– Спасибо.

– Да, – вспомнил славист. – Но у меня, к сожалению, нет денег на отъезд.

– Я вам дам.

– Спасибо.

– Куда поедете?

– А вам есть до этого дело?

– Да нет. Это я так, из вежливости.

– А-а, понятно…

Генрих Иванович поднялся из кресла.

– Я пойду. Деньги вам пришлю с посыльным. Тысячи хватит?

– Крайне признателен.

– Откройте мне дверь.

Теплый отпер дверь и открыл ее перед Шаллером.

– Прощайте! – кивнул головой полковник и протянул руку Гавриле Васильевичу.

Тот с охотой откликнулся на пожатие, укладывая свои сухие пальцы в широкую и теплую ладонь полковника. Генрих Иванович улыбнулся и сжал руку учителя с такой ужасной силой, что четыре пальца тут же с треском переломились и славист взвыл от боли. – Это вам на память обо мне!

Садясь в свое авто, Генрих Иванович вспомнил покалеченную руку Теплого, и на мгновение ему показалось, что на ней не пять, а шесть пальцев.

– Что-то я совсем расклеился! – подумал про себя Шаллер. – Надо взять себя в руки!" И нажал на педаль газа…

Джером осторожно спрыгнул с карниза учительского окна и пошел своей дорогой.

– Ах, скотина! – думал он. – Это же надо – назвать меня своей родственной душой!.. Сам садюга, и меня туда же! Ишь ты, кур убиваю не ради мести, а ради поддержки своих мыслей! Это надо же такое удумать!.. Все-таки как хорошо живется лосям!

Джером ускорил шаг.

– Видать, полковник поверил этому ублюдку, что он гений свой питает кровью!

Ладно, мы с этим разберемся!" – решил Джером и отправился к чанчжоэйскому храму пострелять кур.

30

Второе убийство вызвало гораздо меньший ажиотаж среди городского населения. И хотя все газеты поместили сообщение о жуткой смерти воспитанника интерната имени Графа Оплаксина, погибшего в боях за собственную совесть, Герани Бибикова, сына героя, куриная эпидемия куда больше занимала воображение чанчжоэйцев. Они посчитали так: в городе объявился маньяк, ничуть не хуже Потрошителя, а потому можно заняться другими проблемами. Следствие идет, шериф работает, выискивая чудовище, а невиданная болезнь касается всех лично.

Ежедневно доктор Струве принимал в своем кабинете до ста пятидесяти пациентов.

Бегло осмотрев перья больного, тратя на всю процедуру не более минуты, он смело ставил диагноз – куриная болезнь.

На вопрос пациента: – А что мне с ними делать?" – врач обычно давал два совета:

– Хотите брейте, хотите так ходите!

– И это все? – спрашивали больные.

– А что еще?

По подсчетам эскулапа к этому дню девяносто пять процентов городского населения страдали куриной болезнью, а надежды на скорое изобретение вакцины не было.

Ночи напролет, единственное свободное время от приема, доктор Струве проводил в своей лаборатории, где безжалостно препарировал кур, сливая из них кровь, на основе которой пытался создать вакцину. С чем только он ее не мешал: и с блюминицилом, и со щелочным фустицином, прибавлял ко всему этому муравьиную кислоту, но все было тщетно. Влитая в вену добровольца жидкость лишь горячила кровь, но от перьев не избавляла.

Доктору даже не удалось выяснить, каким образом болезнь передается другим.

Переносится ли зараза воздушно-капельным путем или еще как – все это было неизвестно.

Сам Струве каждое утро трогал свой затылок, но, к удивлению своему, перьев на нем не обнаруживал.

– Что же это я не заболеваю? – думал эскулап. – Намного легче бы стало экспериментировать с вакциной на себе!" Но болезнь не приходила.

Ежедневно во всех вечерних газетах публиковался короткий отчет об изысканиях медицины, о всей тщетности которых с неудовольствием читал народ.

То и дело возникали стихийные митинги возле здания городского совета.

Митингующие требовали от властей немедленного решения проблемы, а иначе они примут свои меры.

Успокаивать демонстрантов удавалось лишь одним способом: члены городского совета поочередно выходили на балкон и демонстрировали собравшимся свои затылки, украшенные точно такими же, как и у собравшихся, перьями.

Народ успокаивался, раздумывая, что если и у сильных мира сего на головах растут крылья, то чего уж говорить о них, о смердах.

– Так что же, господа, будем делать? – спросил губернатор Контата у собравшихся. Он стоял возле зеленой гардины и, слегка отодвинув ее, разглядывал через окно копошащийся внизу народ. – Ну-с, что же вы молчите, господа?

Все члены городского совета молча жевали бутерброды и запивали их кто чаем, кто кофе. Каждый из них уже множество раз передумал про себя, как решить создавшуюся проблему, и бесполезность этих попыток была написана у всех на лице.

– Как вам удается производить такую вкусную ветчину? – спросил г-н Персик у г-на Туманяна. – В каких только городах и весях я не едал ветчины, но ваша самая превосходная! Этакая жирненькая, розовая!.. – Г-н Персик взял с подноса еще бутербродик и с наслаждением откусил от него кусочек.

Скотопромышленник Туманян натянуто улыбнулся и, поднявшись со своего места, сказал:

– Надо нам принять в члены городского совета кого-нибудь из народа!

Все с удивлением посмотрели на него, и каждый отметил, что у скотопромышленника по-прежнему красивые глаза.

– Это успокоит население, – пояснил он. – Разрядит наэлектризовавшуюся обстановку.

– У нас уже есть представитель народа! – заметил г-н Мясников. – Г-н Персик…

Если только заменить его!..

– Свинская шутка! – возмутился представитель обывателей. – И достаточно жлобская!

– Кто же шутит!.. Вы, господин Персик, дорого обходитесь казне! Я заметил, что вы уже съели шестнадцать бутербродов сегодня! – сказал г-н Мясников. – Объявим народу, что вы растратчик, и переизберем вас! Налогоплательщики любят, когда низвергаются авторитеты!

– Да вы!.. Да знаете что!.. Я вам!.. – От возмущения г-н Персик заверещал что-то нечленораздельное, но по-прежнему держал в руке надкусанный сандвич.

– Господа, господа! – недовольным голосом попросил Ерофей Контата. – Прошу вас, прекратите!.. Вы в самом деле как малые дети!.. Надо решить серьезный вопрос! Так давайте его решать!

– А мне, например, нравятся мои перья! – сказал г-н Бакстер. – И жене моей они по вкусу. Все лучше, чем лысина! – Он сделал большой глоток из чашки с кофе. – Да и мне интересно перебирать перышки супруги. Все-таки хоть какое-то чувство новизны!

– Скажите, ваше преосвященство, что нам нужно делать в этой ситуации? – спросил Контата, закрываясь зеленой гардиной от улицы. – Мы нуждаемся в вашем совете.

Митрополит Ловохишвили позвякивал четками и, казалось, не слышал вопроса губернатора. Он сидел, склонив голову, уткнувшись густой бородой в колени, – этакий мыслитель, – и присутствующие подумали, что наместник Папы отыскал выход в сложном лабиринте и сейчас возглаголет истину.

– На все воля Божья! – рек митрополит. – Отдадимся промыслу Божьему и потечем в потоке его воли. Река всегда впадает в еще большую реку, а та в свою очередь оплодотворяет своими водами океан!

После высказывания Ловохишвили все присутствующие притихли. Сам митрополит с удвоенной силой защелкал четками.

– Знаете, – не выдержал г-н Бакстер, – иногда кто-нибудь скажет что-нибудь эдакое, умное, так что оскомина на зубах, как будто лимон целиком сожрал! И в харю хочется такому умнику дать!..

– Все!!! – вскричал митрополит, вскакивая со своего места. – Больше я не могу этого терпеть! – И принял боксерскую стойку. – В харю мне хотите дать?!

Извольте попробовать!

Господин Бакстер тоже вскочил со своего кресла, но его полная фигура на взгляд проигрывала внушительной конституции Ловохишвили.

– Нуте-с! – шипел наместник Божий. – Вот моя харя! Дайте по ней! Ну же!..

– Как-то рука не поднимается бить попа! – ответствовал г-н Бакстер, отступая к окну. – Вот когда Папа Римский даст вам пинка под зад!..

– Это я поп!!! – заорал в бешенстве митрополит. – Да я тебе, жирный ублюдок, все перья повыщипываю! – И, раскинув руки, стал надвигаться на противника.

– Давай-давай! – подзуживал Бакстер, готовясь провести борцовский прием, виденный им когда-то в заезжем цирке. – А я воткну твои перья тебе же в зад!

Все остальные члены городского совета с огромным интересом наблюдали, чем кончится этот долгожданный поединок. Лишь губернатор Контата, сознавая свою ответственность перед судьбами мирскими, решительно шагнул на середину залы, вставая между коллегами.

– Прекратите! – оглушительно сказал он, так что зазвенели хрусталем подвески на люстре. – Всем сесть!

– Ну уж нет! – процедил сквозь зубы митрополит. – Сначала дело закончим, а потом уже сядем!

И вот на этом самом интересном месте дверь в залу неожиданно открылась и в нее вбежал запыхавшийся юноша-курьер.

– Там это!.. Там кур!.. – никак не мог выговорить курьер. – Ух!..

– Что там? – переспросил губернатор. – Вы что врываетесь во время заседания?

Вы в своем уме?!

– Да там!.. Там такое!..

– Говорите яснее, черт побери!

– Там кур уничтожают! – сформулировал наконец юноша.

– То есть как уничтожают?!

– А так!.. Убивают их по всему городу! Головы отрывают! Жгут огнем и автомобилями давят!

– Вот это да! – протянул г-н Персик.

– Бунт, что ли? – спросил г-н Туманян.

– Ага! – радостно подтвердил курьер. – Народный бунт!

– Проваливайте отсюда! – заорал Ерофей Контата.

– Что? – не понял юноша.

– Вон отсюда! – завопил губернатор.

В ту же секунду курьер исчез. Митрополит Ловохишвили и г-н Бакстер расселись по своим местам. Все члены городского совета выглядели удрученными.

– Вот и выход из сложившейся ситуации, – подвел черту г-н Мясников. – Жизнь сама ответила на наш вопрос.

– Кстати, господа! – вспомнил митрополит. – Новый урожай синих яблочек! Отец Гаврон дарует, – и достал из-под кресла корзинку. – Не изволите попробовать?

Ловохишвили не поленился обнести присутствующих фруктами, не обойдя своим вниманием и г-на Бакстера.

Члены городского совета захрустели дарами природы.

– Что будем делать? – поинтересовался Контата.

– Армия? – предложил г-н Туманян.

– Против своего народа? – спросил г-н Мясников.

– Не выход, – подтвердил губернатор.

– Полиция! Народные дружины! – затараторил г-н Персик. – Пресечь беззаконие!

Немедленно!

Ерофей Контата снял с телефонного аппарата рожок и попросил телефонистку связать его с шерифом.

Иван Фредович Лапа разъяснил, что волнения происходят по всему городу, но полиция принимает повсеместно меры.

– Меры эффективны? – спросил губернатор.

– Мы делаем все возможное! – ответствовал шериф. – Но народ разъярен, и ему нужно куда-то девать свою ярость!

– Спросите его, – зашептал г-н Персик. – Как там наши предприятия?

– А как ситуация на – климовском" поле? – поинтересовался г-н Контата.

– В этом районе все спокойно.

– Ну и слава Богу.

– Мы выслали в районы производства усиленные наряды полиции и народной дружины.

– От лица всего городского совета вам большое спасибо!

– Да не за что! – отмахнулся шериф Лапа. – Это моя прямая обязанность. Я, с вашего позволения, отключаюсь. Ситуация требует моего постоянного контроля.

– Да-да, конечно!..

Ерофей Контата повесил рожок на рычаг и вновь подошел к окну.

– Итак, господа, пока нашему бизнесу ничего не угрожает! Но кто знает, как ситуация будет разворачиваться дальше!

Губернатор бросил яблочный огрызок в урну, тогда как г-н Персик обсасывал свой с особой тщательностью, сплевывая лишь косточки.

– Как сладок плод любви! – проговорил он возвышенно. – Бедный отец Гаврон!..

Он что, так и не знал женщины в своей жизни?

– Он истинный монах! – с чувством произнес митрополит.

– Надо охранять производство! – сказал г-н Персик. – Иначе мы останемся с голым задом!

– Вам к этому не привыкать! – ответил предводителю мещанства г-н Мясников. – Хотя ситуация и вправду очень опасная! – И почесал свой затылок. – От этих проклятых перьев голова чешется!

Все дружно почесались, заразившись примером г-на Мясникова.

– Ишь ты!.. А у меня перышко вылезло! – удивился Ловохишвили, держа перед своим носом куриное перо. – А раньше сколько ни дергал!..

– Смотрите-ка! – обратился к губернатору г-н Туманян. – У вас на пиджаке тоже перья лежат! – Он скосил глаза на свой сюртук. – И у меня тоже!

Г-н Бакстер, поглядев на коллег, с каким-то воодушевлением ухватился за свой затылок и с отчаянием дернул себя за волосы.

– Ой! – вскрикнул он, разглядывая зажатые в руке волосы вместе с пучком перьев. – Вырвались! Все вырвались!

В последующие десять минут члены городского совета с особой тщательностью ощипывали себя, разбрасывая вокруг птичью гадость, которая, медленно кружась, падала на персидский ковер.

– Это Гавроновы яблоки! – молвил митрополит Ловохишвили. – Это яблочки нам помогли!.. Вот вам и лекарство от куриной болезни!

– Немедленно раздать всему населению синие яблоки! – вскричал Ерофей Контата.

– Сей же час!

– Ага, как же! – потряс бородой митрополит. – Яблок-то всего одно дерево, да и то половину съели!

– Как одно дерево!

– Да так. Выросло одно, с него и питаемся по осени!

– Господи, да что же это такое! – схватился за голову губернатор. – Так пусть отец Гаврон засаживает этими яблоками целый сад! Да что там сад, поле!

– И что дальше?.. Ну, засадит он, а плодоносить деревья начнут не раньше чем через три года. А за три года, знаете, сколько воды утечет!..

– Господи, что же делать! Казалось бы – вот он выход, ан нет, сквозь пальцы выскользнул!

– А не надо, не надо этому печалиться! – с какой-то внутренней радостью заявил г-н Персик. – Нам повезло! И этому надо радоваться!.. Что поделаешь, если яблочек мало. Такова воля Божья! И этой волею Божьей целебные плоды были посланы нам!.. Правильно ли, ваше преосвященство, я рассуждаю?

Митрополит поглаживал свой ощипанный затылок и наслаждался гладкостью шеи.

– Яблоки не Господом нам посланы, а отцом Гавроном, – ответил наместник Папы.

– Он их вырастил во имя любви, он им и хозяин!

– Да они же растут на территории чанчжоэйского храма! – не унимался г-н Персик. – А следовательно, принадлежат церкви! Монахи не имеют собственности!