Текст книги "Уинстон Черчилль. Личность и власть. 1939–1965"

В отличие от названия самого тома, выбор заглавий для входивших в него двух книг прошел менее гладко и вызвал обсуждения. Первоначально планировалось использовать заголовки «По-прежнему в одиночестве» и «Мировая война». Затем их заменили на «Тяжелые испытания» и «Мощные союзники». В апреле

1949 года Черчилль решил в качестве названия первой книги использовать «Динь-дон», а эпиграфом сделать цитату из незаконченного юмористического романа «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена» Лоренса Стерна (1713–1768): «Нет иного выхода, как устремится хладнокровно на них, попасть под их огонь, пасть под ним, очертя голову, динь-дон».

Ривз забраковал идею с «Динь-дон», объясняя, что немногие иностранные читатели знакомы с произведением Стерна. Кроме того, не во всех языках звук колокола обозначается, как «динь-дон». Нужно что-то более конкретное. Например, «Нападение на Советскую Россию» и «Война приходит в Америку». Второе название автору понравилось. А первое он изменил: «Германия устремляется на восток». Все-таки, если быть точным, первая книга не описывала само вторжение, завершаясь июнем 1941 года.

Не меньше дискуссий вызвала и главная тема нового тома. Черчилль склонялся к такому варианту: «Как Советская Россия и Соединенные Штаты подверглись нападению и присоединились к общему делу, которое давно было близко их сердцам». Против подобной формулы выступил Норман Брук, посчитавший упоминание об «общем деле» и выражение «близко их сердцам» неудачными. Да и содержание произведения подобная тирада передавала неточно. Как-никак, но большая часть текста была посвящена не борьбе СССР с нацистской Германией и не вступлению в войну США, а описанию британских кампаний в Северной Африке и на Среднем Востоке.

По мнению Брука более уместным было: «Как англичане с величайшими трудностями боролись за свое существование, пока в великий конфликт не были втянуты Советская Россия и Соединенные Штаты». Слово в слово это предложение было включено в окончательную версию. Исключение составило только первое американское издание. В Houghton Mifflin Со. по невнимательности использовали предыдущий вариант. Ошибку заметил сам Черчилль в конце марта 1950 года, когда получил сигнальный экземпляр. В последующих изданиях оплошность была исправлена.

Учитывая огромную роль Брука в подготовке не только третьего тома, но и всего литературного проекта, Черчилль решил воздать чиновнику должное, упомянув его в «Благодарностях»: «Я также должен поблагодарить большое количество людей, особенно руководителя секретариата кабмина сэра Нормана Брука, великодушно согласившегося прочесть это произведение и высказать свою точку зрения». В предыдущем томе Черчилль уже сказал теплые слова о предшественнике Брука – Эдварде Бриджесе, отметив его «заботу о том, чтобы все сотрудники секретариата в целом служили премьер-министру и военному кабинету наилучшим образом». Бруку, должно быть, было приятно, что Черчилль решил упомянуть и его имя, однако, принимая во внимание свой статус, он счел, что официальное признание его помощи неуместно. Он попросил автора убрать благодарность. В результате внесенных правок приведенная выше фраза приобрела обезличенную форму: «Я также должен поблагодарить большое количество людей, которые великодушно согласились прочесть это произведение и высказать свою точку зрению»⁴²⁹.

Несмотря на самоотверженный труд помощников, третий том неприятно отличался огромным количеством цитируемых документов, что служило наглядным свидетельством жесткого цейтнота. Однако дело было не только в отсутствии времени. Учитывая, что Черчилль был автором большинства приводимых документов, он хотел тем самым показать свой вклад в общую победу и продемонстрировать свою активность. Апатия, выжидание и покой были чужды его натуре. Он сам признается, что для него было «поистине облегчением перейти от вынужденного мучительного бездействия к энергичным мероприятиям», пусть даже «оказавшимся неудачными по своим результатам»⁴³⁰.

Несмотря на обилие документов, в третьем томе есть несколько моментов, позволяющих понять взгляды автора по ключевым эпизодам. К числу последних относится знаменитая миссия Рудольфа Гесса (1894–1987), отправившегося в мае 1941 года на самолете в Шотландию для обсуждения с герцогом Гамильтоном вопросов перемирия и последующего свержения правительства Черчилля. Столь масштабным планам не удалось даже близко подойти к своему осуществлению. Гесс так и не встретился с герцогом. После неудачного прыжка с парашютом он был задержан местным фермером и передан сотрудникам соответствующего ведомства. Сам факт прибытия на Остров, да еще в столь необычном формате, второго человека в НСДАП вызвал множество кривотолков и породил большое количество версий о заключении компромиссного мира.

Предлагая свою версию случившегося, Черчилль приводит в третьем томе объемное послание Рузвельту, написанное спустя неделю после казуса Гесса и содержащее подробности незадачливого визита. Характерно, что в своей трактовке британский премьер отказывается романтизировать поступок нациста. По его мнению, Гесс «несет долю ответственности за все преступления Гитлера и является потенциальным военным преступником». В своем же послевоенном комментарии, он указывает, что Гесс «явился к нам по своей доброй воле и, хотя его никто на это не уполномочивал, представлял собой нечто вроде посла». Он считал, что визит наци № 2 – «патологический, а не уголовный случай, и именно так его и следует рассматривать»⁴³¹.

Современные историки, опирающиеся на досье советских спецслужб «Черная Берта», а также данные из США и Германии, не соглашаются с британским политиком. Учитывая высокое положение Гесса в НСДАП, они уверены, что Гитлер точно знал о готовящемся полете, а возможно, лично дал задание на его проведение. Цель – быстрее завершить войну на Западном фронте для открытия ее на Восточном. Такие замыслы не были беспочвенны, хотя для Гитлера оказались безуспешны. В конце января 1941 года ряд оппозиционно настроенных британских политиков сообщили по неофициальным закрытым каналам в Германию, что большая часть членов правительства благосклонно относится к идее заключения мира на определенных условиях, включающих, например, восстановление Бельгии и Нидерландов. Правда, если мир и мог быть заключен, то только не с Гитлером. Он уже тогда превратился для британского руководства в персону нон грата⁴³².

Есть в третьем томе и личные эпизоды, например первый перелет через Атлантику в январе 1942 года⁴³³ или воскресное богослужение на линкоре «Принц Уэльский» во время первой встречи Черчилля и Рузвельта в военные годы в бухте Плацентия, Ньюфаундленд. Необычная церемония завершилась совместным исполнением псалма «О Боже, наша помощь в прошлых веках». «Как напоминает нам Маколей, – пишет Черчилль, – этот гимн пели железнобокие, когда хоронили тело Джона Хэмпдена. Каждое слово потрясало до глубины души. Это было великое мгновение. Но почти половине из певших моряков суждено было вскоре погибнуть»⁴³⁴.

В декабре 1941 года «Принц Уэльский» затонул. Описание этого события на страницах третьего тома – одно из самых проникновенных в произведении.

Десятого декабря Черчилля разбудил телефонный звонок. Звонил адмирал Дадли Паунд. Его голос показался «странным». Паунд кашлянул, после чего сказал:

– «Принц Уэльский» и «Рипалс» потоплены японцами, по-видимому, в результате воздушного налета.

– Вы уверены в этом?

– Не может быть никаких сомнений.

«Я благодарил судьбу, что в этот момент был один, – пишет Черчилль. – Ворочаясь в постели с боку на бок, не находя себе покоя, я полностью осознал весь ужас этого известия». «Принц Уэльский» и «Рипалс» были единственными британскими линкорами в Индийском и Тихом океане. Черчилль признавался, что «за всю войну не получал более тяжелого удара»⁴³⁵. По словам его телохранителя, на протяжении нескольких дней после получения шокирующих новостей премьер «выглядел подавленным, сидел, уставившись вдаль» и повторял периодически: «Я не понимаю, что случилось. Я не понимаю»⁴³⁶. Черчилль переживал, и было от чего. Он сам направил линкоры на восток, а их гибель стала результатом, в том числе, и его просчетов: он недооценил силу Японии, а также устарел в своем понимании сражений на море. Он продолжал мыслить категориями Первой мировой войны, рассматривая военно-морские баталии, как противостояние плавучих крепостей, не учитывая роли подводного флота и авиации. Но Черчилль быстро учился. Уже на третьи сутки после потери судов он одобрил предложение Паунда направить в Индийский океан оперативное соединение из четырех авианосцев.

Личные эпизоды в произведениях, подобных «Второй мировой», всегда интересны, но помимо реминисценций читатели также ждали аналитики и обобщений. Третий том начинается с признания, что, оглядываясь назад, на «бесконечную сумятицу войны», автор не в состоянии вспомнить другого периода, когда «напряжение и обилие проблем, нахлынувших сразу или в быстрой последовательности, было столь тягостным для меня и моих коллег, как в первую половину 1941 года»⁴³⁷. В означенный промежуток времени действительно произошло несколько событий, серьезно омрачивших деятельность правительства Его Величества. Одно из них было связано с неудачной операцией в Греции, закончившейся поспешной эвакуацией британского контингента вскоре после высадки. Положение усугублялось тем, что необходимые для этого маневра войска были взяты из Египта, и поражение в Греции совпало с масштабным отступлением британских войск в Ливии. Впоследствии историки докажут, что греческая трагедия, хотя и сказалась негативно на борьбе с Роммелем, не может рассматриваться в качестве основной причины поражения в ливийской пустыне. Куда большее значение имели тактические ошибки, недочеты в подготовке солдат, проблемы с лидерством и недостаток вооружения⁴³⁸. Но на тот момент греческое фиаско получило опасный резонанс, эхо которого было слышно на протяжении нескольких лет.

В январе 1947 года вышли мемуары генерал-майора Фрэнсиса де Гинганда (1900–1979), в 1941-м служившего в объединенном штабе планирования средневосточного командования. Он посвятил «греческому приключению» целую главу, в которой доказывал, что эта операция была изначально обречена на провал. Гинганд не делал окончательных выводов, но в его интерпретации завуалированно присутствовала мысль, что главными виновниками произошедшего стали политики. Выводы генерала поддержал военный историк Сирил Фоллс (1888–1971), опубликовавший в 1948 году книгу «Вторая мировая война» и назвавший этот эпизод «жалким рассказом о политическом и стратегическом легкомыслии».

Подобные заявления были опасней выводов Ингерсолла, воспоминаний Батчера и откровений Элиота Рузвельта. И подойти к описанию касающегося их эпизода пришлось со всей серьезностью. Существенный вклад в подготовку и изложение материала о злополучной кампании принадлежал генералу Исмею. Занимая в 1941 году должность заместителя секретаря военного кабинета, он исполнял роль связующего звена между политическими и военными иерархами. В трактовках Гинганда и Фоллса он увидел укор и в свою сторону. В мае 1948 года Исмей подготовил свою версию случившегося, акцентировав внимание на том, что на проведении греческой операции настояли государственные деятели и военные, которые в тот момент находились на местах. Под людьми на местах понимались командующий средневосточным театром военных действий Арчибальд Уэйвелл, начальник Имперского генерального штаба Джон Дилл и глава внешнеполитического ведомства Энтони Иден. Последние два в феврале 1941 года находились в Греции, обсуждая условия высадки британского контингента с местным правительством. По мнению Исмея, их настойчивость и напор в необходимости проведения высадки были настолько сильны, что военный кабинет «практически не имел возможности» возразить.

Исмей был и оставался военным, он действовал решительно и мыслил прямолинейно. Черчилль же был политиком, и ему приходилось учитывать множество факторов. Например, он должен был отдавать себе отчет в том, что двое из трех обвиняемых были на момент работы над текстом в добром здравии. Более того, Иден рассматривался как претендент на будущее руководство Консервативной партией, а возможно, и правительства. Также необходимо было принимать во внимание реакцию доминионов. Так называемые британские войска, принявшие участие в высадке, на две трети состояли из австралийцев и новозеландцев.

Наконец, запутанной была и сама история принятия судьбоносного решения. Впервые Черчилль высказался о необходимости поддержки Греции после вторжения в эту страну в конце октября 1940 года одиннадцати итальянских дивизий. Он выступил за отправку британских войск, чем настроил против себя большинство военных, увидевших в этом решении распыление сил на средневосточном театре. Полководцев поддержал Иден, возглавлявший на тот момент Военное министерство. Первого ноября он телеграфировал из Каира, что отправка контингента в Грецию подвергает опасности весь театр военных действий и ставит под сомнение успешность дальнейших наступательных операций в этом регионе. Черчилль и сам не был до конца уверен в целесообразности проведения операции. Отправив повторно Дилла и Идена в Каир в феврале 1941 года, он просил «не цепляться за греческое предприятие, если в глубине души вы считаете, что оно превратится в очередное норвежское фиаско». Подвергавшиеся на протяжении трех месяцев настоятельным просьбам премьер-министра организовать переброску сил в Грецию, Иден и Дилл устремили свой взор на Уэйвелла. Последний удивил их, неожиданно поддержав проведение военной операции. «Это чисто военный вопрос, – обратился Иден к командующему за окончательным подтверждением. – Это вам говорить, что делать дальше». Уэйвелл ответил, что «война сопряжена с трудностями, поэтому нам следует дерзать». Получив подобный ответ, Черчилль телеграфировал в Каир от имени военного кабинета: «Раз у нас нет иллюзий, тогда мы направляем приказ: „Полный вперед“».

Описание событий в подобной последовательности не должно вводить в заблуждение с возложением всей вины исключительно на Уэйвелла. На самом деле имела место запоздалая отдача, довольно неприятное, и, как правило, редко артикулируемое явление в практике управления. Черчилль настолько часто и настолько интенсивно подвергал генералов эмоциональному прессингу: перестать бояться врага, прекратить мыслить оборонительными категориями, покончить с нерешительностью, положить конец пораженческим настроениям и пессимистическому настрою, что, когда настал момент принимать решение, Уэйвелл уступил рациональным доводам и неумолимым фактам, поддавшись оказываемому давлению.

Собранные все вместе, перечисленные факторы определили сложный процесс написания текста с несколькими итерациями и редакциями. Сначала под влиянием бумаги Исмея Черчилль акцентировал основное внимание на том, что военный кабинет доверял и полностью полагался на мнение Идена, Дилла и Уэйвелла. Затем была добавлена объемная цитата из книги Фоллса, которая в следующих редакциях по настоянию Дикина и Клементины была исключена. Очередная правка была сделана после того, как материал был передан на согласование Идену, который, как и следовало ожидать, возразил против обвинений в своей адрес. В итоге Черчилль согласился взять ответственность на себя: «Яуверен, что мог бы все остановить, если бы был в этом убежден». Однако основной посыл, хотя и оказался размыт, остался неизменным – в Лондоне продолжали сомневаться в необходимости проведения операции, в то время как люди на местах отчаянно настаивали на своем⁴³⁹.

Признавая свою ответственность за случившееся, Черчилль не объясняет читателям, почему он все-таки поддался уговорам из Каира. Вряд ли дело ограничивалось лишь настойчивостью и непримиримостью его коллег. Истинная причина заключается в том, что эпизод с Грецией необходимо рассматривать в рамках общей стратегии балканского фронта с описанием, в том числе, и событий в Югославии: быстрое и жестокое подавление нацистами югославского восстания позволило Германии высвободить силы для вторжения в Грецию и оказать помощь войскам дуче. Первоначально издатели настаивали на изложении всего материала в одной главе. Но Черчилль развел греческий и югославский эпизоды по разным главам, нарушив целостность восприятия[43]43
  «Решение помочь Греции» (глава шесть), «Югославия» (глава девять) и «Греческая кампания» (глава двенадцать).


[Закрыть].

Слабым утешением к пониманию описываемых событий может служить следующее авторское пояснение: несмотря на то что боевые действия на нескольких фронтах описаны раздельно, «не следует забывать, что все они велись одновременно и влияли друг на друга, создавая в своей совокупности ощущение кризиса и осложнений»⁴⁴⁰. Истинный характер намерений гораздо лучше передали приведенные в тексте документы, например телеграмма Черчилля премьер-министру Австралии от 30 марта 1941 года, в которой увязывались события в Греции и Югославии. Черчилль привел эту телеграмму, но не снабдил необходимыми комментариями. Возможно, он сознательно не стал акцентировать внимание на своем балканском сценарии, поскольку после захвата немецкими войсками Югославии и Греции балканский фронт не оправдал возложенных на него ожиданий⁴⁴¹.

Значительно более определенно представлено другое противостояние. Мостик к нему был переброшен Черчиллем еще в последнем абзаце предыдущего тома, в не лишенной контраста патетической коде: «Нас мучила угроза подводной блокады. Все наши планы зависели от того, как мы отразим эту опасность. Битва за Францию была проиграна. Битва за Британию была выиграна. Теперь предстояло вести Битву за Атлантику»⁴⁴². Как и в случае с Битвой за Британию, Черчилль сам придумал название этого эпизода, ставшего решающим для выживания его страны. Еще в конце второго тома он признавался: «Единственное, что за все время войны действительно серьезно пугало меня, была угроза подводных лодок»⁴⁴³. Не безжалостные бомбардировки люфтваффе, не страх перед вторжением, а именно подводные лодки, топившие суда, которые снабжали Туманный Альбион продовольствием, товарами и вооружением, волновала британского премьера большего всего. С октября 1940 года водоизмещение потопленных в течение месяца судов превысило 400 тысяч тонн. Командующий подводным флотом Германии гросс-адмирал Карл Дёниц (1891–1980), считал, что если довести общий тоннаж потопленных в месяц судов до 750 тысяч тонн, то Великобритания будет вынуждена сдастся. Британские аналитики были более пессимистичны, признавая положение критическим при отметке в 600 тысяч тонн.

Черчилль посвятил Битве за Атлантику две главы третьего тома, рассказав о предпринятых им организационных мероприятиях, которые позволили сократить потери, а в итоге одержать победу и в этом сражении. Признавая мужество и самопожертвование моряков Королевского флота, Черчилль, последовательный адепт психологической войны, также выделяет в качестве одной из составляющих успеха моральный фактор, связанный с потоплением в марте 1941 года немецких подводных лодок U-47, U-99 и U-100, командирами которых были лучшие асы «волчьих стай». По его словам, «гибель трех способных командиров оказала значительное влияние на дальнейший ход борьбы, среди остальных командиров лишь немногие обладали такой же смелостью и беспощадностью»⁴⁴⁴. Этот фрагмент убедительно показывает, что пропаганда является обоюдоострым мечом. Растиражированные ведомством Геббельса успехи упомянутых подводников наполняли уверенностью сердца и души их коллег. Но после их гибели волна гордости и превосходства пошла в обратную сторону, породив в кригсмарине пораженческие настроения. В ноябре 1942 года немцы достигли максимальной результативности с потоплением судов общим водоизмещением 729 тысяч тонн, но не смогли развить свой успех.

Несмотря на то что Битва за Атлантику рассмотрена достаточно подробно, для понимания роли и места этого эпизода во всей драме Мировой войны его необходимо рассматривать в увязке с активностью на других театрах военных действий, а также с общим планом войны. Немецкие стратеги придерживались двух основных направлений в борьбе с Британией: первое – бомбежки с последующим вторжением, второе – непрямая стратегия с блокадой Средиземноморья, а также активное нападение на транспортные суда в Атлантике. После неудачи первого сценария в Берлине сконцентрировались на втором, рассчитывая, что пока

Лондон будет бороться за свой импорт и базы в Северном море, вермахт нанесет основной удар на Востоке. Гитлер и его штабисты рассчитывали, что поражение СССР в 1941 году позволит вернуться к решению британского вопроса, заставив противника пойти на мир. Но затея не удалась. Нападение на СССР не принесет победы, обратив в прах все надежды, планы и стремления фюрера.

С вторжением вермахта в СССР на сцене появился новый масштабный игрок. Как позже скажет Черчилль, произошла «переоценка ценностей и изменилось отношение военного времени»⁴⁴⁵. После 22 июня 1941 года большую часть Второй мировой войны занимает Великая отечественная война, а главным действующим лицом становится советский народ. Это была данность, с которой нельзя было не считаться и которая кардинально меняла концепцию произведения, ориентированного в сторону Британии в целом и Черчилля в частности. Прежде чем продолжать дальше, необходимо было разрешить противоречие между первоначальным намерением и новым условием.

Черчилль с его стремлением к жизнетворчеству решил принести объективность изложения в угоду сохранения первоначального замысла. Для него «Вторая мировая война» была его собственным взглядом на войну и отражала участие в сражениях его собственной страны. Еще в октябре 1948 года он указал помощникам, что описание «гигантской борьбы на русском фронте» с июня по сентябрь 1941 года должно уложиться в «одну, максимум полторы тысячи слов», и в «одну тысячу слов» – описание периода с сентября и до конца 1941 года⁴⁴⁶.

Для того чтобы избежать обвинений в предвзятости, Черчилль сделал в предисловии соответствующее пояснение, заметив, что «настоящий том, как и все остальные, является лишь частичным вкладом в историю Второй мировой войны». Повествование в нем «ведется с точки зрения британского премьер-министра, который нес особую ответственность за военные дела как министр обороны», поэтому «операции британских войск освещаются во всем их объеме, и довольно подробно». Что же до «усилий наших союзников», то они «служат лишь фоном, на котором развертывались операции» британской армии.

Эти обезличенные слова – «наши союзники» – вряд ли оставляют читателей, особенно русскоязычных, удовлетворенными. Подспудно понимая наличие недосказанности, Черчилль вновь возвращается к своей мысли после нескольких абзацев, только на этот раз называет вещи своими именам. Так, союзники становятся русской армией, а фон – русским фронтом, в сражениях на котором, как указывает автор, «с обеих сторон участвовало не меньше дивизий, чем в битве за Францию»⁴⁴⁷.

В последнем утверждении примечательно не то, что оно некорректно и занижено, а то, что в первоначальной версии это предложение имело расширенную редакцию: «с обеих сторон участвовало не меньше, а даже больше дивизий, чем в битве за Францию»⁴⁴⁸ (выделено мной. – Д. М). Но до печати признание, что на Восточном фронте масштаб сражений превышал масштаб боевых действий на Западе не только по продолжительности, но и в объемах задействованных сил, не дошло.

Учитывая, что третий том создавался после начала «холодной войны», а также во время первого Берлинского кризиса (1948–1949), можно было бы предположить, что эта редакция в описании баталий прошлого была произведена в свете противостояния настоящего. Происходящие во второй половине 1940-х годов события и в самом деле влияли на автора и его произведение. Но даже Черчилль не смог не признать, что борьба между СССР и Германией стала ключевым фактором в мировой войне. В том же предисловии третьего тома он указывает, что на русском фронте «гораздо большей протяженности сражались огромные массы войск, и такого кровопролития, несравнимого ни с чем, не было ни на одном другом участке фронта в течение всей войны»⁴⁴⁹.

Двадцать лет назад, также после окончания мировой войны, Черчилль взялся за написание отдельного тома, посвященного неизвестным на Западе кровопролитным баталиям русской армии с войсками кайзера и Габсбургов. Теперь события на Восточном фронте приняли еще более эпический масштаб, но описывать их отдельно автор по целому ряду причин не мог, хотя и отлично понимал, что эта тема представляет богатейший материал для исследователей, причем не только русскоязычных. «Русская эпопея 1941–1942 годов заслуживает подробного и беспристрастного изучения и изложения на английском языке», – резюмировал он, указывая направление для дальнейших работ и одновременно закрывая эту тему в собственном сочинении⁴⁵⁰.

Приведенные выше ремарки в предисловии к третьему тому оставляют смешанное впечатление. С одной стороны, автор редактирует текст, ставя знак равенства между разными по объему, потерям и влиянию сражениями на Восточном и Западном фронтах, с другой – сам признает, что масштаб бойни на востоке был намного больше; с одной стороны, Черчилль говорит о русском фронте, как о «фоне» и о том, что невозможно «позволить себе что-либо большее, чем простое упоминание о борьбе между германской и русской армиями», с другой – указывает, что попытка описать борьбу СССР с нацистскими захватчиками «должна быть сделана»; с одной стороны, он отмечает, что «советское правительство уже предъявило претензию на безраздельную славу», с другой – сам же упоминает о «страданиях, выпавших на долю русских, и их торжестве».

Какого мнения придерживался Черчилль на самом деле относительно роли советских граждан в сокрушении нацистского монстра? Принимая во внимание, что «Великий альянс» писался в разгар «холодной войны», а Черчилль во второй половине 1940-х годов отметился резкими осуждениями коммунистической идеологии, даже то, что написано в предисловии, достаточно для того, чтобы предположить: у британского политика не оставалось сомнений в том, что исход войны был решен на востоке. Но насколько глубоко было это убеждение? Для ответа на этот вопрос посмотрим сначала, что Черчилль говорил о Красной армии непосредственно в годы войны.

После приведения в действие плана «Барбаросса» упоминания о «великолепной самоотверженности русских» становятся частыми спутниками в выступлениях британского премьера. Уже через два месяца после вероломного нападения на СССР, когда «русские армии и все народы Русской республики поднялись на защиту своей страны и домашних очагов», Черчилль, выступая по радио, заявил, что благодаря самоотверженности советских граждан «впервые страшным потоком полилась нацистская кровь». «Агрессор удивлен, поражен, оглушен, – восторженно констатировал он. – Впервые в практике нацистов массовое убийство стало невыгодным»⁴⁵¹.

Еще через две недели, во время очередного заседания в парламенте, премьер, не скрывая удовлетворения, заявил, что после «впечатляющего сопротивления русских войск» становится очевидным: «надеждам Гитлера на быструю победу над русскими не суждено сбыться». Даже в столь короткий промежуток времени – три месяца, уже «пролилось больше германской крови, чем за любой год прошлой войны». В декабре, комментируя в палате общин контрнаступление советских войск под Москвой, Черчилль отметил, что «русские солдаты и русский народ борются за каждую улицу, каждый дом, каждую пядь своей земли», им удалось «нанести чертовски сильный удар, который почти не имеет аналогов в военной истории». За несколько дней до упомянутого выступления в парламенте к «Великому альянсу» присоединились США. Черчилль пересек Атлантику, где 26 декабря выступил в Вашингтоне в здании сената на совместном заседании верхней и нижней палат Конгресса. В своей речи перед американским истеблишментом он отметил, что «великолепная оборона родной земли русскими армиями и русским народом нанесла системе нацистской тирании глубокие раны, которые будут гноиться и охватят огнем не только нацистское тело, но и нацистскую душу»⁴⁵².

В мае 1942 года Черчилль вновь выступал по радио. Прошло два года, как он возглавил правительство. С тех пор случилось много событий. Ему было чем отчитаться, но даже в этот ответственный момент он счел своим долгом сказать о «непреклонном мужестве», с которым сражаются русские армии, а также воздать должное их руководителю: «русские под предводительством своего война-вождя Сталина понесли потери, которые ни одной другой стране не удавалось перенести в такой короткий промежуток времени и не погибнуть». «Они оросили родную землю своей кровью. Они по-прежнему смотрят в лицо врагу»⁴⁵³.

В октябре 1942 года, выступая в Эдинбурге по случаю присуждения ему звания почетного гражданина столицы Шотландии, Черчилль выразит восхищение «героической обороной Сталинграда», а также тем фактом, что «великолепные русские армии повсюду остались несокрушимыми и несломленными, более того – они контратакуют с изумительной энергией по всему фронту от Ленинграда до Кавказских гор». Спустя месяц, пораженный героизмом, упорством и военным мастерством Красной армии в обороне Сталинграда, Черчилль заявил по радио, что «весь мир удивлен тем, какую гигантскую силу России удалось сосредоточить и применить», что «удары, которые Россия наносит на Восточном фронте, поражают воображение»⁴⁵⁴.

На протяжении следующих двух с половиной лет глава британского правительства будет еще не раз восхищаться «славой русского оружия». Выступая в сентябре 1944 года перед депутатами палаты общин, он скажет: «Воздавая должное британским и американским достижениям, мы не должны никогда забывать о неизмеримом вкладе России в общее дело. На протяжении долгих лет безмерных страданий она выбивает дух из германского чудовища… Россия сковывает и бьет гораздо более крупные силы, чем те, которые противостоят союзникам на Западе. На протяжении долгих лет ценой огромных потерь она несет основное бремя борьбы на суше». Настолько «основное», что даже во время одного из обсуждений в палате общин Черчилль воскликнул: «Ведь должны же мы где-то сражаться с немцами в этой войне, если мы не хотим стоять в бездействии и наблюдать за борьбой русских»⁴⁵⁵.

Черчилль признавал не только тот факт, что на долю СССР выпала основная доля страданий, но и то, что именно благодаря «превосходству русского маневра, русской доблести советской военной науки и прекрасному руководству советских генералов» была «сломлена чудовищная машина нацистской власти». «Кроме русской армии не было такой силы, которая могла бы переломить хребет гитлеровской военной машине», – констатирует он в палате общин в начале августа 1944 года⁴⁵⁶.