Текст книги "Уинстон Черчилль. Личность и власть. 1939–1965"

Американские издатели считали, что на весь цикл – от верстки до размещения книги в магазинах – необходимо не меньше пяти с половиной месяцев. На подготовку «Надвигающейся бури» было отведено только восемь недель, на издание второго тома больше – три с половиной месяца, однако все равно времени оставалось мало, и работать пришлось в плотном графике.

Как известно из проектного управления, в триединстве «стоимость – качество – сроки» одновременно улучшать можно только два параметра, принося третий в жертву. Учитывая, что снижение издержек даже не обсуждалось, а сроки были предельно сокращены, стоит ли удивляться, что в итоге пострадало качество.

Так, после выхода первого тома издатели были очень недовольны составленным на скорую руку указателем. При публикации «Их звездного часа» решили расширить временные рамки и подготовить указатель как следует. Но в итоге благие намерения вылились в обидные результаты. Ошибок оказалось еще больше, чем раньше. Ответственный за проделанную работу специалист попытался оправдаться перед руководством издательства, объяснив, что «непросто знать, что лорд Лотиан был раньше Филипом Керром, а лорд Темплвуд – Сэмюелем Хором». Но Лафлин, получивший выговор лично от Черчилля, был непримирим. Закончилось все тем, что Houghton Mifflin Со., подготавливая исправленное издание, отказалось от собственного указателя и использовало британский аналог.

Сотрудникам Cassell & Со. Ltd. тоже пришлось нелегко. Когда Черчилль ознакомился с подготовленным к печати вариантом, у него возникло ощущение, что составитель указателя не владеет «глубоким пониманием истории». Иначе как можно объяснить, что фраза в тексте «Германия предсказывала конец Британской империи» была индексирована, как: «Британская империя, конец, номер страницы». Или строчка в указателе «Би-би-си, отказ от предложения мира», отсылала к тексту, в котором всего лишь упоминалось об «отказе от предложения мира, объявленного Би-би-си». Разумеется, в опубликованной версии, все эти нелепости были подчищены³²⁵.

Первое издание «Их звездного часа» в книжном формате было подготовлено Houghton Mifflin Со. Второй том вышел в США 29 марта 1949 года тиражом тридцать пять тысяч экземпляров. Затем последовала публикация в серии Book of the Month Club, а также канадский выпуск издательства Thomas Allen Ltd. Всего к концу июля 1951 года было продано свыше трехсот семидесяти семи тысяч экземпляров североамериканских изданий – почти на треть меньше по сравнению с объемами продаж первого тома за аналогичный период.

В Соединенном Королевстве новый том появился 27 июня 1949 года. Первый тираж Cassell & Со. Ltd. превысил тираж первого тома и составил двести семьдесят шесть тысяч экземпляров. Также на основе гранок Cassell & Со. Ltd. в том же году было подготовлено австралийское издание. К началу июня 1951 года было продано около трехсот тысяч экземпляров британского издания – на двенадцать с половиной процентов меньше по сравнению с объемом продаж первого тома за аналогичный период.

В начале ноября 1949 года Черчилль получил первую награду за новое произведение – литературную премию Sunday Times. Золотую медаль и чек на одну тысячу фунтов автору вручил владелец издания Джеймс Гомер Берри, 1-й виконт Кемсли (1883–1968), во время проведения Национальной книжной выставки. Учитывая, что виконт Кемсли был братом виконта Камроуза, признание высоких литературных качеств нового сочинения носило больше символический характер. Хотя издатели и это событие смогли использовать в свою пользу. Так, Cassell & Со. Ltd. подготовило исправленную версию «Надвигающейся бури», изданную на более качественной бумаге и с более крупным шрифтом.

Второй том получил в основном благожелательные отзывы по обе стороны Атлантики. Преобладали рецензии, воздававшие должное масштабу, величию и исключительности обсуждаемой книги. Как выразился профессор Престон Уильям Слоссон (1892–1984) в American Historical Review, «это эпическая история, рассказанная с эпическим размахом, такой же эффект, как если бы Кромвель написал языком Мильтона»³²⁶.

Кстати, относительно языка. Несмотря на хвалебные отзывы – например, «великий шедевр английской прозы», – читатели с меньшим восторгом отреагировали на новый том, в отличие от «Надвигающей бури».

Если говорить по сути, хотя внимание американских критиков и привлекли некоторые драматические эпизоды, описание падения Франции и кампаний в Северной Африке в целом оставило их равнодушными. И если события в Северной Африке в мировоззренческом плане были просто далеки от американской публики, то скромное принятие глав о поражении во Франции, возможно, связано с определенной известностью фактической стороны этого трагического эпизода. Например, по вышедшему в 1948 году двухтомнику Роберта Эммета Шервуда (1896–1955) «Рузвельт и Гопкинс», а также по сборнику военных выступлений самого Черчилля.

Лишь немногие рецензенты обратили внимание, что второй том раскрывает новую грань в личности и управленческом стиле Черчилля. Если раньше британский политик был знаком широкой публике в первую очередь как харизматический лидер и оратор, своими речами вдохновлявший, призывавший и толкавший огромные массы людей к действию, то на страницах «Их звездного часа» Черчилль предстал успешным организатором, который возглавил огромную военно-политическую структуру и довольно эффективно управлял этой структурой посредством многочисленных письменных обращений и директив. «Разумеется, мы помним великие выступления мистера Черчилля, – писал журналист Альдольфус Данэн Эммарт (1902–1973) в Baltimore Evening Sun. – Но в этой книге можно найти больше, чем его речи». В них представлено огромное документальное наследие человека, «лично проявлявшего интерес к каждому аспекту военного дела»³²⁷.

В Британии выход новой книги вызвал значительно более эмоциональную реакцию, чем в Новом Свете. Оно и понятно. Второй том описывал их страдания, их сопротивление, их борьбу– их звездный час. «Величайший эпизод в английской истории», по словам главного редактора The Spectator Генри Уилсона Харриса (1883–1955).

Восторг и признание, как бы приятны ни были, составляли не единственное и даже не самое главное стремление автора. Он хотел предложить свое видение событий, доказывающее дальновидность его взглядов и мудрость принимаемых им решений. И он добился желаемого. Британцы признали и приняли его точку зрения. Они воздали ему должное за жесткие, на момент принятия – спорные, но, как показали дальнейшие события, правильные решения: прекратить отправку эскадрилий во Францию, сохранив их для Битвы за Британию; в критический момент ожидания высадки противника на берега Туманного Альбиона усилить танками за счет метрополии группировку войск в Северной Африке.

И это было только начало. Ручейки хвалебных упоминаний отдельных решений Черчилля быстро слились в бурную реку панегирика его общей деятельности на посту премьер-министра. «Был ли или нет 1940 год чьим-то звездным часом, определенно одно – это был звездный час Черчилля», – констатировал незадолго до своей кончины Эрик Артур Блэр, больше известный по псевдониму Джордж Оруэлл (1903–1950). Экс-премьера назвали «величайшим человеком». Даже в критических упоминаниях отныне он представал исполином. «Из всех наших премьер-министров Черчилль был самым безумным, самым эгоистичным, но в то же время и самым великим», – заявил лейборист Вудро Лайл Ватт (1918–1997) после прочтения второго тома³²⁸.

Черчилль превратился не просто в успешного политика, быстро принимающего верные решения, – он стал олицетворением борца против тирании. Он говорил об этом еще в годы войны, но теперь, с публикацией мемуаров, его слова приобрели новый вес и заиграли новыми оттенками: «Мы не воюем с нациями как таковыми. Наш враг – тирания. В какие бы одежды она ни рядилась, к каким бы покровам она ни обращалась, к какому бы языку она ни прибегала, какой бы характер – внешний или внутренний – она ни носила, мы всегда должны быть начеку, всегда должны быть мобилизованы, всегда должны быть бдительны, всегда должны быть готовы схватить ее за горло»³²⁹.

Так начал создаваться миф о великом спасителе нации Уинстоне Спенсере Черчилле. И в создании этого мифа большую роль сыграл не столько 1940 год, мрачные события которого привели потомка герцога Мальборо к власти, сколько год 1949-й, когда весь мир, познакомившись с версией Черчилля, осознал, с насколько великим человеком им повезло разделить эпоху. В этом отношении британский автор наследовал великому Гёте, который одним из первых продемонстрировал единство творчества и жизни. До автора «Фауста» человечество придерживалось убеждения, что одно пожирает другое: либо творчество обкрадывает жизнь, либо, наоборот, насыщенная, разноликая, яркая жизнь не дает места и времени для развития творческого начала. Гёте доказал, что неординарная жизнь может и должна проходить эстетическую объективизацию в форме художественного произведения. В этом отношении жизнь становится творчеством, приобретая статус личностного проекта, реализуемого самим индивидуумом. Черчилль наследовал этой традиции. Начиная с первых произведений, посвященных колониальным войнам конца XIX века, он выстраивал свою жизнь как произведение искусства и с радостью и вдохновением рассказывал о ней публике. Для Черчилля его жизнь и была произведением искусства, которое он создавал мыслью и делом. И «Вторая мировая война», особенно второй том, сыграла в этом личном жизнетворчестве особую роль, породив волну мифотворческих настроений и определив мнение о Черчилле на следующие десятилетия.

Определенной вехой в новом тренде восхваления британского политика стала рецензия в The Listener давнего друга и коллеги нашего героя Альфреда Даффа Купера. В своей статье «Уинстон Черчилль и Джон Булль» Купер сравнил Черчилля с Уильямом Питтом-старшим, графом Четэмом (1708–1778), руководившим правительством во время Семилетней войны 1756–1763 годов и считавшимся в виговской традиции одним из величайших спасителей отечества. Сохранилась и реакция Черчилля на сравнение с Питтом. Своим секретарям он дал следующее указание относительно статьи Даффа Купера: «Я хочу ее сохранить. Покажите статью миссис Черчилль. НЕМЕДЛЕННО»³³⁰.

Что вызвало столь бурную реакцию у пожилого политика, которого уже трудно было чем-то восхитить или удивить, особенно если речь шла о похвале или хуле? Разумеется, дело не только в том, что ему было приятно сравнение с великим предшественником. Его реакция во многом объяснялась тем, с кем именно его сравнили. Питт-старший занимал особое место в мировоззрении Черчилля. Наш герой восхищался этой исторической фигурой с молодости, а цитату о нем из эссе Маколея он даже включил в свой роман «Саврола»³³¹. Приятный экзерсис доставлял Уинстону и перенос судьбы двух Питтов[30]30
  Сын графа Четэма, Уильям Питт-младший (1759–1806) возглавлял правительство во время противостояния с Наполеоном.


[Закрыть] на ситуацию с собственным отцом. Впоследствии к аналогичным сравнениям будет прибегать и его сын Рандольф.

Но самое интересное заключалось не в том уважении, которое Черчилль испытывал к Питтам, и не в упоминании их в текстах своих произведений. Самое интересное, что на фоне упомянутых фактов сам Черчилль до начала Второй мировой войны ассоциировался среди коллег с именем злейшего врага Питта-младшего

Чарльзом Джеймсом Фоксом (1749–1806), вошедшим в историю не только как первый министр иностранных дел, но и как многолетний оппозиционер королю и лидеру тори. И вот теперь историческая справедливость, если о ней вообще уместно говорить в контексте описываемых событий, восторжествовала. Наконец Черчилль был поставлен в один ряд (а может быть, и выше) с выдающейся персоналией из истории Англии, которой он столько лет восхищался и которая олицетворяла его представления о лучших качествах государственного деятеля.

Одновременно с изображением себя в роли супергероя Черчилль ставил перед собой задачу показать во втором томе героизм и стойкость британцев летом 1940 года. Вновь, как и раньше, он обращается к приему контраста. Чтобы ярче передать бесстрашный настрой народа, в первом же абзаце первой главы он сгущает краски, создавая мрачный антураж, на фоне которого принималось судьбоносное решение продолжать борьбу несмотря ни на что. Он обращает внимание на два неожиданных, но ставших ключевыми события первого месяца своего премьерства: «прославленная[31]31
  Галифакс, в частности, назвал в мае 1940 года французскую армию «единственной твердыней, на которую все возлагали надежды в последние два года»³³².


[Закрыть] французская армия была разбита на голову и перестала существовать»; «британская армия была сброшена в море и потеряла все свое снаряжение»³³³.

Остановимся на том, как Черчилль описывает эти два события: падение Франции (май – июнь 1940 года) и эвакуацию из Дюнкерка (в период с 26 мая по 4 июня 1940 года), переходя к пафосному рассказу о решении продолжить борьбу и последующей победе в Битве за Британию. Начнем с Дюнкерка. Для того чтобы понять, что значило это событие для Британии в начале июня 1940 года, достаточно обратиться к цифрам. В ходе экстренной эвакуации на французском побережье было оставлено почти все тяжелое вооружение, шестьдесят восемь тысяч тонн боеприпасов, девяносто тысяч винтовок, восемьдесят пять тысяч автомашин и мотоциклов, триста семьдесят семь тысяч тонн снаряжения и военного имущества. Но, несмотря на все эти ужасающие потери, сама эвакуация рассматривалась британским руководством как успех. Вместо ожидаемых 30–50 тысяч удалось спасти почти триста сорок тысяч солдат союзных войск. Из них двести двадцать тысячбыли британскими военнослужащими, которые в скором времени сформируют костяк будущей армии Великобритании. Окажись они тогда в немецком плену, и Черчиллю пришлось бы гораздо труднее проводить несгибаемую линию своей патриотической политики.

Учитывая огромное стратегическое значение избавления в Дюнкерке, современным исследователям не дает покоя вопрос, как это «чудо» вообще стало возможно? Предлагая свою версию случившегося, Черчилль указывал, помимо «отличной дисциплины», которая «царила на берегу и воде», на народный характер предпринятых действий: без малейших колебаний Адмиралтейство «предоставило полную свободу стихийному движению», охватившему моряков на южном и юго-восточном побережье. На четырехстах мелких судах обычные граждане направились в Дюнкерк, сыграв «исключительно важную роль в перевозке почти ста тысяч человек» от побережья до стоявших на якоре кораблей³³⁴.

Помимо народного единства есть у этого эпизода и другие нюансы, о которых нельзя не упомянуть. «По какой-то причине остановлено движение немецких мобильных колонн», – фиксировал в своем дневнике последние события начальник Имперского генерального штаба Уильям Эдмунд Айронсайд (1880–1959)³³⁵. Действительно, 24 мая Гитлер приказал командующему группой армий «А» Герду фон Рундштедту (1875–1953) остановить войска в двадцати четырех километрах от Дюнкерка, облегчив тем самым эвакуацию противника. Чем руководствовался фюрер, отдавая Haltordnung[32]32
  Стоп-приказ (нем.).


[Закрыть]? Уильям Манчестер объясняет это решение двухнедельной усталостью вермахта, а также необходимостью подтянуть пехоту к ушедшим в отрыв танкам. Историк Лен Дейтон считает, что сказалась принадлежность Гитлера к континентальной сухопутной державе. Для него и его командующих «берег моря означал конец пути», в то время как для британцев с их «островной психологией» акватория представляла не тупик, а «открытую дверь».

Другие авторы склонны расценивать поступок Гитлера в качестве аванса Лондону для скорейшего заключения мира на выгодных для Германии условиях. Свои предположения они подкрепляют признаниями самого Гитлера и дипломатическим зондированием Берлина, последовавшим в середине июля 1940 года, но не встретившим поддержки на Даунинг-стрит³³⁶.

В этой связи самое время вернуться к другому упомянутому выше событию – поражению Франции. Описание Черчилля носит апостериорный характер, когда рассматриваемые им события уже известны, а именно: летом 1940 года Германия сокрушила Францию и переключилась на Британию. Но весной 1940 года британские разведывательные службы, а следовательно, и военнополитическое руководство страны, готовились к совершенно иному сценарию. В Уайтхолле не предполагали, что Франция падет в течение месяца. Ожидалась длительная позиционная война, похожая на кровопролитные сражения Первой мировой. Британские аналитики рассчитывали, что неустойчивая экономика Германии не позволит Гитлеру вести продолжительные боевые действия, поэтому фюрер постарается одержать быструю победу. Для этого он попытается сначала стратегическими бомбардировками вывести Британию из игры и только потом сосредоточить свои силы против Франции. Для реализации этого сценария Гитлеру необходимо было захватить в первую очередь Нидерланды и Бельгию, откуда он мог начать бомбардировки Туманного Альбиона. Соответственно, именно по этим странам, считали британцы, он и нанесет первый удар.

Прозрение наступило уже в мае 1940 года, но Черчилль, все равно уделяет в своей книге большое внимание королевству Леопольда III. Согласно его рассуждениям, если бы бельгийцы вовремя выбрали сторону союзников, тогда к Альберт-каналу и другим водным рубежам, хорошо подходившим для обороны бельгийской границы, были бы оперативно стянуты французские и британские войска, которые смогли бы «подготовить и осуществить сильное наступление против Германии». Но вместо этого, сокрушается экс-премьер, бельгийцы сочли, что безопасность их государства «можно обеспечить лишь путем соблюдения самого строго нейтралитета». Даже после начала войны, раздраженно замечает Черчилль, бельгийское правительство, «поставившее на карту существование своей страны в надежде на то, что Гитлер будет соблюдать нормы международного права», отказало «восстанавливать старый союз» и запретило англо-французским войскам вступать на свою территорию. В итоге были потеряны решающие месяцы 1939 и 1940 года, которые вместо строительства новых линий укреплений и создания противотанкового рва на франко-бельгийской границе могли пойти на подготовку контрудара с выгодных позиций³³⁷.

Доводы Черчилля сосредоточены вокруг до боли знакомой по норвежской кампании темы нейтралитета. Как и в случае со скандинавскими странами, британский политик останется сторонником применения превентивных решительных действий ради победы над захватчиками.

Еще больше, чем бельгийцам, достается от Черчилля французам. Наблюдая за прошедшими событиями при помощи контрастной линзы, он демонстрирует различие в настрое вермахта и французской армии. «Мощи и зрелости» германских войск противопоставлена находящаяся после «безрадостной зимовки» в «состоянии разложения» французская армия. Он не скрывает, что был «неприятно потрясен крайней беспомощностью и отказом» французов от борьбы с немецкими танковыми частями. Не меньше его «поразил быстрый крах» французского сопротивления, произошедший сразу же после прорыва фронта. Нелестных отзывов удостаиваются французские военачальники и политики, эти «взволнованные министры – некоторые из которых крупные деятели, другие – ничтожества»; едва оказавшись под «ударом ужасного молота поражения», они стали проявлять слабость и нерешительность³³⁸.

За период с 16 мая по 14 июня 1940 года Черчилль пять раз летал во Францию: три раза в Париж, один – в Бриар и один – в Тур, где к тому времени укрылось французское правительство. Он тесно общался с французским командованием, но за редким исключением (например, Шарль де Голль) оставившие столицу персонажи выглядят в первой книге «Их звездного часа» не слишком симпатично. Тем не менее это не мешало Черчиллю испытывать ко многим из них уважение, не говоря уже о восхищении самой Францией. Даже после подписания Компьенского перемирия и разрыва дипломатических отношений с бывшим союзником

Черчилль продолжал «ощущать единство с Францией». В своем обращении к французскому народу в октябре 1940 года он воздаст должное «уникальной французской культуре и французскому вдохновению»³³⁹.

Затемнив фон описанием Дюнкерка и крахом французской армии, а также выведя на сцену растерянных персонажей в лице французских военных и политиков, Черчилль подготовил площадку для появления главного героя – себя. «Я держался бодро и уверенно, как это принято, когда дела обстоят очень плохо», – вспоминает он, признаваясь, что «невозможно было не испытывать внутреннего возбуждения в подобной атмосфере»³⁴⁰. Несмотря на тяжелейший кризис, для Черчилля этот период стал источником воодушевления и прилива сил. «Лично я переживал подъем, легко и свободно используя накопленный опыт», – сообщает автор, добавляя, что воспринимал власть в условиях «национального кризиса», как «благословение»³⁴¹. Он словно оказался на пике своих возможностей, «изо дня в день давая указания министерствам и органам, подчиненным военному кабинету». В своем описании одного рабочего дня (даже не дня, а утра) в июне 1940 года он рассказывает, как, лежа в постели и «мысленно обозревая мрачный горизонт», диктовал указания по самому разнообразному кругу вопросов. Всего в одном абзаце он восемь раз упоминает личное местоимение: «я обратился к министру снабжения…», «я обратился к министру авиационной промышленности…», «я сделал это…», «я попросил Военно-морское министерство…», «я просил разработать план ударов по Италии…», «я предложил Военному министерству…», «я просил, чтобы аэродромы…», «я вспомнил, как эффективно немцы в 1918 году…»³⁴².

За активностью британского премьера скрывалось не столько его стремление погрузиться в каждую проблему и предложить решение по каждому вопросу – это была демонстрация гораздо более важного – настроя продолжать сражаться, преодолевая страх, невзгоды и неудачи, решимость «победить или погибнуть». Понимая, что разворачивающиеся события являются его «звездным часом» не только как государственного деятеля, но и как автора, он уделяет передаче этого эмоционального накала особое внимание. Выходящая из-под пера Черчилля книга становится не просто историческим трудом – она превращается в летопись славных дел и заветов будущим поколениям. «В Британии не боятся вторжения, мы будем сопротивляться ему самым ожесточенным образом в каждом поселке, каждой деревушке», – скажет он во время своего визита в Париж 31 мая 1940 года, убеждая, что «для достижения победы нам нужно лишь продолжать сражаться». «Мы намерены продолжать войну, несмотря ни на что», – повторит он французскому командованию во время следующей встречи. В отличие от французских коллег, он считал, что «будет гораздо лучше, если цивилизация Западной Европы со всеми ее достижениями испытает свой трагический, но блестящий конец», нежели Франция и Великобритания, «медленно умрут, лишенные всего того, что делает жизнь достойной»³⁴³.

Понимая, что после выхода Франции из борьбы всех волновал вопрос: «Капитулирует ли Британия?», он решительно отвечал: «Никаких условий, никакой капитуляции». «Если необходимо – годами, если необходимо – в одиночестве». «Мы никогда не остановимся, никогда не устанем, никогда не сдадимся». Это было время, когда «в равной степени было хорошо и жить, и умереть». На вопрос, как он собирается остановить несокрушимый вермахт, Черчилль ответил, что лучшее средство справиться с вторжением на Туманный Альбион – «топить как можно больше врагов в пути и бить остальных по голове, когда они начнут выползать на берег». «Мы ждем обещанного вторжения, того же ждут рыбы», – смеялся он над нависшей опасностью. «Меня всегда интересовало, что произойдет, если двести тысяч немецких войск высадятся на наш берег»? Размышляя в духе патетики рыцарских сражений, он считал, что «резня с обеих сторон будет беспощадной и великой», и даже придумал для своих сограждан девиз: «Вы всегда можете взять одного врага с собой на тот свет»³⁴⁴.

Это была вдохновенная история, написанная увлеченным автором. Но в жизни все бывает гораздо сложнее, пятнистее и разноцветнее, чем принято излагать в воспоминаниях. Так и в этот раз, не погрешив против истины, Черчилль упростил некоторые моменты, исключил некоторые детали, скруглил некоторые углы.

Современных читателей интересует, насколько на самом деле было едино британское правительство в своем стремлении воевать в одиночку, как принималось это решение, на что надеялись небожители Уайтхолла и Даунинг-стрит, а также рассматривали ли они возможность перемирия.

Отвечая на эти вопросы, Черчилль категорично заявляет, что «военный кабинет никогда не сомневался» и что вопрос целесообразности продолжения борьбы в одиночестве «никогда не включался в повестку дня кабинета». «Мы были слишком заняты, чтобы тратить время на обсуждение столь отвлеченных академических тем»³⁴⁵.

Формально Черчилль был прав, но происходившие в этот период события и обсуждения не были плоски. Они обладали объемом и имели различные грани. В то время, когда в Дюнкерке британская армия сражалась за свое спасение, в Лондоне начались тяжелейшие по своему накалу и важнейшие по своим результатам заседания военного кабинета, на которых определялся план дальнейших действий. Обсуждения вращались вокруг предложения Галифакса связаться с руководством Италии и разузнать через Рим о возможных условиях перемирия с Гитлером. В первом томе, описывая личность Галифакса, Черчилль охарактеризовал его как «йоркширского аристократа, клерикала, ярого миролюбца, воспитанного в обстановке радушного благожелательства, которым была отмечена вся жизнь старой Англии». Также он признался: «Я полагаю, что знаю Галифакса слишком хорошо, и я уверен, что нас разделяет пропасть»³⁴⁶. Насколько глубокая пропасть разделяла в те майские дни Галифакса и недавно назначенного премьер-министра?

Первое, на чем следует акцентировать внимание, – само предложение Галифакса. Заговорив о перемирии, глава Форин-офиса не имел в виду капитуляцию. Он хотел прозондировать почву на предмет готовности фюрера к переговорам и возможным условиям немецкой стороны. В том случае, если Гитлер будет настаивать на передаче в состав кригсмарине Королевского флота или в состав люфтваффе – Королевских ВВС, ни о какой сделке не может быть и речи. Но если в Берлине готовы гарантировать независимость Великобритании и сохранение ее военной мощи, пусть даже за счет некоторых территориальных издержек, тогда, по мнению Галифакса, дальнейшее упорство в продолжении борьбы с ее лишениями и разрушениями представляется «глупым»³⁴⁷.

Не погружаясь в детали трехдневных обсуждений и не называя имен[33]33
  Хотя в первоначальных редакциях имя Галифакса встречалось. По настоянию Исмея, Черчилль обезличил некоторые предложения. Правда, не все. В приводимых документах остались упоминания о «формуле, подготовленной прошлым воскресеньем лордом Галифаксом» (письмо Полю Рейно от 28 мая 1940 года)³⁴⁸.


[Закрыть] Черчилль упоминает итальянское предложение Галифакса и несколько завуалировано заявляет, что «нельзя рассчитывать на заключение выгодной сделки, будучи при последнем издыхании». Схожая мысль была высказана им на заседаниях кабинета: до тех пор, пока Великобритания не сможет показать Гитлеру, что ему не удастся ее победить, никакие переговоры не принесут удовлетворительного мира, а лишь нанесут сокрушительный удар по престижу страны³⁴⁹.

Сегодня очевидно, что Галифакс проявил наивность и скороспелость в своих суждениях, но насколько одиозным для британского руководства того времени были его предложения? Для ответа на этот вопрос необходимо увязать его предложения с внешнеполитическими взглядами Лондона осенью 1939 года, когда Великобритания вступила в войну. Какую цель преследовал Чемберлен и его коллеги? Помня об изматывающих сражениях Первой мировой, они не ставили перед собой цель сокрушить Германию, разве что уничтожить нацистскую систему. В октябре 1940 года Чемберлен сообщил Рузвельту, что он верит в победу, но «не в полную и эффектную, которая в нынешних условиях невероятна» – он верит в возможность убедить «немцев, что они не смогут победить». Последнее означало «падение фронта в самой Германии», то есть свержение Гитлера и смену режима³⁵⁰.

Как это соотносится с позицией Черчилля? Вернемся к майским прениям, обратившись на этот раз не к текстам политика, а к сохранившимся стенограммам заседаний военного кабинета. В речах премьера звучит знакомая решительность, например: «Мы лучше продолжим сражаться, чем будем порабощены Германией». Или: «Нации, которые шли ко дну в результате борьбы, восстанавливались, в то время как со сдававшимися без боя было покончено»³⁵¹.

Но помимо привычного настроя Черчилль также использовал за закрытыми дверями иную риторику, чем в палате общин и перед британским народом. В частности, в стенограмме заседания от 27 мая приводятся слова Галифакса о том, что во время вчерашней дискуссии глава правительства заявил, что «был бы рад выйти из нынешних трудностей на таких условиях, которые сохранили бы нам главные элементы нашей жизненной мощи, даже ценой уступок некоторых территорий». Премьер не стал опровергать слова министра. Вместо этого он заметил: «если герр Гитлер готовится заключить мир на условиях возвращения германских колоний и территорий в Центральной Европе, то это одно дело», однако, по его мнению, «это маловероятно». На следующий день Черчилль вернулся к своей мысли, добавив, что «если мы продолжим борьбу и потерпим поражение, мы получим условия не хуже тех, которые можем получить сейчас»³⁵². Это подтверждает приведенный выше тезис Черчилля, что конец мая 1940 года – неподходящее время для обсуждения с Германией условий перемирия. Но приведенная стенограмма также указывает на то, что Черчилль, используя его собственные слова (октябрь 1939 года), «не закрывал дверь перед искренними предложениями с германской стороны»³⁵³ при условии уничтожения нацизма и возвращения Германией завоеванных территорий.

Если рассматривать ситуацию с привлечением более широкого круга материалов, не ограничиваясь лишь «Второй мировой войной», то становится очевидным, что Черчилль не исключал в 1940 году возможности вступить с Германией в мирные переговоры. Правда, на своих условиях и в удобный для своей страны момент. А пока этот момент не настал, он считал единственно правильным решением – сражаться. Днем 28 мая в перерыве между заседаниями Черчилль пригласил в свой кабинет в палате общин порядка двадцати младших министров. Он произнес вдохновенную речь о необходимости продолжать борьбу, закончив ее следующим пассажем: «Если наша история подойдет к концу, будет лучше, чтобы это произошло не в плену, а тогда, и только тогда, когда мы бездыханные распластаемся на земле». Присутствующий при этой сцене Хью Дальтон (1887–1962) зафиксировал сказанное в дневнике. Позже, когда он покажет свои записи Черчиллю, тот решит поправить последнюю фразу, придав ей больше колорита: «Если долгая история нашего острова подошла к концу, пусть это произойдет, когда каждый из нас будет лежать на земле, захлебываясь собственной кровью»³⁵⁴.