Текст книги "Уинстон Черчилль. Личность и власть. 1939–1965"

Все приведенные выше заявления, признания, выражения восхищения и уважения отражали истинное положение дел. Но нельзя забывать, что речь шла о высказываниях в годы войны, когда СССР являлся союзником и был необходим западным странам для разгрома нацистской Германии. Как изменилась точка зрения после подписания актов о капитуляции и начала нового латентного противостояния с бывшим собратом по оружию, от успехов которого зависело выживание этих стран?

В послевоенных выступлениях Черчилля влияние изменившегося формата отношений между бывшими союзниками чувствуется, но британский политик старался, по крайней мере, сохранять объективность, желая, чтобы в этом начинании его поддерживали и другие западные государственные деятели. «После того как немцы разбиты, легко осуждать тех, кто всеми силами старался поощрить военные усилия русских и сохранить дружеский контакт с нашим великим союзником, который так ужасно пострадал, – заметит он во время работы над своими мемуарами. – Что случилось бы, если бы мы поссорились с Россией в то время, когда немцы все еще имели триста-четыреста дивизий на полях сражений?»⁴⁵⁷.

Временной фактор и изменившиеся условия не единственное, что следует учитывать при оценке мнения Черчилля относительно роли СССР во Второй мировой войне. Все приведенные выше заявления были сделаны во время публичных выступлений, на содержание которых помимо личного мнения автора также оказывала влияние и дипломатическая целесообразность. В своих речах Черчилль восторженно отзывается не только о Красной армии, но и о США. Например, заявляя в конце войны, что «русский народ, который все это время сдерживал на своем фронте куда больше немецких войск, чем мы, и продолжал одерживать одну блестящую победу за другой», в том же выступлении он признается: «Ни разу с того момента, когда в войну вступили Соединенные Штаты, у меня не возникало ни малейшего сомнения в нашем спасении»⁴⁵⁸.

Не возникало у Черчилля ни малейших сомнений и в том, что нельзя забывать о прославлении достижений собственной страны. Так, во время парламентских прений в конце февраля 1944 года, говоря о «замечательных победах наших русских союзников на Восточном фронте», британский премьер произнес: «Я далек от желания выступать со сколько-нибудь хвастливыми заявлениями о роли, которую наш Остров играет в войне. Тем не менее, мне кажется, что интересы союза в целом могут пострадать, если другие члены этого союза не будут осведомлены о доле участия Британии в великих событиях, которые развертываются сейчас на фронтах»⁴⁵⁹.

Для полноты картины необходимо рассмотреть и то, какие мысли относительно доблести советских солдат Черчилль высказывал в кулуарах. Ожидающие сенсаций будут разочарованы. Да, слог стал менее формальным, но смысл остался прежним. Например, сравним сказанное в октябре 1944 года на одном из приемов: «Я всегда считал и продолжаю так считать, что именно Красная армия выпустила кишки мерзким нацистам» с заявлением во время заседания в палате общин и впоследствии нашедшим отражение во «Второй мировой войне»: «Именно русская армия сделала основную работу, выпустив кишки немецкой армии»⁴⁶⁰.

Теперь возвращаясь к мемуарам. Признавая роль СССР в уничтожении нацистской военной машины, Черчилль, конечно, урезал, причем значительно, описание баталий на Восточном фронте, но отказаться от рассмотрения отношений с великой державой он не мог. То, что эти отношения были непростыми, ни у кого не вызывает сомнений, да и вопросы, которые разделяли двух союзников в идеологическом, военном и геополитическом плане тоже находятся на поверхности. Именно их анализ – разумеется, со своей точки зрения – Черчилль и начинает в последней главе первой книги.

Уже исходя из названия этой главы: «Советы и Немезида» становится понятной основная мысль, которую автор хочет донести: с нападением Гитлера Советское правительство расплачивалось за «ошибочность и тщетность своих хладнокровных расчетов», проявив в 1940-м и в первой половине 1941 года «полное безразличие к участи западных держав» и позволив Германии «захватить Балканы». По мнению Черчилля, еще в январе 1941 года Советское правительство могло вместе с Великобританией объединить Турцию, Румынию, Югославию и Болгарию, создав «балканский фронт против Гитлера». «История вряд ли знает ошибку, равную той, которую допустил Сталин, когда отбросил все возможности на Балканах и лениво выжидал надвигающееся на Россию страшное нападение», – констатирует Черчилль⁴⁶¹.

Последующие историки были менее категоричны, считая, что балканский фронт не смог бы задержать реализацию плана «Барбароссы»⁴⁶². Но трактовки Черчилля интересны не только рассуждениями об упущенных руководством другой страны возможностях. Вернемся еще раз к названию главы. Обычно Черчилль избегал прилагательного «советский» и названия государства – СССР, предпочитая: «русский» и «Россия». Здесь же он отступает от принятого им шаблона и делает это сознательно. Он разделяет русский народ и Советское правительство. Богиня возмездия карала не жителей СССР, а руководителей страны, «колоссальную коммунистическую машину». Не народ, а «Сталин и коммунистические вожди» допустили роковые ошибки. Черчилль противопоставляет «недальновидность Сталина, его комиссаров» и «высокомерное, слепое Советское правительство» «силе, массе, мужеству и выносливости матушки России», «стойкости русского народа, неистощимым людским резервам». Сторона, которой симпатизирует автор, не вызывает сомнений. Но он идет дальше, указывая, что хотя Немезида и обрушивает свой гнев на правителей, последние расплачиваются лишениями своих подопечных. «Самоотверженная борьба русского народа за родную землю» и «героические жертвы», которые населению СССР пришлось принести, «стали результатом бедствий, навлеченных на него его правительством», – отмечает Черчилль⁴⁶³.

Одновременно с безразличием к судьбе западных стран и отсутствием поддержки в укреплении балканского фронта британский автор также обращает внимание читателей, что советское руководство пропустило неоднократные предупреждения о готовящемся нападении, которые поступали из британских и американских источников. Черчилль усиливает контраст, показывая собственное превосходство в вопросе анализа секретных сведений не только перед Сталиным, который, по его словам, «воздвиг между собой и страшной истиной стену слепой предубежденности и предвзятых мнений»⁴⁶⁴, но и перед британскими секретными службами. Он посвящает целую страницу текста тому, как в результате анализа различных данных объединенное разведывательное управление смогло только 12 июня с высокой долей уверенности заявить, что «Гитлер решил покончить с помехами, чинимыми Советами, и напасть», в то время как сам Черчилль пришел к аналогичному выводу еще в конце марта 1941 года. Следуя своему принципу «не довольствоваться коллективной мудростью, а лично видеть оригиналы», он уже летом 1940 года поручил

Десмонду Мортону составлять персонально для него на ежедневной основе «подборку наиболее интересных сообщений». В конце марта 1941 года Черчилль прочитал в одном из подобных сообщений о переброске бронетанковых дивизий вермахта из Бухареста к Кракову, а затем о возвращении этих дивизий обратно в Румынию. По его собственным словам, это сообщение стало для него «вспышкой молнии, осветившей все положение на востоке». Срочная переброска сил к Кракову означала готовность Гитлера вторгнуться в Россию в мае, однако возникшая задержка с возвращением дивизий обратно свидетельствовала о переносе сроков вторжения с мая на июнь. Для подтверждения слов и своей проницательности Черчилль привел письмо Идену от 30 марта, в котором информировал главу МИД, что на основе данных разведки он сделал вывод: «плохой человек концертирует огромные вооруженные силы» с целью нападения на «Медведя»⁴⁶⁵.

Сообщение, которое упоминает Черчилль, было получено, по его словам, от «одного из наших самых надежных осведомителей». На самом деле источником этих ценных сведений стал перехват Блетчли-парком секретных сообщений, «Ультра». Точнее, перехваченное и дешифрованное сообщение люфтваффе от 27 марта. Черчилль ознакомился с ним 30-го числа. Обычно щепетильный в вопросе приведения дат цитируемых сообщений, в этом случае автор отказался называть конкретные даты, согласившись с мнением Паунэлла, что «ни один обычный агент не в состоянии доставить сообщение за три дня». Тот же Паунэлл скорректировал текст, упомянув в качестве источника «наших местных агентов»⁴⁶⁶.

Немезида – Немезидой, но после 22 июня СССР и Великобритания оказались в одной лодке, а союзникам принято помогать. Однако с этим англоязычные страны не спешили. В середине июня, еще до приведения плана «Барбаросса» в действие, Черчилль обратился к Рузвельту с вопросом о поддержке России в случае ее борьбы с Германией. Формально президент не возражал против оказания помощи, однако Государственный департамент предлагал не торопиться, больше делая ставку на обещания, чем на реальные дела. Не лучше обстояли дела и на Острове. Члены британского кабинета, с возмущением констатировал С. Криппс в своем дневнике в конце июня – начале июля, «хотят иметь от сотрудничества [с СССР] одни лишь выгоды, ничего не давая взамен». Криппсу вторит Бивербрук, который в своем меморандуме от 19 октября «Помощь России» негодовал, что британская стратегия «до сих пор базируется на принципе затяжной войны и совершенно слепа к требованиям и возможностям момента»⁴⁶⁷.

Что на этот счет говорит Черчилль в своих мемуарах? Он сообщает одну из причин сдержанности Британии: «Почти все авторитетные военные специалисты полагали, что русские армии вскоре потерпят поражение и будут в основном уничтожены». По словам Гарольда Николсона (1886–1968), из пяти экспертов в Военном министерстве четыре считали, что «Россия будет в нокауте через десять дней». Уэйвелл отводил СССР «несколько недель», Криппс – четыре недели, Дилл – семь. «Невозможно сказать, сколько продлится сопротивление России: три недели или три месяца», – писал Паунэлл 29 июня 1941 года⁴⁶⁸.

Красная армия разочаровала всех западных аналитиков, выдержав массированный удар в одиночку и поставив вопрос о помощи с новой силой. В последний день августа 1941 года Черчилль сказал министру снабжения, что «наш долг и наши интересы требуют оказания всей возможной помощи русским, даже ценой серьезных жертв с нашей стороны». На страницах третьего тома он называет «упорно и стойко сопротивлявшуюся» русскую армию «доблестной» и сообщает, что «нас воодушевила сила сопротивления русских»⁴⁶⁹.

Несмотря на высокопарные слова, союзники и в этот раз не спешили облегчить страдания русского народа, бьющегося с общим врагом. Объясняя позицию британского правительства, Черчилль приводит в своей книге два замечания, одно циничнее другого. Он указывает, что «всё, что посылалось в Россию, урывалось из того, что было жизненно необходимо Британии». А также делает признание, которое, по словам В. М. Фалина, является «образчиком человеческой испорченности и политической неблагодарности»: что больше года после вступления СССР в войну Британия воспринимала «Россию, как обузу, а не подспорье»⁴⁷⁰. И это сказано про страну, которая в 1941–1942 годах вела борьбу с основными силами вермахта. «Дорогой Уинстон!., русские убивают сегодня больше немцев и уничтожают больше их снаряжения, чем вы и я вместе взятые», – скажет Рузвельт в апреле 1942 года⁴⁷¹.

В результате избирательности изложения, в тексте не прослеживается, что основные бои велись теперь на Восточном фронте. Являясь автором, Черчилль конечно же был волен сам определять, что войдет в его произведение, а о чем должны рассказать другие. Но есть события, стратегическое значение которых настолько велико, что умалчивание о них искажает передачу материала. Если говорить конкретно о третьем томе, то одним из таких эпизодов стал провал операции «Тайфун» и разгром вермахта под Москвой. В то время как Битва за Британию стала первым поражением Гитлера в воздухе, успешная контратака советских войск под Москвой означала нечто большее. На подступах к столице СССР в прах обратилась доктрина блицкрига, также был развеян миф о непобедимости вермахта. Если Эль-Аламейн стал для британцев «концом начала», то стратегически важная победа Красной армии ознаменовала собой начало конца захватнической политики Гитлера и его приспешников. Впереди еще было много сражений, много верст похода на запад, много пролитой крови, но уже тогда в умах немецких военачальников зародилась мысль, что Третий рейх обречен. Это был тот самый момент, когда решительная и действенная помощь союзников могла ускорить разгром и приблизить час победы, сохранив миллионы человеческих жизней. Но США восстанавливались после Пёрл-Харбора и краха своего подхода «воевать не воюя», а британцы преследовали имперские интересы, сражаясь в Африке, на Среднем и Дальнем Востоке.

Одновременно с явной избирательностью в описании недавнего прошлого при появлении русской темы наблюдается важное стилистическое изменение, затронувшее все произведение: Черчилль начинает все больше сбиваться на оправдания. Первые два тома были посвящены событиям предвоенных лет, началу войны в 1939-м и кризисам 1940 года. Это были сложные, опасные, критические, но понятные с точки зрения обоснования правильности его поведения времена. В них происходили такие события, в которых, как писал В. С. Высоцкий, «мне выбора по счастью не дано». Поэтому Черчиллю оставалось только представить черно-белую картину, чтобы «не возникало бы сомнений насчет того, о чем думает премьер-министр и чего он хочет сделать»⁴⁷². И при этом неважно, идет ли речь о 1930-х годах, когда появилась угроза милитаризации Германии и автору, пошедшему против общественного мнения и одному из первых начавшему предупреждать об опасности, достаточно легко было показать моральное превосходство своего поведения. Или описывается кризис 1940 года, когда суровость и обреченность ситуации сами диктовали нужные слова для демонстрации собственного величия и собственной правоты. Но начиная с середины 1941 года ситуация меняется. В героическом повествовании появилось все больше эпизодов, которые в общем контексте войны требовали не только сложнейших решений с непредсказуемыми результатами, но и возлагали исполинский груз ответственности в случае неудачи выбранной альтернативы. Отныне создание мифа заменяется апологией. Все больше внимания Черчилль начинает уделять обоснованию своих решений, доказательству, что и здесь, и там, и везде он был прав.

Изменение концепции негативно сказалось на творческом результате. Постоянное отстаивание собственной правоты привело к тому, что внимание автора вместо объективного изложения начало фокусироваться на спорных моментах. Начала страдать целостность произведения с одновременным упрощением подхода к изложению материала. Черчилль не прибегает к контрфактическим приемам с его излюбленными рассуждениями «что, если…». Теперь рассказываемая им история представляет хорошо знакомое шоссе без сюрпризов и неопределенностей, скрываемых за поворотами будущего. Он не только знает, что немцы вторгнутся в июне 1941 года в СССР, а Япония нанесет в декабре того же года удар по военно-морской базе США, но и описывает предшествующие этим трагическим эпизодам события так, как о них знает и читатель. Подобное упрощение помогает автору в достижении поставленной цели, одновременно создавая урезанное восприятие прошлых событий. Такое ощущение, будто вся последовательность эпизодов образует жесткую причинно-следственную связь, в которой уже по первому событию можно предугадать итог. Только в жизни с ее непредсказуемостью, недосказанностью и таинственностью так не бывает. И кому, как не Черчиллю, это не знать.

Глава 2
Вперед к победе

Второго января 1950 года, чуть более чем за три недели до начала публикации в газетах первых фрагментов третьего тома «Второй мировой войны», журнал Time объявил Уинстона Черчилля «Человеком первой половины столетия». Это почетное звание стало следующей ступенькой развития знаменитой номинации «Человек года», предложенной Time в январе 1928-го. Первым «Человеком года» стал летчик Чарльз Огастес Линдберг (1902–1974), совершивший в мае 1927-го первый одиночный трансатлантический перелет. В первой половине XX века «Человеком года» становились как президенты США: Франклин Рузвельт (в 1932, 1934,1941 годах), Гарри Трумэн (в 1945 году), так и лидеры иностранных государств: И. В. Сталин (в 1939 и 1942 годах), Адольф Гитлер (в 1938 году), Махатма Ганди (в 1930 году). Знаменитая награда доставалась не только мужчинам, но и женщинам, например супруге отрекшегося короля Эдуарда VIII Уоллис Симпсон (в 1936 году). Дважды «Человеком года» становился и Уинстон Черчилль (в 1940 и 1949 годах). В 1950-м британский политик стал трехкратным лауреатом с одновременным присуждением звания «Человек первой половины столетия»[44]44
  «Человеком столетия» стал Альберт Эйнштейн. Это был первый случай в истории номинации Time, когда лауреат был выбран посмертно.


[Закрыть].

В октябре 1950 года Черчилля ждало еще одно знаковое событие. Первого числа исполнилось ровно пятьдесят лет с того дня, как он добился своего первого успеха на политическом поприще, одержав победу на парламентских выборах. Десятого октября 1950 года Черчилль получил новую награду, став почетным доктором философии Копенгагенского университета.

Все эти знаки внимания были, безусловно, приятны. Но британский политик не желал останавливаться на достигнутом. Он хотел еще раз побывать хозяином на Даунинг-стрит, а также закончить свое самое большое по объему литературное произведение. Работа над четвертым томом началась задолго до подготовки к публикации третьего. Еще в октябре 1946-го автор подобрал директивы и меморандумы, относящиеся к 1943 году. Спустя полтора года, в марте 1948-го, началась диктовка первого текста о войне в ливийской пустыне. На апрель, август и сентябрь 1948 года пришлось также описание зарубежных поездок британского премьера в годы войны: первого посещения Москвы в августе 1942 года и двух визитов в Вашингтон (июнь 1942 года и май 1943-го). Основанные на личных воспоминаниях автора, эти материалы практически без изменений войдут в окончательную версию.

К январю 1949 года были отпечатаны уже семь глав четвертого тома. По большей части – сырые куски, состоящие из документов и незначительных связок между ними. Черчилль в это время занимался завершением читабельной версии третьего тома, которая была передана издателям в мае. Работающий над продолжением Генри Паунэлл был предоставлен сам себе. Не получив четких указаний о содержании четвертого тома, генерал решил организовать работу на свой страх и риск. К лету Паунэлл, Аллен, Дикин и Исмей подготовили черновики о событиях 1942–1943 годов общим объемом свыше семидесяти тысяч слов. Менее всего повезло Аллену. Он написал два черновых текста о подводной войне в начале 1942-го и с середины 1942 года по май 1943-го. Впоследствии эти материалы будут сокращены до одной главы. Аллен пытался увеличить сегмент повествования о героической борьбе с подводными лодками, но безуспешно. Несмотря на несколько лет плодотворного сотрудничества, Черчилль так и не включил помощника в свой ближний круг. Да и к самой Битве за Атлантику он постепенно начал терять интерес, считая, что на сцене появились более важные и увлекательные события¹.

Проявленная Паунэллом при подготовке черновых материалов инициатива, напротив, оказалась как нельзя кстати. Она дала Черчиллю возможность продолжить работу над четвертым томом летом 1949 года, воспользовавшись спадом в парламентской деятельности. В итоге за два с половиной месяца, с июля по сентябрь (перемежающиеся с работой над третьим томом), были подготовлены и отпечатаны для проверки и коррекции двадцать семь глав. Бо́льшую часть этого творческого забега автор провел в теплых краях: на озере Гарда (оплачено американскими издателями), а также на вилле Бивербрука в районе Монте-Карло, где неутомимого писателя сразил первый микроинсульт. О том, насколько быстро Черчилль смог восстановиться, можно судить по тому факту, что буквально через несколько дней после не сулящего ничего хорошего события он не просто возобновил работу над книгой, но и за две недели, с 30 августа по 15 сентября, направил в типографию Chiswick Press на печать семь глав.

Осень и конец 1949 года Черчилль посвятил доработке третьего тома. К завершению отложенного на этот период четвертого тома он приступил лишь в рождественские праздники и новогодние каникулы. Как и следовало ожидать, их он провел не в промозглой Англии, а в относительно теплой атмосфере Мадейры, остановившись в столичном отеле Reid вместе с Дикином и четой Паунэллов. Все издержки на себя вновь взяли американские издатели.

Первоначально планировалось, что во время пребывания в Фуншале «Синдикат» будет работать исключительно над пятым томом. Однако планы изменились, и основные силы были брошены на четвертый том. Правда, и каникулы получились не слишком продолжительными. Объявление 11 января 1950 года всеобщих выборов вынудило Черчилля прервать рабочий отдых и вернуться на Остров, где следующий месяц он посвятил исключительно подготовке и проведению избирательной кампании.

Выборы не принесли облегчения. Забег тори проиграли, а Черчиллю потребовалось несколько недель, чтобы свыкнуться с поражением и переключиться с политики на литературу. Творческий процесс был возобновлен только после Пасхи. Несмотря на объективные задержки, первая читабельная версия четвертого тома была готова к Дню труда². Подобная четкость в завершении различных томов к началу мая объяснялась простым, но важным обстоятельством: на эти периоды приходились выплаты аванса издателей, осуществление которых было бы невозможно без подтверждения проделанной работы с демонстрацией выполненных объемов.

После завершения первой редакции четвертого тома Черчилль занялся продолжением, наработки к которому уже имелись в наличии. Частыми гостями в Чартвелле в эти дни стали Денис Келли и Билл Дикин. Последний, вспоминая спустя тридцать семь лет об этом периоде, рассказывал, что у Черчилля сложился следующий распорядок дня. Проснувшись, он, как обычно, оставался в постели примерно до ланча, правя рукопись и диктуя корреспонденцию секретарям. В одиннадцать приглашал к себе Дикина и начинал обсуждение прочитанных и переданных ранее для коррекции фрагментов. Перед ланчем – прием ванны. После ланча какое-то время занимала прогулка с посещением и пересчетом многочисленной живности, обитающей в поместье. Затем следовали дневной сон и игра с супругой в безик. Пока Черчилль отдыхал, Дикин продолжал работу над книгой. С половины седьмого до семи хозяин Чартвелла подписывал корреспонденцию, потом обсуждал рукопись с помощником, диктовал новый текст секретарям, после чего переодевался и отправлялся обедать. Обед, как правило, длился несколько часов. В одиннадцать Черчилль удалялся с Дикином и секретарями в кабинет, где работал до двух, а иногда и до трех часов ночи.

Наблюдая за пожилым политиком в эти ночные часы, Дикин поражался его «удивительной способности жить моментом». По его словам, Черчилль обладал «самой интенсивной концентрацией внимания, которую я когда-либо видел». «Мистер Черчилль и в самом деле напоминал одновременно молоток и клещи», – вторит историку секретарь Элизабет Джиллиат³.

В один из уикендов автора посетил Вальтер Грабнер.

– Я проделал большой объем работ, пятый том принял уже хорошую форму, и я собираюсь заняться шестым, – похвастался ему Черчилль.

Встав с места, он направился к деревянной конторке, где лежала рукопись.

– Посмотри, – произнес он, – восемьдесят тысяч слов первой книги пятого тома и девяносто тысяч – второй. Даже если я завтра скончаюсь, то этот том все равно сможет выйти под моим именем.

– Но у вас прекрасное самочувствие, – успокоил его Грабнер, – вы никогда еще на протяжении последних лет не выглядели так хорошо.

– Я знаю, – согласился Черчилль. – Главное дожить до первого июля, когда моему литературному Фонду исполнится пять лет. После этой даты я могу спокойно отойти в мир иной, не опасаясь, что государство заберет через налоги большую часть моих накоплений.

Грабнер сидел неподвижно, внимательно слушая Черчилля, который постепенно перешел от обсуждения книги к насущным проблемам материального обеспечения своего потомства.

– До этого времени я должен быть внимателен в своих перелетах, хочу быть уверен, что моим детям не придется ни о чем беспокоиться, – продолжал политик. – Ну а после июля… х-ммм… после, после я смогу летать, как хочу и куда захочу.

Затем Черчилль стал рассуждать о гонораре, который он получит за пятый том, а также о своих планах по использованию этой суммы⁴. Как и многие известные авторы, он любил предаваться приятным фантазиям, сдавая одну книгу и размышляя над тем, сколько может принести другая. Но вначале нужно было завершить четвертый том.

Предполагая, что публикация в газетах и журналах придется на начало 1951 года, а издание в книжном формате на июнь, Черчилль чувствовал себя уверенно и свободно в отношении сроков. Но у издателей были свои планы. Понимая, что с каждым новым томом популярность сочинения падает, они пытались сохранить ажиотаж вокруг проекта путем учащения новых публикаций. Так, они хотели издать в течение одного 1950 года и третий, и четвертый том, а за 1951 год – пятый и шестой. Чтобы убедить автора в необходимости принять новый план-график и ускориться с завершением книги, Лафлин лично прилетел в Лондон в июне 1950 года. На встрече он сообщил, что для захвата рождественского книжного рынка необходимо выпустить четвертый том до 27 ноября 1950 года. Черчилль взял на раздумье неделю. После чего сообщил, что поддерживает предложенные нововведения.

Но одного согласия было мало. Столь существенная коррекция первоначальных замыслов предполагала, что летом 1950 года, вместо того чтобы заняться коррекцией, дополнением и редактурой четвертого тома, Черчилль должен был сосредоточиться на передаче материалов издателям и подготовке фрагментов для сериализации. В принципе, это было нетрудно сделать при наличии отработанной рукописи. Но в том-то и была основная проблема. Предложенная версия вновь вызвала недовольство у издателей. Хотя в этом вопросе мнения принимающей стороны разошлись.

С одной стороны, были представители Life, беспокоившиеся о публикациях в газетах и журналах. Их замечания в очередной раз сводились к избытку документальных свидетельств. При этом и Лонгвелл, и Люс признавали, что сами документы очень интересны, а их чтение полезно и увлекательно. Только такой формат изложения плохо подходил для публикации фрагментов в газетах и журналах. Люс предложил выбрать самые эффектные эпизоды и переписать их знаменитым черчиллевским слогом.

Повторялась прошлогодняя ситуация с третьим томом. Издатели настаивали на авторском изложении вместо цитирования, Черчилль – упирался. По его мнению, «историческое значение» каждой приводимой им государственной бумаги «во много раз превосходит любой текст, который может быть написан» после завершения событий. В его архиве сохранился черновик ответа, где он не без иронии признает, что «не может соревноваться в личных воспоминаниях с капитаном Батчером» и не может в нынешних обстоятельствах «написать историю мировой войны в стиле Гиббона или Маколея». «Нам следует продолжать в том же духе, с беспрецедентными продажами, несметным количеством благожелательных отзывов, подлинными документами, собранными воедино и позволяющими описать события, так, как это делаю я».

На другом берегу бурной реки дискуссий обосновались книжные издатели, которым произведение, наоборот, понравилось. Тот же Генри Лафлин признался автору, что это «самое увлекательное ваше сочинение». У Черчилля новый труд тоже вызывал приятные эмоции. «Лично я полагаю, что новый том лучше предыдущих», – заметит он Камроузу в апреле 1950 года.

В отличие от газетных баронов, представители книжного бизнеса представляли собой разрозненный лагерь. Если в Houghton Mifflin Со. автора гнали к первой публикации в конце ноября, с последующим выпуском книги на следующий месяц в серии Book of the Month Club, то Десмонд Флауэр, наоборот, считал, что торопиться не следует. Как-никак, речь шла о знаковом для британской общественности произведении, поэтому особое внимание следовало уделять качеству, а не срокам выпуска. Кроме того, в Cassell & Со. Ltd. собирались придерживаться оговоренного ранее план-графика с публикацией четвертого тома летом 1951 года. Новые предложения с переносом сроков создавали крайне неблагожелательную для англичан ситуацию, когда перерыв между британским и американским изданиями превышал полгода. Нетрудно догадаться, насколько ослабнет интерес публики за это время и насколько негативно такой перерыв повлияет на объемы продаж. Пытаясь отстоять свои интересы, Флауэр попросил Черчилля максимально задержать выпуск четвертого тома в Новом Свете.

Не последнюю роль в начавшихся спорах сыграл голос Ривза, стоящего на страже интересов как издателей, так и автора. Он признавал, что продажи падают. И в качестве основных причин выделял нарастающий в каждом следующем томе объем документов и излишнее количество специфичных деталей военных операций. По оценкам Ривза, четвертый том состоял на две трети из цитат, а с учетом приложения, на все восемьдесят процентов. Черчилль в очередной раз прикрылся ширмой ценности приводимых бумаг, но Ривз был категоричен – читателям не так интересны записки и меморандумы, как «несравненная проза» автора. Он просил сократить четвертый том до объема «Их звездного часа», а также переписать половину текста своими словами⁵.

Итак, летом 1950 года Черчилль оказался зажат между несколькими тисками – необходимостью через четыре-пять месяцев предоставить рукопись в печать, серьезной коррекцией всей книги, требующей как минимум полгода, а также просьбой сдерживать по срокам американских издателей. Но и это еще не все. В конце июня 1950 года началась война в Корее, потребовавшая от нашего героя, как лидера оппозиции, значительных временных затрат в обсуждении злободневных политических вопросов. Времени на творчество практически не осталось. Черчилль рассчитывал заняться переделкой и доделкой четвертого тома в очередном отдыхе за границей в августе 1950 года.

На этот раз его взгляд упал на бальнеологический курорт Биарриц. Для него был не только зарезервирован лучший номер в Hotel du Palais, но и выполнена переделка апартаментов с заменой кроватей и установкой новой ванной. Но визит именитого гостя вначале был перенесен, а затем и вовсе отменен. Вместо Биаррица Черчилль направился из Страсбурга обратно в Чартвелл. Среди прочих гостей, его посетил заместитель главного редактора Daily Telegraph Томас Малкольм Маггеридж (1903–1990). После общения с лидером тори журналист пришел к выводу, что тот «потерял интерес к мемуарам и теперь попросту пытается нанизывать друг на друга большое количество документов, написанных им в годы войны». Более того, у Маггериджа «закрались подозрения», что пользующийся популярностью у публики писатель на самом деле принимал незначительное участие в работе над новым томом⁶.