Текст книги "Наполеон"

Здесь утром 26-го французы начали наводить два моста: один пошире, для артиллерии, обоза и конницы; другой поуже, для пехоты. Бревна и доски из разобранных хат шли на мостовые сваи и козла, лом от старых пушечных колес – на гвозди и скобы.

Люди, вбивая сваи в тинистое дно, стояли по пояс в ледяной воде, часов по шести-семи, и еще должны были отталкивать руками наносимые на них течением и ветром огромные льдины; кто не оттолкнет вовремя, сам уносился ими и тонул. Страшно было смотреть на их посиневшие лица. Многие тут же падали мертвыми; и ни капли водки, чтобы согреться, и постелью для отдыха будет снег. Крови своей не лили на полях сражений, а только давали ей стынуть в жилах, но, может быть, эти неизвестные люди стоят многих славных.

К 27 ноября мосты были готовы. Наполеон перешел по ним с Гвардией и корпусом Нея. Главное дело сделано: спасен император – Империя – честь Великой армии.

Двадцать восьмого ноября Чичагов, наконец опомнившись, бросился к Студенке. И Витгенштейн, и Кутузов шли к нему на помощь форсированными маршами. Каждую минуту могли они появиться у Студенки. Надо было спешить с переправой. Но, сколоченный на живую нитку, артиллерийский мост не выдержал слишком большого движения войск и тяжелых орудий, сломался. Все кинулись к другому, пешеходному, загроможденному обозом, множеством отсталых, раненых, больных, женщин, детей, стариков – всем многотысячным московским табором. Артиллерия должна была пробиваться сквозь них. В это время послышались орудийные залпы на обоих берегах, и в толпе на мосту пронеслась весть: «Чичагов! Витгенштейн!» Ядра засвистели над головами и начали врезаться в толпу. Люди, обуянные ужасом, давили, топтали друг друга, сбрасывали в воду. Солдаты прорубали себе путь сквозь толпу штыками и саблями, и трупы задушенных неслись в ней, как живые, не падая.

Люди озверели. Но тут же, как звезды в ночи, вспыхивали жертвенные доблести: мужчины уступали дорогу женщинам, взрослые – детям; обреченные спасали погибающих. Один канонир, со зверским лицом рубивший толпу саблею, вдруг увидел в воде тонущую мать с ребенком, наклонился с опасностью быть растоптанным, схватил ребенка, поднял его и прижал к своей груди с материнскою нежностью.

Пушки катились по человеческим телам. Льдины, сталкиваясь, трещали в воде, кости – в крови. Люди висели над водой, ухватившись одной рукой за край моста, пока ее не раздавливало колесо: тогда падали в воду.

Слышались нечеловеческие крики, стоны, проклятия, мольбы и далеко-далеко: «Виват император!» – как вопль вопиющих из ада к Избавителю.

Минский губернатор весной того года подобрал и сжег в Студенке двадцать четыре тысячи трупов. А рыбаки на Березине еще десять лет спустя находили, будто бы, островки и холмики из французских костей, слепленных илом и поросших незабудками. Точно эти голубые, как небо, цветы говорили: «Не забудьте, люди, о тех, не забудьте, кто здесь погиб, кто шел за Человеком к раю сквозь ад. Вечная память им и ему, вечная слава!»

Закат

I. Лейпциг. 1813

Кто этот бледный человек, скачущий днем и ночью на почтовых сломя голову? Кутается в шубу, низко надвигает шляпу на глаза, прячется в угол саней или кареты, не смеет выглянуть. Неопытный, с опасными бумагами курьер, трусливый военный шпион или дезертир Великой армии, изменник императора? Нет, он сам.

Выехал в ночь на 6 декабря из местечка Сморгони, за Березиной; Вильну, Варшаву, Дрезден, Майнц – всю Европу проскакал в двенадцать дней и, в ночь на 18-е, был в Тюильрийском дворце.

Медленно всходит по дворцовой лестнице, и чье-то лицо мелькает в глазах его; не лицо ли того гренадера, которого спрашивал тогда, на Березине, в двадцатиградусный мороз: «Холодно тебе, мой друг?» – «Нет, государь, когда я на вас смотрю, мне тепло!» Тепло, как от солнца в ледяном аду. Но солнце ушло, и гренадер замерз, как, должно быть, сейчас замерзает вся армия. Вынес было ее на руках император из ледяного ада, но уронил, убежал, покинул в аду. Армию покинуть или Францию, надо было решить, как тогда, в Египте, и так же решил – покинул армию для Франции; услышал голос судьбы и пошел на него, как дитя на голос матери.

«Здравие его величества лучше, чем когда-либо», – сказано было в пришедшем за два дня до его приезда, 29-м Березинском бюллетене Великой армии, от которого содрогнулась вся Франция. «Семьи, осушите слезы. Наполеон здоров!» – горько смеялся Шатобриан. Над чем? «Жив и здоров», – должен был сказать император, потому что один только слух о смерти его, пущенный дерзким заговорщиком генералом Мале, чуть не привел к низвержению династии. Это было сейчас после Москвы; что же могло быть после Березины?

«По возвращении в Париж он был очень весел, – вспоминает камердинер императора, Констан. – Он был совсем такой же, как при начале Русской кампании; та же ясность в лице: прошлого для него как будто не существовало».

Зиму провел, как всегда: слишком опрятные, вытираемые платком поцелуи Марии Луизы, прорезавшиеся зубы маленького короля Римского, заседания Государственного совета, аудиенции послов, ночи напролет за работой, огненные гроздья бальных люстр в павильоне Флоры, охотничьи рога в лесах Фонтенбло – как всегда. Снился страшный сон – Москва, Березина, – проснулся и забыл, что снилось. «Кажется, сама природа создала меня для великих несчастий; душа моя была под ними как мрамор: молния не разбила ее, а только скользнула по ней». – «Я основан на скале».

Но под ним и скала дрожит. «Взрыв», напророченный Блюхером, произошел в Германии.

Двадцать восьмого февраля 1813 года прусским королем Фридрихом-Вильгельмом III подписан Калишский договор с русским императором Александром I: Пруссия должна быть восстановлена в границах 1806 года; Александр не сложит оружия, пока не освободит Германию от французского ига.

Пруссия объявляет войну Франции. К новой коалиции присоединяется Швеция, с наследником престола Бернадоттом, князем Понтекорво, бывшим маршалом Франции.

Россия, Пруссия, Швеция – на севере, на юге – Испания, Португалия, на западе – Англия и на востоке – уже колеблющаяся Австрия: вся Европа – вулкан в извержении.

Пятого апреля объявлен во Франции новый набор, в 180 тысяч человек. «Он производится так быстро и легко, что кажется, будто войска сами выходят из земли» (Мармон).

Четырнадцатого числа, оставив регентство Марии Луизе, император выезжает из Парижа в Майнц. Армия в 100 тысяч штыков собирается на левом берегу Зааля и идет на восток, к Лейпцигу.

Второго мая молниеносная победа над русскими и пруссаками, у Лютцена; 20-го вторая победа, у Баутцена. Союзники в беспорядке отступают в Силезию. Погребенная на Березине, Великая армия воскресла. Коалиция в ужасе.

Четвертого июня подписано Плесвицкое перемирие. Меттерних предлагает Наполеону Пражский конгресс союзных держав. Но 26-го, в Дрездене, в восьмичасовой беседе, как искусный врач, выстукивает, выслушивает чудесно воскресшего и объявляет: «Он человек конченый!» «Бонапарт – негодяй; его надо убить: пока он жив, он будет бичом мира!» – выражает мнение Коалиция, «общественное мнение Европы», «этот каналья Понтекорво», как называет Бернадотта маршал Бертье. «Убить, раздавить гадину, стереть главу Змия!» – бредит Александр в мистическом бреду.

«Главная ошибка моя была в том, что я считал моих противников умнее, чем они были. Я знал, что необходим Европе, и думал, что они это тоже знают и не захотят меня уничтожить», – скажет Наполеон на Святой Елене.

Пражским конгрессом союзники пользуются только как средством выиграть время, чтобы включить Австрию в коалицию. Предлагают Франции вернуться к «естественным границам» – Пиренеям, Альпам и Рейну. Но прежде чем Наполеон успел ответить, конгресс объявлен закрытым, и Австрия, сбросив маску, присоединяется к Союзникам.

Перемирие кончено, война продолжается: 26–27 августа победа Наполеона под Дрезденом – «последняя улыбка судьбы; с этой минуты начинается непрерывная цепь неслыханных, роковых случайностей» (Лас-Каз). – «Мука моя была в том, что я предвидел исход, – вспоминает он. – Звезда моя бледнела, вожжи ускользали из рук, и я ничего не мог сделать». Все видит, слышит, знает и не может очнуться, как в летаргическом сне.

После победы под Дрезденом мог уничтожить всю прусско-русскую армию; уже гнался за нею, но вдруг заболел; думали, отравлен. Должен был вернуться в Дрезден; пролежал только день и потерял из-за него плоды всех побед. Стоит ему отвернуться, генералы и маршалы его терпят поражения: Блюхер разбивает французскую армию в Силезии; Бернадотт – в Пруссии; генерал Вандам разбит в Чехии, под Кульмом. Восстает Вестфалия, восстает Бавария. Вюртембергский король предупреждает Наполеона, что вся Рейнская конфедерация покинет его, и советует поскорее отступить за Майнц. Коалиция окружает его грозным полукольцом. Он отступает к Лейпцигу. Здесь настигают его союзники, и он вынужден принять бой.

Шестнадцатое октября, первый день боя, нерешителен; после шести отбитых атак неприятель оставляет французам только поле сражения.

Семнадцатого русская армия Беннигсена соединяется с австрийскою, Шварценберга; северная, Бернадотта, также вступает в боевую линию. Грозный полукруг смыкает оба конца в мертвую петлю. Наполеон просит перемирия; лучше бы не просил, только обнажил свою слабость; союзники даже не отвечают ему: завтра бой.

Бой начался в восемь часов утра; к трем пополудни, после третьей атаки Старой Гвардии, австрийская линия дрогнула – вот-вот побежит. Вдруг в самом центре французской армии произошло что-то такое странное, что люди сначала не могут понять, что это: целый двенадцатитысячный корпус саксонской пехоты, а за ним и вюртембергская конница, стремительно кидаются вперед, к неприятельской линии. Думали было, – атака. Нет, остановились, обернулись к французам и грянули в них, из их же орудий. «Подлые изменники!» – возмущается генерал Марбо, участник боя. Чем же «подлые»? Не захотели быть, по Наполеону-Робеспьеру, «всемирными»; захотели остаться немцами. Свои – к своим: маленький ртутный шарик слился с большим, это не подлость, а физика. Плоть и кровь народов восстали на призрак всемирности, и призрак исчез.

Страшная пустота зазияла в центре французской армии, точно вырвали из нее сердце. Но только теснее сомкнулись ряды, и бой продолжался до ночи.

К ночи обе армии стояли на тех же позициях, как поутру. «Мы не потеряли ни пяди земли», – вспоминает Марбо. Но французы почти окружены; у них 40 тысяч убитых и раненых; из 220 тысяч снарядов осталось только 16 тысяч, – на два часа. Император велит отступать.

Единственный путь к отступлению – мост на реке Эльстер, в Линденауском предместье Лейпцига. Мост минирован, чтобы после перехода быть взорванным. Переход начался 19-го и продолжался всю ночь на 20-е. Утром Блюхер с пруссаками, ворвавшись в Лейпциг, ударил в тыл отступающим. Те все еще держались, обороняя мост.

Вдруг раздался оглушительный взрыв: мост взлетел на воздух. Унтер-офицер, приставленный к мине, увидев наезжавших казаков, подумал, что атакуют мост, и приложил к мине фитиль. Половина армии осталась на том берегу. Началась бойня: русские, немцы, шведы, австрийцы избивали французов весь день до ночи.

Что же император? «Спал спокойно в кресле два часа и только от взрыва моста проснулся», – вспоминает секретарь его, Фен. Проснулся и понял, что погибла армия, погибла империя. Березина – Эльстер: там начало, здесь конец. Так вот зачем бежал оттуда; вот как спас Францию!

«Разве этот сукин сын знает, что делает? – говорил маршалу Макдональду маршал Ожеро. – Разве вы не видите, что он потерял голову? Подлец! Хотел нас всех покинуть, всеми нами пожертвовать!» Это значит: переправившись с Гвардией, нарочно велел взорвать мост, чтобы обеспечить себе отступление.

«Не пора ли с этим кончить и не дать погубить Францию, как погубил армию?» – говорил маршал Ней.

«Он так был изношен, так устал, что часто, когда приходили к нему за приказами, он, откинувшись на спинку кресла и положив ноги на стол, только посвистывал», – вспоминает Стендаль.

«Кажется, несмотря на все мои несчастья, я все еще самый могущественный монарх в Европе, и дела мои могут поправиться», – говорит Наполеон, семь дней после разгрома под Лейпцигом, в полном отступлении на Рейн. Кто так говорит в такую минуту, тот еще не «устал»; у того все еще «душа как мрамор: молния не разбила ее, а только скользнула по ней».

Могут ли дела его «поправиться»? Могут, если захочет. Но хочет ли? Стоит ли хотеть?

Чтобы спасти отступающую армию, генералы предлагали ему зажечь все лейпцигские предместья, кроме Линденауского, где отступление через мост продолжалось бы под защитой огня. Спас бы армию, Францию, себя. Но не захотел, пожалел город, и «это излишнее великодушие стоило ему короны», говорит тот самый Марбо, который так строго судит его за сравнительно ничтожное Байоннское «злодейство». «Такой человек, как я, плюет на жизнь миллиона людей». Но вот не «наплевал».

Бородино – Лейпциг: может быть, и здесь, как там, вдруг понял, что игра не стоит свеч. «Лет до тридцати победа еще может ослеплять и украшать славою все ужасы войны, но потом…» – «Никогда еще война не казалась мне такою мерзостью!»

Понял это и заскучал, заснул от скуки; захотел конца, как солнце, в знойной крови заката, хочет знойной ночи.

Участь спасшейся армии была немногим лучше погибшей. Нищая, голодная, оборванная, павшая духом, она отступала – бежала на Рейн. Тиф косил ее так, что не только все госпитали и дома, но и дороги, и улицы были завалены трупами. Лучшие солдаты, герои великих войн, дошли до «состояния скотского» (Лакур-Гайе); брели с одною мыслью – умереть во Франции.

Точно привидение Великой армии вышло из своего ледяного русского гроба.

II. Отречение. 1814

Пруссия, Австрия, Швеция, Россия, Испания – вся Европа готова кинуться на Францию, как на затравленного зверя – свора псов. Но прежде чем вступить в львиное логово, заговаривает зубы Льву.

Главный повар союзной кухни Меттерних сочиняет Франкфуртские нотификации; бешеному исполину дипломатические швеи шьют смирительную рубашку: союзники снова предлагают Франции вернуться к «естественным границам». Но это такая же пустая комедия, как Пражский конгресс. Не успел Наполеон ответить, как появляется воззвание: «Союзные державы воюют не с Францией, а с тем перевесом, которым, к несчастью для Европы и для Франции, император Наполеон слишком долго пользовался, вне границ своей империи». И, предлагая мир, объявляет войну: «Державы не сложат оружия, пока не оградят своих народов от бесчисленных, уже двадцать лет, над Европой тяготеющих бедствий».

Это и значит, по слову «канальи Понтекорво»: «Бонапарт – негодяй; его надо убить; пока он жив, он будет бичом мира».

Шварценберг вторгается во Францию через Эльзас, Бернадотт – через Бельгию, Веллингтон – через Пиренеи; Блюхер идет на Париж, и за ним Александр. В действующей армии союзников – 350 тысяч штыков, 650 тысяч – в резерве, и вся эта миллионная лавина рушится на почти беззащитную Францию.

Мира жаждет она, после четверти века революционных и императорских войн, как умирающий от жажды жаждет воды. Старые люди спят в песках пирамид, средние – в снегах России, молодые – в болотах Лейпцига; остались только дети. Дети да женщины пашут на полях. «Если нет лошадей для плугов, можно пахать и заступом», – утешает министр внутренних дел. Пашут дети, и тут же полягут, вместо колосьев, кровавою жатвою.

Франция жаждет мира и знает, что Наполеон – война и уже не победа, а разгром. Нет, все еще победа. «Вера в гений его безгранична; весь народ за него», – говорится в донесениях полиции.

«Вы меня избрали, я – дело ваших рук: вы должны меня защитить», – говорит император легионам Национальной гвардии 23 января, перед самым началом Французской кампании.

«Первая, Итальянская, кампания, и последняя, Французская, – две самые блестящие», – признается враг Наполеона Шатобриан.

«Стотысячным» прозвали его союзники. Это значит: армия с ним во главе сильнее на 100 тысяч человек. «Быстрота и сила наших ударов вырвали у них это слово, – вспоминает император. – Никогда еще горсть храбрых не совершала таких чудес. Многим остались они неизвестными из-за наших поражений; но неприятель считал их на своем теле и оценил по достоинству. Мы были тогда, в самом деле, Бриареями, сторукими гигантами».

Кто эти «мы»? Генералы, маршалы? Нет. «Генералы мои становились вялыми, неуклюжими и потому несчастными. Это были уже не те люди, как в начале Революции… Надо правду сказать: они не хотели больше воевать. Я слишком пресытил их почестями и богатствами. Вкусив от чаши наслаждений, они желали только покоя и готовы были купить его всякой ценой. Священный огонь потухал: им хотелось быть маршалами Людовика XVI». «Нижние чины да армейские поручики еще дрались за победу, а главные штабы – только за мир», – говорит историк кампании.

Это, впрочем, понятно: скольким из них, как Мармону, не удалось провести в Париже за десять лет и больше трех месяцев. Война кажется им бесконечною. Где они остановятся – на Рейне, Немане, Евфрате, Инде, или нигде, никогда, как Вечные Жиды и Каины?

«Куда мы идем? Что с нами будет? Если он падет, падем ли и мы с ним?» – слышит император сквозь двери штабов трусливые шепоты. «Франции – мир, Наполеону – война» – этим уверениям союзников маршалы верят.

Так в Армии – так и в Париже. Там кое-кто уже предлагает низложить его, объявив сумасшедшим. Талейран готовит ему участь Павла I, а бывший министр полиции Фуше шепчет на юге Франции, на ухо сестре его, принцессе Элизе Тосканской: «Ваше высочество, нам остается только одно спасенье – убить императора!»

Нет, его сподвижники – не генералы и маршалы, а последние уцелевшие ветераны Старой Гвардии «да молоденькие рекруты, безусые мальчики, похожие на девочек», «Марии Луизы», как их тогда называли. Этих сразу можно узнать по невинному виду, крестьянскому платью под солдатской шинелью и «невозмутимо-спокойной, как бы врожденной, доблести» (Мармон). «Храбрость из них так и брызжет!» – восхищается ими сам император. «О, сколько геройства в крови у французов! – вспоминает маршал Мармон дух новобранцев. – Один из них, стоя под огнем и очень спокойно слушая свист пуль, сам не стрелял. „Отчего же ты не стреляешь?“ – спросил я его. „Да я бы, пожалуй, стрелял не хуже другого, если бы кто-нибудь заряжал мне ружье“, – ответил он простодушно. Бедный мальчик ружья зарядить не умел. А другой, похитрее, сказал офицеру: „Ваше благородие, вы отлично стреляете; извольте взять у меня ружье, а я вам буду подавать патроны!“ Офицер так и сделал, и мальчик простоял весь бой под страшным огнем, не моргнув глазом».

Можно ли было назвать солдатами этих бесчисленных однодневных мошек войны, появившихся в строю сегодня, чтобы завтра пасть? Падают —

 
Как ландыш под серпом убийственным жнеца.
 

Батюшков. «Выздоровление»

«Молодая Гвардия тает как снег на солнце», – говорит император. «Иродово избиение младенцев!» – ворчит старый суровый генерал Дуо, глядя, как валятся они рядами под прусскими ядрами.

Но только научатся держать ружье, будут драться не хуже старых усачей-гренадеров, уцелевших от Березины и Лейпцига.

Вот эти-то святые дети Франции – ее святая душа – с императором. «Я уже становлюсь жертвою», – могла бы сказать вся она, всходя, как Жанна д'Арк, на костер.

Люди поносят его, называют «Антихристом», а дети поют ему осанну: «Из уст младенцев устроил хвалу». И по тому, как верят в него, любят его, видно, что есть и в нем детское, доброе, а может быть, и святое. Жертвою будет и он. Хочет ли этого? Понял ли, вспомнил ли, чего хотел, о чем томился всю жизнь? Нет, не понял, а, может быть, никогда не поймет.

Но вдруг захотел победы; потому что если есть святая война, то только эта – защита родины; помолодел с молодою армией. «Пусть враги мои знают, что я все тот же, как под Ваграмом и Аустерлицем!» И под Маренго, Арколе, Фаворитой. «Я снова надел ботфорты Итальянской кампании!»

Первые марши союзников по беззащитной Франции – почти триумфальное шествие. Легкий триумф: триста тысяч человек на тридцать тысяч – десять на одного.

Первый бой – Ла-Ротьер – победа врага. Наполеон, не успев сосредоточить войск, отступил перед множеством.

«С этого дня он нам не страшен, и ваше величество может сказать: „Я дарю мир всему миру!“» – поздравляет Александра русский генерал Сакен.

Наполеон побежден во Франции – лев затравлен в логове. «Кампания кончена», – говорят союзники; «Еще не началась», – говорит Наполеон.

Десятого февраля – Шампобер, 11-го – Монмираль, 12-го – Шато-Тьерри, 13-го – Вошан, 18-го – Монтере: победа за победой, молния за молнией, как в Итальянской кампании. Неприятель в беспорядке отступает за Вогезы. «Союзники не знают, что я ближе сейчас к Мюнхену и Вене, чем они к Парижу». Нет, знают. Предлагают на Шатильонском конгрессе мир; та же пустая комедия, как в Праге и Франкфурте, чтобы доказать, что с Наполеоном мир невозможен: заговаривают зубы льву, чтобы выиграть время и подтянуть резервы; та же смирительная рубашка, только Шатильонская еще ýже Франкфуртской: вместо «естественных границ» – дореволюционные. «Как? После таких усилий, такой крови и таких побед оставить Францию меньше, чем я ее принял? Никогда! Могу ли я это сделать без измены и подлости?» – отвечает Наполеон и продолжает гнаться за Блюхером; вот-вот настигнет, разгромит и кончит войну одним ударом.

Блюхер бежит, но не назад, а вперед; с отчаянной дерзостью переходит через Марну, взрывает за собой мост, идет прямо на беззащитный Париж. И французские маршалы помогают ему. Стоит Наполеону отвернуться, они терпят поражения. Двадцать седьмого февраля на Бар-сюр-Об отступает маршал Удино. «Измена!» – кричат солдаты, видя, что в бой их ведут без артиллерии.

Наполеон, чтобы раздавить Блюхера, теснит его к Суассону, важнейшему стратегическому пункту на большой дороге Моне – Париж. И раздавил бы, если бы Суассон продержался не больше полутора суток. Но комендант крепости, бригадный генерал Моро, «почетно» капитулирует. «Расстрелять в двадцать четыре часа!» – кричит император и чуть не плачет от бешенства. Но, если бы и расстреляли, что пользы? Блюхер спасен: входит в крепость и запирается.

Седьмое марта – Краон, 11-го – Лаон, 21-го – Арси-сюр-Об: тщетные победы-поражения, громовые удары в пустоту. Пяди не уступают французы, но их все меньше: косит смерть кровавую жатву детей; Молодая Гвардия тает как снег на солнце, а врагов все больше: идут да идут несметные полчища; миллионная лавина рушится.

«Воронье заклевало орла» (Бенжамен Констан): в этих трех словах – вся кампания. Раненный насмерть, он отбивается так, что от каждого удара когтей только вороньи перья летят; но он один, а воронья туча: одолеет, заклюет.

Двадцать пятого марта, под Фер-Шампенуазом, маршалы Мортье и Мармон разбиты наголову. Пала последняя преграда на пути союзников, и Блюхер, Александр, Шварценберг, соединившись, идут на Париж.

Наполеон узнает об этом 27-го, в Сен-Дизье. Здесь начал кампанию, здесь и кончает: роковой круг замкнут. Ночь император проводит один над военными картами, запершись, в глубоком раздумье. «Что делать – обороняться или сдать Париж?» Эти две мысли боролись в нем уже с самого начала кампании. «Если неприятель подойдет к Парижу, империя кончена». – «Пока я жив, Париж не будет сдан». – «Надо похоронить себя под развалинами Парижа». Почему же сделал распоряжение о выезде императрицы-регентши с наследником? Почему отозвал прикрывавшие Париж корпуса Мортье и Мармона? «Он всегда предвидел возможность сдачи Парижа и постепенно освоился с этой мыслью», – вспоминает близкий свидетель, секретарь императора Фен.

Но вот в последнюю минуту опять усомнился. Знает, что сдать Париж – значит ответить на русский 12-й год – французским, на самосожжение Москвы – самосожжением Парижа; уйти в глубь Франции, чтобы всю ее поднять на врага, в войне-революции; если его, Наполеона, победила восставшая Испания, Франции ли не победить Блюхера? Нужно только не шутя вернуться к 93-му году, скинув с себя императорский пурпур, убить Наполеона, воскресить Бонапарта, «Робеспьера на коне», сказать: «Я – Революция», так, чтобы весь мир потрясся в своих основаниях.

Может ли он это сделать? Может. Хочет ли? Стоит ли хотеть? Лейпцигских предместий пожалел, не сжег; сожжет ли Францию – мир? Или скажет о Революции, как сказал о войне: «Никогда еще не казалась она мне такою мерзостью»?

Вечером, на следующий день, 28-го, получил шифрованную депешу от главного директора почт, Лавалетта: «Если император хочет помешать сдаче Парижа, то присутствие его здесь необходимо; нельзя терять ни минуты».

На следующий день Наполеон с армией идет на Париж. Но ее движение слишком медленно, 30-го, сдав команду начальнику штаба Бертье, с приказом вести войска на Фонтенбло, скачет один, без конвоя, на почтовых, сломя голову, как некогда скакал с Березины.

По дороге страшные вести следуют одна за другою: неприятель подходит к Парижу; императрица с наследником выехала на Луару; бой идет под Парижем.

Ночью император остановился, чтобы переменить лошадей, на почтовой станции под самым Парижем. В темноте по дороге слышится топот копыт. «Стой!» – кричит император. Генерал Бельяр, командир конного отряда, узнав знакомый голос, соскакивает с лошади. Наполеон уводит его одного по дороге, осыпает вопросами и узнает, что бой под Парижем проигран; главнокомандующий, король Жозеф, бежал, и войска, по условию, должны эвакуировать город.

– В Париж! В Париж! Велите подавать карету!

– Поздно, ваше величество, капитуляция, должно быть, уже подписана…

Но император ничего не слушает: хочет ехать в Париж, ударить в набат, осветить город огнями, вооружить всех поголовно, драться на улицах, сжечь, если нужно, Париж, как русские сожгли Москву.

Не дожидаясь кареты, быстро шагает по дороге в Париж, как будто хочет войти в него один, безоружный.

Белые звезды мигают на небе, красные огни – на земле. Что это? Прусский бивуак на левом берегу Сены, у самых стен города.

Император останавливается и тихим шагом, понурив голову, идет назад. Поздно или не поздно? Может быть, капитуляция еще не подписана?

Вернувшись на станцию, посылает Коленкура в Париж, с полномочиями вести переговоры о мире.

Ночь проводит, как в Сен-Дизье, над военными картами. Чуть свет – курьер: капитуляция подписана, и в это самое утро союзники вступают в Париж.

Не оборонил его и не сдал, сам сдался Року.

Тою же дорогою едет обратно в Фонтенбло и останавливается в нижнем этаже замка, в маленьких покоях вдоль галереи Франциска I.

Ждет концентрации войск, чтобы дать бой под Парижем. У него 60 тысяч штыков – 160 с ним, «Стотысячным». Может быть, он все еще и здесь, как под Лейпцигом, «самый могущественный монарх в Европе, и дела его могут поправиться».

Первого апреля узнает о триумфальном входе союзников в Париж. Третьего Коленкур привозит ему отказ Александра на предложение мира.

В тот же день, после смотра двух дивизий Молодой и Старой Гвардии, на дворе Белого Коня в Фонтенбло, император говорит войскам:

– Неприятель, опередив нас на три марша, вошел в Париж. Я предложил императору Александру мир ценою великих жертв – всех наших побед после Революции… Он отказался… Я дам еще бой под Парижем. Готовы ли вы?

– Виват император! На Париж! На Париж! Умрем на его развалинах! – ответили войска громовым криком.

– Отречение, остается только отречение! – проговорил в кучке маршалов Ней в двух шагах от императора. Тот не слышал или сделал вид, что не слышит. Вернулся в свои покои. Маршалы – за ним; Ней – впереди. Сзади подталкивают его и ободряют шепотом: он должен говорить за всех.

– Ваше величество имеет вести из Парижа?

– Нет, какие?

– Прескверные: Сенат объявил вас низложенным и разрешил народ и войска от присяги.

– Это не имел право делать Сенат; это мог сделать только народ, – возражает император спокойно. – А союзников я раздавлю под Парижем.

– Положение у нас отчаянное, – продолжает Ней. – Жаль, что мир не заключен раньше, а теперь остается только отречение.

Входит маршал Макдональд и присоединяется к общему хору:

– Армия не хочет подвергать Париж участи Москвы… Мы решили с этим покончить. Довольно с нас этой несчастной войны; мы не желаем начинать войны гражданской… Что до меня, я объявляю вашему величеству, что шпага моя никогда не обагрится французской кровью!

– Вы, господа, решили одно, а я – другое: я дам бой под Парижем…

– Армия не пойдет в Париж! – возвышает голос Ней.

– Армия послушается меня! – возвышает голос император.

– Ваше величество, армия слушается своих генералов!

Наполеон знал, что ему стоит сказать слово дежурному адъютанту, чтобы арестовать всех маршалов. Но сделать это перед лицом врага не так-то легко; и будут ли другие лучше этих? Он отпускает их все так же спокойно и, оставшись наедине с Коленкуром, пишет условное отречение, сохраняя права на престол за сыном и регентство за императрицей. Коленкур, Макдональд и Ней отвозят отречение в Париж.

В это самое время старый, верный и доблестный маршал Мармон, сподвижник императора с Египетской кампании, изменяет ему, пишет Шварценбергу: «Желая содействовать сближению армии с народом, дабы предупредить всякую возможность гражданской войны и пролитие французской крови, я готов покинуть с моими войсками армию Наполеона на следующих условиях. Первое: войска отступят свободно в Нормандию, с оружием, обозом и амуницией; второе: если, из-за этого движения, Наполеон попадает в плен союзников, жизнь и свобода ему будут обеспечены на территории и в стране по выбору союзных держав». Это значит: «Делайте с ним, что хотите; сажайте в яму, хороните заживо, только не убивайте». «Вот истинно французское великодушие!» – ответил Шварценберг, должно быть, не без усмешки и, конечно, на все согласился.

Шестой корпус Мармона стоял в Эссоне, между Фонтенбло и Парижем, прикрывая Наполеона от союзников. Уводя его, Мармон выдавал им императора, безоружного.

Александр, увидев в этом предательстве действие «Божьего Промысла» в пользу Бурбонов, объявил, что не может принять условного отречения Наполеона в пользу сына и потребовал отреченья полного.

Наполеон, узнав об измене Мармона, долго не хотел ей верить; но наконец поверив, сказал: «Он будет несчастнее меня!»

«Я их прощаю; да простит их Франция», – скажет он в завещании, упоминая Мармона среди других своих изменников, в том числе и Талейрана. Надо надеяться, что в день судный Талейран-дьявол прожжет поцелуем уста Иуде-Мармону.

После ухода Эссонского корпуса бой под Парижем сделался невозможным, Наполеон решил отступить за Луару. О, если бы раньше! Все равно погибать – так не лучше ли было погибнуть вольно – вольно взойти на костер, вместе со святою Францией, Жанной д'Арк. А теперь невольная жертва – казнь: сам не пошел – поведут; сам не решил – решит Рок.