Текст книги "Наполеон"

«Люди, казалось, были на высочайшей вершине человечества и благодаря одному лишь присутствию этого Чудесного, Возлюбленного, Ужасного, какого никогда еще не было в мире, могли считать себя, как первые люди в раю, владыками всего, что создал Бог под небом» (Леон Блуа, «Душа Наполеона»).

Может быть, никогда еще люди не были так готовы сказать: «Да приидет царствие Твое». Сказать кому – сыну ли «кровосмешения», Дионису, «Зевсову чаду», по Вергилию, или Сыну Божьему, по Евангелию, – этого еще никто не знал, не видел. И в этой слепоте причина того, что счастье Золотого века длилось только миг и рассеялось, как сон. Но, может быть, люди все еще живут этим мгновенным сном.

II. Император. 1804

«Очень прошу тебя, Бонапарт, не делайся королем! Это негодный Люсьен тебя подбивает, но ты его не слушай», – говорила Жозефина, ласкаясь к Бонапарту.

Но он не мог бы исполнить просьбу ее, если бы даже хотел: с 18 брюмера был уже «королем»; серая куколка уже истлевала на золотой бабочке.

Двадцатого января 1800 года, когда Первый консул переезжал из Люксембургского дворца в Тюильри, не хватило дворцовых карет, и пришлось нанять извозчичьи, залепив для приличия номера на них белой бумагой. Такова была святая бедность Республики.

В Государственном совете обращались к Бонапарту запросто: «гражданин Консул!» Он одевался так просто, что один роялист принял его за лакея и, только встретившись с ним глазами, понял, с кем имеет дело.

Когда перед началом торжественного богослужения в соборе Парижской Богоматери, по случаю Конкордата и Амьенского мира, духовенство спросило Первого консула, должно ли кадить двум его коллегам вместе с ним, он ответил: «Нет!» Это значит: перед лицом Божьим он уже кесарь. Серую куколку уже разбивала золотая бабочка.

 
Et du Premier Consul, déjà par maint endroit
Le front de l'Empereur brisait le masque étroi
И Первого консула узкую маску
Уже ломало во многих местах чело Императора.
 

Гюго. Сборник «Осенние листья»

В этом помогали ему враги лучше друзей; прямее, чем победы на войне, вели его к престолу покушения на жизнь его в мире.

Вскоре после отъезда Первого консула в Италию, в 1800 году, перед самым Маренго, в Париже открыт был заговор. В манифесте заговорщиков приводились обвинения против Бонапарта: «гнусные происки» 18 брюмера и «преступная цель» этого дня; говорилось о необходимости «еще раз спасти Республику и Революцию». Заговорщики должны были приступить к действию на следующий день после отъезда Первого консула в армию. Во главе заговора был военный министр генерал Бернадотт, министр внутренних дел Люсьен Бонапарт, министр полиции Фуше и комендант Парижа генерал Лефевр. «Заговор был глухо подавлен и остался мало известен» (Тибодо).

Двадцать четвертого декабря 1800 года (3 нивоза) на улице Сен-Никез произошел взрыв адской машины под каретой Первого консула. Стекла были разбиты вдребезги не только в карете Бонапарта, но и в следующей, в которой ехала Жозефина, так что сидевшую рядом с ней дочь ее Гортензию слегка ранило осколком стекла в руку. Повреждены были пятнадцать соседних домов, трое прохожих убито и множество ранено. Только чудом спасся Бонапарт: кучер его, слегка подвыпивший, гнал лошадей во весь опор и проскакал счастливо.

Первый консул ехал в Оперу, где в тот вечер давалась оратория Гайдна «Творение мира». Он вошел в ложу и на приветственные клики и рукоплескания двухтысячной, еще не знавшей о покушении толпы раскланялся так спокойно, что никто ни о чем не догадался. «Негодяи хотели меня взорвать», – сказал находившимся в ложе и, обернувшись к адъютанту, прибавил: «Принесите афишу».

Думал, что «негодяи» – якобинцы, но ошибался: это были «шуаны», как тогда называли бретонских роялистов-заговорщиков. Якобинцы, впрочем, готовы были соединиться с роялистами, чтобы убить Первого консула.

«Воздух полон кинжалами», – доносил ему министр полиции Фуше. Бонапарт знал, что Фуше готов прибавить к этим кинжалам и свой.

В 1800 году основано было «Общество тираноубийц», из которого впоследствии, уже во времена Империи вышел «Союз филадельфов». «Наполеон, – говорили они, – омрачил славу Бонапарта… Спас сначала нашу свободу, а затем погубил».

В годы Консульства, 1800–1804, воздух в самом деле «полон кинжалами». Но убийцы Бонапарта помогают Наполеону: ломают узкую маску Первого консула на челе Императора; разбивают серую куколку на золотой бабочке.

Чем больше ненавидят его десятки людей, тем больше любят миллионы. «Если он погибнет, что с нами будет? Кто защитит нас от красной бездны?» – говорят все; все убеждены, что «красная бездна» террора все еще готова поглотить Францию.

В октябре 1800 года Фуше представил Первому консулу брошюру брата его, Жозефа: «Параллель между Цезарем, Кромвелем и Бонапартом». Жозеф хотел, конечно, услужить Наполеону; но говорить о таких «параллелях» – все равно что о веревке в доме повешенного. Жозеф за это отправился в почетную ссылку, послом в Испанию. Куколка чуть держится на бабочке, но все еще держится.

Всем, впрочем, ясно, куда идет дело, когда 16 термидора, 4 августа 1802 года, решением Сената по плебисциту больше чем тремя миллионами голосов объявлено пожизненное консульство. Президент Сената сообщает это решение Первому консулу торжественно в Тюильри.

«Сенаторы, – ответил Бонапарт, – жизнь гражданина принадлежит отечеству. Французский народ желает, чтобы я посвятил ему всю мою жизнь… Я повинуюсь… Моими усилиями и с вашею помощью, по доверию и по воле этой великой страны, свобода, равенство, благоденствие французов будут обеспечены от прихотей судьбы и неизвестностей будущего…

Лучший из народов будет счастливейшим, как он того достоин, дабы счастьем своим содействовать счастью всей Европы. Тогда, утешенный сознанием, что я был призван волею Того, от Кого все исходит, восстановить на земле справедливость, порядок и равенство, я услышу, без сожаления и без тревоги, о суде потомства, как пробьет мой смертный час».

«Я призван волею Того, от Кого все исходит» значит: «Я призван Богом, я Божий избранник, помазанник».

«Так вот исход этой Революции, начатой с таким почти всеобщим порывом любви к свободе и к отечеству! – возмущаются уже не крайние якобинцы, а умеренные республиканцы. – Столько крови, пролитой на полях сражений, столько разрушенного благосостояния, столько драгоценных жертв привели нас к замене одного короля другим и королевской семьи, царствовавшей над Францией в течение веков, семейством, никому не известным десять лет тому назад и едва французским при начале Революции. Неужели мы так низко пали, чтобы искать спасения в деспотизме и предаваться Бонапартам, без всяких условий?»

А в это время Бонапарты уже спорят о будущем престолонаследии. Когда Людовик от него отказывается за своего малолетнего сына, вернувшийся из ссылки Жозеф, негодуя, что его хотят обойти, произносит непристойнейшую речь в Сенате: «проклинает честолюбие Первого консула и желает ему смерти, как счастья для семьи Бонапартов и Франции».

Братья только мешают, зато враги опять помогают: убийцы Бонапарта углаживают путь Наполеону.

В начале 1804-го арестованы в Париже сорок заговорщиков, имевших намерение покуситься на жизнь Первого консула, большею частью наемников английского правительства; в том числе Жорж Кадудаль, бретонский «шуан», и два генерала, Пишегрю и Моро. Предполагали – ошибочно, как потом доказано было с несомненностью, – что в заговоре участвовал и даже одно время находился в Париже герцог Энгиенский, Людовик Бурбон Конде, один из последних отпрысков старого королевского дома Франции, живший тогда в городке Эттенгейме маркграфства Баденского, неподалеку от Рейна и французской границы.

Пятнадцатого марта взвод французских жандармов перешел потихоньку через границу, пробрался в Эттенгейм, арестовал герцога и отвез его в Париж, в Венсенскую крепость. Здесь 21 марта, в два часа пополуночи, расстреляли его в крепостном рву по приговору военно-полевого суда. Суд был пустой комедией, действительный приговор исходил от Бонапарта.

Невинность Энгиена была так очевидна, что даже подставные судьи ходатайствовали о его помиловании. Знал ли Бонапарт, что герцог невинен? Во всяком случае, мог знать.

«Мы вернулись к ужасам 93-го года; та же рука, что извлекла нас из них, в них же опять погружает, – говорил граф Сегюр. – Я был уничтожен. Прежде я гордился великим человеком, которому служил, а теперь…» Духу не хватает ему кончить: «теперь, вместо героя – злодей».

Зачем же Бонапарт убил Энгиена?

«Эти люди хотели убить в моем лице революцию. Я должен был защитить ее, я показал, на что она способна». – «Я заставил навсегда замолчать якобинцев и роялистов».

Нет, не заставил; и уж лучше бы не вспоминал Волчонок о загрызенной им же Волчице-Революции.

«Что я, собака, что ли, которую всякий прохожий на улице может убить?» – «Мне принадлежало естественное право самозащиты. На меня нападали со всех сторон и каждую минуту… духовые ружья, адские машины, заговоры, западни всех родов… Я, наконец, устал и воспользовался случаем перекинуть террор обратно в Лондон… Война за войну… кровь за кровь…» – «Ведь и моя кровь тоже не грязь».

Может быть, все это было бы так, если бы герцог Энгиенский не был невинен и Бонапарт этого не знал наверное.

За три дня до смерти, уже в наступающих муках агонии, он потребовал запечатанный конверт с завещанием, вскрыл его, прибавил что-то потихоньку от всех, опять запечатал и отдал. Вот что прибавил: «Я велел арестовать и судить герцога Энгиенского, потому что это было необходимо для безопасности, блага и чести французского народа, в то время, когда граф д'Артуа, по собственному признанию, содержал шестьдесят убийц в Париже. В подобных обстоятельствах я снова поступил бы так же».

Все это опять, может быть, было бы так, если бы он не знал наверное, что герцога Энгиенского не было среди убийц.

«Вопреки ему самому, я верю в его угрызения: они преследовали его до гроба. Терзающее воспоминание внушило ему прибавить эти слова в завещание», – говорит канцлер Паскье, хорошо знавший Наполеона и близкий свидетель этого дела. Кажется, так оно и есть: мука эта терзала его всю жизнь; с нею он и умер.

Проще и лучше всех об этом говорит лорд Холланд, истинный друг Наполеона: «Надо признать, что он виновен в этом преступлении; оправдать его нельзя ничем: оно останется на памяти его вечным пятном».

Англичане могли быть довольны: кровь запятнала белые одежды героя; в дом его вползли евмениды, и кинжал их будет ему страшнее, чем все кинжалы убийц.

Но дело сделано: ров Венсенский, где расстрелян невинный потомок Бурбонов, есть рубеж между старым и новым порядком, разрез пуповины, соединяющей новорожденного кесаря с королевской властью. Труп Энгиена для Бонапарта – ступень на императорский трон; кровь Энгиена для него – императорский пурпур.

«Великий человек, довершите ваше дело, сделайте его бессмертным», – молит Сенат Первого консула о принятии верховной власти 28 марта, неделю спустя после казни герцога. Но слова эти кажутся Бонапарту все еще невнятными или чересчур стыдливыми. «Вы сочли за благо изменить некоторые учреждения наши, дабы навсегда утвердить торжество свободы и равенства. Я прошу вас изъяснить вашу мысль до конца», – пишет он Сенату. «Наибольшее благо Франции требует, чтобы управление Республикой вверено было Наполеону Бонапарту, наследственному императору», – отвечает Сенат.

Куколка разбита – выпорхнула бабочка.

Восемнадцатого мая 1804 года длинная вереница карет под конвоем конных кирасир въехала в Сен-Клу. Было пять часов вечера – тот самый час, когда 19 брюмера гренадерская колонна Мюрата разогнала штыками Совет пятисот. Сенаторы вошли в тот самый кабинет, где тогда же, 19 брюмера, генерал Бонапарт, только что вынесенный на руках гренадеров из якобинского пекла, в бешенстве расчесывал до крови на лбу своем сыпь от тулонской чесотки и бессвязно лепетал гревшемуся у камина Сийесу-Гомункулу: «Генерал, они хотят объявить меня вне закона!»

«Государь!.. Ваше величество! – обратился к Первому консулу от лица Сената вчерашний коллега его, второй консул Камбасерес. – В эту самую минуту сенат объявляет Наполеона Бонапарта императором французов».

«„Виват император!“ – послышались крики и рукоплескания в толпе сенаторов, довольно, впрочем, жидкие, – вспоминает очевидец. – Император ответил голосом твердым и громким. Все казались смущенными, кроме него… Многие с непривычки, путаясь, говорили ему то „гражданин Первый консул“, то „государь“ и „ваше величество“. Вся церемония длилась с четверть часа… Возвращаясь в Париж, я видел толпившийся по дороге народ. Пушечная пальба и съезд карет привлекли много любопытных. Но вечером не было ни праздников, ни иллюминаций. Кажется, в толпе не знали, что произошло, или оставались равнодушными» (Миот де Мелито, «Мемуары»).

Наполеон сначала думал короноваться в Ахене, древней столице Карловингской династии. «Париж, – говаривал он, – язва Франции; парижане неблагодарны и легкомысленны; они осыпают меня самою гнусною бранью». Вот в какую минуту готов отречься от сердца Франции: чувствует себя уже не французским, а всемирным кесарем.

Папа Пий VII согласился приехать в Париж, чтобы венчать императора: услуга за услугу, за Конкордат – венчание.

«Я желал бы, чтобы это дело совершилось ради великого блага, которое проистечет из него для религии, церкви и государства», – писал легат Капрара из Парижа в Ватикан.

«Промысел Божий и конституционные законы Империи даровали нашей фамилии наследственное императорское достоинство», – сказано было в манифесте. Это значит: короноваться будет не только Наполеон, но и жена его, вопреки обычаю: лет двести не бывало, что короновались женщины.

В самую последнюю минуту папа узнал, что Жозефина – не супруга Наполеона, а «любовница», потому что не венчана. Короновать такую чету было бы кощунством. От этого папа отказался наотрез и потребовал церковного брака. Наполеон уступил ему нехотя: уже о разводе подумывал, не желая связывать судьбу новой династии с бездетной Жозефиной. Дядя Феш, кардинал, повенчал их тайком, без свидетелей, в кабинете императора.

Перед коронованием надо было ему причаститься. От этого он, в свою очередь, отказался наотрез: причащаться, не веря в таинство, казалось ему лицемерием и кощунством. «Не будем отягчать совести его и нашей», – согласился папа и написал собственноручно в церемониале: «Non communicarano (причащаться не будут)». – «Рано или поздно вы сами к этому придете и будете с нами», – говорил он императору.

Тут со стороны Наполеона было противоречие: от одного таинства, причащения, отказывался и требовал другого – помазания на царство, ибо оно есть «пятое таинство», по толкованию святого Петра Дамиана. Но отказом от причащения уничтожалось и помазание: какое, в самом деле, могло иметь значение таинство, совершенное над человеком, не принадлежащим к церкви?

Одиннадцатого фримера, 2 декабря 1804 года, в соборе Парижской Богоматери происходила невиданно пышная, но холодная и скучная церемония. Многие заметили, как император «несколько раз подавлял зевоту»; а когда папа мазал его миром, казалось, думал только о том, как бы поскорее вытереться. «Лицо его было равнодушно и неподвижно, как в магнетическом сне». С вещим даром ясновидения, не покидавшим его в роковые минуты жизни, узнавал ли он, «вспоминал» ли, что венчает себя «как жертву»?

«Да живет император вовеки! Vivat imperator in aeternum!» – возгласил папа и протянул было руку, чтобы взять корону.

Но Наполеон предупредил его: взял ее сам, снял с головы золотой лавровый венец и возложил на нее корону.

«Бог мне дал ее; горе тому, кто к ней прикоснется!» – скажет впоследствии, венчаясь в Милане железной короной Ломбардии.

«Для того ли явлена человеку свобода, чтоб он никогда не мог от нее вкусить? Вечно ли, протягивая руку к этому плоду, он будет поражаем смертью?» – говорил в Трибунале старый честный якобинец Карно, голосуя один против объявления Наполеона императором.

«Мы только что сделали императора, – писал [памфлетист] Поль-Луи Курье. – Такой человек, как Бонапарт, – солдат, военачальник, первый полководец в мире – захотел называться „его величеством“. Быть Бонапартом и сделаться „государем“! Он хочет снизиться… Бедный человек! Мысли его ниже его судьбы».

Прадт, епископ Малинский, не скрывал от Наполеона, что в различных частях Франции, которые он имел случай наблюдать как служитель церкви, он «не нашел никакого благоприятного следа, оставленного этой церемонией». – «Мне всегда казалось, что вы коронованы только вашей собственной шпагой», – говорил он в лицо императору и потихоньку прибавлял: «Это самообман, это настоящее ребячество!»

Бетховен посвятил Бонапарту «Третью симфонию», но, узнав, что он сделался императором, зачеркнул посвящение и вместо него написал: «Героическая симфония в память великого человека». В ней – похоронный марш, как будто Бетховен тоже знал-помнил, что Наполеон венчал себя как жертву.

Коронационная мантия императора усеяна была золотыми пчелами. Точно такие же пчелы найдены в могиле Хильдерика I, одного из древнейших королей Франции. Что это значит?

Идучи в Фимнафу, увидел Самсон: «Вот молодой лев, рыкая, идет навстречу ему. И сошел на него Дух Господень, и он растерзал льва, как козленка. Спустя несколько дней пошел он посмотреть труп льва, и вот, рой пчел в трупе львином и мед». И загадал он загадку филистимлянам: «Из ядущего вышло ядомое, и из сильного вышло сладкое» (Суд. 14:14).

Если бы Наполеону на Святой Елене напомнили эту загадку и пчел на его императорской мантии, он, может быть, понял бы, что они значат. Сам себя растерзал, как Самсон – льва: «и вот, рой пчел в трупе львином и мед» – мед Золотого века, мед жертвы сладчайший. Это и значит: из ядущего вышло ядомое, и из крепкого вышло сладкое.

III. Победы. 1805-1807

«Мое могущество зависит от моей славы, а слава – от побед, – говаривал Наполеон. – Победа сделала меня тем, что я есть, и только победа может меня удержать у власти. Новорожденное правительство должно ослеплять и удивлять, а только что перестает это делать, – падает».

Он знает-помнит, что последняя и величайшая победа из всех остальных – в поединке с Англией из-за мирового владычества. Все войны его, от Тулона до Ватерлоо, – только одна-единственная вечная война с Англией. Англии ищет он всюду: сначала за Италией, Египтом, Сирией; потом за Австрией, Германией, Испанией, Россией; моря ищет за сушей, пробивается сквозь сушу к морю. Вечно борется, Островитянин, с Островом. «О, если бы я владел морями!» – скажет на Святой Елене. Знает-помнит, что власть над морем – власть над миром.

«Я уничтожу Англию, и Франция будет владычицей мира», – говорит после Маренго. «Сосредоточим всю нашу деятельность на флоте, сокрушим Англию, и вся Европа будет у наших ног».

Амьенский мир, казавшийся вечным, длился четырнадцать месяцев. Мысль о военном десанте в Англии, о поражении врага в самое сердце не покидала ни Первого консула, ни императора. Девятнадцатого июля 1805 года он отправился в Булонский лагерь на берегу Ла-Манша. В лагере уже два года шли приготовления к десанту, земляные и водные работы, углублялись гавани, строились верфи, арсеналы, плотины, молы, окопы, укрепления. Собиралась «Великая армия», так впервые названная здесь, в Булонском лагере. Шесть корпусов ее расположились на венчающем гавань амфитеатре холмов, с императорскою ставкою посередине.

«Национальная флотилия» из 2365 судов различной величины и устройства, от канонирских шлюпок до линейных кораблей, с 12-тысячным экипажем, подымала транспорт в 160 тысяч человек, 10 тысяч лошадей и 650 пушек.

Сложная операция десанта могла быть произведена в восемь часов: надо было только переплыть через пролив в тридцать два километра. «Восемь часов благоприятного ночного времени решили бы судьбы мира», – писал Первый консул адмиралу Гантому, и потом император – адмиралу Латуш-Тревилю: «Если мы овладеем проливом только на шесть часов, мы овладеем миром».

В Амьене воздвигнута триумфальная арка с надписью: «Путь в Англию». Под императорской ставкой, в Булони, найдена в земле древнеримская секира, будто бы из лагеря Юлия Цезаря, первого завоевателя Англии: как бы две тысячи лет всемирной истории венчались Булонским лагерем.

Пятнадцатого августа, в день рождения Наполеона, происходила торжественная церемония – раздача орденских крестов новоучрежденного Почетного Легиона. Император сидел на тысячелетнем железном троне короля Дагобера, на верхушке холма, откуда обозревал весь лагерь и море, покрытое судами флотилии, как новый Ксеркс. Манием руки, казалось, мог сокрушить Англию – овладеть миром.

Но в Париже не верили в десант. «Он возбуждал всеобщий смех, – вспоминает Бурьенн. – Трудно было, в самом деле, представить себе предприятие более разорительное, бесполезное и смешное». Появились карикатуры: булонские корабли – ореховые скорлупки в умывальнике; английский матрос, сидя на берегу, курит трубку, и от дыма ее, как от бури, бежит французский флот. В Англии тоже смеялись, но и дрожали.

«Много спорили о том, серьезно ли Бонапарт замышляет поход в Англию, – говорит генерал Мармон. – Я отвечаю с убеждением, с уверенностью: да, серьезно. Этот поход был самою пламенною мечтою всей жизни его, самой дорогой надеждою. Возможность десанта была несомненна. Бонапарт намеревался смести артиллерийским огнем Дуврскую крепость и принудить ее к сдаче в одно мгновение. „Хорошо, что английская экспедиция не началась в ту самую минуту, как Австрия выступила против нас с такими огромными силами“, – сказал я ему однажды, уже в начале Австрийской кампании. „Если бы мы, высадившись в Англии, вошли в Лондон, как это произошло бы несомненно, то и страсбургских женщин хватило бы для защиты наших границ“, – ответил мне Бонапарт. Никогда ничего он так горячо не желал, как этого».

«Я провозгласил бы республику в Англии, уничтожение аристократии, палаты пэров, экспроприацию всех, кто воспротивился бы мне, свободу, равенство и верховную власть народа. В таком большом городе, как Лондон, много черни и недовольных; грозная партия встала бы за меня. Я поднял бы также восстание в Ирландии. Нас призывала бы большая часть англичан. После высадки мне предстояло бы только одно правильное сражение с исходом несомненным, и я оказался бы в Лондоне… Английский народ, стонавший под игом олигархии, тотчас присоединился бы к нам; мы были бы для него союзниками, пришедшими его освободить; мы пришли бы к нему с магическими словами Свобода и Равенство».

Успех десанта зависел от морской диверсии адмирала Вильнева, посланного с французским флотом на Антильские острова, для отвлечения английской эскадры от Ла-Манша. Первая часть диверсии Вильневу удалась: он дошел до Мартиники, и английский флот погнался за ним. Но на возвратном пути, встретив адмирала Нельсона у Ферроля, Вильнев повернул на юг и ушел в Кадикс, вместо того чтобы идти дальше, как ему было приказано, на Рошфор и Брест, усилиться здесь французскими и испанскими эскадрами и, появившись неожиданно в Ла-Манше, очистить на несколько дней пролив от английского флота, «что сделало бы успех десанта почти несомненным».

«Выходите же, выходите в Ла-Манш, не теряйте ни минуты! Англия наша, – появитесь только на двадцать четыре часа», – писал Наполеон Вильневу 22 августа, а 23-го пришло известие, что Вильнев ушел на юг. Этим участь десанта решалась.

Так же как некогда в Египте и Сирии, исполинская химера лопнула как мыльный пузырь; гора родила мышь. Миллионы брошены в воду, пущены на ветер; национальная флотилия – только «ореховые скорлупки в умывальнике», и весь Булонский лагерь – жалкий выкидыш. Но опять, как тогда, лопнула одна химера – возникла другая: всю Европу поднять на Англию, двинуть всю земную сушу на море.

В тот же день, 23 августа, Наполеон объявляет войскам, что «Австрия, соблазненная золотом Англии, выступила против Франции»; велит снять Булонский лагерь и диктует план Австрийской кампании. Все движение Великой армии, число маршей, расположение и назначение войсковых частей предвидены, угаданы, рассчитаны с математической точностью. Знание соединяется с пророчеством, математика – с ясновидением. Булонский лагерь снят, и 180-тысячная армия перенесена, как по волшебству, с берегов Ла-Манша на берег Дуная. Вся она движется с такой быстротой, в таком порядке, что если бы кто-нибудь мог обозреть ее с высоты, то подумал бы, что это стройно пляшущий хор Диониса, где хоровожатый – сам Бог.

 
И с высоты, как некий бог,
Казалось, он парил над ними,
И двигал всем, и все стерег
Очами чудными своими.
 

Тютчев. «Неман»

Наполеонова империя созиждется на восьми столпах – восьми победах; четырех южных – Лоди, Арколе, Риволи, Маренго, – которыми завоеваны страны Средиземноморского бассейна от Гибралтара до Адриатики; и четырех северных – Ульм, Аустерлиц, Йена, Фридланд, – которыми завоевана Средняя Европа от Рейна до Немана.

Южные победы – трудные; северные – легкие; в тех Наполеон – восходящее солнце, в этих – неподвижное солнце в зените; те – разные, радужные, как лучи восхода, эти – одинаковые, белые, как свет полдня; те власть его усугубляют, эти расширяют; те – национальные; эти – всемирные; те – героичны, а эти – но для этих у нас нет слова; древние греки назвали бы их «демоничными»; но, может быть, только один из нас, Гете, понял бы, что это значит: он так и определяет существо Наполеона, как «демоническое», разумеется, не в нашем, христианском, смысле, а в древнем, языческом: daimon – земной бог. Тем, кто не знает законов «демоничного», кажется оно «чудесным», «сверхъестественным»; но, может быть, оно так же просто, как то, что нам кажется «необходимым», «естественным».

Что дает Наполеону как бы такую, в самом деле чудесную, власть над людьми и событиями? «Род магнетического предвидения», – говорит об этом школьный товарищ и секретарь его, Бурьенн. «У меня было внутреннее чувство того, что меня ожидает». – «Со мной никогда ничего не случалось, чего бы я не предвидел», – говорит сам Наполеон.

Это у него всегда; но в те два года, 1805–1807, от Ульма до Фридланда, – больше, чем когда-либо.

Люди слабы, потому что слепы, не знают, что будет. Наполеон знает-помнит будущее, как прошлое. Знать – мочь. Все может, потому что все знает. Видит сквозь стены, как сквозь стекла; проходит сквозь стены, как дух. Так легко побеждает, что кажется, ему и руки не нужно протягивать, чтобы срывать победы: сами они падают к ногам его, как зрелые плоды. Это уже не война, а триумфальное шествие. Если бы это продлилось, он пошел бы и победил весь мир. Но и в тех двух годах это только миг – дней сорок, от Ульма до Аустерлица. Дальше – меркнет, слабеет: последняя легкая и светлая победа – Фридланд. И он, кажется, сам это чувствует: кончает войну Тильзитским миром, может быть, надеясь, что это мир окончательный: Англия будет побеждена европейской блокадой – сушей, опрокинутой на море.

Южные победы, молнии, описывать трудно; но еще труднее – северные: неподвижный, ослепительно белый свет полдня. Да тут и описывать нечего: все одно и то же; надо повторять бесконечно: знает – может; предвидит – побеждает.

Ульмский план Наполеона – закинуть исполинскую сеть от Рейна до Дуная, чтобы поймать в нее австрийского фельдмаршала Мака. Тот сам идет в ловушку. «Похоже на то, что не Маком, а мной задуман план кампании», – говорит Наполеон, переходя через Рейн 1 октября 1805 года, и предсказывает: «Кавдинскими ущельями для Мака будет Ульм». Как предсказал, так и сделалось: вся австрийская армия попалась в Ульм, как рыба в сеть.

Может быть, Мак не был таким глупцом и трусом, как это кажется; но обезумел под чарующим взором «демона», как птица – под взором змеи. Мог бы выйти из Ульма или запереться в нем, чтобы выждать союзную русскую армию, которая шла к нему на помощь форсированными маршами; но не вышел и не заперся: 20 октября капитулировал, почти без боя.

Меньше чем в три недели, рассеяв или уничтожив 80 тысяч австрийцев, Наполеон идет на Вену, овладевает ею, тоже почти без боя, и переходит через Дунай, преследуя австро-руссов, отступающих в Моравию.

Первого декабря 1805 года, в ночь накануне Аустерлица, когда император объезжает войска, солдаты, вспомнив, что этот день – первая годовщина коронования, зажигают привязанные к штыкам сосновые ветки с пучками соломы и приветствуют его шестьюдесятью тысячами факелов: служат огненную всенощную богу Митре, Непобедимому Солнцу – самому императору. Точно он заразил их всех своим «магнетическим предвиденьем»: завтрашнее «солнце Аустерлица» уже взошло для них в ночи.

Второго декабря бой начался на рассвете. Австро-руссы так же послушно, как Мак, исполняют план Наполеона: идут в западню – болотную низину Тельница. Кавалерийская атака Мюрата оттесняет их к Аустерлицу. Корпуса маршалов Сульта и Бернадотта, скрытые туманом в овраге Гольбаха, внезапно выходят из него и атакуют высоты Пратцена. В эту минуту, как сказано в бюллетене, «солнце Аустерлица взошло, лучезарное!»

Не папа короной кесарей, а сам император венчал себя этим солнцем.

Четырнадцатого октября 1806 года – Йена. Может быть, саксонский пастор, указавший французам обходную тропинку на высотах Ландграфенберга, не был таким Иудой Предателем, как это кажется; но обезумел, так же как злополучный Мак, под чарующим взглядом демона; понял, что с ним нельзя бороться, – все равно победит.

Опять Наполеону помогает утренний туман, и солнце Йены – «солнце Аустерлица» – восходит, опять лучезарное, освещая французское войско, внезапно кидающееся с высот Ландграфенберга на захваченную врасплох прусско-саксонскую армию.

Аустерлиц отдал Наполеону Австрию; Йена отдает ему Пруссию. Двадцать седьмого октября 1806 года он входит в Берлин триумфатором и отсылает в Париж шпагу Фридриха Великого.

Первая угроза судьбы победителю – Эйлау, 8 февраля 1807 года. Здесь дерутся с ним русские так, как еще никто никогда не дрался. «Бойни такой не бывало с изобретенья пороха», – вспоминает очевидец (Марбо). Корпус Ожеро почти истреблен артиллерией. Во время боя подымается метель, бьющая французам прямо в лицо таким густым снегом, что в пятнадцати шагах не видно; люди не знают, где враг, и стреляют часто по своим. Ужас Двенадцатого года – ужас рока глянул в глаза Наполеона в этой ледяной, железной и кровавой ночи Эйлау.

Русские наконец отступили, но – оставив врагу только поле сражения с 30 тысячами убитых и раненых.

«Какое ужасное зрелище! – повторял Наполеон, обходя это поле. – Вот что должно бы внушить государям любовь к миру и отвращение к войне!» Вспомнил, может быть, Яффу: «Никогда война не казалась мне такою мерзостью!»