Текст книги "AMERICAN’ец. Жизнь и удивительные приключения авантюриста графа Фёдора Ивановича Толстого"

Глава XIII

Обер-гофмаршал Александр Львович Нарышкин славился своим хлебосольством далеко за пределами Петербурга и самой России. Император Александр, будучи в добром расположении духа, называл его прилюдно кузеном, а на загородную дачу князя приглашал порой иностранных государей. Александр Львович сделался директором Императорских театров в царствование Павла и пост свой сохранил при его сыне: он знал толк во всевозможных увеселениях, деньги на которые тратил без счёта.

Три летних месяца на даче Нарышкина по Петергофской дороге каждый день гремели концерты роговой музыки; устраивались маскарады, театральные представления, балы с фейерверками… Желающие могли приезжать когда угодно и развлекаться день-деньской. Всех ждали накрытые столы: охотников на княжеское угощение собиралось иной раз до двух тысяч – сам Нарышкин знал едва ли десятую часть гостей.

Рассказывали, что государь Александр, желая помочь Нарышкину деньгами, однажды прислал ему роскошно изданную книгу. Под обложкой князь обнаружил вместо страниц ассигнации на сто тысяч рублей – сумму невероятную. Александр Львович сердечно поблагодарил Александра Павловича за поистине царский подарок и, будучи знаменитым остроумцем, сообщил государю, что столь увлекательная книга непременно нуждается в продолжении. Молодой император оценил смелую шутку: он прислал князю второй фолиант с сотней тысяч рублей внутри, но присовокупил, что издание на этом закончено.

Да, летом у Нарышкина хватало загородных забот. Но пока на дворе стоял май – Александр Львович лишь готовился к ежедневному празднику в три месяца длиною, и в особняке принимали не всех…

…только это не касалось ни старых друзей вроде Резанова, ни родственников: любой из многочисленной фамилии Нарышкиных мог приехать на дачу князя в любое время и гостей за собой привезти. В конце мая сын обер-камергера Ивана Александровича Нарышкина так и поступил.

– Господа, – крикнул он собутыльникам-гвардейцам, – едемте сейчас же к цыганам!

Двадцатилетний Александр Нарышкин состоял в лейб-гвардии Егерском батальоне и кутил с другими новоиспечёнными офицерами, среди которых оказались Фёдор Иванович Толстой с неотлучным Фёдором Петровичем. Уговаривать разгорячённую компанию не пришлось: цыгане для петербургской молодёжи были по-прежнему в новинку, а дармовое угощение на знаменитой даче государева обер-гофмаршала выглядело соблазнительно – большинство гвардейцев, подобно кузенам Толстым, считали каждый гривенник.

Извозчики домчали полтора десятка офицеров к имению Нарышкина быстро и весело – смышлёные молодцы прихватили с собой выпивку и времени по пути не теряли. Хозяина дома не оказалось, но это никого не смутило: подгулявшие гости ехали не ради знакомства с князем, а его молодой родич охотно принял на себя хозяйские обязанности – благо, бывал здесь не раз…

…и распорядился, чтобы столы накрыли прямо в таборе. Также Нарышкин велел цыганам показать удаль, и те постарались на славу. Песни, танцы, фокусы и дрессированный медведь занимали весёлую компанию долго. На свежем воздухе молодые офицеры резвились без удержу. Недостатка в напитках не было, и под утро нескольких гвардейцев сморило прямо за столом. Зато прочие сами пробовали ходить на ходулях и жонглировать; когда надоело – забрали у притомившихся цыган пару гитар: иные гости умели недурно щипать струны. Фёдор Петрович блеснул музыкальными талантами – сыграл и спел новым приятелям, а Фёдора Ивановича задели слова молодого Нарышкина, брошенные вскользь.

– Противу нашего брата лучших стрелков не бывает! – утверждал Нарышкин, расстегнув верхние пуговицы егерского мундира. – Правильно великий Суворов говорил: гренадеры и мушкетёры на штыках рвут, а стреляют егеря!

– Отчего же не на штыках, коли враг рядом? – с усмешкою откликнулся Толстой. – Да только стрелять-то мало, ещё ведь и попадать надо! Ты, Саша, вели нам пистолеты подать, вот и посмотрим, чья возьмёт.

Офицерская компания оживилась. Из дому принесли пистолеты, которые немедля были заряжены. Скамьёй обозначили барьер, от него в двадцати шагах воткнули в землю две саженных жерди с надетыми вверх дном пустыми бутылками. Фёдор Петрович засомневался:

– Далеко. И темно слишком.

В самом деле, занимавшийся рассвет пока лишь немного разогнал ночную мглу. Факелы ещё горели, освещая истоптанный помост и столы с остатками затянувшейся трапезы. Фёдор Петрович был прав: мишени по другую сторону помоста едва темнели на фоне серого луга, покачиваясь вдали от стрелков – Фёдора Ивановича с Александром Нарышкиным, ставших у барьерной скамьи.

– Ничего-ничего, – хорохорился Нарышкин, разминая руку, – в бою всяко бывает.

– И то верно, – в тон ему отвечал Фёдор Иванович, – а почему тихо так? Мы же с вами, братцы, на войне сейчас! Вокруг шум должен быть, битва!

Он глянул на цыган и приказал:

– Играйте!

Музыканты грянули разом. Бубны с гитарами выбили такой задорный ритм, что ноги у притомившейся компании сами собой пустились в пляс. Цыганки-танцовщицы звякнули монистами, снова начиная пёструю карусель, но на помост не выходили, чтобы не оказаться перед нетрезвыми вооружёнными офицерами, – держались в стороне, за столами. Фёдор Иванович поворотился к Нарышкину и спросил:

– Так ка́к, говоришь, егеря стреляют?

Тот поднял пистолет и целился долго: музыканты с плясуньями здорово отвлекали от едва заметной мишени. Наконец он спустил курок, и одна из бутылок звонко разлетелась вдребезги.

– Вот так! – сказал довольный Нарышкин. – Твой выстрел. Что затихли? – спросил он цыган, которые от грохота перестали играть. – Дайте ему войну!

Музыканты заиграли снова. Но лишь только Фёдор Иванович поднял пистолет, целя в оставшуюся бутылку, как на дальний от него стол вспорхнула одна из цыганок. Он бросил на неё взгляд – и обомлел.

То была Пашенька. Другие танцовщицы топали не по доскам помоста, а по земле – глухо, неслышно. Пашенька же, тряхнув юбками, смахнула со стола несколько бутылок и освободила себе место. Смоляные кудри красавицы развевались под утренним ветерком. Юбки она не отпускала – из-под них виднелись красные сапожки. Каблуки её ударили по столу частой дробью, вторя бубнам и заглушая гитары. Девушка со смехом глядела на Толстого, который застыл неподвижно с поднятым пистолетом. Рассмеялся и Нарышкин.

– Эдак ты, пожалуй, до обеда достоишь! – сказал он, победоносно оглядев остальных офицеров. – Не томи, подойди ближе: форы тебе даю пять шагов!

Нарышкин не успел согнать с лица улыбку, когда Толстой вдруг перевёл пистолет с бутылки на Пашеньку – и выстрелил. Музыка оборвалась, кто-то из цыганок вскрикнул, а Фёдор Иванович, не глядя, сунул дымящийся пистолет в руки Фёдору Петровичу и в наступившей тишине двинулся к Пашеньке.

Она стояла на столе, по-прежнему придерживая юбки и слегка поджав одну ногу. В распахнутых глазищах отражался приближающийся граф, который тоже не сводил с неё взгляда.

– Господа, – произнёс один из офицеров, который оказался ближе всех к цыганке, – господа, ей Американец каблук отстрелил!

Напуганные цыгане откликнулись гомоном, а гвардейцы восхищённо зааплодировали, крича: «Виват, Американец!» Толстой подошёл к столу, на котором стояла Пашенька, и протянул ей руку, приглашая сойти на землю.

– Мы уговаривались по бутылкам стрелять! – досадовал Нарышкин, уверенный в своей победе, но на него не обращали внимания: героем, сделавшим лучший выстрел, безусловно был Толстой.

Пашенька, чуть касаясь руки Фёдора Ивановича, легко спрыгнула вниз и оказалась прямо перед ним, почти вплотную.

– Кто ты? – спросил Толстой, не отпуская её руку и продолжая глядеть глаза в глаза.

– Меня Пашенькой зовут, – ответила юная цыганка. Русский она знала куда лучше своего отца. – А ты кто?

– Американец, – хрипло сказал Фёдор Иванович, поражённый смелостью и красотой Пашеньки, которая вблизи была совсем уж невообразимо хороша. Называться простой цыганке титулом и полным именем показалось ему не к месту. Девушка улыбнулась, показав жемчужные зубки, и певуче повторила странное имя:

– Америка-а-анец… Ты мне сапожок испортил, барин. Как теперь плясать?

Пашенька высвободила руку из горячих пальцев графа и, ступая на носочках, упорхнула сквозь толпу цыган к шатрам на лугу неподалёку, а Толстой так и остался стоять столбом, глядя ей вслед.

Глава XIV

Баронет Уоррен и Кохун Грант в ночном разговоре с Резановым подробно разобрали предстоящую экспедицию. Николай Петрович лишний раз убедился: британцам известно всё до мелочей. К тому же они наверняка знали много больше того, что говорили.

Помянуто было приобретение капитаном Лисянским в Лондоне двух шлюпов из-за отсутствия у русских надёжных кораблей. Не забыта полуторная цена покупок, доставляемых из Вест-Индии и Ост-Индии в Россию кружным путём через Англию. Обсуждено преимущество доставки товаров из Северной Америки в Китай не по суше, как делали русские, но морем…

– Крузенштерн – дотошный немец, – заметил британский посланник, – все его расчёты проверены и перепроверены многократно. Если он говорит, что один-два русских корабля привезут в Кантон больше мехов, чем все наши катера, и с большей прибылью – значит, так оно и есть. А значит, наша тамошняя торговля будет уничтожена за один-два сезона.

Грант в упор глянул на Резанова:

– Как вы понимаете, Британия не может этого допустить. Нам придётся принимать самые экстренные, самые жёсткие меры.

– Вы говорите о войне. – Обер-прокурор говорил медленно. – О войне царицы морей с Россией, которая неспособна дать отпор на своих восточных рубежах.

Британский посланник подбоченился в кресле.

– Ваш Ломоносов хорошо сформулировал: если где-то убыло, значит, где-то прибыло, – сказал он, пригубив херес. – Россия так же слаба на востоке, как сильна на западе, имея пехоты и конницы до семисот тысяч. Заведомое поражение в Русской Америке ваш государь поспешит компенсировать новым альянсом с французами и победами в Европе. Этого мы тем более не можем допустить.

– Слава богу. – Николай Петрович отсалютовал ему рюмкой. – Плохой мир лучше хорошей ссоры.

– Для вас в особенности! – подхватил Уоррен, салютуя в ответ. – Лично для вас.

– Почему же, позвольте узнать?

– Потому что в вашем случае закон Ломоносова не годится. Ваши главные деньги на другом краю света, в Русской Америке. Что бы ни происходило здесь – в коммерческом отношении для вас важно только то, что происходит там. Если на востоке затеется война, Россия понесёт какие-то потери, но вы потеряете всё – и вдобавок наживёте себе проблемы с акционерами Американской Компании. Их ведь, по-моему, сейчас около четырёхсот?.. Вам не позавидуешь! Это же цвет столичного общества, высшие государственные чиновники, придворные и, наконец, его величество император Александр. Конечно, государь войдёт в ваше бедственное положение, но остальные наверняка потребуют компенсировать их убытки. Пусть виновата Британия – спрашивать будут с вас! Они сами поспешат заработать на том, что начнётся в Европе, а вам при удачном стечении обстоятельств удастся расплатиться с ними ценой сибирской части Компании, которая перестанет быть вашей, и…

– Довольно! – перебил британца Резанов. – Что вы предлагаете?

Уоррен обменялся взглядами с Грантом, и лейтенант сказал:

– Мы предлагаем использовать ваши возможности, чтобы совместными усилиями затормозить российскую экспансию. Сохранение британских позиций в регионе позволит сохранить уровень наших торговых прибылей. А это, в свою очередь, позволит компенсировать вам любой личный ущерб. – Грант сделал паузу. – Я уполномочен передать предложение именно в таком виде. Вам будет компенсирован любой личный ущерб, какой бы суммой он ни выражался.

– Вы ничего не потеряете, господин Резанов, – прокомментировал Уоррен слова Гранта. – Более того, вы будете щедро вознаграждены.

Николая Петровича бросило в пот от нервного напряжения. Условия сделки выглядели соблазнительно. Резоны британцев были понятны, как и готовность Лондона к большим расходам: война обойдётся дороже, к тому же на войне никто не застрахован от случайностей. Но и здесь британцы вроде бы собирались действовать почти вслепую… В опасении подвоха он осторожно начал:

– Боюсь, вы переоцениваете мои возможности. В предстоящей экспедиции я имею весьма ограниченное влияние. К тому же я никогда не ходил в дальние морские походы и могу только догадываться о неожиданностях, которые меня подстерегают, а потому не вправе давать вам какие-либо гарантии.

Уоррен снова переглянулся с Грантом.

– Поверьте двум опытным морякам, – сказал он, – неожиданности, о которых вы говорите, вкупе с вашим блестящим умением обращать любое событие в свою пользу составляют наилучшую гарантию! Извольте взглянуть.

Баронет сделал приглашающий жест; они с лейтенантом поднялись с мест, Николай Петрович тоже встал, и все трое перешли к письменному столу, половину которого занимал фолиант в три пальца толщиной. Уоррен откинул обложку и перевернул несколько листов – это были великолепные морские карты маршрута, по которому предстояло пройти русской экспедиции. «Мне бы такие!» – подумал Резанов, а вслух спросил:

– Что я должен делать?

– В первую очередь – никогда никуда не спешить, – откликнулся хозяин кабинета, с видимым удовольствием поглаживая тонкие рисунки на картах. – Пусть поход идёт своим чередом. Пусть Крузенштерн и его люди погрузятся в проблемы, которые создаёт море. А вы делайте так, чтобы это заняло как можно больше времени, отняло как можно больше сил и обошлось как можно дороже…

У Николая Петровича по спине пробежал холодок, словно давешний ночной кошмар обнял его мокрым щупальцем. И снова из глубин сознания поднялся животный ужас человека, привыкшего твёрдо стоять на суше, которому предстоит оказаться на небольшом судёнышке среди океана. Ужас от того, что берегов не видать, а вода простирается на многие мили во все стороны – и вниз, вниз, вниз, в чёрную холодную бездну… Резанов невольно перекрестился, и Уоррен поспешил пояснить:

– Когда я говорю – как можно дороже, я имею в виду не человеческие жертвы, упаси бог. Требуйте, чтобы любую поломку или неисправность на корабле ремонтировали как можно более тщательно. Не жалейте денег: пусть расходы на экспедицию заметно превысят ожидания Крузенштерна – это поставит под сомнение и его коммерческие расчёты.

– Стравливайте членов команды, – посоветовал Грант. – Военный корабль – далеко не самое комфортабельное место на свете. За долгое время, проведённое в тесноте, в тяготах и лишениях, даже бывалые моряки легко начинают ненавидеть друг друга. В таких условиях достаточно одной искры, чтобы случился взрыв. Играйте на ревности Крузенштерна к Лисянскому и другим офицерам. Используйте межнациональную рознь. Не позволяйте свите сдружиться с моряками.

– И сами не пытайтесь превратиться в моряка, – добавил Уоррен. – В какой-то момент вы обвыкнетесь и появится такой соблазн. Напротив, будьте настолько неуместным на корабле, насколько возможно.

Резанов невесело усмехнулся:

– Как раз это я готов гарантировать.

Ещё несколько времени британцы показывали Николаю Петровичу на картах места, которые ему предстояло посетить, давали весьма толковые советы и снова демонстрировали полную осведомлённость в деталях похода. Уоррен предупредил:

– Без сомнения, ваше путешествие будет иметь существенные различия с планами. Примите это как должное. Водная стихия непредсказуема, и скоро вы получите возможность в этом убедиться.

– Как вы справедливо заметили, Британия – царица морей, – на прощание сказал Грант, – поэтому в любом порту вашим кораблям обеспечен наш присмотр. Я буду неотступно следить за экспедицией, получать отчёты и снабжать вас инструкциями. Связь помогут держать мои люди. Смело доверяйте тому, кто передаст вам привет от господина Дефо.

Глава XV

Полёт Андре-Жака Гарнерена – первый в России полёт на воздушном шаре! – назначили на середину июня, а до тех пор предстояло проверить каждый вершок обшивки, каждую пядь гондолы и всю оснастку. Женевьева Гарнерен привычно ассистировала супругу.

Князь Львов, который отвечал перед государем и светской публикой за предстоящий аттракцион, озаботился строительством временной площадки с местами для зрителей, откуда надлежало начаться полёту. Довершали подготовку аэростата здесь же, в саду кадетского корпуса на Васильевском острове…

…и любопытный Фёдор Иванович Толстой при первой же возможности, освободившись от службы, примчался к новым знакомым из расположения Преображенского полка: казармы помещались на другом берегу Невы, за Литейной частью.

Подобие театра было уже готово. Свежие доски распространяли в воздухе терпкий аромат сосны. На вкопанных в землю высоких тёсаных столбах аккуратно развесили оболочку шара. Под присмотром Гарнерна рабочие заново пропитывали ткань и особенно швы специальным лаком, который француз варил собственноручно, никому не доверяя рецепт. Фёдор Иванович крутился поблизости, задавая множество вопросов, а подошедшему Львову посетовал на нелюбезность Гарнерена – мол, тот мог быть пословоохотливее.

– С чего бы ему с тобой откровенничать? – пожал плечами старый князь. – За спасение француз тебе благодарен, да только дружба дружбой, а табачок врозь. Государь ему привилегию на два года обещал здесь и в Москве. Но коли Гарнереновы секреты станут ведомы, – каждый сможет эдакий шар запустить. И как же тогда наш добрый Андре за свои аэростатические опыты деньги собирать будет?

– Сергей Лаврентьевич… – Толстой заблестел глазами. – А много ли денег надобно, чтобы на шаре прокатиться?

– Дамы платят по ста рублей. Садятся с Женевьевой в гондолу, и на верёвке их по воздуху возят взад-вперёд у самой земли. А мы с Гарнереном на версту поднимемся, если не больше. – Князь вздохнул. – Мне такое удовольствие в две тысячи рублей встало.

Львов отвлёкся от молодого графа, оглушённого суммой, и поспешил навстречу прибывшим подводам. К первому столичному аэродрому начинали подвозить серную кислоту в запечатанных стеклянных бутылях и ящики с железными опилками: француз наполнял свой шар не горячим воздухом, а водородом, и газ предстояло добывать прямо здесь химической реакцией.

– Едем со мной, Фёдор Иванович, – сказал князь, отдав необходимые распоряжения. – Меня на том берегу ждут.

За время, прошедшее с их встречи, Львов привязался к Толстому. Своих детей у генерала не было, и молодой офицер вызывал у него отеческие чувства. По пути к Исаакиевскому мосту, что связывал Васильевский остров с Адмиралтейской стороной, князь увещевал пригорюнившегося спутника:

– Не грусти! Всё ещё будет на твоём веку. И в моря сходишь, и в небо поднимешься.

– Когда бы государыня Екатерина полёты не запретила, сейчас не французы, а мы сами летали бы, – в сердцах отвечал граф. – И не за две тысячи, а рублей за двадцать!

Князь усмехнулся.

– Ты, Фёдор Иванович, по молодости лет всего на полшага вперёд смотришь. Запрет не просто так издан был. Полетит шар – хорошо. А ну как упадёт, тогда что? И ладно, если в нём жаровня стоит, хотя тоже беда. У Гарнерена-то в шаре газу горючего сколько!

Львов понимал государыню. Петербург был из камня строен, однако деревянных домов по городу тоже хватало, а горели каждый год что те, что эти. Аэростат же летит, куда ветер несёт, и как угадаешь, куда свалится? Случись от него пожар – и деревня может выгореть, и целое имение, и леса, и завод, и корабль какой невезучий… Кому нужна такая напасть? Вот и подписала Екатерина именной указ: «В предупреждение пожарных случаев и иных несчастных приключений, произойти могущих от новоизобретённых воздушных шаров, наполненных горючим воздухом или жаровнями со всякими горячими составами, повелеваем учинить запрещение, чтобы от 1 марта до 1 декабря никто не дерзал пускать на воздух таковых шаров под страхом заплаты пени по 20 рублей».

– По-твоему, двадцать рублей – не самые великие деньги, – говорил Толстому князь, – но что-то не припомню я, чтобы за все годы хоть кто-то указ нарушил. И жизнью своей рисковать желающих немного, и сверх пени на постройку шара тратиться – тоже. А шар-то в копеечку влетает, я тебе доложу!

– Всё равно, – упорствовал Фёдор Иванович, – нам свои аэронавты надобны. Я раз на колокольню в деревне родительской забрался, оттуда вид – на много вёрст кругом. А с шара, когда он под облаками летит и погода хорошая, сколько всего увидеть можно?!

Граф ёрзал на подушках кареты и расписывал Львову свои соображения о военных достоинствах такого предприятия. За войсками вражескими с неба наблюдать – одно удовольствие: снизу пуля тебя не достанет, а неприятель – как на ладони. Знай поглядывай да на ус мотай. Укрепления противника – тоже открытая книга…

Сергей Лаврентьевич был доволен.

– Всё верно говоришь, – похвалил он. – Потому и Гарнерен, хоть и коммерсант прожжённый, а к тому ещё технический инспектор французской армии. Наполеон-то у них на дело по-военному смотрит. И с государем нашим Павлом у Наполеона хороший альянс получался. Не давало это британцам покою, оттого и убили они Павла Петровича.

Фёдор Иванович удивлённо посмотрел на князя. Конечно, всякое говорили про смерть императора двумя годами раньше. В то, что Павел скончался апоплексическим ударом, верили немногие. Но чтобы вот так, в постороннем разговоре, назвать виновных?! А князь продолжал:

– Я больше тебе скажу, братец мой. Англичане так и не успокоились, и никогда не успокоятся. Им любая дружба русских с французами – хуже горькой редьки. Потому и Гарнерена здесь видеть не хотят. Потому и разбойничков подослали – нас проучить, чтобы неповадно было, чтобы убирались французы подобру-поздорову… Эх!

Князь безнадежно махнул рукой и замолчал, глядя в окно кареты, которая съехала с Васильевского острова, пересчитала колёсами доски плашкоутов наплавного Исаакиевского моста…

…оказалась на Адмиралтейской стороне, прокатилась мимо скалы, увенчанной бронзовым Петром Первым на вздыбленном коне; мимо нового собора Исаакия Далматского, освящённого всего год назад, – и держала путь по Невскому проспекту в сторону Литейной части: князь намеревался доставить Толстого в Преображенские казармы.

– Воля ваша, Сергей Лаврентьевич, – нарушил молчание Толстой, – только вы уж или скажите толком, какая во всём этом связь, или давайте о другом о чём-нибудь. Была у Павла Петровича с британцами распря, это ни для кого не секрет. Он и санкции тяжкие на их компании наложил. Только государь Александр Павлович те санкции снял и дипломацию с Лондоном восстановил, разве не так? По всей Английской набережной опять с вечера до утра на балах гуляют…

– Ночи белые, вот и гуляют, – брюзгливо отозвался Львов. – А коли есть у тебя желание послушать старика, изволь. Я на свете дольше твоего живу и вижу подальше, хотя глазами слабый стал.

Англия с Францией – древние враги, говорил князь. Чем лучше дела у французов, тем больше англичан это беспокоит. А когда на стороне врага появляется такой могучий союзник, как Россия, впору и вовсе запаниковать.

– Ты мне давеча про книжку свою любимую рассказывал, – Львов ткнул пальцем в собеседника, – о Робинзоне Крузо. А кто её написал, не напомнишь?

– Даниэль Дефо. Только это же сто лет назад было! И какое отношение?..

– Господин Дефо не только литератор, – перебил князь, – и в жизни своей долгой не только книжки писал. Он создал британскую секретную службу, сиречь разведку. А коллеги этого Дефо уже сто лет в России днюют и ночуют.

Львов поведал молодому приятелю про лорда Уитворта, британского посла в Петербурге, которого весьма заботило быстрое сближение императора Павла с Наполеоном. А когда русские заключили с французами военный договор и нацелились сообща на юг отправляться, – в Лондоне решили, что это угрожает британским колониям в Индии. Лорду Уитворту было велено средствами дипломатического ведомства устранить Павла Петровича.

– Но они же всегда норовят чужими руками жар загребать, а сами в сторонке стоят, – горячился старый князь. – Чтобы с государем расправиться, тоже недовольных подыскали в свите…

Он стал загибать пальцы, перечисляя главных заговорщиков: петербургский генерал-губернатор граф Пален – раз, вице-канцлер граф Панин – два, генерал Беннигсен из германцев – три, да граф Платон Зубов, бывший фаворит императрицы Екатерины.

– Тебя сейчас две тысячи рублей напугали, – говорил Львов, – а британцы расщедрились на два миллиона. Каково, а?! Уитворт платил заговорщикам через любовницу свою, Ольгу Жеребцову. Не слыхал? Она Платону Зубову сестра. До сих пор в Лондоне прячется. И этот заодно с ними…

Сергей Лаврентьевич кивнул направо. Карета ехала по Литейному проспекту – за окном проплывал особняк на углу с Пантелеймоновской улицей. Толстой изумился:

– Резанов?! Господь с вами. Он же обер-прокурор Сената. Ему государь вверяет важнейшие дела. Николай Петрович экспедицию Крузенштерна готовил…

– Готовил, верно, – согласился князь. – Только Резанов не один год у графа Зубова служил и возвысился благодаря ему. Кабы не Зубов, нипочём бы Резанову не жениться на дочке Шелихова. Кабы не Зубов, твой Николай Петрович не миллионами сейчас ворочал бы и не Американской Компанией правил, а сидел бы на жалованье сенатском да воровал с государственных подрядов, как другие. Вот тебе и Резанов.

Карета повернула с Литейного направо и покатила в сторону казарм Преображенского полка мимо кирхи Анны Лютеранской, давшей название Кирочной улице.

– Или ты думаешь, англичане сами разбойничков нанимали, с которыми ты воевал? – не унимался Львов. – Не-ет, им белы руки марать не пристало! Да и зачем, когда есть Резанов и прочие? Коготок увязнет – птичке пропа́сть. Крепко держат они обер-прокурора нашего и уж никогда не выпустят, будь благонадёжен. А Николай Петрович твой меня на́ дух не переносит, потому как я против британцев стоял и стоять буду, и дела его чёрные мне известны…

Толстой помолчал, пытаясь уложить в голове слова князя, и вымолвил:

– Если только вам они известны, почему другим правды не расскажете? А если другие тоже знают… Нет, быть того не может!

– Кому надо, те знают, – ответил печально Львов. – Да ведь все друг с дружкой связаны. Тот этому родня, тот с этим служили вместе, тот за этого слово замолвил, тот этому денег должен… За одну ниточку потяни – такой клубок размотается, что, пожалуй, лучше и вовсе не трогать: всё одно мир не переделаешь. Так-то, Фёдор Иванович.

Карета князя остановилась на Кирочной против новеньких казарм Преображенского полка – аккуратных жёлтых зданий с белыми пилястрами в классическом стиле. Толстой простился со Львовым, ответил на приветствие караульных и зашагал к парадному двору.

– Быть того не может! – решительно повторил он самому себе. – А насчёт мира мы ещё посмотрим.