Текст книги "Кропоткин. Жизнь анархиста"

В действительности между выступлением в РГО и арестом Кропоткину предстояло провести несколько мучительных дней, в непрерывной осаде шпионов, следивших за его квартирой на Малой Морской улице. Петр Алексеевич постарался уничтожить и сжечь компрометирующие бумаги и документы, хотя избавиться удалось далеко не от всего. Так, при аресте в руки полиции попало письмо Дмитрия Клеменца к «чайковцу» Н. А. Грибоедову, описывавшее пропагандистскую деятельность его и Степняка в Рязанской и Тульской губерниях[569]569
  Революционное народничество 70-х годов XIX века. Т. I. 1870–1875 гг./Под ред. Б. С. Итенберга. М., 1964. С. 462; Кункль А. Письмо Д. М. Рогачева к Н. А. Саблину // Каторга и ссылка. 1928. № 10 (47). С. 80–84.


[Закрыть].

Дамоклов меч упал на голову революционера в понедельник, 25 марта 1874 года, когда Кропоткин направлялся на Николаевский вокзал, чтобы уехать в Москву, к сестре Елене[570]570
  Талеров П. И. Автографы Петра Кропоткина в фондах Российской национальной библиотеки: археографические и источниковедческие аспекты. С. 186–187.


[Закрыть]. В сумерках он смог выбраться через черный ход из дома, нанять извозчика и отправиться на вокзал. Вначале казалось, что его никто не преследует. Однако на Невском проспекте, возле здания Городской думы, дрожки, в которых ехал беглец, обогнали другие, преградив дорогу. В них находились полицейский агент и один из арестованных ткачей. Подав сигнал полицейским, агент заявил: «Господин Бородин, князь Кропоткин, я вас арестую». Предъявив бумагу с печатью городской полиции, он потребовал, чтобы Петр Алексеевич немедленно отправился «для объяснений» к генерал-губернатору. По дороге туда арестованный попытался выбросить письмо Клеменца к их общему знакомому зоологу Полякову. Сделать это не удалось[571]571
  Кропоткин П. А. Записки революционера. С. 275–276.


[Закрыть]. Впоследствии, уже в ходе допросов, Кропоткин заявил, что Поляков не имеет никакого отношения к политическому движению, и тем спас его от ареста.

В доме петербургского генерал-губернатора Кропоткину пришлось несколько часов ожидать прибытия прокуратуры. В тот же день начались допросы[572]572
  Талеров П. И. Автографы Петра Кропоткина в фондах Российской национальной библиотеки: археографические и источниковедческие аспекты. С. 187.


[Закрыть], которые продолжались несколько дней. Их вел майор корпуса жандармов Виктор Иванович Оноприенко в присутствии товарища прокурора Судебной палаты Александра Федоровича Масловского[573]573
  Бирюков А. В. Документы из следственного дела 1874 г. о взаимоотношениях И. С. Полякова и П. А. Кропоткина // Гуманитарный вектор. Вестник Забайкальского отделения Академии гуманитарных наук. 1997. № 2. С. 90–101.


[Закрыть]. Того самого Масловского, который прославился злым и жестоким обращением с подследственными. Он, замечал революционный эмигрантский журнал «Вперед!», «еще так недавно, будучи записным харьковским радикалом, либеральничал до чертиков… Это он заглаживает свои прошлые грехи… ах! виноват, он хочет получить вакантное место прокурора, потому что пока он только еще товарищ прокурора… Ну, конечно, перед столь высокой целью должны умолкнуть стоны жертв этого подлого ренегата…»[574]574
  Государство в опасности! // Вперед! Непериодическое обозрение. 1874. Отдел второй. С. 272.


[Закрыть]. Конечно, с князем Рюриковичем допрашивающие не могли вести себя по-хамски, но давление, нажим и любые уловки пускались в ход в полной мере!

В ночь с 25 на 26 марта жандармы привезли Кропоткина на его квартиру, где был устроен тщательный обыск. В ходе его были обнаружены и изъяты переписка, конверты и паспорта, аттестат, две шифрованные и две дешифрованные записки, приходно-расходная тетрадь по селу Петровскому, расчетная книжка конторы Юнкера со взносом в три тысячи четыреста рублей и книга текущего счета той же конторы с двумя вырванными листами, дневник «Путевые заметки от Петербурга до Иркутска», тетрадь «По Географическому обществу», учебник географии, книги, брошюры и издания на французском языке по истории Интернационала и Парижской коммуны: «Синяя книга Интернационала», «Интернационал», «73 дня коммуны», «31 заседание коммуны», «Акты и прокламации Центрального комитета», «Военные советы Версаля», «Секретная история революции», «Международная ассоциация», «История революции 18 марта» и «Интернационал»[575]575
  Список вещественных доказательств, взятых у П. А. Кропоткина при обыске в ночь с 25 на 26 марта 1874 г. // Дневник П. А. Кропоткина / С предисловием А. А. Борового. М.; Л., 1923. С. 291.


[Закрыть].

Обыск продолжался до трех часов утра. Затем Кропоткина привезли в Третье отделение, в дом № 16 на Фонтанке, и в четыре часа утра прокурор предъявил арестованному обвинение в подпольной деятельности и заговоре. В ответ на традиционный вопрос, признает ли обвиняемый себя виновным, Петр Алексеевич заявил, что любой ответ даст, только представ перед гласным судом. На все последующие вопросы о знакомствах и контактах арестованный отвечал коротким «Нет». В пятом часу утра его отвели в камеру Третьего отделения, где он смог наконец заснуть[576]576
  Кропоткин П. А. Записки революционера. С. 277–278.


[Закрыть].

В Третьем отделении Кропоткину пришлось провести не один день. Его дважды смогла посетить сестра Елена. Все это время удавалось переписываться с другими арестованными через сочувствующего охранника. Кропоткина снова вызывали на допросы, продолжавшиеся по несколько часов без перерыва, но он так ни в чем и не признался. Тогда Кропоткина доставили в Петропавловскую крепость, где обвиняемый должен был оставаться в ожидании суда.

«Прежде, чем вы предадите меня суду, – заявил он сопровождавшему его офицеру, – вы захотите арестовать всех социалистов в России, а их много, очень много, и в два года вы всех не переловите»[577]577
  Там же. С. 280.


[Закрыть].

Привезенного в крепость встретил комендант – генерал от кавалерии Николай Дмитриевич Корсаков. Затем его «повели темным коридором, по которому шагали часовые, и ввели в одиночную камеру. Захлопнулась тяжелая дубовая дверь, щелкнул ключ в замке, и я остался один в полутемной комнате», – вспоминал Кропоткин[578]578
  Там же. С. 281.


[Закрыть].

* * *

Власти империи придавали поимке опасного революционера самое первостепенное значение. Хотя он и не заслужил такой чести, его считали не менее как вождем и главой всего заговора, который должен был опрокинуть российский трон. Фамилия Кропоткин для высших государственных чиновников стала настоящим символом революции…

Третье отделение подготовило целое досье, включив в него программную записку Кропоткина, программу революционной пропаганды и инструктивное письмо, направленное министром юстиции, графом Константином Ивановичем Паленом, старшим председателям и прокурорам судебных палат. Александр II был ознакомлен с содержанием документов, и по докладу шефа жандармов, генерала Александра Львовича Потапова, было дано повеление вынести вопрос о противодействии революционной пропаганде на рассмотрение Комитета министров. Комитет обсуждал дело на трех заседаниях – 18, 26 марта и 1 апреля 1875 года[579]579
  Ашешов Н. П. А. Кропоткин и русское правительство в 1875 году // Былое. 1921. № 17. С. 51–53.


[Закрыть].

Министры пришли к заключению, что Кропоткин являлся главным идеологом всего революционного движения и что цель этого движения состоит в установлении общества без правительства. Идеи такого переворота, намеченного якобы на лето 1874 года, основывались на взглядах Бакунина и были завезены Кропоткиным из Западной Европы. Несмотря на аресты и разгромы кружков, правительство опасалось, что план, разработанный революционером, получит распространение среди сохраняющихся кружков и отдельных лиц[580]580
  Miller M. A. Kropotkin. P. 114–115.


[Закрыть]. «Ряд дознаний, произведенных в последние месяцы, приводит к убеждению, что эта революционная программа (Кропоткина) неуклонно применяется на деле многочисленными агитаторами, рассеявшимися по всей империи»[581]581
  Ашешов Н. П. А. Кропоткин и русское правительство в 1875 году. С. 50.


[Закрыть], – писал в своей докладной записке генерал Потапов. К дознанию были привлечены две тысячи человек. Из них четыреста пятьдесят были арестованы. Кроме того, «разветвления революционной партии» охватили более тридцати губерний[582]582
  Там же. С. 50, 53.


[Закрыть].

В то же время арест столь знатного и известного в Петербурге лица не мог не вызвать настоящий скандал. «Высшее петербургское общество, – писал корреспондент журнала "Вперед!", – крайне скандализовано арестом некоего князя Петра Крапоткина (так в тексте. – Авт.). Вдруг потомок такой древней фамилии, бывший камер-паж самого павлина, ученый к тому же, член Географического общества и попался в таком деле – sic transit gloria mundi (так проходит слава мирская)!»[583]583
  Государство в опасности! С. 247.


[Закрыть]

Такого внушающего ужас и притом популярного человека следовало держать подальше от общества и от народа. Потому-то он и был надежно упрятан за дверью одиночной камеры № 52 Трубецкого бастиона.

Тюрьма предварительного заключения в Трубецком бастионе, западном равелине крепости, начала принимать заключенных в 1872 году[584]584
  Гернет М. Н. История царской тюрьмы: 1870–1900. Изд. 3-е. М., 1961. С. 142.


[Закрыть]. В то время, когда там находился Кропоткин, для арестантов были устроены семьдесят две камеры на двух этажах пятиугольного здания с внутренним двором – по тридцать шесть на каждом этаже. «Камеры бастиона довольно обширны, каждая из них представляет из себя каземат со сводами, предназначающийся для помещения большого крепостного орудия. Каждая имеет одиннадцать шагов (около 25 фут.) по диагонали, так что я мог ежедневно совершать семиверстную прогулку в моей камере, пока мои силы не были окончательно подорваны долгим заключением»[585]585
  Кропоткин П. А. В русских и французских тюрьмах. СПб., 1906. C. 64.


[Закрыть], – вспоминал Петр Алексеевич.

Обстановка камеры была самая мизерная: железная кровать, дубовый столик, табурет и умывальник у внутренней стены.

Главными проблемами для арестантов были нехватка света и сырость в камерах. Зарешеченные в мелкую клетку окна казематов выходили на высокие и толстые крепостные стены, и темнота стояла даже в ясные дни летом. Читать и писать было крайне тяжело, хотя Кропоткин, как мы увидим, все-таки умудрялся делать это. Камеры отапливались печами, установленными в коридоре, и в них на протяжении всего дня поддерживалась высокая температура: так пытались бороться с сыростью. В результате узник почти каждый день страдал от припадков удушья, изнеможения и общей слабости. Кропоткин добился того, что печи стали закрывать позже, когда уголь уже как следует прогорит. Но ценою этого стала ужасная сырость на стенах. «Вскоре углы свода покрылись влагой, а обои на внешней стене отмокли, как будто их постоянно поливали водой. Но, так как мне приходилось выбирать между отсыревшими стенами и температурой бани, – я предпочел первое, хотя за это пришлось поплатиться легочной болезнью и ревматизмом»[586]586
  Там же. С. 66.


[Закрыть], – вспоминал бывший арестант.

Но хуже всего было ощущение полной заброшенности и оторванности от всего окружающего мира. Для того чтобы мешать узникам перестукиваться с соседями, тюремщики устроили звукоизоляцию. Пол и стены в камерах покрыли крашеным войлоком, кроме того, на стенах прикрепили проволочную сетку, покрытую толстой тканью и оклеенную сверху желтой бумагой. Кропоткин чувствовал себя как бы погребенным в могиле: «До вас не долетает ни единый звук, за исключением шагов часового, подкрадывающегося, как охотник, от одной двери к другой, чтобы заглянуть в дверные окошечки, которые мы называли "иудами". В сущности, вы никогда не бываете один, постоянно чувствуя наблюдающий глаз, – и в то же время вы все-таки в полном одиночестве. Если вы попробуете заговорить с надзирателем, приносящим вам платье для прогулки на тюремном дворе, если спросите его даже о погоде, вы не получаете никакого ответа. Единственное человеческое существо, с которым я обменивался каждое утро несколькими словами, был полковник, приходивший записывать несложные покупки, которые нужно было сделать, как, например, табак, бумагу и пр. Но он никогда не осмеливался вступить в разговор со мною, зная, что за ним самим наблюдает надзиратель. Абсолютная тишина нарушается лишь перезвоном крепостных часов, которые каждую четверть часа вызванивают "Господи помилуй", каждый час – "Коль славен наш Господь в Сионе" и, в довершение, каждые двенадцать часов – "Боже, царя храни"». Звуки колоколов, меняющие тон при резких переменах температуры в петербургском климате, создавали настоящую какофонию и были, по свидетельству Петра Алексеевича, «одной из мучительнейших сторон заключения в крепости»[587]587
  Кропоткин П. А. В русских и французских тюрьмах. СПб., 1906. С. 65–66.


[Закрыть]. Чтобы заглушить эту звенящую тишину, Кропоткин попробовал петь, но надсмотрщик объявил ему, что это строжайше запрещено, и пригрозил пожаловаться коменданту. Арестанту посоветовали петь «вполголоса, про себя», но через несколько дней ему и самому расхотелось это делать[588]588
  Кропоткин П. А. Записки революционера. С. 284.


[Закрыть].

Сами узники и многие люди «на свободе» не зря воспринимали этот режим как форму настоящих пыток. «В продолжение всего времени пытки, называемой предварительным следствием, с заключенными обращаются самым возмутительным образом… – сообщал корреспондент журнала "Вперед!". – Мучат месячными сроками одиночного заключения, лишением книг, всевозможными стеснениями в этом отношении, преднамеренно, таким образом, расстраивают нервы, потом дают растрогивающие свидания; после них тотчас же делают пристрастные допросы, дразнят свободой, грозят и т. д., и т. п.»[589]589
  Государство в опасности! С. 272.


[Закрыть].

Впрочем, Кропоткин, наблюдавший сибирские тюрьмы, понимал, что могло быть и куда хуже. Здесь, в Петропавловской крепости, по крайней мере, неплохо кормили, хотя передача продуктов питания, фруктов и т. д. «с воли» была запрещена. В Трубецком бастионе, в отличие от Алексеевского равелина, можно было пользоваться книгами: их приносили родственники, или их можно было брать в тюремной библиотеке, где их оставили предыдущие узники. Прогулки на воздухе в крепости были разрешены – правда, сведенные к минимуму. «В течение первых шести месяцев моего заключения я пользовался 30–40-минутной прогулкою каждый день; но позднее, когда число заключенных в нашем бастионе возросло почти до 60 человек, ввиду того, что для прогулок был отведен лишь один тюремный двор и сумерки зимой под 60° широты наступают уже в 4 часа вечера, нам давали лишь 20 минут на прогулку через день летом и дважды в неделю зимою, – вспоминал Петр Алексеевич. – Нужно прибавить, что благодаря тяжелым аммиачным парам, выходившим из трубы Монетного двора, возвышающейся над нашим двориком, и падавшим в него при восточном ветре, – воздух бывал иногда совершенно отравлен. Я не мог тогда переносить постоянного кашля солдат, которым целый день приходилось вдыхать этот ядовитый дым, и обыкновенно просил, чтобы меня увели обратно в мою камеру»[590]590
  Кропоткин П. А. В русских и французских тюрьмах. С. 67–68.


[Закрыть]. Гулять разрешалось во внутреннем пятиугольном дворе редута, где находилась также баня. Ходить приходилось по тротуару, кругом, по одному и тому же маршруту. Охранники хранили молчание…

В первые месяцы заключения Кропоткина из тридцати шести камер его этажа были заняты всего шесть. И их разделяли пустовавшие казематы. Так что общаться и даже перестукиваться арестанту было, по существу, не с кем.

Сильно томили неопределенность и вынужденная бездеятельность. Подследственным не давали никакой информации о ходе следствия по их делу: они не знали, сколько оно продлится, каким судом их будут судить и какой приговор их ждет. Адвокаты к ним не допускались, и обсуждать обстоятельства дела нельзя было даже с родными. Писчие принадлежности обычно не давались; можно было получить только грифельную доску, и лишь позднее, с трудом, по ходатайству РГО, Кропоткин получил разрешение писать и продолжать научную работу.

Чтобы не потерять счет дням, он прочерчивал ножом черточки на футляре очков.

В таком положении главной задачей становилось сохранить ясность ума и физическое здоровье – насколько это вообще было возможно. И требовалось чем-то занять себя. Петр Алексеевич представил себе, что он готовится к полярной экспедиции. Он стал совершать прогулки по камере, стараясь быстрым шагом проходить по семь верст в день: по две утром, перед обедом и после обеда и по одной – перед сном. Шаги он отсчитывал, передвигая папиросы на столе. Кроме того, арестант занимался гимнастикой с помощью тяжелого дубового табурета. Чтобы тренировать мозг, Кропоткин принялся сочинять повести для народного чтения на сюжеты из русской истории.

Почти сразу после поступления в крепость смотритель принес заключенному книги. Среди них были «Физиология обыденной жизни» британского физиолога Джорджа Генри Льюиса, «История XVIII столетия» известного историка Фридриха Кристофа Шлоссера и другие. Некоторые книги Кропоткин купил за свои деньги и передал в тюремную библиотеку – труды историков Сергея Михайловича Соловьева, Николая Ивановича Костомарова, Василия Ивановича Сергеевича, Ивана Дмитриевича Беляева… Из запомнившихся ему книг он называет также «Хрестоматию Средних веков», составленную Михаилом Матвеевичем Стасюлевичем[591]591
  Кропоткин П. А. Записки революционера. С. 284–286.


[Закрыть].

* * *

Узнав об аресте Петра, Александр в июле 1874 года срочно вернулся из Цюриха, где жил с 1872-го, интересуясь в основном наукой. Находясь в Швейцарии легально, он не занимался политической деятельностью, но поддерживал дружеские отношения с Лавровым и другими эмигрантами, а потому считался Третьим отделением неблагонадежным[592]592
  Милевский О. А. История одного выстрела: самоубийство А. А. Кропоткина // Вестник Томского государственного университета. История. 2017. № 46. С. 7.


[Закрыть]. Стремясь помочь брату, он использовал все свои связи и контакты в петербургских научных кругах и добился того, что Географическое общество и Академия наук стали просить предоставить арестованному Кропоткину возможность писать: ему было поручено завершить свой отчет об исследовательской поездке 1871 года в Финляндию. В итоге Петру Алексеевичу было дано разрешение продолжать научную работу в заключении, и он воспринял это как настоящее спасение. Теперь ему доставляли географические и геологические книги и карты из Академии наук по составленному им самим списку, выдавали перо и бумагу, причем тюремное начальство вело учет каждому листу, а письменные принадлежности отбирались после заката солнца. Кропоткин мог работать с девяти часов утра до трех часов пополудни зимой и до пяти часов вечера в другое время года. Потом вносили лампу, и он мог читать в свое удовольствие книги по истории и художественную литературу.

Не ограничиваясь отчетом о финляндской экспедиции, Петр Алексеевич использовал время в тюрьме для того, чтобы закончить труд о теории оледенения. «Камеры темны, – вспоминал он, – но все-таки в одной из них – правда, самой светлой во всем здании, я написал два тома моей работы о ледниковом периоде и, пользуясь ясными летними днями, чертил карты, приложенные к этой работе»[593]593
  Кропоткин П. А. В русских и французских тюрьмах. С. 65.


[Закрыть]. Во время ремонта на верхнем этаже Кропоткина временно переводили в камеру, которая располагалась на нижнем. Там было еще темнее. Еще труднее работать. Но все-таки – можно!

Свидания узнику разрешали только с родственниками. На краткие и редкие встречи с братом Александром и сестрой Еленой его возили в город, в Третье отделение, и разговаривать можно было только в присутствии жандармов. Правда, иногда удавалось украдкой передать записку. Последний раз Петру довелось увидеть брата, когда Александр и Елена пришли к нему в день его именин 21 декабря 1874 года. Через несколько дней Александра арестовали. Поводом послужило его письмо к Лаврову, в котором он рассказывал о репрессиях и революционном движении в России. В ходе обыска жандармы не обнаружили ничего подозрительного, но Александр Алексеевич говорил с ними чрезвычайно гордо и резко. Хотя предъявить ему было почти нечего, человек с такими контактами был сочтен опасным. В мае 1875 года по высочайшему повелению он был отправлен в административную ссылку в Минусинск, «за вредное направление и крайние убеждения в политическом отношении». Назад из Сибири Александр уже не вернулся. Впоследствии, когда Петру удалось бежать за границу, положение ссыльного ухудшилось; прошение Елены Кропоткиной о помиловании брата было отклонено царем. А в 1880 году комиссия, созданная при министре внутренних дел Михаиле Тариеловиче Лорис-Меликове, добавила ему еще пять лет пребывания в ссылке. В 1882-м Александра перевели в Томск. Состояние его духа становилось все мрачнее, и 25 июля 1886 года он застрелился[594]594
  Милевский О. А. История одного выстрела: самоубийство А. А. Кропоткина. С. 7–10.


[Закрыть]. Арест, ссылка, а затем и гибель брата стали для Петра Алексеевича тяжелейшим потрясением: он винил себя в его судьбе, не без основания полагая, что это просто месть злопамятных властей Российской империи.

* * *

А в высших кругах еще не теряли надежды образумить мятежного князя. Однажды, вспоминал Кропоткин, в его камеру явился в сопровождении адъютанта великий князь Николай Николаевич, который в тот день осматривал Петропавловскую крепость. Брат царя пытался увещевать узника, добиться от него раскаяния («камер-паж… и сидишь теперь в этом ужасном каземате»), уверял, что говорит с ним исключительно как «частный» человек. Кропоткин резко заявил:

– Я дал свои показания судебному следователю на допросах: мне нечего прибавить.

Великий князь принялся расспрашивать арестанта, где тот «набрался таких взглядов» – у декабристов в Сибири или в Петербурге? Петр Алексеевич сказал, что он всегда был таким и его представления начали формироваться еще в Пажеском корпусе. Разозленный сиятельный визитер удалился несолоно хлебавши[595]595
  Кропоткин П. А. Записки революционера. С. 306–307.


[Закрыть].

Тем временем остававшиеся на свободе революционеры продолжали агитацию и «хождение в народ». Полиция хватала десятки, сотни подпольщиков и пропагандистов, над которыми собирались устроить показательный процесс по «Делу о пропаганде в Империи». Это будет печально знаменитый «процесс 193», который продолжался с октября 1877-го до конца января 1878 года. Всего по всей России было арестовано около восьми тысяч человек, из которых семьсот семьдесят привлечены к дознанию и двести шестьдесят пять – к следствию. За время предварительного заключения в тяжелейших условиях сорок три узника умерли, двенадцать покончили с собой и тридцать восемь сошли с ума. Еще четверо скончались уже после вручения обвинения. В итоге суд приговорил двадцать восемь обвиняемых к каторге сроком от трех с половиной до десяти лет, тридцать два – к тюремному заключению и тридцать девять – к ссылке[596]596
  Троицкий Н. А. Политические процессы в России 1871–1887 гг. Саратов, 2003. С. 28, 29, 38.


[Закрыть]. Именно по этому делу и должен был проходить Кропоткин. Но судьба распорядилась иначе…

Первым следствием массовых арестов, которое ощутил Петр Алексеевич, стало то, что окружающие его камеры крепости-тюрьмы стали постепенно заполняться. Теперь он мог перестукиваться с соседями, включая товарища по кружку – Сердюкова, обмениваться новостями, делиться мыслями. Тягостное, мучительное его одиночество было нарушено уже летом 1875 года.

Несколько раз Кропоткина возили на допросы в Третье отделение и в следственную комиссию, которая заседала прямо в Петропавловской крепости. Допрашивал его тот самый жандармский полковник Новицкий, по воспоминаниям Петра Алексеевича, «человек чрезвычайно деятельный, умный и, если бы не его жандармская деятельность, – даже приятный человек: ничуть не злой в душе»[597]597
  Кропоткин П. А. Записки революционера. С. 308.


[Закрыть]. Усердный служака, он в то же время был с князем вежлив, обходителен и даже добродушен. Всячески выказывая узнику свое уважение, полковник пытался разговорить его, убеждая, что тот, отказываясь давать показания, причиняет вред только самому себе. Один раз ему были продемонстрирована его рукопись для брошюры о Пугачеве, второй раз – перехваченная шифрованная записка. Но Кропоткин оставался непреклонен, добиться от него ничего так и не смогли.

* * *

Предварительное следствие было закончено 20 декабря 1875 года. Кропоткина и его арестованных товарищей перевели в Дом предварительного заключения, который размещался в здании № 25 по улице Шпалерной при Окружном суде в Литейной части Петербурга[598]598
  Талеров П. И. Побег Петра Кропоткина: по материалам следствия // Вестник Сургутского государственного педагогического университета. 2018. № 3 (54). Ч. 1. С. 62. Сейчас здание используется по тому же назначению – здесь располагается Следственный изолятор № 3 ФСИН.


[Закрыть]. Эта тюрьма считалась образцовой в России: ее выстроили по плану бельгийских мест заключения. «Это едва ли не единственная в России тюрьма для уголовных арестантов, отличающаяся чистотой, – свидетельствовал Кропоткин. – ‹…› Тюрьма эта является в своем роде „выставкой“, и арестанты должны держать ее в ослепительном блеске. Целое утро они выметают, вымывают и полируют асфальтовые полы, дорого расплачиваясь за их блеск. Атмосфера тюрьмы насыщена частицами асфальта (я однажды прикрыл газовый рожок в моей камере бумажным колпаком и уже спустя несколько часов мог рисовать пальцем узоры на пыли, которой он покрылся); и этим воздухом приходится дышать! Три верхних этажа насыщаются испарениями нижних, и, благодаря плохой вентиляции, по вечерам, когда все двери закрыты, арестованные буквально чуть не задыхаются». Камеры имели размер в три метра длины и полтора ширины, с окном, выходившим во двор, и дверью, которая открывалась на железный балкон. Балконы различных этажей соединялись железными лестницами. Окошки в дверях камер вначале держали открытыми, но затем администрация распорядилась закрывать их. При нехватке воздуха температура колебалась «между удушающей жарой и сибирским холодом. Если бы не общение с товарищами путем перестукивания, – вспоминал Петр Алексеевич, – то я, пожалуй, пожалел бы о моем мрачном и сыром каземате в Петропавловской крепости»[599]599
  Кропоткин П. А. В русских и французских тюрьмах. С. 44–45.


[Закрыть]. Правда, режим здесь был немного полегче: больше возможностей переговариваться друг с другом и получить свидания с родными…

Допросы продолжались. Теперь Кропоткина вызвал товарищ прокурора судебной палаты Николай Иванович Шубин, который вел следствие по делу «193». За ним шла слава «весьма юркого» карьериста, «молодого да из ранних»[600]600
  Каторга и ссылка. Историко-революционный вестник. 1924. № 4 (11). С. 206–207.


[Закрыть]. Петру Алексеевичу он не понравился сразу: «Я никогда не видал человека противнее этого маленького прокурора Шубина. Лицо бледное, изможденное развратом; большие очки на подслеповатых глазах; тоненькие злющие губы; волосы неопределенного цвета; большая квадратная голова на крошечном теле… Я сразу, поговорив с ним о чем-то, возненавидел его»[601]601
  Кропоткин П. А. Записки революционера. С. 311.


[Закрыть].

Допрашивающий предъявил Кропоткину имеющиеся против него улики: устроил очную ставку с одним из рабочих, который слушал его лекции, зачитал показания ткачей о том, что «Бородин» якобы призывал к убийству царя, продемонстрировал протоколы с записями о написанных Кропоткиным рукописи, программе и тексте о восстании Пугачева, о шифрованном письме. Были и показания о том, что обвиняемый вообще ничего не говорил о царе… Узник отвечал на это, что свидетеля не знает, а уличающие его показания продиктованы самими следователями. Глядя в лицо взбешенному прокурору, он собственноручно написал, что до суда никаких показаний давать не намерен[602]602
  Кропоткин П. А. Записки революционера. С. 311–312.


[Закрыть]…

Длительное заключение в тяжелых условиях подорвало здоровье Кропоткина. Еще в Петропавловской крепости, на исходе второй зимы у него появились явственные признаки цинги. Ему все труднее было делать прогулки по камере и физические упражнения с табуретом, желудок отказывался переваривать пищу. Петр Алексеевич несколько раз обращался к полковнику Новицкому с просьбой поместить его в больничное учреждение для консультации с врачами и лечения[603]603
  Новицкий В. Д. Воспоминания тяжелых дней моей службы в корпусе жандармов. М., 2019. С. 67.


[Закрыть]. Мы уже знаем, как отвечал Новицкий на эти просьбы…

В Доме предварительного заключения узнику сделалось еще хуже. Он исхудал, был бледен, задыхался от непрерывного кашля, желудок отказывал, хотя ему было дано разрешение приносить домашнюю пищу. Еду доставляла кухарка Василиса Пластинина из дома Людмилы Севастьяновны Павлиновой (Беринда-Чайковской), свояченицы Александра Кропоткина[604]604
  Талеров П. И. Побег Петра Кропоткина: по материалам следствия. С. 67.


[Закрыть]. Но это не помогало. «Мое пищеварение стало так плохо, что я съедал в день только кусок хлеба да одно или два яйца. Силы мои быстро падали, и, по общему мнению, мне оставалось жить только несколько месяцев. Чтобы подняться до моей камеры, находившейся на втором этаже, я должен был раза два отдыхать на лестнице», – вспоминал он[605]605
  Кропоткин П. А. Записки революционера. С. 313–314.


[Закрыть]. Товарищ прокурора Шубин категорически и с издевкой отверг просьбу сестры Кропоткина Елены о том, чтобы арестанта выпустили на поруки. Но приглашенный родственниками известный врач, лейб-медик Евграф Александрович Головин (1842–1909), настаивал на переводе Петра Алексеевича в госпиталь: он не обнаружил у него признаков органического заболевания, но счел, что ему не хватает воздуха и это угрожает развитием чахотки-туберкулеза.

После этого Кропоткин был переведен в арестантское отделение Николаевского военного госпиталя в получасе ходьбы от Окружного суда. Официальный запрос о переводе был направлен 21 мая товарищем обер-прокурора Владиславом Антоновичем Желеховским на имя члена Московской судебной палаты Федора Федоровича Крахта, который проводил следствие по государственным преступлениям. 22 мая Крахт подписал соответствующее постановление, и 24 мая Петр Алексеевич был доставлен в Николаевский госпиталь[606]606
  Талеров П. И. Побег Петра Кропоткина: по материалам следствия. С. 62–63.


[Закрыть].

Арестантское отделение госпиталя, построенного в 1830-х годах в Рождественской части Петербурга, между улицами Гвардейской (ныне Суворовский проспект), Глухой (Дегтярный переулок) и Конюшенной (Костромской), занимало отдельный флигель. Оно открылось в октябре 1872 года. Это двухэтажное, квадратное в плане, каменное здание с тринадцатью окнами по фасаду и входом в середине стояло по левую сторону от аллеи, что вела от главного корпуса госпиталя к летним корпусам. Его окружал деревянный забор с тремя воротами: двое ворот выходили на аллею, а одни – на Ярославскую улицу. Арестантское помещение охраняли два вооруженных поста-будки у выходной двери во двор, примерно в сорока пяти метрах друг от друга, и один часовой – в аллее, в десяти шагах от выхода. Вокруг госпиталя раскинулись огороды и пустыри, и только напротив госпитального двора начинались постройки[607]607
  Там же. С. 63–64.


[Закрыть].

Кропоткина поместили в «секретной камере № 1» на нижнем этаже арестантского флигеля, рядом с караульной. В одностворчатой двери было проделано небольшое круглое окошко для наблюдения за узником. Огромное зарешеченное окно комнаты в ста шестидесяти сантиметрах от земли выходило на юго-запад, на аллею, за которой строили бараки для тифозных больных. Окно оставалось открыто день напролет, и Петр Алексеевич мог наслаждаться солнцем и воздухом. Он очень быстро начал поправляться и набираться сил, желудок стал переваривать легкую пищу, узник-пациент опять мог работать…[608]608
  Кропоткин П. А. Записки революционера. С. 314.


[Закрыть] И вынашивать мысль о побеге, которая не оставляла его с того момента, когда его еще в 1874 году везли из Петропавловки на свидание с братом.

* * *

Нет, бежать из Петропавловской крепости было невозможно, за все время существования в ней тюрьмы такое не удавалось ни одному узнику. Правда, в 1869 году Сергей Нечаев рассказывал в Европе легенду о своем отчаянном побеге из российской Бастилии, но то была выдумка от начала до конца. А вот из госпиталя… Что же, можно попробовать?

Режим в отношении Кропоткина в больничном учреждении был менее строгим, чем в крепости или в Доме предварительного заключения. Здесь к нему относились куда более снисходительно. Формально было отдано распоряжение принять «исключительные меры» безопасности, а смотрителю госпиталя, полковнику Сильвестру Степановичу Стефановичу, поручено лично просматривать все вещи и книги, передаваемые арестанту, и присутствовать при всех свиданиях, разрешения на которые должен был обязательно дать товарищ обер-прокурора Желеховский. Но Стефанович отнесся к этому поручению достаточно халатно: он смотрел на Петра Алексеевича как на знатное лицо и предоставил ему привилегии в ношении одежды и получении домашней пищи. Обед ему около часа дня теперь доставляла не только кухарка Пластинина, но и Софья Лаврова, которая вернулась в Россию из Швейцарии в мае 1873 года и находилась под негласным надзором полиции. Она ежедневно приходила в госпиталь, передавала и забирала книги и записки с шифрованным текстом. Сначала обе женщины могли ходить только в приемную, но затем через смотрителей унтер-офицера Смагина и рядового Муравьева Софья установила прямой контакт с арестантом, несмотря на отсутствие официального разрешения на это[609]609
  Талеров П. И. Побег Петра Кропоткина: по материалам следствия. С. 65–67.


[Закрыть].

Софья Лаврова стала душой группы, которая, постоянно сносясь с самим Петром Алексеевичем, разрабатывала планы его побега. В кружок входили также, среди других, народники Мария Павловна Лешерн фон Герцфельд (Мейнгардт, 1847–1921), возвратившаяся из Швейцарии, Степан Васильевич Зубок-Мокиевский (1851–?), Николай Иванович Драго (1852–1922), Людмила Павлинова и доктор Орест Эдуардович Веймар (1843–1885)[610]610
  Талеров П. И. Побег Петра Кропоткина: по материалам следствия. С. 64, 65, 67, 68.


[Закрыть]. В курсе дела был и кто-то из сотрудников или охранников госпиталя.