Текст книги "Три века спора о варягах. Летопись и варяги"

Глава первая. Происхождение русского национального нарратива

Перед тем как погрузиться в давно прошедшие споры и события давно минувшей истории, надо все же уделить некоторое внимание самому русскому национальному нарративу. В контексте спора о варягах весьма важно понять, что к моменту первой дискуссии между М.В. Ломоносовым и Г.Ф. Миллером этот нарратив в основных чертах уже оформился и даже получил литературное оформление. Когда Ломоносов нападал на диссертацию Миллера, он уже имел довольно четкую и ясную концепцию русского национального нарратива, им же позднее весьма афористично и сформулированную: «Сравнив тогдашнее состояние могущества и величества Славенского с нынешним, едва чувствительное нахожу в нем приращение… Того ради без сомнения заключить можно, что величество Славенских народов, вообще считая, стоит близ тысячи лет почти на одной мере»[8]8
  Ломоносов М.В. Древняя российская история. СПб., 1766. С. 8–9.


[Закрыть]. Убежденность этого заявления вполне ясно показывает, что у этого взгляда в середине XVIII века уже был свой фундамент.

Чем Россия отличалась от Европы?

Если просмотреть труды европейских исследователей сотворения национальных нарративов, например книгу Бенедикта Андерсона, то в них можно заметить одну интересную особенность. Россия там, конечно, упоминается как страна, тоже пошедшая по пути формирования своего национального нарратива. Только его возникновение датируется там очень поздним временем и относится ими к началу и даже первой трети XIX века. Андерсон считает, что русская национальная идентичность возникла в ответ на национальные движения в Европе, и главным образом после Наполеоновских войн, и была связана с трудами С.С. Уварова, президента Императорской академии наук и министра народного просвещения, выдвинувшего при вступлении в министерскую должность 21 марта 1834 года свою знаменитую формулу «Православие, самодержавие, народность»[9]9
  Андерсон Б. Воображаемые сообщества… С. 108.


[Закрыть].

С.С. Серов

С этой точкой зрения нельзя согласиться никоим образом. Надо полагать, что она возникла в силу исключительно плохого знакомства европейских исследователей с русской историографией, а также недооценки некоторых специфических русских особенностей, которых не было в Европе.

Исследователи истории развития европейского национализма подчеркивают, что этот процесс начался и шел на основе религиозного протестантизма и в борьбе против своего главного конкурента в сфере идентичности – религиозного универсализма, оплотом которого была католическая церковь. Национальные языки развивались и создавали свою литературу в борьбе с латынью, языком церкви, образования и науки позднесредневековой Европы. Хотя надо отметить, что языковая борьба была в наибольшей степени характерна для германских стран; в романских странах грань между латынью и новыми языками не была столь резкой. На оформление европейского национализма также оказала политическая борьба за основание национальных государств с монархиями, равно как и борьба против династического государства как такового, часто собиравшего разные земли и народы под одним скипетром[10]10
  Андерсон Б. Воображаемые сообщества… С. 48.


[Закрыть].

В России были специфические условия для возникновения национального самосознания. Во-первых, ему не нужно было вести борьбу с религией, поскольку православие задолго до первых попыток осознания национальной идентичности стало важным устоем широкой народной идентичности, а также в силу исторических причин опорой для политических претензий государства. Как известно, еще во времена князя московского Ивана III старец Филофей сформулировал свой знаменитый принцип: «Москва – Третий Рим». Православие считало себя истинным христианством, а поскольку все остальные православные государства пали под натиском завоевателей и осталась только Московия, то Филофей и написал: «…яко все христианские царства пришли, вконец и сошлись в единое царство нашего государя, по пророческим книгам, то есть римское царство: два других Рима пали, а третий стоит, а четвертому не бывать…»[11]11
  Послание Филофея, игумена Елизаровской пустыни, к Государю великому Василию Ивановичу всея Руси // БАН, собр. Ф. Плигина, № 57, 21.5.15, рук. XVII в. А. 121 об.


[Закрыть]

К этому еще стоит добавить упорную борьбу православных с католичеством и униатством, которая интенсивно шла в XVI–XVII веках. Православие, постулируя свою уникальность и истинность, таким образом резко отграничивало русских от других народов и в этом смысле представляло собой питательную среду для возникновения самосознания вполне национального образца. Это, видимо, является одной из причин, почему в России не было широкого и массового протестантизма.

Во-вторых, русское православие с самых ранних пор использовало славянский язык, Библия и Псалтырь были переведены с греческого на славянский, очень близкий к народному языку и даже теперь в основном понятный прихожанам. Помимо отсутствия конфликта между национальным самосознанием и православием не возникло также языкового конфликта, столь характерного для развития национализма в Европе. В России национальный язык развивался на основе в том числе языка церкви и богатой церковной литературы с ее почтенной историей. Это было уникальное условие, когда язык церкви, государства и народа практически совпадали.

Это обстоятельство было явно недопонято европейскими исследователями, тем же Андерсоном. Он искал следы привычного ему языкового конфликта, подчеркивая, что в России при дворе говорили по-французски, а мелкое дворянство говорило по-немецки (хотя стоит заметить, что и при дворе были франкофонные и немецкоговорящие фракции). Это, конечно, правда, но не вся. Русские дворяне были в массе своей двуязычными, то есть владели русским языком в достаточном совершенстве, а те дворяне, которые говорили на нем плохо, были предметом насмешек. К тому же, как прекрасно известно, государственная канцелярия всегда велась по-русски, то есть русский язык занимал твердую позицию государственного языка.

Таким образом, русское национальное самосознание в России имело ценное преимущество – исторически сложившийся единый и общепонятный язык. Это очень существенно облегчало построение исторического нарратива, поскольку позволяло прямо и непосредственно черпать необходимый для этого материал из многочисленных летописей, в том числе и древнейших. В Европе, особенно германской ее части, такого не было, поскольку там тексты были латинскими, а народный язык Средневековья существенно отличался от современного[12]12
  Андерсон Б. Воображаемые сообщества… С. 67.


[Закрыть]. Более того, вплоть до появления «Истории государства Российского» Н.М. Карамзина именно летопись была главной литературной формой русского исторического нарратива.

В-третьих, в России не было борьбы с династическим государством, напротив даже, именно династическое государство Рюриковичей и Романовых (здесь надо особо подчеркнуть, что основатель второй династии Михаил Федорович состоял в родстве с Федором Иоанновичем, последним царем из династии Рюриковичей; то есть между ними была династическая связь) стало одной из основных колонн, подпиравших русскую национальную идею, национальное самосознание и нарратив. Даже советская версия нарратива, несмотря на ее марксистские основания и антимонархическую риторику, опиралась на эту колонну и всячески пресекала попытки ее подрубить.

Такое столь необычное для Европы слияние династического и национального государства, очевидно, произошло вследствие того, что православие с давних пор стало важнейшим элементом народного самосознания, а русские цари всегда провозглашали себя защитниками православия. Даже во время петровской секуляризации не произошло разрыва церкви и государства; Петр I учредил Святейший Правительствующий Синод, признанный в равнопатриаршем достоинстве константинопольским и антиохийским патриархами. Тесная связь между православием и государством с очевидностью делала невозможной политическую борьбу против династического государства, поскольку такая борьба вела бы к отпадению от православия и утрате связи с русским народом. Такая борьба оказалась возможной лишь на основе марксизма, категорически отрицавшего ценность и монархии, и религии, стоявшего на идее интернационализма. Но и советским марксистам во время Великой Отечественной войны, ради сплочения населения перед лицом врага, пришлось прибегнуть к этим традиционным ценностям. После войны была сделана попытка заменить русскую национальную идею на идею советского народа, выдвинутую в 1944 году Н.В. Нечкиной, оказавшуюся в исторической перспективе не слишком удачной и стабильной.

Так что С.С. Уваров лишь свел в афористичную формулу эти три компонента русского национального самосознания, исторически существовавшие и развивавшиеся в тесной связи: династическое государство Рюриковичей и Романовых, православную веру и народ, издревле пользовавшийся общепонятным языком, из которого развился национальный язык[13]13
  Лингвистические исследования показали, что существовали многочисленные диалекты и говоры, имевшие между собой различия, которые не препятствовали пониманию.


[Закрыть]. Причем тесные взаимосвязи этих компонентов оформились задолго до того, как в России приступили к построению национального нарратива.

Если этих особенностей России не знать и не понимать, как это видно в работах европейских исследователей национализма, то нельзя сказать, почему русская национальная идея оформилась столь своеобразным образом. У того же Андерсона российский пример предстает как некий феномен, не находящий должного объяснения в рамках его концепции. Между тем если учесть вышеозначенные особенности, то и этот пример укладывается в концепцию нации как воображаемого сообщества. Пользуясь этой концепцией, не так трудно распутать клубок долгого спора о варягах.

Почему отрицалось влияние летописей. на исторический нарратив?

Общепонятный язык, восходящий к весьма глубокой древности, и обширный летописный материал с самого начала были главной опорой русского национального нарратива. Более того, этот материал настолько хорошо ложился в русло формирующегося исторического нарратива, что его создателям не пришлось прибегать к сочинению фальшивых летописей, как в Чехии. Это, конечно, не означает, что таких попыток не делалось, и наиболее известный тому пример – фабрикация т. н. «Велесовой книги». Эта подложная летопись была сфабрикована в попытке резко удревнить русскую историю и заодно дистанцироваться от православия, сделав упор на язычество. Но попытка оказалась неудачной, и «Велесова книга» не нашла широкого признания, не говоря уже о том, что была разоблачена специалистами по древнерусской литературе. Национальный нарратив оказался слишком ладно скроен и крепко пошит из вполне объективных исторических свидетельств, чтобы в него получилось бы втиснуть подобные подложные документы.

Но все же историографическое значение летописей для русского национального самосознания сильно недооценивалось, особенно в советской историографии. Во-первых, исследователи не опирались на концепцию нации как воображаемого сообщества, скрепленного историческим нарративом (по чисто объективным причинам; эта концепция появилась только в 1980-х годах, а понимание огромного значения исторического нарратива для развития нации возникло и того позже), что не позволяло увидеть в летописях и тесно связанных с ними исторических сочинениях XVII и начала XVIII века средство развития и укрепления национального самосознания. Во-вторых, историки рассматривали летописи в первую очередь как исторический источник. Летопись как источник и исторические работы (в том числе служащие задачам укрепления национального самосознания) разводились и дистанцировались между собой. Летопись приобретала характер абсолютно объективного источника, к сведениям из которого принято относиться с доверием. Но если полагать так, то совершенно невозможно понять, каким это образом М.В. Ломоносов оформил, да еще таким лаконичным образом, свою позицию.

Мои изыскания по этому вопросу, сделанные еще на ранних стадиях работы над книгой, вполне определенно показали, что дистанция между летописями и исторической литературой гораздо короче, чем принято было считать. Принято же было считать, что летописные традиции прервались в XVI веке, как это событие датировал Д.С. Лихачев. Он обосновал это так: «Летописание, которое в предшествовавшие века было не только историей Русского государства, но и государственной историей, велось государственной заботой – отныне становилось по преимуществу частным делом отдельных авторов»[14]14
  Лихачев Д.С. Русские летописи и их культурно-историческое значение. М. –Л.: АН СССР, 1947. С. 375.


[Закрыть]. Это оказалось главной причиной, по которой Лихачев не признавал исторические сочинения XVII века, носящие явно летописный характер, летописями. По единственной причине – что они составлены не под надзором государства и потому летописями быть не могут! Хорошо, если в XVII веке уже не было летописей, то что было? Почтенный академик на эту тему говорит так: появился новый жанр исторической литературы, более развитый по сравнению с летописанием: «На смену летописания в XVII веке прочно утвердились исторические новеллы, хронографы и степенные книги с продолжениями, охватывающими события последних лет»[15]15
  Лихачев Д.С. Русские летописи… С. 376.


[Закрыть]. И в такой капитальном труде, как «Очерки по истории исторической науки в СССР» под редакцией М.Н. Тихомирова, об этом говорится категорично: «Новые приемы русской историографии особенно проявились во второй половине XVII века, когда возникают исторические произведения, только внешне сохраняющие вид летописи, но по существу совершенно отходящие от старой летописной традиции»[16]16
  Очерки истории исторической науки в СССР. Т. 1. М.: АН СССР, 1955. С. 94.


[Закрыть]. По мнению М.Н. Тихомирова, сочинения XVII века нельзя назвать летописями в силу новых требований к историческим работам, эти изменения заключались вот в чем:

1. Расширение круга авторов.

2. Отход от стиля летописи.

3. Значительной расширение исторической тематики.

4. Привлечение новых материалов.

5. Усиление критики исторических источников[17]17
  Цитируется по: Пештич С.Л. Русская историография XVIII века. Часть 1. Л.: ЛГУ, 1961. С. 39.


[Закрыть].

Эта точка зрения двух известных историков прямо вытекает из их представления о том, что летопись – это исторический источник. Лихачев, вообще проявлявший большую склонность к опрокидыванию современных реалий в древность, определял летописание как собрание документов и исторических фактов, а саму летопись характеризовал как некоторый упорядоченный архив, будто бы специально предназначенный для будущего историка. Впрочем, более точно: «Летопись на протяжении IX–XV веков – это в основном документ, дневник, «погодник» исторических фактов, систематизированное собрание исторических материалов, своеобразный архив»[18]18
  Лихачев Д.С. Русские летописи. С. 336.


[Закрыть].

Собственно, из этого представления Лихачева о летописании выросло его убеждение в том, что летопись обязательно должна иметь государственное значение. Но ведь этим дело совершенно не исчерпывается. Летописание было не только государственным делом, но и частным. Существовали, во-первых, летописи других центров Руси: псковские, новгородские, тверские, киевские, и многие другие. Во-вторых, были летописи монастырские, а в XVII веке, который кажется Лихачеву эпохой прекращения летописания, появились летописи родовые (Строгановская летопись) и даже летописи одного автора (Ремезовская и Есиповская летописи). Кроме того, все это время продолжалась переработка и продолжение старых летописей и исторических книг, что выразилось в создании целого ряда исторических сочинений.

Нельзя не сказать, что точка зрения Лихачева не лишена своей логичности и последовательности. Если понимать летописание столь узко, как понимал его он, то, действительно, все, что не входит за эти узкие рамки, нужно исключать из летописной традиции.

Поскольку Лихачев слишком узко понимал летописание, то он и не увидел, что жанр развивался в это время. Из кратких записей по годам, восходящим к заметкам на пасхальных таблицах и, как показали недавние открытия, к заметкам на стенах церкви, летописание превратилось в развитый жанр, где погодные записи делались уже в виде новелл, обладающих своим сюжетом. Первое произведение в московской литературе такого рода появилось в 1512 году под названием «Хронограф», и посвящено оно было событиям мировой истории. Лихачев считает, что жанр летописания с этого момента приходит в упадок. Но, на мой взгляд, есть основание считать, что жанр летописи как раз вышел в зенит своего развития и в XVI–XVII веках оказал огромное влияние на развитие русской литературы. Тут еще стоит указать, что в отношении первоначальной рукописи В.Н. Татищева, охватывающей историю Руси от ее зарождения до Батыева нашествия, переданной в 1739 году в Академию наук, существует мнение, что это на самом деле летописный свод Татищева. Д.А. Мачинский пишет: «Таким образом, второй вариант дотатарской истории Руси представляет именно «Историю» Татищева, предназначенную для его современников и потомков. А в 1964 году вышел базовый «Свод Татищева», основанный только на летописях и вобравший в себя сведения ряда манускриптов, ценнейшие из которых позднее были утрачены. Этот свод В.Н. Татищев не считал нужным издавать и отдал его на хранение в Академию наук»[19]19
  Мачинский Д.А. Вновь открытие источники по истории Руси IX–XII вв. // Ладога. Первая столица Руси. 1250 лет непрерывной жизни. Седьмые чтения Анны Мачинской. Старая Ладога, 21–23 декабря 2002 г. Сборник статей. СПб.: Нестор-История; СПб. ИИ РАН, 2003. С. 157.


[Закрыть]. Составление столь позднего свода определенно подрывает точку зрения Д.С. Лихачева и М.Н. Тихомирова. Да и сам Лихачев неосторожно заявил: «Летописание не перестало быть ведущим жанром русской литературы даже после того, как оно фактически перестало существовать в Москве»[20]20
  Лихачев Д.С. Русские летописи. С. 377.


[Закрыть]. Этим он дезавуировал всю свою концепцию об отмирании летописания.

Противоречивость взглядов на летописание никак в работах этих историков не объяснялась, а оппонентами практически не критиковалась (хотя некоторые возражения этому имели место). Возникало полное впечатление, что искусственно, с большими натяжками, создавался разрыв на 100–150 лет между «окончанием летописания» и первыми научными историческими работами. Возникает вопрос: зачем столь авторитетным авторам понадобилось выдвигать столь шаткую концепцию, к тому же легко побиваемую фактами?

Но если рассматривать это странное поведение академических историков с точки зрения развития русского национального нарратива, то объяснение становится довольно простым. Во-первых, разумеется, преемственность между поздними летописями, историческими сочинениями XVII–XVIII веков и современной исторической литературой по части славянских доблестей вполне себе имеет место, поскольку все эти разновидности исторической литературы стоят на одной и той же источниковой базе классических древнерусских летописей.

Во-вторых, определенная часть исторических сочинений XIX–XX веков, составленная по всем правилам исторической науки и оснащенная обширной библиографией, явно ставит перед собой задачи укрепления и развития русского национального нарратива. В особенности это относится к обобщающим трудам, доказывающим исконность, древность и славность Русского государства в тех или иных аспектах. В отношении трудов этих нельзя отрицать их научной ценности, поскольку в них, как правило, нарративные и научные моменты тесно переплетаются.

На мой взгляд, целесообразно ввести новое понятие «корпус русского исторического нарратива», в который отнести обобщающие труды, обосновывающие основные постулаты русской национальной истории, такие как автохтонное происхождение русского народа от автохтонных же славян, самобытное зарождение, независимость и славность Русского государства. Это обоснование делается как литературными, так и научными средствами. Эталонным образцом трудов этого корпуса является «История государства Российского» Н.М. Карамзина, ставшего на десятилетия примером для подражания. Принадлежность исторического сочинения к этому корпусу не является негативной его характеристикой, поскольку, как уже сказано выше, без них русское национальное самосознание и национальная идея не смогли бы сформироваться. Они определенно играли важную роль в жизни государства и общества.

При этом надо помнить, что один и тот же исследователь мог сочинять как работы «идеологического» содержания, так и чисто научные работы (как правило, узкоотраслевые статьи и монографии). Эти стороны творчества были тесно связаны между собой и влияли друг на друга.

В-третьих, корпус русского исторического нарратива включает в себя ряд сочинений, составленных и опубликованных еще до возникновения в России исторической науки, тесно связанных с летописанием и во многом продолжающих летописные традиции, посвященных той же самой задаче составления истории древнего и самобытного Русского государства и живописания доблести славян. Образцом такого рода «донаучных» сочинений является киевский «Синопсис», которому будет посвящено более пристальное внимание, ибо он сыграл большую роль в споре о варягах.

Корпус отчетливо разделяется на две части, первая из которых сформировалась в XVII–XVIII веках, а вторая часть сложилась в основном в XIX–XX веках. Разница между ними велика, поскольку вторая часть представлена работами, в которых здание нарратива возводится на научном базисе, с применением всего арсенала исторической науки. Переход от следования летописным традициям к научности произошел после первой дискуссии о варягах между М.В. Ломоносовым и Г.Ф. Миллером, а также после появления трудов А.Л. Шлецера, в особенности его «Нестора». Немецкие историки, вооруженные уже довольно развитым в немецкой исторической науке арсеналом критики источников, без особого труда свалили киевский «Синопсис», заставив творцов русского национального нарратива всерьез заняться научным базисом.