Текст книги "Гибель Гражданина"

Глава 10

Не постигаю, как вообще он умудрился продать свой замысел командованию. Должно быть, пришлось потрудиться: Америка чертовски праведна и сентиментальна, даже на войне. Все армии, не исключая нашей, воюют по неким писаным правилам, – а в правилах такого, разумеется, не писано.

Понятия не имею, где и от кого получал он приказы. Интересно воображать эту сцену. Не представляю подтянутого выпускника Вест-Пойнта отдающим подобный приказ на простом и внятном английском языке. Эти распоряжения, безусловно, не записывались, вы не обнаружите никаких архивных сведений в Министерстве Обороны – кажется, так именуют нынче сию могучую, сплоченную организацию.

Обычно я рисую себе комнату для совещаний: у двери стоит часовой, глубокая секретность, высший генералитет – и Мак, безмолвный, одетый в серый костюм, сидит и слушает.

– Этот сволочной фон Шмидт, – говорит Первый генерал.

– Да, фон Шмидт, командующий истребительным полком, – говорит Второй генерал. – Их база возле Сен-Мари.

– Умный джентльмен, – говорит Третий генерал. Все происходит в Лондоне или где-то неподалеку, и каждый успел нахвататься чисто британских словечек. – Он уже сменил бы Геринга, если бы научился сгибать свою гордую прусскую шею. И если бы его привычки не были такими отвратительными, хотя у Геринга не лучше. Насколько я понимаю, в радиусе ста километров от Сен-Мари не сыщется женщины с полным комплексом конечностей и органов, не удостоившейся генеральского внимания. А знаки внимания у него чертовски причудливые. Такие причуды и у Крафт-Эббинга не описаны.

Мак ерзает на стуле, совсем легонько. Рассказы о зверствах всегда нагоняли на него скуку. Мы убиваем людей, говорил он, вовсе не за то, что эти люди – сучьи дети, – тогда пришлось бы перестрелять половину человечества. Мы не ангелы-мстители, мы – солдаты, ведущие войну особым способом.

– К дьяволу его половую жизнь, – говорит Первый генерал. Он, похоже, разделяет точку зрения Мака. – Пускай изнасилует всех девочек во Франции. И в придачу– всех мальчиков. Лучше скажите, как мимо него лететь моим бомбардировщикам? Даже под прикрытием истребителей каждый раз получаем по морде в зоне действия этих аэродромов. Учимся возражать на одну тактику – он изобретает другую. Профессионально говоря, генерал – гений. Нам достались цели, расположенные в этом районе, и я рекомендую предварительную ковровую бомбежку базы фон Шмидта, – по крайней мере, задержим истребители. Но предупреждаю: все равно придется плохо.

– Хорошо бы, – говорит Второй генерал мечтательным голосом после короткого обсуждения, – хорошо бы с генералом фон Шмидтом что-нибудь стряслось во время налета или даже чуть раньше. Это могло бы спасти жизнь многим парням. Стало бы генералу скверно, а потом полежал бы с месяцок...

На Мака никто не смотрит. Первый генерал двигает губами с брезгливой миной:

– Вы мечтатель. Такие люди живут вечно. И вообще, это коварное, недостойное пожелание. Однако если с генералом что-нибудь стрясется, то семнадцатое апреля, часа в четыре утра– очень удобное время. Сделаем перерыв, господа?

Не отвечаю за манеру выражаться и профессиональную терминологию. Повторю: я понятия не имею, как это происходило: я никогда не был генералом и не заканчивал Вест-Пойнт; что касается авиации, то я, с грехом пополам, способен отличить "спитфайр" от "мессершмитта". Ваш покорный слуга просто забирался в самолеты, некоторое время летел и выскакивал после посадки в темноте на незнакомое кочковатое поле, – или выпрыгивал с парашютом, неизменно пугаясь до полусмерти. А если предоставлялся выбор, то всегда предпочитал высаживаться с корабля. Наверное, и здесь сказывалась кровь моих предков-викингов; для человека, появившегося на свет в самой середке того места, которое звалось Великой Американской Пустыней, я оказался довольно хорошим моряком. К сожалению, большая часть Европы кораблям недоступна.

Генерала на самом деле звали не фон Шмидт, а фон Лауше, и база его располагалась не возле Сен-Мари – ежели подобный городок и существует, а возле Кронгейма, и был генерал, как уже сказано, военным гением и сволочью девяносто шестой пробы. Его штаб, с вооруженным часовым при входе, отстоял на несколько дверей от упомянутой выше таверны. Установив контакт с Тиной, я наблюдал за домом издали. Приказ этого не предусматривал. Напротив, до поры до времени следить за штабом воспрещалось. Я и сам не знал, зачем стерегу, – Тина уже представила исчерпывающий доклад о привычках фон Лауше и размещении часовых; но я впервые работал в паре с женщиной, да еще молоденькой и привлекательной, сознательно пошедшей на такое, – и поэтому решил находиться неподалеку.

Неделю спустя решение оправдало себя. Был серый вечер, на Кронгейм ложился мокрый запоздалый снег – чтобы жилось еще веселее. Тина выскочила на улицу полураздетая: маленькая белая фигурка в моем инфракрасном бинокле. Она проковыляла мимо часовых прямо в слякоть, неся в руках нечто похожее на дешевую темную юбку и жакет, в которых часом ранее вошла в дом.

Я поторопился перехватить ее за ближайшим углом. Я не знал, куда она идет; пожалуй, не знала этого и она сама. Это было вопиющим нарушением инструкций, чистым безумием – встречаться открыто, почти рядом с объектом; а приводить ее к себе выглядело прямым преступлением. Я ставил под удар и операцию, и прятавшую меня французскую семью. Но положение откровенно становилось чрезвычайным, следовало спасать его любой ценой.

Помогла удача – удача и мерзкая погода. Я незаметно втащил Тину в дом, задвинул засов, опустил занавеску, зажег свечу, – поселиться пришлось на чердаке, без электричества. Тина продолжала прижимать скомканную одежду к груди. Ни слова не говоря, повернулась и показала спину. Хлыст измочалил дешевое белье и основательно смочил его кровью.

– Прикончу свинью, – прошептала Тина. – Я прикончу его!

– Да, – ответил я. – Семнадцатого, через два дня, в четыре утра ты его прикончишь.

Меня прислали именно за этим: проследить, чтобы Тина не сорвалась – она впервые вышла на задание, обеспечить ликвидацию, а потом, по возможности, вызволить напарницу. Мог подвернуться часовой, он также поручался моим заботам. Я считался специалистом по бесшумному снятию часовых. К Тине я не прикасался, даже не намекал на подобное – в первую неделю. Я был командиром, и подрывать дисциплину не годилось.

– Ты хочешь, – прошептала Тина, – ты хочешь, чтобы я вернулась? – Ее глаза стали огромными, темно-фиолетовыми, глубокими и живыми, как никогда прежде. – Вернулась к этой свинье?

Я глубоко вздохнул и сказал:

– Черт возьми, детка, тебе же ведено получать удовольствие.

Фиолетовые глаза медленно угасли. Она вздохнула и потрогала сухие губы кончиком языка. Снова заговорила, и ее голос прозвучал безжизненно, бесцветно.

– Разумеется, cheri. Ты, как всегда, прав. Я дурочка. Я обожаю, когда меня хлещут генералы. Помоги одеться, только осторожно...

Сейчас, когда она стояла посреди студии, через пятнадцать лет, в пяти тысячах миль от Кронгейма, я разглядел тончайший шрам на обнаженной руке. Его даже нельзя было назвать шрамом. Я подобрал пелерину, вытащил кольт из потайного кармана в сатиновой подкладке и сунул его за пояс. Извлек из сумочки револьвер и убедился, что Барбара Эррера носила под бесчисленными юбками настоящую вещь – маленького тридцативосьмикалиберного зверя с алюминиевой рукояткой. Я видел рекламу в спортивном журнале, куда изредка поставляю рассказы рыболова. Револьвер, умещавшийся на ладони, легок был, как игрушка: он наверняка не поглощал отдачи и при выстреле дергался не хуже отбойного молотка. Я затолкал его в боковой карман джинсов.

Тина стояла, задумчиво глядя на ванну сквозь открытую дверь и словно решая, как же быть с ее содержимым. Я накинул пелеринку ей на плечи, а остальное вложил в руки. Провел пальцем по шрамику. Тина подняла глаза.

– До сих пор виден?

– Совсем чуть-чуть, – ответил я. Тина повернулась, посмотрела на меня в упор, вспомнила все – видно было по глазам.

– Мы убили свинью, – пробормотала она. – Убили скотину. А потом убили офицера, который гнался за нами по пятам в лесу, а затем залегли в кустах, и ты любил меня, и я забыла эту нацистскую тварь, а солдаты бегали рядом, под дождем, и прочесывали весь лесок. А потом прилетели бомбардировщики, чудесные бомбардировщики, славные американские бомбардировщики, на рассвете, минута в минуту: они ревели и разносили все вокруг... А теперь у тебя жена, трое детей и ты пишешь повести о ковбоях и об индейцах!

– Да, – сказал я. – И кое-кто изо всех сил старался поломать мою счастливую семью. Девушку зачем пристрелила?

– А зачем же, ты полагаешь, Мак отправил нас, если не за этим?

Глава 11

Дело менялось. Даже повидав нож и пистолет, я продолжал считать Барбару Эрреру второстепенным персонажем, забредшим, так сказать, на линию огня. Но если Мак учинил ради нее полномасштабную операцию...

Прежде, чем я успел обдумать вопрос, в дверь постучали. Мы с Тиной тревожно переглянулись. Бет, наверное, заметила пикап во дворе, горящий свет – и пришла помочь; возможно, даже принесла чашечку кофе. Я мгновенно осмотрел студию: внимание могли привлечь только дробовик у двери, пистолет у меня за поясом и, разумеется, Тина.

– В ванную, живо, – шепнул я. – Спусти воду в унитаз. Посчитай до десяти, потом закрой дверь и запрись. – Она кивнула и убежала на цыпочках. Обернувшись к двери, я крикнул: – Сейчас, минутку!

Зарокотал унитаз – мы действовали слаженно, – я сунул пистолет за пазуху, револьвер протолкнул поглубже в карман, а дробовик отправил в шкаф. Черт возьми, ведь это собственную жену я обманываю с такой математической точностью, – ради другой женщины, вдобавок бывшей любовницы... Однако выбирать не приходилось. Едва ли мне удалось бы объяснить присутствие Тины, не вдаваясь в запретные объяснения. Так же невозможно было проводить Бет в ванную, показать покойницу, а потом послать за лопатой, чтобы вырыть яму поглубже. Размышляя в таком духе, я отворил дверь, и на пороге вырос Фрэнк Лорис.

Невзирая на взаимную любовь, я ощутил облегчение. Отступив, пропустил Франка и закрыл за ним дверь.

– Где она?

Я кивнул в сторону ванной. Он сделал шаг, но Тина, услыхав знакомый голос, вышла сама.

– Чем занимаешься, Фрэнк?

– Смотрю, чем занимаешься ты. – Лорис быстро взглянул на меня. – Что, упрямится? – Он уставился на Тину, явно проверяя состояние ее платья и помады. – Вспоминаете старую дружбу? Сколько мне торчать за углом в машине этой курочки?

– У тебя есть приказ.

– Он мне не нравится.

– Где машина Эрреры?

– В аллее. А пожитки – в фургоне у нашего писателя. Только что закинул. Чемодан, сумка, шляпная картонка, плащ и куча платьев на плечиках. Теперь они твои, парень. Машина чистая, можно гнать в Альбукерке и похоронить, как условлено. С вашего позволения, конечно. – Он издевательски поклонился, повернулся, подошел ко мне, посмотрел и спросил Тину через плечо: – Парень к тебе приставал?

Тина быстро сказала:

– Фрэнк! Если ты все вынул из машины, уезжай вон, пока тебя не увидели.

Великан уже не слушал. Мы все еще глядели друг на друга. Подумалось, что этой квадратной челюстью, светлыми, вьющимися волосами, громадным телом он должен привлекать многих женщин. Странные были у него глаза. Золотисто-карие, с темными искорками, очень широко поставленные. Это считается признаком ума и честности, но лично я так не думаю. Шире всего сидели глаза у чеха с непроизносимым именем; чеха пришлось оглушить, чтобы он не выдал нашей засады, набросившись на уже прошагавший мимо немецкий патруль. В тот день чех успел убить один раз, и аппетит, видимо, пришел к нему во время еды. Парень глядеть спокойно не мог на красивые, широкие, обтянутые мундирами, безмятежно удалявшиеся спины.

– Писака, – тихо сказал Лорис, – не задирай носа, писака! Ты, говорят, был немалой шишкой, но война давно закончилась. Делай что скажут, писака, и останешься цел.

Он ударил меня. Взгляд не выдал движения – взгляд профессионала не выдает ничего. Да и не в глаза ему следовало смотреть, но я все еще был полон доверия и спокойствия, свойственных мирному времени. В мирное время тебя не колотят под ложечку без всякого повода, не рубят ребром ладони по шее, когда сворачиваешься, не пинают по ребрам, когда падаешь на пол...

– Маленький урок, писака. Делай что сказано. И останешься цел.

Его голос доносился смутно. Я не слушал. Я старался играть как следует. Парализующий удар в солнечное сплетение предоставил возможность ухватиться руками за живот и кататься по полу, корчась на круглую "пятерку". Одна рука расстегнула пуговицу, вторая ухватила рукоять кольта. Я услышал шаги Лориса у двери. Заскрежетала ручка. Я сел, поднял пистолет и прицелился точно в то место, где позвоночник Фрэнка соединялся с черепом. Штопальная игла убьет, угодив в эту точку, а тем более пуля двадцать второго калибра.

Со вздохом я опустил пистолет. Дверь закрылась, шаги снаружи затихли. Пускай. В помещении хватало и одного трупа. Я медленно встал и посмотрел на Тину, застывшую в немного странной позе. Сбросила глянцевую, подбитую сатином пелеринку и держала обеими руками, словно плащ матадора. Хотела, наверное, швырнуть на мою голову. Меховщику и присниться не могло, сколь разнообразно можно употреблять эту пелеринку.

Тина быстро помотала головой.

– Не смотри так, cheri. Он еще понадобится.

– Только не мне. Великолепно без него обойдусь, будь покойна. И без тебя, голубка, тоже. Прощай.

Она смотрела еще секунду. Пожала плечами и накинула пелеринку.

– Как хочешь. Если ты уверен, что хочешь именно так.

Я сощурился.

– Объяснись, Тина.

– На твоем месте, amigo mio[8]8
  Друг мой (исп.).


[Закрыть], я подумала бы трижды. И не стала бы сходить с ума из-за ревнивого, злобного дурака. – Она махнула рукой в сторону ванной: – Об этом тоже не забывай.

Я медленно убрал пистолет за пояс.

– Полагаю, самое время рассказать обо всем подробно. Кто такая Барбара Эррера, что она позабыла в Санта-Фе, почему Мак велел ее убрать? Как он оправдывается, убивая людей в мирное время? – Я скривился. – Когда разберемся с этим, изволь объяснить, зачем девушку нужно было приканчивать в моей студии, из моего пистолета...

Я запнулся. Тина смеялась.

– Что тебя смешит, черт возьми?

– Ты, liebchen, – сказала она и потрепала меня по щеке. – Ты очень забавно извиваешься – прямо червяк на крючке.

– Продолжай.

Она улыбнулась прямо мне в лицо.

– Это действительно твоя студия, милый. И твой пистолет. А Лорис уже сказал: вещи мертвой девицы, все до единой, лежат в твоем фургоне. Если я сейчас выйду и удалюсь, расхлебывать будешь сам.

– Продолжай.

– Боюсь, ты не ценишь меня, cheri. Я очень благородно поступила, поспешив к тебе на помощь. Только ради тебя: Лорис это знает, потому и бесится от ревности. Пойдешь навстречу – всем будет легче. – Она тихо засмеялась: – Подумай, Эрик! Писатель – конечно же, неуравновешенный тип – встречает на вечеринке хорошенькую девушку, договаривается о встрече и якобы застает новую знакомую мертвой чуть ли не у себя в кабинете! О ужас! Но кто поверит? А пистолетик чей, а, мистер Хелм? – Она понизила голос, изображая мужчину. – Ну-ну, мы все живые люди. Признайтесь, вы просто сунули мисс Эррере ключ, велели подождать, сказав, что скоро приедете – читать рукопись, разумеется! – как только жена уснет... Вот так-то, – заключила Тина, улыбаясь. – Вызывай полицию. Но что ты скажешь, дорогой?

Наступило короткое безмолвие. Тина искала сигареты в сумочке. Я не предложил ей огня. Она подняла глаза, улыбка исчезла. Когда Тина заговорила вновь, голос ее звучал глухо и настойчиво.

– Что скажешь, Эрик? Война давно позади. Сколько нужно, чтобы позабыть? Двадцать, тридцать лет? Может, пятнадцать или двенадцать? Молчать никто не клялся, правда? Никаких дурацких обетов молчания. Помнишь, Мак говаривал: если человека вынудить давать присягу, он наверняка ее нарушит. Мы вместе дрались в Кронгейме, Эрик. Мы любили друг друга. И ты выдашь меня полиции?

Она ждала. Я помалкивал: парадом командовала она. Тина затянулась и выпустила дым – чисто по-женски: гордо, удивленно, словно поздравляя себя с тем, что не задохнулась.

– Угрозы беру назад и прошу прощения. Тебе не нужно грозить. Да, я убила эту девицу, – я, Мадлен Лорис, Тина, убила ее. По приказу я убила ее, ибо она заслуживала смерти, ибо ее смертью отвратили другую смерть, – и, может быть, не одну. Я убила ее. После вашей беседы мы поняли, что Эррера приедет сюда и станет ждать; мы опередили. Мы сделали ставку и выиграли. Лорис ожидал за дверью. Только это он и умеет, но умеет хорошо. Когда Эрреру перенесли в ванну, она еще дышала. Это я обнаружила твой пистолет – единственный запертый ящик, cheri, – но какой же хлипкий замок! – и это я убила ее, как она убивала других. Ты думаешь, метательный нож и пистолет носят украшения ради? Ты думаешь, никто, кроме нас, не умеет убивать? – Тина выпрямилась. – Но все равно, вызывай полицию, и я признаюсь, я возьму преступление на себя. Ты не станешь расплачиваться. Я пойду на электрический стул и буду молчать, потому что клятвы молчания от меня не требовали. Но я вспомню, что ты, посылающий меня на смерть, был единственным человеком, с которым хотелось... забавляться после совместной работы. Я не стану тебя ненавидеть. Я буду вспоминать только эту прекрасную неделю в Лондоне, такую далекую...

Голос оборвался. Она опять затянулась сигаретой и ласково усмехнулась.

– Хорошо играю, правда? Надо было пойти в актрисы.

Я вздохнул:

– Ну и шла бы куда угодно, только не ко мне в студию, черт бы тебя взял. Дай платочек осушить слезы и скажи, чего от меня хотят.

Она чертовски переигрывала, но каждое слово было сущей правдой. Выдать Тину властям я не мог. Не мог, разумеется, и заговорить. Выбирать не приходилось.

Глава 12

Десять минут спустя пикап уже стоял наготове. Можно было просунуть голову внутрь фургона и не увидеть ничего, кроме фотопринадлежностей, одежды и чемоданов. Если вы загодя ничего не знали, то вряд ли заметили бы, что не все чемоданы мои.

Я нагнулся и осмотрел днище кузова. Наверное, хотел убедиться, что кровь не капает, мертвая рука не вываливается, длинные волосы не свисают. Мирные годы расслабили нервную систему, да и к трупам в такое время относишься куда серьезнее. Приходится, черт побери. Если вас поймают с этим добром на войне, во вражеском тылу, можно расчистить себе дорогу выстрелами. А попробуйте-ка выхватить револьвер и отправить на тот свет с полдюжины местных фараонов – Мартинесов и 0Брайенов.

Я подсадил Тину в кузов, к безмолвной попутчице. Вечернее платье пришлось поднимать выше границ приличия. Тина с чувством выругалась на неизвестном языке.

– Что такое? – прошептал я.

– Ничего, cheri. Стрелка на любимом нейлоновом чулке, вот и все.

– Провались они, твои нейлоновые чулки! Я распахнул ворота, закрепил створки цепочками и опустил дверцу кузова. Но перед этим заглянул внутрь.

– Забирайся вон на тот матрац и держись, – сказал я. – Фальшивые зубы вытащи и положи в сумочку, не то проглотишь. Амортизаторов на эту телегу не ставили.

Захлопнув дверцу, я начал разворачиваться. И увидел выходящую на крыльцо Бет.

Она прошла по плитам патио, под лучами прожекторов. Что ж, могла появиться и в более неподходящее время. Я замкнул фургон и отправился навстречу.

– Принесла тебе кофе, – сказала Бет. Мы стояли, глядя друг на друга.

Я взял чашку и выпил. Кофе оказался горячим, крепким, черным, заваренным так, чтобы отрезвить и взбодрить перед долгой дорогой. Плащ на плечах и мокасины на босу ногу делали прозрачную голубую сорочку слишком тонкой и неуместной. Считается, что женщина, выскочившая на улицу в неглиже, дьявольски пикантна – журналы для мужчин пестрят подобными фотографиями, однако, думаю, это просто холодно и смешно. В свете прожекторов Бет выглядела сонной и хорошенькой.

– Застрял в чулане, заряжал кассеты для панорамной камеры, – солгал я безо всякой нужды, как и положено тупому преступнику. – Терпеть не могу пользоваться мешком. Почему не спишь?

– Услыхала шум мотора, – сказал она, кивнув на урчащий пикап. – Думала, ты уже уехал, и не поняла, что это. Потом в аллее остановилась машина – наверное, какая-то парочка облюбовала себе место. Но... Я всегда немного нервничаю, когда остаюсь одна. Они укатили, а уснуть мне уже не удалось. Закрой за собой ворота, иначе следующая парочка расположится прямо во дворе.

– Конечно, – сказал я. – Позвоню из Сан-Антон:

так мы, техасцы, зовем этот город.

– Будь осторожен, – сказала Бет. – Не гони машину.

– Эту рухлядь? Было бы чудом. Беги в дом, покуда не простыла.

Конечно, ее следовало поцеловать, но я не мог. Маскарад окончился. Я больше не был Мэттом Хелмом, эсквайром, – писателем, фотографом, мужем, отцом. Я был парнем по имени Эрик, обладателем ножа и двух пистолетов, субъектом с непонятными намерениями и неизвестной целью. И не имел права прикасаться к Бет – жене другого человека.

Еще через минуту она повернулась и ушла. Я забрался в кабину "шевроле" и выехал на аллею. Затем вышел из машины, закрыл и запер ворота. Когда я вернулся к пикапу, огни во дворе погасли. Бет не любила жечь электричество попусту.

У меня хороший пикап – "шевви" выпуска 1951 года, с четырехступенчатой передачей и шестицилиндровым двигателем примерно в девяносто лошадиных сил. Столкнет в кювет любой трехсотсильный лимузин... У этой машины нет акульих плавников над стоп-сигналами, а фары не окованы хромом. "Шевроле" сошел с конвейера в счастливые послевоенные годы, когда не было нужды рекламировать автомобили. Их просто собирали и вызывали следующего по списку. В то время глянцевые покрытия не были в ходу; все рабочие "шевроле" красились одним цветом – хаки. По-моему, прекрасный цвет, куда лучше тошнотворных сочетаний на новейших детройтовских радугах на четырех колесах.

Настоящая машина, с ней можно вытворять что угодно. Я буксировал тридцатифутовый трейлер, проходил по перевалу Вулф Крик Пасс во время бурана, вытягивал из кювета громадный "кадиллак". Вытворяйте что угодно, только не спешите и не бойтесь набить себе сотню шишек. Бет уверяет, будто езда в моей машине вызывает головную боль; не вижу причины. Головой о крышу колотится, во всяком случае, не Бет. Она не понимает, почему я привязался к пикапу и не хочу сменить его на что-нибудь поновее, побыстрее, пореспектабельнее. Я же отвечаю, что респектабельность нам обеспечивает "бьюик", а быстро ездить совсем не хочется. И это почти правда.

Дело в том, что перед войной, как и положено юнцу, я использовал очень быстрые средства передвижения. Сам участвовал в гонках и чужие гонки фотографировал. Во время войны, как вы уже знаете, вашему покорному слуге доводилось вертеть баранку в поистине адских условиях. Потом, счастливо женившись, я послал острые ощущения ко всем чертям. Продолжения не последует. Ни с автомобилями, ни с винтовками. Я не собирался выслеживать и убивать безобидного маленького оленя, проведя четыре года в погоне за дичью, которая умела отстреливаться. И не хотел издеваться над собой, загоняя в гараж нечто приземистое, гладкое, мощное, чтобы потом ездить к зеленщику, не превышая положенных двадцати пяти миль в час. Я намеревался уморить голодом сидящего внутри зверя. Может быть, его удастся уморить. Тубо, Рекс, тубо!

До известного предела все шло без перебоев, но сегодня вечером в преступил предел и сейчас, выезжая во мраке ночи из Санта-Фе, уже не восторгался крепкой, надежной и тихоходной колымагой. К дьяволу фургон в качестве транспорта – даже если это мой персональный вызов мерзким, разукрашенным машинам, идущим навстречу.

В голове неотступно вертелась мысль, что мы наверняка ни от кого не удерем, как бы все ни повернулось. О да, бывало, я перебирал мотор, когда не боялся выпачкать руки. Машина все еще могла делать шестьдесят пять миль в час – с утра до вечера; при необходимости выжимала и восемьдесят, но для этого требовался длинный, ровный, прямой участок дороги; а ногу с педали газа полагалось убирать задолго до поворота, иначе такой поворот преспокойно мог оказаться последним. Пикапы делаются, чтобы перевозить груз – вовсе не для того, чтобы завоевывать "Гран-при" в Монако.

Любой семейный "седан", собранный в последние пять лет, нагнал бы нас – даже ублюдочная модель с одной выхлопной трубой, вшивым карбюратором и дешевым бензином в баке. Полицейский автомобиль с форсированным мотором бодал бы наш кузов, прежде чем автоматическая трансмиссия успевала бы переключиться. Мы были, по сути, неподвижной мишенью. Такое же чувство беззащитности охватывало меня в окаянных маленьких самолетах, которые иногда перебрасывали меня через Ла-Манш, – тех самых, что в панике сворачивают перед клином перелетных гусей.

Увы, я отвык от опасности. Я вел машину очень медленно и осторожно, ежеминутно поглядывая в зеркало, и, когда Тина внезапно заколотила по стеклу за спиной, чуть не наложил в штаны.

Переднее стекло фургона примыкает к окошечку в кабине водителя, но и то, и другое закрыты наглухо. Настоящего сообщения между кузовом и кабиной нет. Я сделал долгий выдох, включил верхнее освещение и обернулся. Лицо Тины призрачно белело за двойным стеклом. В руке у нее был маленький пистолет. Она стучала рукояткой по стеклу и отчаянно махала рукой в сторону.

Я свернул, притормозил, выскочил, обежал фургон, отпер и открыл дверцу.

– Что стряслось?

– Вытащи эту тварь! – голос из темноты звучал испуганно и глухо. – Вытащи тварь, не то я выстрелю!

На секунду мне почудилось, будто речь идет об уже убитой девушке. Я представил Барбару Эрреру – вставшую, холодную, пустоглазую... Затем во тьме фургона блеснули два огонька и появился наш серый кот, щурящийся, взъерошенный. Кажется, он тоже не был в восторге от компании, в которой пришлось путешествовать. Он тихо мяукнул. Я взял кота и сунул под мышку.

– Дьявольщина, – сказал я, – это же кот. Наверное, вскочил, пока мы грузились. Он любит ездить. Привет, Тигр.

Тина сдавленно сказала из темноты:

– А как бы тебе понравилось запереться с трупом и увидеть такое?.. Терпеть их не могу! От них, гадин, мурашки по коже бегают!

– Прогоним мурашек,– правда, парень? Ну-ну, едем домой.

Я поскреб кота за ухом. Говоря по чести, я тоже не люблю кошек – Тигра завели только потому, что дети хотели иметь животное, а собака лает и мешает работать, – но для Тигра я стал кошачьим богом. Мы были родственными душами, и в доказательство кот урчал, словно влюбленный чайник.

Тина отодвинулась в глубь кузова – не без труда. Распрямиться было негде, а для передвижения на четвереньках она оделась неподходяще.

– Что ты намерен с ним делать?

– Отвезти домой, – сказал я. – Конечно, если не захочешь вернуть парня к себе.

– Домой? Ты спятил! Разве нельзя...

– ...Выкинуть его прямо здесь? За пять миль от жилья? Да он собственную миску с молоком отыскать не в состоянии, когда ее передвинут. Сразу же попадет под колеса, а дети его любят.

– Ты сентиментальный болван. Я запрещаю...

Я ухмыльнулся: "Слушаюсь, дорогая!" И захлопнул дверцу. Тина вовремя отпрянула – дверца ни обо что не ударилась. Уронив задвижку на место, я сел за руль, пропустил одинокий автомобиль и развернулся по направлению к городу.

Внезапно пришло облегчение. Волноваться можно только определенное время. Это время кончилось. Я делал десятимильный крюк, везя в кузове покойника, – и все лишь для того, чтобы доставить домой никчемного полубродячего кота. Именно глупости в подобном роде недоставало, дабы выйти из панического состояния. Я протянул руку и почесал Тигру живот. На руле осталась одна рука. Зверюга восторженно плюхнулся на спину, размахивая всеми четырьмя лапами. Он, видимо, отродясь не слыхивал, что кошки, в отличие от собак, очень замкнутые и надменные животные.

Я высадил его на углу, за полквартала от дома. Крюк не был простой потерей времени. Я нашел выход из положения. Включил передачу и выехал из города по иной дороге, уже не крадучись, обращая на зеркало не больше внимания, чем обычно. Если за нами следят – нас перехватят. Не стоило беспокоиться о том, чего нельзя было предотвратить.