Текст книги "Дурочка"

Нет сомнений, что вся дальнейшая жизнь Алика будет протекать по мелкомасштабному сценарию, писанному властной рукой недалёкой, но хитрой и хваткой крестьянки.

Тем не менее, так или иначе, он выглядит довольным, безбедно прожив жизнь в своё удовольствие, не напрягаясь и «срывая цветы удовольствий».

Если бы к его данным чуть-чуть морали и порядочности Алик бы своими силами поставил и сыграл большой широкоформатный фильм своей жизни!

Но тогда это был бы не Алик Лонге.

Каждому своё. Каждый на чём-то и почему-то спотыкается.

Один теряет опору от беззаботной жизни, другому выбивают опору в три года, как случилось со мной, третий получает дурную наследственность и ничего не может с собой сделать.

Счастливыми люди кажутся до тех пор, пока не узнаёшь о них больше.

Преуспевают многие, но преуспевать ещё не значит быть счастливым.

Теперь о второй претендентке получить распределение на работу в Минск.

Её звали Нина Бигун. Она училась отлично, но, увы, была некрасива с выраженной к тому же обыкновенностью.

Она имела диплом с отличием и законное желание обосноваться поближе к родной деревне.

Виталий был озабочен моим переводом на лечебный факультет, а для этой цели больше всего подходил Минск, потому, что там был мединститут, но не было санитарно-гигиенического факультета.

Виталий тоже имел диплом с отличием, поэтому у них с Ниной были равные шансы, но зато у Виталия был небольшой дефект по пятой графе: еврей беспартийный.

НОВАЯ, СЕМЕЙНАЯ ЖИЗНЬ.

Нашлось два места, и оба получили желанные направления в Минск:

Виталий на одно из крупнейших предприятий: Минский камвольный комбинат, на должность инженера-конструктора. Нина на маленькую фабрику женского белья, на такую же должность.

Приехав в Минск, большой, чужой город, мы так же, как и Нина чувствовали себя одиноко и довольно часто встречались с ней.

Нина жила в женском рабочем общежитии.

До этого мне приходилось бывать только в студенческих общежитиях, где жили молодые, полные надежд девушки, которые бегали на свидания, учились, имели друзей и подруг и были уверены, что всё самое лучшее впереди.

Костёр их жизни пылал ярким пламенем!

В рабочих женских общежитиях в основном жили неудачницы, а в мужских – алкоголики.

Обитательницы женских рабочих общежитий наполовину состояли из некрасивых, озлобленных недалёких увядающих или увядших старых дев. Не в том смысле, что они девственницы, а в том, что они не обзавелись семьёй.

В цивилизованном мире свободная женщина – это обычное явление.

В Советском Союзе – это большой порок.

Первый вопрос при встрече неизменно был: «Ну, что слышно, замуж не вышла?»

В костёр жизни одиночек из женских рабочих общежитий попадает так мало впечатлений и радостных событий, что он тлеет вонючим едким дымом, который ест глаза и никого не согревает.

Иногда в таком общежитии живут развесёлые девицы, которым терять нечего.

У них часто гостят алкоголики из соседнего мужского общежития. Любовь состоит из пьянок, драк, шума и застольных песен до полуночи. Поэтому несчастным старым девам покоя нет.

Не малую роль играли вахтёрши, сидящие у входа. Где их только подбирали!

Это настоящие драконы в юбках, к тому же со змеиными языками профессиональных сплетниц.

При таких блюстительницах нравственности, даже красавицы могут умереть старыми девственницами. После одиннадцати наступал мёртвый сезон: нельзя ни туда ни обратно!

Перед такой «тётей Дусей» бедные девушки гнулись в три погибели и баловали большими и мелкими взятками, стыдливо называя их подарками.

Общежитие, где жила Нина, принадлежало мелкой фабрике, и было особо убогим, безрадостным, исключительно женским и не оборудованным для процветания.

В комнатах со спартанскими коечками и примитивнишими тумбочками гнездилось по 5-6 человек с разными навечно устоявшимися характерами.

Общими у них были только тоска, одиночество и жалкое серое прозябание.

Каждая относилась к такой жизни по-разному.

Нередко, вынужденные годами жить рядом они становились врагами и отравляли друг другу жизнь.

Нина, однако, не отчаивалась. Проработав неделю, она уезжала на выходные к родным в свою деревню.

Но, тем не менее, каждое наше посещение было для нас троих маленьким праздником, особенно для Нины, так как скрашивало одиночество и заполняло свободное время.

Иногда она навещала нас. Периодически мы «перехватывали» у Нины до следующей «получки» 15-20 рублей, так как она на свою зарплату в 80 рублей жила одна, а мы на такую же зарплату Виталия перебивались вдвоём.

Возраст Нины подходил к критической черте в три десятилетия, внешность не радовала (личность, возникавшая каждое утро в зеркале, не внушала энтузиазма).

В доблестный женский коллектив фабрики нижнего белья были драгоценными каплями вкраплены мужские жемчужины в виде шофёров, электриков, сантехников, сторожей.

Лучшая часть этих бесценных экземпляров была надёжно изолирована, стоящими на страже, жёнами. То, что оставалось было мало пригодно для любви, тем более для брака.

Поэтому практичная спокойная Нина, обладательница инженерного диплома с отличием, не позволила себе побрезговать ухаживаниями шофёра грузового автотранспорта, обладавшего, к сожалению, небольшим общесоветско-рабоче-крестьянским дефектом (распространяющимся, впрочем, и на интеллигенцию) под снисходительным названием: «любит выпить», что на самом деле подразумевает алкоголика, но не дошедшего до последнего предела.

Девушки в таких случаях усыпляют свою бдительность и недобрые предчувствия приятной иллюзией, что любовь совершит чудо и алкоголик станет образцовым отцом семейства или хотя бы обычным гражданином с двухкомнатной квартирой, двумя детьми, добротными пьянками всего два раза в месяц: в аванс и в получку и состоянием «под мухой» в остальные дни месяца.

Рискующие девушки стараются не понимать, что забота о детях, бюджете, квартире и непутёвом, безответственном скандалисте ляжет на их плечи и превратит их в 40 лет в бой-бабу, растолстевшую и опустившуюся от забот, абортов, усталости и нервной жвачки на кухне «чтобы не выбрасывать», всего, что остаётся.

Каждая в молодости думает, что это случается с кем-то, но не со мной, также, как думают о дорожных катастрофах и возможности заболеть раком или СПИДом.

Также, вероятно, думала Нина, пытаясь любить своего шофёра, хотя любовь, выражаясь языком художественной литературы, была трудной.

День свадьбы, которая должна была состояться в Нининой деревне, у её родителей, был назначен на первое августа.

Мы в это время гостили в Киеве у Лейки и деда и собирались послать оттуда телеграмму с поздравлениями. Но что-то у нас не получилось, и мы не поздравили Нину.

Вернувшись домой, мы чувствовали себя ужасно виноватыми и явились, чтобы принести извинения вместе с запоздалыми поздравлениями. Нина нам рассказала, что отсутствие нашей телеграммы было более актуальным, чем было бы её присутствие…

Всё было приготовлено для свадьбы. Гостей собралась половина деревни, столы были накрыты и готовы накормить и напоить эту и соседнюю деревню. Невеста в свадебном наряде была готова принимать поздравления и подарки.

Но… Жених не явился. Исчез навсегда, без указания причины.

Нина, как всегда была спокойна.

Но… Судьба играет человеком, а человек играет только роль.

Какие-то далёкие знакомые познакомили Нину со своим далёким знакомым с красивой фамилией Высоцкий. Он был инженер, он был красивый, он был интеллигентный, он был умный и он женился на Нине.

Стоит ли после этого суетиться, изводить себя мечтами или напряжённо ваять своё счастье?

Надо иметь поменьше эмоций! Спокойный человек живёт себе, ни о чём не мечтает и вдруг…приваливает счастье, которое он спокойно, без лишних восторгов и эйфории принимает и живёт с ним сто лет.

Что делают эти ЭМОЦИОНАЛЬНЫЕ НАТУРЫ?

Полные желаний и забот, они самозабвенно сгорают в огне своих страстей!

Нина с мужем вскоре получили квартиру, устроились на хорошо оплачиваемые работы и стали жить-поживать и добра наживать, как воспевается в русском народном фольклоре. И как в советской действительности бывало.

Вступили в Коммунистическую партию, стали быстро и умело продвигаться по службе и повышать своё материальное благосостояние, готовясь бодро вступить в маячащее на горизонте, светлое коммунистическое будущее.

Нина приняла как должное смену шофёра – выпивохи на инженера-интеллигента, незаметно было, что она ночами благодарит в молитвах Бога за ниспосланное счастье.

Я как-то рассказала ей, как несладко живётся мне в моём распрекрасном браке по любви, и Нина объяснила мне причину и учила, как надо жить, чтобы хорошо жить:

1. Не надо выражать своих чувств, надо быть сдержанной (читай – скрытной).

2. Пусть ОН будет озабочен, угождая мне, а не наоборот.

3. Поменьше думать о нём и побольше о себе.

4. Не одаривать его лаской, а небрежно и нехотя принимать его ласки.

5. Требовать, требовать, требовать и никогда не быть довольной и благодарной.

Я теоретически полностью была согласно с этой философией и готова была следовать данным указаниям… если бы умела.

Но меня не радует такая жизнь, если даже дома, с любимым я должна лицемерить, а не любить. Для того, чтобы каждый миг, каждую минуту не проявлять чувств, надо быть бесчувственной, тогда всё легко и естественно.

Властвуют инфантильные женщины, а не страстные, которые горят, а не демонстрируют.

Так, что Нинина наука, может быть и верна, но не каждому доступна.

Угождать, не угождать тоже целая наука!

Почему хам непременно стремится жениться на мягкотелой интеллигентке – понятно.

Но почему интеллигент непременно плывёт в сети хамки?

Иногда даже преодолевая для этого на пути препятствия, как лосось, идущий на нерест?

Хам-шофёр сбежал, интеллигент Высоцкий прибежал.

Хотела бы я видеть, как действовала бы её наука, если бы хам остался.

Хаму законы не писаны, он идёт напролом, ни с чем и ни с кем не считаясь, дипломатия и разум здесь бессильны.

После столь удачного замужества наши встречи с Ниной стали более редкими, но продолжались, хотя стали носить несколько иной характер.

Мы периодически приглашали друг друга на обеды.

Встречи за столом были не без приятности.

Ели, пили, шутили, рассказывали анекдоты, вспоминали студенческие годы в Ленинграде, общих знакомых там, а также вспоминали первые полуголодные годы в Минске.

В общем, всё было хорошо и спокойно, казалось: что эти встречи будут периодически повторяться до старости.

Но! Однажды Нина позвонила и попросила меня, как врача, помочь им.

Высоцкому предстояла служебная поездка в Париж на 15 месяцев.

Для этого следовало пройти медицинское обследование, и в том числе электрокардиограмму (ЭКГ).

Он так волновался при обследовании, что каждый раз ЭКГ фиксировала приступ пароксизмальной тахикардии.

Нина просила сделать ему подложную ЭКГ.

Я отказалась от этого, но выписала ему лекарства и убедила его, что через неделю у него всё будет нормально, и когда будут снимать ЭКГ, он может не сомневаться и быть совершенно спокойным.

Результат этой психотерапии в сочетании с препаратом, снимающим нервное напряжение, был прекрасным, и Высоцкий благополучно отбыл в Париж.

Когда он вернулся назад, они приехали к нам на шикарном Кадиллаке чёрного цвета.

Нина была в туалетах из Парижа, выглядевших на ней также нелепо, как на француженке могли бы выглядеть советские туалеты.

Мы приготовили лучший из обедов, который могли приготовить и ждали рассказов от живого очевидца, побывавшего в недостижимом, легендарном Париже.

Высоцкий с серьёзным видом утверждал, что страдал в Париже жестокой ностальгией, тоской по Родине.

Из дальнейших рассказов можно было сделать вывод, что Париж сильно уступает Минску.

Что-то было утеряно, разговор «не клеился», было скучно и ненатурально.

Мы пытались шутить и веселиться, и чтобы как-то развеселить гостей, я рассказала, услышанный недавно от пациентов, политический анекдот… За столом воцарилась мёртвая тишина, как если бы я издала неприличный звук.

Гости даже не улыбнулись.

Через несколько минут они попрощались и деловито забравшись в свой Кадиллак, уехали навсегда.

Вскоре мы стороной узнали, что они получили новую четырех комнатную квартиру, а Высоцкий перешёл работать в городской партийный комитет, хорошо вписавшись в рядовую советскую номенклатуру.

Как говорят, комментарии излишни или мораль сей басне не нужна.

"Се ля ви! "– утверждают французы.

Забегая вперёд, я рассказала об Алике и Нине, приехавших вместе с нами из Ленинграда в Белоруссию.

Теперь не мешает продолжить мою историю, которая не имеет такой «счастливый» конец, как статус жены горкомовского работника, рвущейся вверх и поплёвывающей на тех, кто внизу, но наша история тоже имела свои прелести, а ещё больше барьеров.

Виталий окончил институт, защитил диплом и получил направление в Минск, где был мединститут, но не было санитарного факультета.

Казалось, что всё идёт как надо, жена-студентка переводится продолжать учёбу в том городе, где будет работать муж-инженер.

За неимением санитарного факультета, «приходится» перевестись на лечебный факультет и никаких проблем!

Но проблемы возникли, как только мы пришли в деканат (в Ленинграде), чтобы получить мои документы.

Мне категорически отказались дать перевод в Минский мединститут, ссылаясь на то, что стране нужны санитарные врачи.

Страна не могла решить своих проблем иначе, как разлучив меня с долгожданным мужем!

Я расстроилась и упавшим голосом спросила декана что мне делать.

Конкретных предложений от декана не поступило.., у него не увлажнились от жалости глаза и сердце не смягчилось.

Он не собирался менять своего решения, его не волновала моя перспектива четыре года спать в общежитии, вдали от любимого.

Но тут на подмостки мужественно взобрался Любимый.

– Как – закричал он истерическим голосом – Вы разрушаете молодую семью! Я буду жаловаться! Я дойду до ЦК!!

Декан проницательно посмотрел на него и, как ни странно, проявил дальновидность.

– Молодой человек, – сказал он пророчески – Вы сами разрушите свою семью!

Тем не менее, это его (декана) не воодушевило помочь сохранить оную.

– Можете жаловаться хоть Богу! – сказал он злорадно, чувствуя свою неуязвимость и нашу зависимость.

Что нам оставалось делать?

Мы сосчитали свои скудные гроши и вместо летних каникул в очередной раз взялись за ручки и отправились в Москву искать управу на несгибаемого декана.

В Москве в это время жил, окончив стоматологический институт, Пинчик – моя первая любовь. Я знала его адрес.

Когда он в своё время уехал, мир для меня опустел, немало слёз пролила я тогда…

Но отплакав и отстрадав, я считала эту страницу своей жизни перевёрнутой.

Теперь он стал для меня только кузеном.

Я позвонила ему и спросила, не можем ли мы пожить у него на время наших хождений по инстанциям. Он согласился.

Мы приехали. Он выглядел точно так же, как прежде: худенький, элегантный, молчаливый. Ел маленькими порциями и смеялся одними глазами. Он вызвал во мне такие нежные, тёплые, но самые родственные чувства, как будто никогда не было ни большой любви, ни большой печали.

Я была уверена, что его чувства должны быть такими же, ведь это он первый уехал и не написал мне ни одного письма, предоставив в одиночестве зализывать раны.

Ещё в пору нашей любви, он говорил мне, что благодарен за то, что уже никого больше любить не будет, а следовательно и мучаться не будет.

Но я убедилась на собственном примере, что когда любимые расстаются и рвётся ниточка любви, то всё кончается.

Я познакомила его с моим мужем, мы мило поболтали. Он мне рассказал, что действительно никого не любил больше и не любит, но это его не огорчает, так как создаёт лёгкость и спокойствие в отношениях, он часто знакомится с симпатичными пациентками, многие из которых охотно остаются на определённое время, доставляя ему немало радости, но не оставляя печали при расставании.

Пинчик производил впечатление спокойного человека, довольного жизнью.

Я рассказала ему о трудностях с переводом в Минский институт и особо не распространялась о своей сегодняшней очередной горячей любви.

Он снимал большую меблированную комнату. Мы получили уютный уголок за шкафом, где был диван. Набегавшись, целый день по бюрократическим местам, мы вечером возвращались полуживые, выпивали чая и засыпали, как только доползали до дивана.

Через три дня Пинчик внезапно, не объясняя причину, сказал, что мы не может дольше у него оставаться. Нам ничего не оставалось, как искать новое место для ночлега и утреннего чаепития.

К счастью нам удалось устроиться у дальних Лейкиных родственников, но я была обижена на Пинчика, который так внезапно нас выставил.

Прошло время и я узнала, что уехавший от меня «спокойный» Пинчик сохранил кое-что в своём больном сердце и мой бесцеремонный приезд с верзилой – мужем обошёлся ему в сердечный приступ. То время, когда мы жили у Лейкиных родственников, его комната пустовала, потому что скорая помощь увезла его в больницу.

Получается, что мои шумные эмоции и необузданные страсти – мордасти меньшее зло для сердца, чем тихое спокойствие Пинчика.

Потом он выздоровел, женился, имел сына, которого любил, работал на двух работах, тихо молчал дома, вызывая недовольство жены и её родителей, тем, что живёт своей внутренней никому недоступной жизнью.

Позже, когда моя семейная жизнь превратилась в грозу с короткими прояснениями, то приезжая в Москву, я ему рассказывала, как я от всего устала и хочу развестись.

Он снисходительно посматривал на меня через очки своими зелёными умными глазами и утешал, что не все кончено, что я смогу ещё раз выйти замуж, если захочу.

Однажды у меня появилось желание поцеловать его, он сказал, что забыл, как это делается и вежливо чмокнул меня в щёчку.

Уезжая в 1990 году, мы попрощались по телефону, так как не могли встретиться.

Теперь живём в разных странах, и неизвестно придётся ли ещё когда-нибудь увидеться, но если даже придётся, то это ничего не добавит и не убавит. В любом случае, это одна из жизненных потерь, одна из несостоявшихся возможностей счастья.

Московское хождение по инстанциям дало нам немалый опыт для будущего, воодушевив Виталия на поприще жалобщика – скандалиста, низвергающего директоров советских предприятий.

Начало было трудным. Тот, кто был, как мы наивны, и задумывали сделаться ходоками, чтобы искать правды в Москве советской, должен был быть готовым пройти следующим путём:

1) Никуда нельзя попасть на приём без предварительной записи за 1-2недели, иногда за месяц и больше до желанного приёма.

2) Прежде чем сделать эту предварительную запись, нужно отстоять «живую» очередь, где тьма народа.

Каждый день принимают ограниченное число страждущих, поэтому надо прийти задолго до открытия высочайшей конторы и занять очередь, чтобы получить номер на предварительную запись, написанный на руке или другой части тела химическим карандашом.

Пишут номера активисты из самой очереди.

Предварительная запись на предварительную запись очень ответственное дело.

Каждый час идёт перекличка, и отсутствующие радостно вычёркиваются. Не попав в ограниченное число на данный день, надо прийти ещё раньше на следующий приёмный день (через одну-две недели) и повторить попытку.

3) Пройдя все эти испытания на выносливость и долготерпение, попадаешь, наконец, на приём! Но…к мелкой шестёрке – сотому заместителю первого заместителя, который ничего не решает, но вышколен быть приторно приветливым, улыбаться, сочувствовать, поддакивать и обещать.

После беседы с ним посетитель уходит подобный надувному шарику, проколотому иголочкой: он выговорился, выпустил из себя злость и возмущение, расслабился, потерял силу, решимость, время и деньги. Опустошённый и обнадёженный вернётся он домой и будет ждать ответа, который, наконец, через 1-2 месяца прибудет с сообщением, что дело направлено для рассмотрения…..как раз к тому на кого он ездил жаловаться!

Ещё через 1-2 месяца придёт копия ответа, который его обидчик послал высокопоставленной шестёрке, где хитро составленными фразами сказано, что на самом деле всё обстоит великолепно, а сам жалобщик плохой работник, аморальный тип, имеет массу выговоров и замечаний, а в настоящий момент за новые нарушения трудовой дисциплины будет уволен с работы, предан суду и так далее!

Подписан такой ответ бывает, так называемым ТРЕУГОЛЬНИКОМ, куда входят: руководитель учреждения, секретари партийной и комсомольской организаций и председатель профкома (профсоюзной организации).

У жалобщика, после этого появляется основная забота – устроиться на любую работу, чтобы не умереть с голоду, не запить с горя и отчаяния и не повеситься с тоски!

Однако найти работу становится невозможным, потому, что на каждом предприятии в отделе кадров и в ПЕРВОМ ОТДЕЛЕ работают представители КГБ, которые непременно звонят на прежнее место работы, где им сообщают, навечно приклеенный ярлык, – жалобщик-скандалист !

Отныне он может получить только такую работу, где никто не хочет работать и на такую должность и зарплату, которые на 3-4 порядка ниже того, что у него было до того, как он (умник какой нашёлся!) вздумал искать справедливость в Москве.

При этом за время, что он не работал и прошёл все круги ада а также все предприятия города, прошло больше четырёх месяцев.

Он обносился, влез в долги и потерял непрерывный стаж работы, поэтому если он теперь заболеет, то получит оплату по болезни только в размере 50 %.

Кроме того на новую работу его примут только с длительным испытательным сроком.

Стоит ему чуть-чуть «шелохнуться», и его выкинут, как паршивую овцу и проблема выживания станет физически актуальной!

ВОПРОС: Может ли такой товарищ по материальным и моральным соображениям и возможностям попробовать ещё один разочек поискать МОСКОВСКУЮ ПРАВДУ?

Мы были молодыми и неопытными, не знали эту, так хорошо отработанную систему, вероятно поэтому пошли нестандартным путём.

Мы представляли живописную парочку – этакий напористый наглый волк в обнимку с невинным бедным, несчастным ягнёночком, которые просачивались в министерства, в ПРИЁМНУЮ ЦК и даже в ПРЕЗИДИУМ ВЕРХОВНОГО СОВЕТА.

Вопрос был мелкий, незначительный, никого не интересовал и вообще не касался таких высоких инстанций.

Идти надо было снизу вверх и тогда это было бы как обычная жалоба и тянулась бы эта история бесконечное время, и мы бы ничего не добились. Мне пришлось бы вернуться в Ленинград, чтобы продолжать учёбу в санитарно-гигиеническом институте и спать с моим мужем-любовником только во время каникул.

Это нас не устраивало!

Первым делом направились мы в МИНИСТЕРСТВО ВЫСШЕГО ОБРАЗОВАНИЯ.

Там царствовала некто Шишова, невзрачная, но властная и неприступная, смотрящая на всех свысока, будучи сама ниже среднего роста.

Она на бегу, не очень вникая, выслушала мою полную отчаяния, слёз, романтики и наивности мольбу отпустить меня из Ленинградского сан-гига в Минский медицинский, где рядышком на камвольном комбинате будет работать мой горячо любимый муж.

Сделав строгое государственное лицо старой непоколебимой революционерки-фанатички, она не поленилась произнести речь для двух, ничего не стоящих евреев:

– "Вы же советские люди – вещала она – Я нисколько не сомневаюсь, что, как комсомольцы, вы понимаете, что нельзя личное счастье ставить выше интересов страны. Вы два года проучились в сан-гиге, и страна рассчитывает получить в вашем лице санитарного врача.

У нас достаточно врачей-лечебников, но нам нужны квалифицированные гигиенисты!

Я уверена, что вы одумаетесь и примете правильное решение.

Четыре года небольшой срок и вы сможете проверить свою любовь. Если она (любовь) настоящая, ей не страшна разлука!"

Глаза государственной деятельницы горели непоколебимым огнём, на щеках появился румянец, она была горда собой, и своим умением работать с молодёжью.

Она не позволила себе расслабиться, чтобы заглянуть в мои потухшие глаза и заметить бледность моих щёк.

Не дав нам опомниться и возразить, она нажала на кнопку вызова секретарши и ушла в другую комнату.

Секретарша очень тепло и приветливо, благожелательно улыбаясь, выпроводила нас за дверь.

Я была в шоке. Сколько можно бороться вместо того, чтобы жить!

В мои планы не входило искушать судьбу четырёхлетней проверкой любви на прочность.

Я предпочитала проверять любовь, занимаясь любовью, а не наоборот.

Придя домой и немного всплакнув, я поняла, что должна действовать как Шишова.

Я сказала себе: «Если она может играть роль убеждённой коммунистки-революционерки, то почему бы мне, не сыграть роль молодой несчастной декабристки!»

Соответственно настроившись и войдя в роль, я уселась писать письмо в ПРЕЗИДИУМ ВЕРХОВНОГО СОВЕТА СССР (ПВС СССР). Ни больше и ни меньше.

Я написала, что по злой воле Сталина моя мама была сослана в Сибирь, а отец был убит, что мама была беременна и моя младшая сестра никогда не увидела своего отца.

Тут я допустила вольность и преувеличение написав, что теперь я беременна и если меня разлучат с моим дорогим мужем, то мой дорогой ребёночек может так же, как моя сестра не увидеть своего дорогого папочку.

Письмо было написано нервным почерком и в особо жалостливых местах смочено слезами, которые лились у меня из глаз при мысли, что письмо не подействует.

Рано утром, задолго до открытия государственных учреждений, мы уже были в приёмной ПВС. СССР.

Заявив, что у нас неотложное политическое дело, мы просили прочесть наше заявление сейчас и дать нам ответ.

Чиновник, призванный никого не пропускать дальше приёмной забрал моё слезливое художественное произведение и ушёл в недра государственных апартаментов.

Сделав самое скорбное лицо, на которое я была способна в 23 года, я сидела и тихо радовалась, мысленно поглаживая себя по головке за сообразительность.

Приди я с голым нытьём, меня бы отправили куда угодно, объяснив, что ПРЕЗИДИУМ ВЕРХОВНОГО СОВЕТА СССР подобными вопросами не занимается.

Совсем другое дело БУМАГА! На бумагу надо что-то отвечать. В уголочке наверху!

Коммунистический наместник коммунистического Бога в канцелярии, надо полагать, выругался и сплюнул, читая моё произведение и поражаясь наглости просительницы и мизерности проблемы.

По их то масштабам!

Они написали одно слово: РАЗОБРАТЬСЯ! Поставили штамп (бесценный!) своей недостижимой канцелярии и послали нас… подальше, то есть в канцелярию на несколько этапов ниже.

Те сделали то же самое, но отправили ещё подальше, те в свою очередь дальше и т. д.

Но наше продвижение сверху вниз имело массу преимуществ по сравнению с продвижением снизу вверх!

На самом верху моего драматического шедевра стоял штамп, вызывающий трепет у всех нижайших, последней из которых оказалась Шишова, с которой я начинала.

При второй встрече с ней, когда у меня на руках был сей, проштампованный «документ» она не позволила себе выразить ненависть и по-матерински улыбалась мне.

Я тоже не позволила себе выразить переполнявшие меня радость, презрение, злорадство и наглость, я скромно потупилась, выражая полное смирение.

Мы вели себя в соответствии с двумя положениями:

«На войне – как на войне» и «В театре – как в театре».

Но это внешне. А фактически она, как была садисткой твердокаменной, с первой встречи, так ею и сталось.

И парадом на этой войне командовала она.

Выписав мне документ о переводе из Ленинградского санитарно-гигиенического в Минский медицинский, в порядке исключения, она, не посчитавшись с интересами страны, о которых она недавно так пеклась, написала, что я должна продолжать учёбу на один курс ниже, то есть повторить второй курс ещё один раз.

Таким путём считала она возможным за государственный счёт наказать нахалку.

Но как ни странно, я и здесь её обошла!

Явившись в Минский институт и представив свои документы, я безропотно была готова потерять целый год и снова заучивать эти паршивые кости с их ямками и загогулинами.

Но минский декан, который, в отличие от безответственной высокопоставленной Шишовой, был заинтересован в высоком проценте штамповки количества врачей, сравнил всё, что я изучала на втором курсе с тем, что изучали на лечебном факультете, недоуменно пожал плечами и, даже не взглянув в мою сторону, бросил секретарше:

– На третий курс в пятую группу.

Уф! Наконец – то мы с такими трудностями и хитростями обманули советский аппарат и получили то, что должны были получить естественно и просто.

После того как Шишова подписала мне перевод, у нас от летних каникул оставалось всего несколько дней, которые мы провели в Черновцах.

Мы чувствовали себя свободными птицами и думали, что начинаем счастливую семейную жизнь.

Для начала мы купили фартук, кофейный набор, кастрюлю и сковородку.

У Виталия в направлении на работу было чёрным по белому написано, что на работу едет молодой специалист с предоставлением ему квартиры.

В случае отсутствия такой возможности, должна быть предоставлена комната в общежитии.

Мы уже представляли себе, как у нас собираются друзья, пьём кофе, ведём беседы и веселимся, примерно как в светских салонах на Елисейских полях.

Кроме перечисленного имущества мы имели пять рублей наличными и неоправданный оптимизм в большом количестве.

Мои родственники дали мне адрес своих дальних родственников, но были не очень уверены, что те по-прежнему живут в Минске.

Таким образом на горизонте белорусской столицы появилась лучезарная парочка с одним, небольших размеров, чемоданчиком в руках, а также с верой и надеждой в сердцах, естественно, держась за ручки. Чемоданчик был настолько лёгким, что мы не нуждались в услугах камеры хранения, и прямо с вокзала направились по указанному в бумажке адресу.

Дуракам, как говорят, иногда везёт! На сей раз, повезло и нам.

Дальние родственники моих дальних родственников жили рядом с камвольным комбинатом, куда имел направление Виталий, и там же работали. Но этого мало.

В день нашего появления в Минске они уезжали в отпуск и оставили нам на целый месяц ключи от квартиры!

В нашем распоряжении был прекрасный двуспальный диван и не менее прекрасный семейный холодильник.

Этот месяц обогатил наш жизненный опыт двумя открытиями: первое, – что обладая двумя такими сокровищами, месяц пролетает как одно мгновение и второе, – что на минском камвольном комбинате никто не ждал с нетерпением молодого специалиста, и никто не собирался предоставлять ему и его супруге комнату в общежитии, а тем более отдельную квартиру.

Когда очередной медовый месяц с холодильником днём и семейным диваном ночью промчался, нам пришлось в срочном порядке искать какое-то жильё.

Действительность быстро и без церемоний продолжала обогащать наш жизненный опыт.

Мы быстро убедились, что проходная клетушка в Гоголевском переулке, около камвольного комбината не то же самое, что салон на Елисейских полях, а белорусская домовладелица не французская хозяйка меблированных комнат.