Текст книги "Никогда не называй это любовью"

Несмотря на эту угрозу, мистер Фостер продолжал настаивать на своем намерении. Он проинструктировал сэра Томаса Стила, главного шефа полиции Ирландии, что, как только кабинет согласится на арест мистера Парнелла, Стил получит телеграмму, состоящую всего из одного слова: «Приступайте».

Кэтрин, в тревоге ожидая дальнейшего развития событий, получила еще одно письмо, которое тайно было запрятано в официальном:

Моя милая, любимая Кэти.

Завтра я уезжаю в Килдар и постараюсь выехать в Лондон в пятницу утром, но не могу быть полностью уверен в том, что в самый последний момент «что-нибудь» не произойдет. Если я прибуду в Лондон в пятницу ночью, то остановлюсь в том же самом отеле и буду ждать тебя там.

Навеки твой, Чарлз.

Она сразу же ответила на это письмо, умоляя Чарлза быть как можно более осторожным и во что бы то ни стало попытаться избежать ареста. Как же она вынесет, если он на несколько месяцев, а то и лет будет заперт в тюрьме? А если предположить, что он будет находиться там, когда родится ребенок… Слезы капали на бумагу, она разорвала письмо и начала писать новое. Хотя, наверное, письмо, залитое слезами, могло бы лучше убедить его быть более осторожным, нежели продуманное, спокойное послание. Его ответ был очень нежным и полным любви, но разве она не понимает, что беспорядки и мятеж, которые он вынашивает у себя в голове, лучше устраивать в Килмейнхэмской тюрьме, нежели на свободе? И как она вообще может сомневаться в его чувствах?

На всю жизнь я твой муж, твой возлюбленный, твое дитя, твой навеки. Я отдам жизнь за Ирландию, но тебе я отдаю свою любовь, где бы она ни была – на Небесах или в аду.

Внезапно после «бабьего лета» погода стала грозовой и холодной. Деревья в парке гнулись и трещали под порывами штормового ветра. Кэтрин буквально перелетела через сад и поднялась по лестнице к двери тетушки Бен, а когда дверь открылась, ее просто внесло в просторный вестибюль. Тетушка Бен, закутанная в теплые платки, сидела в гобеленовой гостиной.

– Ну зачем ты вышла на улицу в такую непогоду? – сердито спросила она Кэтрин. – Да еще напустила в дом сквозняков! Теперь нам придется заново отапливать его. Ну, полно, полно… Что случилось? Ты так осунулась. Я уверена, что это отнюдь не от холода.

– Тетушка Бен, а как это – в тюрьме? Вы ведь посещали тюрьмы, когда помогали в работе дяде Бенджамену. Я вот мало помогала папе, хотя очень этого хотела.

Тетушка Бен посильнее закуталась в платки.

– Во всяком случае, в тюрьме не так дует, как сейчас у нас. Но, правда, там не так комфортабельно, как здесь. Я бы тебе не рекомендовала попасть туда. Сырость, холод, скверная пища. Ну и кто же из твоих друзей там сидит, дорогая? Ты мне ничего об этом не рассказывала. Наверное, я бы нашла этого молодого человека весьма интересным.

– Пожалуйста, не дразните меня, тетушка Бен. Вы же прекрасно все знаете, если мистер Мередит ежедневно читает вам газеты так тщательно, как он обычно это делает. И вам должно быть хорошо известно, что мистеру Парнеллу грозит арест.

– О, тогда это будет ирландская тюрьма. Для ирландского патриота. Мое дорогое дитя, чего ты-то беспокоишься? Ему там будет роскошно.

– А как же сырость и холод?

– Я буду крайне удивлена, если ему не пришлют самые теплые одеяла со всей Ирландии.

– А если его посадят в Англии?

– Погоди, погоди, детка, успокойся! Откуда в твоей прелестной головке возникла мысль, что благородного и могущественного англичанина невозможно подкупить? Ну, подкупить один разок, а если не поможет, то второй. А теперь немедленно прекрати волноваться, и давай-ка, милочка, сделай личико повеселее. Не люблю я унылых физиономий!

– А если его посадят на несколько лет…

– Мистер Парнелл в тюрьме несколько лет! Как тебе не стыдно? А я-то считала, что могу восхищаться твоим умом!

– Вы хотите сказать, что он изыщет способ сократить срок своего приговора. Но как? Мистер Фостер и еще кое-кто с радостью увидели бы его мертвым!

– Ты преувеличиваешь, – безмятежным тоном проговорила тетушка Бен. – Из-за беременности у тебя постоянно разыгрывается воображение. Сядь-ка лучше и намотай мне немного шерсти. Знаешь, как успокаивает это приятное занятие? В любом случае, по-моему, мистер Гладстон – твой друг. Почему бы тебе не пойти к нему и не попросить прекратить эту варварскую историю? Тем более, что перед лицом истории она будет выглядеть весьма некрасиво.

– О тетушка! – в отчаянии воскликнула Кэтрин. – Меня не интересует история. Меня интересует то, что происходит в настоящий момент, сейчас! И, по-моему, нет смысла идти к мистеру Гладстону или к кому-нибудь еще, кому нужен арест мистера Парнелла.

– Тогда чего тебе вообще волноваться, скажи на милость?

– Я не позволю, чтобы из него сделали мученика для его несчастной страны! – вскричала Кэтрин.

– Согласна, это крайний способ победить в политическом вопросе, – кивнула тетушка Бен и посмотрела на Кэтрин поверх очков. – Однако ирландцы имеют склонность из всего делать мелодраму и не задумываются над тем, что мистер Парнелл станет исключением. Вдень-ка мне нитку, деточка, а то я ничего не вижу дальше дюйма от моего носа.

После обеда Кэтрин с трудом добралась до дома, сопротивляясь неистовым порывам ветра. Ее сердце подскочило от неожиданности, когда она увидела возле главного входа одноконную двухместную карету. Но вскоре она узнала лицо Партриджа, их кучера. При виде хозяйки он поднес руку к фуражке и сквозь ветер прокричал, что только что привез капитана из Лондона домой.

Так, значит, Вилли здесь! А привести его домой могла только одна причина.

Она поспешила в дом и увидела Вилли, сбрасывающего с себя теплую шинель. Он повернулся и, даже не пытаясь скрыть своего торжества, громко произнес:

– Итак, им удалось поставить Парнелла на колени!

– Он арестован?

– Сегодня утром в отеле «Мориссона». Его отправили в Килмейнхэм. Они забрали еще Секстона, Диллона и О'Брайена. Что ж, сами виноваты. И особенно Парнелл. Теперь у него будет время поразмыслить о жестокости и глупости его политики. Смотреть сквозь пальцы на жестокость и насилие, все время отворачиваться от англичан, открыто презирая их, – это было безумие с его стороны. Я тебе уже говорил, что если бы решение ирландского вопроса поручили мне и еще нескольким знающим людям, то мы проделали бы эту работу определенно лучше. Утром я обсуждал этот вопрос с Чемберленом и Дилком. И, в общем-то, в той или иной мере взял на себя задачу отыскать определенный способ разобраться наконец с этим злосчастным, тупиковым положением.

Голубые глаза Вилли сверкали от радости и триумфа. Наверное, больше ничто бы не могло обрадовать его сильнее, нежели нынешняя ситуация: ведь его могучий соперник повержен и счастливая возможность отличиться теперь сама вдет ему в руки. Кэтрин страстно захотелось влепить ему пощечину – прямо в его лоснящуюся от восторга физиономию, вышвырнуть его вон. И она не знала, как ей скрыть свое отвращение к нему.

– И сколько времени его собираются продержать в тюрьме? – наконец смогла она спросить.

– О, надеюсь, несколько месяцев.

– Несколько месяцев?!

Ее тревога была столь очевидна, что Вилли посмотрел на нее с подозрением.

– А тебе-то какое до этого дело? Ведь не собираешься же ты блистать на званых вечерах или наносить визиты вежливости мистеру Гладстону? В ближайшие несколько месяцев ты, как и подобает женщине в твоем положении, будешь находиться дома и готовить себя к родам. Надеюсь, арест мистера Парнелла не повлиял на твою жизнь. Или все-таки повлиял?

Он подошел к ней ближе и посмотрел на нее таким тяжелым взглядом, что ей пришлось пробормотать что-то насчет того, что она просто очень расстроилась за мистера Парнелла, поскольку он человек не совсем здоровый и тюремные стены вряд ли пойдут ему на пользу.

– Ты бы лучше волновалась о моем здоровье, а не о здоровье этого Парнелла! Меня вновь мучают приступы подагры, к тому же я безбожно простужен и при этом не могу бросить дела. А Парнеллу, наоборот, посчастливилось, ибо теперь он сможет как следует отдохнуть, и уверяю тебя, он не будет испытывать недостатка в пище. Каждую ночь у порога Килмейнхэма будет лежать жирная куропатка, свиной бок или превосходный лосось.

– Конечно, ведь народ любит его.

– Ты хочешь сказать, совсем рехнулся из-за него, – угрюмо возразил Вилли. – А что еще можно сказать о человеке, если моя собственная жена при виде его впадала в неистовство? Но, несмотря на все это… – говоря эти слова, он зловеще сверкнул глазами, – у меня есть кое-что, чего нет у него. – Вилли идиотски хихикнул. – У меня есть жена. Иди же ко мне и поцелуй меня, любовь моя.

– Вилли! – У нее вновь подпрыгнуло сердце. – В такое время дня!

– Не надо сетовать на время дня, на детей или слуг. Если ты любящая жена, то просто поверни ключик в замке.

– Но я не любящая жена!

– Черт тебя подери, в самом деле! Я больше не намерен терпеть эту чепуху в стиле светских дамочек. Ты слышишь?! – Он схватил ее за запястье и злобно вывернул его. Потом отбросил ее руку. – Позвони и прикажи принести чаю. И передай Анне, что нам хотелось бы сегодня вечером поужинать пораньше.

– Ты остаешься?

– А что, мне нужно испрашивать особого разрешения?

– Нет, если ты будешь спать у себя. Я себя неважно чувствую. Ребенок…

– Забудь о нем. Остальные рождались совершенно безболезненно. Ведь так?

И у него снова появилось какое-то веселое мальчишеское выражение на лице. Даже трудно было представить, что всего несколько минут назад он был груб, резок, нагл и безобразен по отношению к ней. Происходящее казалось Кэтрин сплошным несчастьем. Да, несчастьем…

Ближе к полуночи буря утихла и на небе показалась луна, которая медленно выплыла из-за темных облаков. Та же самая луна светит сейчас над Дублином. Сможет ли он увидеть ее из своей камеры? В камере ли он и лежит ли на грубой скамье – неудобной, холодной? А когда он наконец заснет, то его лицо, наверное, осунется, побледнеет, станет совсем тонким и отрешенным, как у монаха? И заснет ли он или будет лежать без сна, думая о толстых металлических решетках на двери? Как лежала она, правда, вместо металлической решетки у нее на груди лежала тяжелая рука Вилли. Прямо как в тюрьме…

– Китти О'Ши, – вслух проговорила она, и ее голос задрожал от презрения.

Глава 11

Под громкие аплодисменты мистер Гладстон заканчивал свое сообщение в Гилдхолле[30]30
  Здание ратуши лондонского Сити; известно своим огромным банкетным залом, где устраиваются официальные приемы в особо торжественных случаях.


[Закрыть]:

– Мне сообщили, что с целью защиты закона, порядка, права собственности и земельной свободы – первооснов политической жизни и цивилизации, для начала был арестован человек, известный тем, что сам предпринял попытку уничтожения авторитета закона.

А в это самое время в Уонерш-Лодж почтальон принес письмо, адресованное миссис О'Ши:

Моя дорогая Кэти.

Только что меня арестовали два симпатичных детектива, и вот я пишу эти слова, чтобы сообщить тебе, что ты должна быть бодрой и ни в коем случае не унывать. Единственное, что сейчас может взволновать меня до глубины души, – это мысль о том, что мой арест, возможно, причинил боль тебе и нашему ребенку. Ты же знаешь, дорогая, что я очень не люблю, если ты горюешь. Никогда у меня не будет другой жены, кроме тебя, поэтому, случись что-нибудь с тобой, мне придется умереть бездетным.

С политической точки зрения, мой арест весьма кстати для меня: ведь такое действие со стороны властей повлечет быстрое наступление с нашей стороны, но несколько месяцев все будет спокойно, а потом меня освободят.

Весьма восприимчивая тетушка Бен прислала в Уонерш-Лодж записку:

Кэтрин, сегодня оставайся дома с детьми. Погода очень неприятная для того, чтобы идти через парк.

Пока девочки делали уроки, Кэтрин вышивала, сидя у камина. Но как только Кармен стала взбираться ей на колени, Кэтрин вдруг резко поднялась.

– Что это такое? Такая большая девочка хочет посидеть у мамы на коленях?

Кармен, не произнеся ни слова, прижалась головкой к материнской груди.

– Ей кажется, что ты чем-то опечалена, мамочка, – объяснила Нора. – Но ведь это не так, правда?

Кэтрин опустила подбородок на головку Кармен. Маленькое теплое тельце дочери крепко-крепко прижималось к ней, и Кэтрин испытывала чувство невероятного уюта и сладостного умиротворения, хотя с самого утра у нее болело горло и было очень трудно говорить.

– Я просто задумалась. У меня есть один секрет.

Кармен мгновенно подняла голову, а Нора тоже подбежала к Кэтрин.

– Что за секрет? Расскажи нам, мамочка. Ну расскажи!

– Рассказать? – переспросила Кэтрин, улыбаясь при виде двух пар испытующих голубых глаз. – Ну что ж, ладно. Я решила, что у нас в доме появится еще один ребенок.

– Наш собственный? Правда, правда, наш собственный?

Кэтрин кивнула.

– Разве вы забыли, как сами просили меня об этом?

Кармен радостно рассмеялась, а Нора взвизгнула:

– Ой, мамочка, какая ты добрая! А когда он появится? Скоро?

– Ну, не сразу же. Вам надо потерпеть. До весны.

– Ой, как долго еще ждать! А папа знает? А ты написала об этом Джералду?

– Папа знает, а Джералду вы можете написать сами. А сейчас давайте-ка поднимемся в мансарду и спустим оттуда колыбельку и детскую коляску.

– И детскую одежку! – снова взвизгнула от удовольствия Нора.

– Нет, у маленького должна быть новая одежка. Зато там, наверху, есть ваше старое кресло-качалка и лошадка.

Вот так и прошел этот долгий день. Когда же дети наконец отправились спать, Кэтрин удалось собраться с мыслями и написать длинное и, в общем-то, спокойное письмо. Она никогда не думала, что когда-нибудь ей придется писать письмо в тюрьму. «Килмейнхэмская тюрьма, Дублин», – написала она на конверте и, надев шляпку и теплую накидку, вышла на пронзительный ветер, чтобы самой отнести письмо на почту.

Светила луна – завершился еще один мучительный день. Если бы она знала, сколько трудных и скорбных дней ожидает ее впереди, то, наверное, встретила бы их с большим мужеством. Но, как известно, политических заключенных держат в застенках годами. Посмеет ли английское правительство сделать подобную вещь с таким знаменитым и почитаемым человеком, как мистер Парнелл? Она не сомневалась, что правительство поступит именно так. Еще прежде она заметила жестокий блеск в синевато-серых глазах мистера Гладстона. Кроме того, она знала, что королева с каким-то неистовым постоянством испытывает страшную неприязнь к ирландским повстанцам. Поэтому вся огромная мощь Британии теперь направлена против одного из клеветников и подстрекателей, каким считала Парнелла королева, в результате чего его могут просто уничтожить.

Кэтрин боялась этого больше всего на свете. И еще она боялась – правда, намного меньше, – что ему не разрешат писать ей письма из тюрьмы или их будут подвергать соответствующей цензуре.

Она пристыдила себя за этот страх, когда от Чарлза пришло следующее письмо. И вновь Кэтрин удостоверилась в его остроумии и необыкновенном присутствии духа.

Моя дорогая и единственная Кэт!

Теперь, когда мы находимся в полной безопасности и мирно сидим себе взаперти за толстыми решетками, я наслаждаюсь спокойствием и тишиной этой ночи. И вот рука сама потянулась к перу, чтобы написать тебе это письмо. Есть кое-какие известия. Сперва я должен сообщить тебе, что сплю я здесь просто без задних ног, мне разрешают читать газеты в постели по утрам, и, кстати, если пожелаю, мне в постель приносят также и завтрак.

Тем не менее мне бы хотелось поведать тебе историю моего пребывания здесь с самого начала.

Когда я услышал, что детективы интересуются мной, то ужас охватил все мое существо, ибо я вспомнил твои слова о том, что если такое произойдет, то это убьет тебя. Я попросил этих людей на несколько минут выйти из номера, а сам тем временем быстро написал тебе несколько слов утешения и надежды, ибо знал, какое сильнейшее потрясение испытает моя любимая, узнав о столь прискорбном факте.

Я очень боялся, что не смогу отослать это письмо, но почти перед самыми воротами тюрьмы они остановили кэб и разрешили мне опустить его в почтовый ящик. Единственной мукой в первые дни моего пребывания здесь было ощущение того, как ты страдаешь. Но наконец пришло первое письмо от тебя, и я понял, что с тобой все в порядке.

Тебя не должно волновать то обстоятельство, что я нахожусь в лазарете. Здесь я только потому, что это намного удобнее, чем в камере: с восьми до восьми пребываешь среди большого количества людей, если не считать шести часов дня, когда ты ешь. Лазарет представляет собой целое скопление помещений, и каждое из них предназначено для одного человека. Диллон находится в камере, но в качестве особой привилегии ему дозволено в дневные часы выходить оттуда и присоединяться к нам. Изо дня в день мне приходится выдумывать различные недомогания, чтобы у доктора Кенни был предлог держать меня в лазарете, но я ни разу в жизни еще не чувствовал себя лучше, так что подчас совершенно забываю о том, что нахожусь в тюрьме. Я абсолютно не обращаю внимания на лязг ключей и грохот дверей.

Единственное мне не нравится: правительство настояло на том, чтобы каждую ночь в тюрьму присылали полицейских, двое из которых спят прямо напротив моей двери, а еще двое под моим окном. Со временем здесь очень строго, и поэтому я вынужден напрягать всю свою изобретательность, чтобы передавать письма для отсылки тебе и получать твои в ответ. Но ко всему можно привыкнуть, кроме того, отнеслись к нам, прямо можно сказать, нестрого. Ведь я совершенно не сомневался, что в качестве наказания нас раскидают по разным тюрьмам страны, но, очевидно, они сочли это место достаточно надежным, чтобы держать в нем меня. На самом деле оно вовсе не надежно, и я могу выбраться отсюда, когда захочу, хотя, наверное, самым мудрым поступком с моей стороны будет дождаться освобождения. А теперь, дорогая моя, желаю тебе доброй ночи. Обещай, что будешь спать сладко-сладко и, когда мы с тобой встретимся вновь, выглядеть такой же красавицей, как в последний раз, когда я целовал твои нежные губы…

Конечно, эти длинные и сугубо личные письма в Элшем было очень рискованно писать. Поэтому время от времени приходили и официальные письма от Парнелла, их Кэтрин и показывала Вилли.

Дорогая миссис О'Ши.

Огромное Вам спасибо за Ваши письма и телеграмму. Вчера я был сильно болен, но сегодня мне значительно полегчало. Я уже говорил, что все меняются после того, как проведут тут три или четыре недели. И еще хочу попросить Вас и остальных наших друзей особенно не тревожиться из-за сообщений в газетах.

Мой выдающийся друг мистер Фостер в последнее время стал весьма неприятен. Он отказывает мне во встрече с адвокатом, если при этом не будут присутствовать два тюремных надзирателя, посему я отказался от встречи с адвокатом совсем. Мистер Фостер также не разрешает мне встречаться с посетителями не в камере, поэтому я отказался и от этих встреч. Но наверняка со временем все вновь образуется.

Искренне Ваш Ч.С.П.

Свои же личные письма Кэтрин получала на имя некоей миссис Карпентер в небольшом магазинчике в Сохо. Она приходила туда один раз в неделю, очень скромно одетая, презирающая свою вынужденную маскировку, однако страстно ожидаемое письмо от возлюбленного было ей наградой за ее страдания.

Моя дорогая!

Теперь, когда все спокойно и перед моим мысленным взором стоит твое прекрасное лицо, я могу высказать тебе все, как если бы ты сейчас находилась в моих объятиях.

Я изо всех сил стараюсь устроить так, чтобы добиться для тебя разрешения приехать и увидеться со мной. Если удастся, то я буду просить о встрече с моей кузиной миссис Блай, приехавшей из Англии.

Я в высшей степени наслаждаюсь теперешней моей жизнью, наполненной ленью, ничегонеделанием, отсутствием всяческих забот и ответственности. Беспокоюсь лишь за твое здоровье и счастье. Ты должна постараться не чувствовать себя несчастной.

Наверное, тебя встревожило бы известие о моем легком недомогании, правда, весьма неромантического характера. У меня заболело отнюдь не сердце, а, страшно даже признаться, – желудок! Однако наш врач при помощи горчицы и хлородина быстро привел меня в порядок. Действительно, я очень быстро подхватил этот чисто «тюремный недуг», который рано или поздно овладевает каждым, кто находится здесь.

Один из заключенных, просидевший здесь уже почти девять месяцев, ухаживал за мной, словно родной брат. По утрам он давал мне соду с лимоном, а потом уже – завтрак. На ужин выбирал самые лакомые кусочки и варил отменный кофе из зерен, которые сам обжаривал ежедневно. И в конце концов как-то вечером, перед тем как нас разводили спать, он принес мне стакан горячего виски.

Не думаю, что мое существование здесь можно считать очень хорошим: ведь эта тюрьма считается самой строгой из всех, а мои тюремщики стараются еще больше усилить эти строгости в соответствии со своими личными понятиями о моей персоне, а думают они обо мне весьма не лестно. В помещении, где я нахожусь, очень жарко и совершенно сухо. Поэтому они хотят перевести меня в такое место, откуда я вообще не смогу видеть солнце, но я наотрез отказался, и они не стали пока особенно настаивать.

Сейчас я лежу в этой старинной тюрьме и думаю о тысячах, миллионах поцелуев, которыми осыплю тебя при первой же нашей встрече. И еще надеюсь, что скоро буду лежать рядом с тобой, на том самом месте, где раньше. Спокойной ночи, любимая…

Изобретательность Чарлза, казалось, была безгранична. Кто-то, а скорее всего, дружелюбно настроенный надзиратель, раздобыл для него симпатические чернила, которые Чарлз и отослал Кэтрин, наказав ей отнести их к одному доверенному химику, проживающему в Лондоне. После этого они смогли переписываться с большей свободой: они писали этими чернилами свои личные послания друг другу между строк коротких формальных писем.

У меня все идет превосходно, и меня радует положение дел за стенами моей темницы. Я уже говорил, что правительство теперь не знает, что с нами делать, и ему неминуемо придется понять нас и предоставить нам более-менее достойные извинения, которые будут заключаться в том, что они позволят нам заниматься нашими делами лично. Твое письмо принесло мне огромное облегчение, но все-таки я постоянно пребываю в тревоге, а не случится ли с тобой что-нибудь плохое. Поэтому, умоляю, береги себя и нашего ребенка.

Ей пришлось бы вечно мучиться от стыда за то, что в самом начале декабря, прочитав в «Гражданине», что здоровье ирландского лидера, пребывающего ныне в Килмейнхэмской тюрьме, вызывает некоторую тревогу, она испытала такой сильный приступ безнадежного отчаяния, что поддалась искушению высказать все свои опасения и беды на бумаге и отослала письмо прежде, чем успела образумиться.

На следующий день, перед тем как Чарлз получил это неосторожное послание, пришло письмо от него, где он, как обычно, высказывал свою тревогу за ее состояние.

Ты увидишь статью в «Гражданине» насчет состояния моего здоровья, и она, наверное, обеспокоит тебя, поэтому я и пишу тебе, чтобы предупредить: все это очень сильно преувеличено с целью перевести нас в другое помещение, отвратительное во всех отношениях. Что же до моего здоровья, то я подхватил легкую простуду, которая, по словам нашего врача, пройдет через день-другой.

Ты ни в коем случае не должна обращать внимание на статьи в газете, поскольку эти сведения искажены и не являют собой истины. Я не ем хлеба, за исключением того, что дают на завтрак, но нам с Д. удалось тайно раздобыть себе котлеты, которые мы приготовили сами, как и чай. Еще у нас всегда есть холодная ветчина.

Однако при помощи громкого протеста и других волнений мы надеемся вынудить правительство давать людям нормальную еду.

А ответ на ее отчаянное письмо пришел почти сразу же вместе с последней почтой:

Ты ужасно напугала меня, когда написала в своем письме, что я убиваю тебя и наше будущее дитя. Ну нет уж, скорее я откажусь от своего «места», оставлю политику и уеду куда угодно, как только ты пожелаешь этого. А ты?

Уедет ли она? Со всей решимостью, на какую она была способна, Кэтрин отталкивала от себя эту мысль, подобную мукам Тантала. В конце концов, нельзя же погружаться в свое несчастье до такой степени, чтобы становиться такой эгоистичной и недальновидной! И она написала ему в ответ:

Твое письмо принесло мне огромное утешение и облегчение. Всю последнюю неделю я страшно боялась за тебя. Дорогой, умоляю, береги себя, и тогда я тоже сделаю все, чтобы как следует позаботиться о себе.

Обещаю, буду беречь себя как только смогу. Ведь мы живем только друг для друга и должны прожить еще много-много лет вместе.

А потом наступило Рождество, вместе с которым пришло и послание от Чарлза:

Желаю тебе самого-самого счастливого Рождества, моя дорогая!

Мысль о том, что Чарлз проведет Рождество за тюремной решеткой, была для Кэтрин слишком невыносима – с этого времени она потеряла терпение. Она начала непрестанно задавать Вилли вопросы, требовательно спрашивая его, что будет дальше. Вилли делал все от него зависящее, но этого было по-прежнему недостаточно. Естественно, ему было весьма приятно восседать с Джозефом Чемберленом и сэром Чарлзом Дилком, обсуждая с ними условия, на основании которых правительство смогло бы освободить узников, при этом не потеряв своего лица. Но ничего, кроме разговоров, не происходило. То он должен встретиться в Дублине с мистером Фостером, то – с мистером Гладстоном, если это будет необходимо. Тогда Кэтрин сама написала мистеру Гладстону записку, в которой просила его принять ее, но премьер в это время находился с визитом в Шотландии, а потом – в Хавардене. Так или иначе, казалось весьма вероятным, что он вообще не собирается встречаться и говорить с ней.

Кроме того, теперь ее беременность уже бросалась в глаза. Поэтому Вилли был шокирован намерением жены встретиться с Чемберленом. Тем более что ей не удастся сделать больше, чем уже сделал он, Вилли. Да и подобает ли женщине в ее положении показываться на публике? И о чем она, собственно, так беспокоится? Политических заключенных содержат очень хорошо. И ее драгоценный мистер Парнелл пребывает в тепле и уюте, в то время как он, Вилли, носится по всему городу в ужасную погоду, разбираясь с этим проклятым делом.

И тогда, прижимая к груди флакончик с симпатическими чернилами, она написала Чарлзу снова и совсем немного:

Не думаю, что мне и дальше удастся выносить весь этот обман и отговорки. Когда тебя освободят, обещай, что ты немедленно приедешь сюда. Но предупреждаю, что ты должен быть готов к тому, что больше я тебя никуда не отпущу.

Его ответ пришел сразу же:

Да, дорогая, я приду к тебе, приду сразу же, как только меня освободят, любовь моя! И ничто в мире больше не сможет задержать меня, может быть, даже и Ирландия. Я склоняюсь к мысли, что правительство намеревается освободить меня совсем незадолго до открытия парламента.

Вчера и сегодня, когда мы втроем прогуливались по тюремному двору, ворота соседнего двора дважды открывались, пропуская повозки. И нас разделяла одна лишь невысокая стена, через которую мы могли запросто перепрыгнуть. В нашем дворе не было надзирателя, только в соседнем дворе находился охранник, да и тот стоял к нам спиной. Но попытка побега после полугодового пребывания здесь и проделанной нами работы не принесла бы никакой пользы. Мы ничего не выиграли бы этим побегом.

Январь прошел черепашьим шагом. Наступил февраль, и Кэтрин решила, что близится время родов. Она сообщила Вилли о своих опасениях насчет того, что ребенок может родиться раньше срока. Вилли не ожидал его появления на свет до весны, но все говорило о том, что ребенок родится в феврале. Это подтвердил и врач.

– Чем скорее, тем лучше, – благодушно заметил Вилли.

Он не любил последних недель беременности жены и поэтому всегда находил массу предлогов как можно реже бывать в это время дома. Его подагра давала о себе знать, причем с огромной силой.

После долгих ожиданий и напряжения последних месяцев Кэтрин почти обрадовалась, когда у нее начались схватки. Это произошло совсем внезапно. Тем утром она ходила через парк к тетушке Бен, совсем забыв о предупреждении, что вот-вот могут начаться роды, хотя предупреждение было сделано ей всего за день до этого.

Сразу же после ленча ее пронзила жесточайшая боль. Она послала Джейн за доктором, и, не успела та дойти до двери, как новый приступ боли с еще большей силой потряс Кэтрин. Тут-то она и решила, что роды начнутся с минуты на минуту. Ее охватил какой-то дикий восторг! Наконец, наконец что-то происходило!

Но, несмотря на ее приподнятое настроение, роды оказались отнюдь не легкими. Время все шло и шло, уже наступил вечер. Потом ночь. Зажженные повсюду лампы высвечивали темные круги под глазами Кэтрин. На потолке отражался огонь камина. Несколько раз Кэтрин впадала в дремоту, и ей казалось, что рядом с ней находится Чарлз. Потом от страшной боли и измождения ее фантазии стали еще более нелепыми, и ей уже мнилось, что ее тело разрывается надвое, чтобы дать жизнь некоему странному предмету, по своей форме напоминающему карту Ирландии. До ее ноздрей донесся слабый запах хлороформа, показалось, что маленькая страна, становясь все больше и больше, повсюду расстилается зеленым ковром, – и тут комнату наполнил детский плач.

– Миссис О'Ши! У вас родилась дочка!

Так вот чей плач она услышала… Но он казался таким слабым, чуть слышным…

Она подняла отяжелевшие веки.

– С ней все в порядке?

– Да, она прелестна! Правда, немного маленькая. Но время лучшее средство.

Эти прозаические слова, эхом отзывающиеся в голове Кэтрин, произносила Люси. Милая Люси, которая принимала роды первых троих детей. Слезы наполнили глаза Кэтрин. Она должна быть такой счастливой, ведь только что она дала жизнь ребенку Чарлза. Но она не чувствовала ничего, кроме одиночества – ужасного, отчаянного одиночества. Комната казалась ей слишком темной. И какие-то мрачные, бесформенные тени все время давили на нее откуда-то сверху…

– Доктор…

– Внизу ваш муж, миссис О'Ши. Вам хотелось бы увидеться с ним на несколько минут?

– Нет, – ответила она дрожащими от изнеможения губами. – Я хочу увидеть… только… только… ребенка.

Темные волосы, крепко сомкнутые веки, крошечный, но красиво скругленный лоб… его лоб. Вокруг рта слабая синева.

Кэтрин в тревоге посмотрела на врача.

– Доктор, с ней все в порядке?

– Она немного маловата, но будет очень симпатичной. А теперь вам надо поспать.

Привычка к постоянной тревоге, постоянной бдительности и осторожности вновь возвратилась к Кэтрин. Никто не должен заметить и понять, что для нее невыносим вид Вилли, склоняющегося над этим ребенком и произносящего всякие дурацкие слова.

– Передайте моему мужу… я обязательно увижусь с ним… утром.