Текст книги "Пойми и прости"

Выйдя из ванной, я обнаружила новое сообщение от Констанции. Она пришла к такому же выводу, что и я: мы слишком быстро уезжаем из Амстердама. Мы ведь и вправду ничего не видели, кроме вечеринки, а у нее был целый список достопримечательностей. Ах да, я вспомнила: мы уезжаем из-за Эми. У нас была назначена встреча в Праге, и хотя я не помнила деталей, наш план допускал лишь вечер и часть дня в Амстердаме. Не самый лучший план, но Эми так и не появлялась, а значит, мы не могли ничего менять. Я написала Констанции, что лучше придерживаться плана. Она неохотно согласилась и сказала, что Раф назвал ее «моя Шейла».

Я села на кровать и позвонила папе. Он долго не отвечал, но, когда наконец ответил, я поняла, что он на какой-то встрече и ему неудобно говорить. Он часто бывал занят. Папа всегда говорил быстро, с паузами, а на заднем фоне шумели люди.

– Привет, милая, – сказал он. – Как там великий европейский тур?

– Здорово, папа. Мы в Амстердаме. Это великолепный город.

– Сколько вы еще пробудете там?

– Думаю, уже сегодня уезжаем. Так быстро, потому что нам нужно в Прагу, встретиться с родственниками Эми.

– Что ж, это хорошо, – сказал он, после чего прикрыл телефон рукой и обратился к кому-то другому. Когда папа на работе, завладеть его вниманием практически невозможно, даже по телефону. Хорошо хоть, что дома он всегда добряк.

– Слушай, – сказал он, – я разговаривал с Эдом Белмонтом, и он очень рад, что ты присоединишься к его команде. Да, работать придется много, но оно того стоит. Лучшего места ты не найдешь. В этом нет сомнений. Но он сказал, что ты все еще не заполнила бумаги. Нельзя ведь так, Хезер. Ты и сама знаешь.

– Я поняла, пап. Я разберусь с этим, обещаю.

– Повтори, пожалуйста, еще раз, – сказал он.

– Я сказала, что разберусь с бумагами, – повторила я, – слово скаута.

– Хорошо, просто это ставит меня в неловкое положение перед Эдом. Я-то думал, что ты уже разобралась. В бизнесе важно произвести хорошее первое впечатление.

– Я знаю, пап.

– Если бы ты знала, то мы бы сейчас об этом не говорили.

Ну вот, опять. Снова он принялся за свое. Я понятия не имела, чего он от меня ждал. Я даже не знала, знал ли он, в чем смысл этого разговора. Да, он пытался успеть все и сразу, я это понимала – с коммерческой точки зрения, – и ему хотелось, чтобы я сделала то, что обещала. Но он сам уговорил Эда Белмонта нанять меня, а теперь его не устраивает, что я не разобралась с бумагами раньше времени. Я была недостаточно заинтересованной и увлеченной, и это противоречило правилам бизнеса. Если я вошла в его мир, то должна играть по его правилам.

В то же время, казалось, он был счастлив, что я отправилась в Европу. Его взгляды были противоречивыми и сложными. Он, вероятно, не догадывался об этом.

– Папуль, я знаю свои обязательства и ожидания Эда Белмонта и его команды. Знаю. C’est pas tes oignons.

– Что?

– Это по-французски. Это значит, что это не твои проблемы.

Его снова кто-то отвлек. Видимо, его оскорбили мои слова.

– Это мои проблемы, Хезер! Что я всегда говорю? Не за свое дело не берись, а за своим делом не ленись. Иначе не бывает.

– Я знаю, пап, – сказала я, чувствуя, как моя шея краснеет, а кровь кипит. – Это не твои заботы. У меня с командой Эда полное взаимопонимание. Все будет хорошо.

– Просто позвони им, хорошо? И сообщи мне, когда все будет сделано.

– Я разберусь, пап.

– Не забывай, что Эд – такой же старый ворчун, как и я. Мы спим спокойнее, если знаем, что все под контролем.

– Пап, ты не старый ворчун. Ты древний ворчун.

Он засмеялся. Какими бы мрачными ни были грозовые тучи, мне, казалось, удалось их прогнать.

– Милая, мне пора бежать. Я рад, что у тебя все хорошо. Как дела у твоих подруг?

– Все хорошо. Мы отлично проводим время.

– Славно, славно. Молодость бывает лишь однажды, верно? Так ведь говорят? Ладно, милая, я…

Его голос прервали какие-то трансконтинентальные помехи. Я не стала перезванивать. А даже если бы перезвонила, он не поднял бы трубку. Только не на работе.

15

– Я потеряла все свое барахло! Все! Телефон, права, паспорт, что там еще! Я самый тупой и бестолковый американский турист за всю историю туристов! – сказала Эми, наконец придя в себя в кафетерии хостела.

Ее не было все утро, и наконец, одолжив телефон у прохожего, она позвонила и сказала нам не ехать на вокзал и оставаться там, где мы есть. Ничего толком не объяснив, она сказала лишь, что оказалась в нехорошей ситуации и что винить нужно лишь «ее, идиотку». Теперь же, сидя на маленькой кухне, она выглядела как дикарка – ее черные волосы торчали, словно шляпа британского гренадера, – и была достаточно зла, чтобы кого-нибудь убить.

– Наверное, я выронила все, когда положила пальто на диван на той вечеринке. У меня все лежало в той косметичке, с лягушками… Ну, вы знаете. Хотя кто знает? Может, она выпала, когда я подняла пальто, а может, и раньше… Настолько идиотская ситуация, у меня просто слов нет. Эми, офигенная и, мать твою, всемогущая Эми, которая пойдет куда угодно, сделает что угодно! И вот до чего это довело. Тупица, приехавшая из США.

– Косметичка была с тобой в джаз-клубе, в который нас повел Раф? – спросила я.

– Да, да, поверь мне, я думала об этом уже тысячу раз. Я даже ходила в квартиру, где снимала пальто, но там ничего не нашли. Хозяин квартиры был очень любезен. Он сказал, что свяжется со мной, если что-то узнает. Он заставил меня дать ему свой номер, а я взяла его.

– Думаешь, кто-нибудь мог украсть ее?

– Может быть, но вряд ли. Я просто потеряла эту хрень. Ну как можно быть такой невнимательной безголовой тупицей?

Констанция села рядом и взяла подругу за руку. Я никогда не видела Эми такой потрясенной и не могла обвинять ее. Во всей этой истории не было никакого смысла, по крайней мере на этой стадии, потому что она не умела рассказывать по порядку. Все мы были слишком пьяны прошлой ночью, чтобы ясно помнить детали. Хотя основные события понемногу всплывали в нашей памяти.

Самое главное – то, что у нее не было документов, денег, телефона, вообще ничего.

– Ну что, что, что мне делать?! – воскликнула она. – Я полная неумеха! Что за дура!

– Ну же, выше нос, Эми, – сказала я. – Всякое бывает. Это жизнь. Мы все уладим. Просто небольшое недоразумение.

Я не осмелилась посмотреть на Констанцию, потому что точно знала, что она пришла к тому же выводу, что и я. Эми просто облажалась. У нас не было времени, чтобы пройти все сложности процедуры получения нового паспорта, кредитных карточек и так далее. Именно это так злило Эми. Она тоже знала это.

– Все хорошо, милая, – сказала Констанция. – Это недоразумение. Хезер права.

– Нет, ничего подобного. Я даже с трудом вернулась сюда! Я вообще не могу перемещаться без паспорта. Всех моих кредиток тоже нет. Нужно их заблокировать и позвонить маме с папой. Они будут в шоке, это точно. Они предупреждали меня об этом.

– Все родители предупреждают о подобном, – сказала я.

– Да, но я вечно теряю барахло! Ненавижу себя. Даже во втором классе я теряла рукавички каждый день. Клянусь! Моя мама настолько устала от этого, что заставила меня носить носки брата на руках!

Мы не сдержались, ее слова рассмешили нас. Не сразу, но в конце концов Эми осознала всю абсурдность ситуации. Она закрыла лицо руками и рассмеялась. Это был истерический смех, но, по крайней мере, смех.

Эми взяла мой телефон, чтобы сделать не меньше тысячи звонков. Она позвонила родителям и рассказала о случившемся, снова расплакалась, успокоилась, все объяснила, а затем, кивая, записала целый список номеров. Мы звонили из кафе недалеко от вокзала. Оно называлось «Ван Гог». Мы сидели на улице, пили воду и кофе, закусывая крекерами с сыром. Мало-помалу Эми вспомнила все события предыдущей ночи, но общая картина не пролила свет на пропажу косметички. Ее уже нет. И то, как она пропала, не имело никакого значения.

После обеда мы раскошелились на комнату в отеле «Холландер». Эми сказала, что не перенесет хостел, и мы с Констанцией в складчину получили очаровательный номер с маленьким балконом и видом на канал. Это была крупная затрата, образовывающая дыру в бюджете, который мы так тщательно планировали весь весенний семестр, но это было необходимо. Как только мы вошли в комнату, Эми пошла в душ и не выходила так долго, что нам с Констанцией пришлось проверять, все ли в порядке. Каждый раз она заверяла, что все нормально, но мы не особо ей верили.

Ее родители звонили полдюжины раз, отчаянно пытаясь взять ситуацию в свои руки из Штатов. Они предложили ей поехать домой. И хотя сначала я согласилась, что это необходимо, – каждый раз, пытаясь придумать другое решение, я заходила в тупик, – но, когда день плавно перетек в вечер и Эми вышла в полотенце с как никогда напряженным лицом, я засомневалась. Хотя кредитки уже были заблокированы, заменить паспорт будет непросто. Для этого нужно время, все это знают, а у нас было всего две, может, три недели. Она потеряла всю наличку, около семисот долларов. Я смотрела, как Эми вместе с родителями взвешивает все за и против. Полнейшая неразбериха.

Мы собрались с Рафом и Джеком на ночное фондю и уселись вокруг маленького столика с котелком сыра в центре и сосисками с хлебом на тарелке. Это было забавное кафе под названием «Булл Стоун», насколько мы смогли перевести, нестандартное для туриста место. Раф знал о нем – казалось, Раф знал все на свете. Вся эта нелепость котелка с сыром и толкотни вокруг стола оказалась именно тем, в чем нуждалась Эми.

Невозможно предвидеть эти ночи. Ни за что не предугадаешь то спонтанное веселье, которым наслаждались мы. Можно спланировать вечеринку, уладить все детали, подать вкуснейшую еду, отменные напитки, и весь план может провалиться. У нас не было оснований быть такими счастливыми и беззаботными, нашему смеху не было причины. Каждый бокал пива прибавлял нам сил, а сырное фондю, хлеб и сосиски медленно съедались, становясь все вкуснее, и я подумала о том, как же мне нравится здесь сидеть, как я люблю друзей, как Джек подходит мне, а Раф подходит Констанции и насколько бесстрашная на самом деле Эми. Я посмотрела на Джека сотни раз, ловя его взгляд на себе, и не могла не подумать о том, что никогда не встречала такого, как он. Я никогда не чувствовала такого комфорта, такой гармонии рядом с парнем, а когда он спросил, хочу ли я прогуляться, я ответила, что спрошу у Эми, все ли в порядке, и если все нормально, то да, да, конечно!

16

– Твой любимый фильм? – спросил Джек.

– «Бэйб».

– Ты шутишь. Фильм о свинье-овчарке?

– Я люблю Бэйба. Любимый серьезный фильм? Ты этого хочешь? – спросила я, сидя у бара, впритык к нему. – «Моя собачья жизнь».

– Не слышал о таком.

– Скандинавский. Шведский, наверное. А какой твой любимый? – спросила я.

– «Лоуренс Аравийский» или «Гладиатор».

– Хороший выбор. А если какой-то один?

– «Гладиатор», – ответил он. – Любимое время года?

– Осень. Не оригинально, я знаю, но это так. Твое?

– Весна, – сказал он. – Именно весной я проводил прекрасное время на ферме у бабушки. Словно все спало долгое время и наступило долгожданное утро, когда все просыпается.

– Вермонтская ферма, – сказала я, пытаясь сложить пазл его жизни. – Когда твои родители разошлись, ты проводил время с бабушкой и дедушкой?

Он кивнул. Я понятия не имела, который час. Наверное, около полуночи, но мне было все равно. Бар, в котором мы сидели, не собирался закрываться и выставлять нас за порог. Барменом оказался высокий тощий мужчина с полуседой бородой, который явно выдерживал ночные смены благодаря компьютерным играм. Он едва отрывал взгляд от монитора, когда в бар приходили люди. Это заведение нам посоветовал таксист. Оно называлось «У Авраама».

– Ты устала, Хезер Постлуэйт? – спросил Джек немного времени спустя. – Мне провести тебя домой?

– Да, конечно. И нет, пока нет.

– Расскажи мне о своей работе. Ты собираешься работать в Банке Америки? Нью-Йорк, все дела?

Я кивнула. У меня не было настроения общаться на эту тему, но он ждал ответа, и мне пришлось отреагировать.

– Инвестиционно-банковские услуги, – осторожно начала я. – Буду работать с тихоокеанским бизнесом… В основном с Японией. Я немного знаю японский. Скажем так, свободно им владею. Именно это сделало меня ценным кандидатом для нескольких компаний. Приступаю пятнадцатого сентября. Буду много путешествовать, туда-сюда, и придется много работать. Это прекрасная возможность.

– И хорошо оплачиваемая должность.

– Да, больше, чем я заслуживаю. Чем кто угодно заслуживает, наверное. Но это даст мне большие возможности.

– Это для тебя так важно?

– Что важно?

– Деньги. Богатство. Гармония работы и жизни.

Я принимала его слова слишком близко к сердцу. Мне хотелось, чтобы мой рассудок прояснился. Я уловила неодобрение в его вопросе, какое-то осуждение, и мне это не нравилось. Осуждение – последнее, в чем я нуждалась. Я сделала глоток из бокала и посмотрела в окно. Одинокий уличный фонарь отчаянно отгонял тьму от зданий.

– Прости, – сказал он. – Я переборщил с реакцией. Ты кажешься такой… живой. Я никак не могу представить тебя сотрудником крупной компании. Специалистом по инвестиционно-банковской деятельности.

– Инвестбанкиры живут в обычном мире, – сказала я, изо всех сил пытаясь держать равновесие, – и они любят мир и ценят его.

– Хорошо, – сказал он. – Я понял.

Не думаю, что он мне поверил. Он взял меня за руку, притянул ее к себе и поцеловал мою ладонь. Затем посмотрел на меня.

– Мне очень жаль Эми. Думаешь, она теперь поедет домой?

– Наверное. Она справится, но с практической точки зрения, если ей не заменят паспорт и все необходимые документы в короткий срок, ей придется отправиться домой завтра или в ближайшее время.

– Наверное, это самое разумное решение. Жаль, конечно.

– Да, это печально. Мы вместе планировали эту поездку. Мы всю весну обсуждали наше путешествие, а теперь все закончилось, вот так просто. Удивительно, как быстро все может измениться.

– Кажется, ты не большая поклонница перемен.

– Наверное, нет. Не знаю.

– Любишь планировать?

– Пожалуй. Ты нет?

– Мне немного лень планировать. Я люблю неожиданности.

– А я девочка с планировщиком «Смитсон».

– Это я уже понял. А у меня вот старый дневник на резинке. У тебя дома комод?

– Шкаф. Обувь стоит в ряд. Я расставляю приправы и специи в алфавитном порядке.

– А я больше отношусь к типу людей, которые надевают грязную одежду из корзины для белья.

– Как ты борешься с морщинами?

– Даю им волю. Пускай живут и делают что захотят.

– М-да, я бы так не смогла. Всю жизнь быть похожим на морщинистого бассет-хаунда[4]4
  Порода гончих собак, выведенная в Англии.


[Закрыть].

– Я люблю бассет-хаундов. Что тебе в них не нравится?

– Не знаю, но я не хотела бы быть одним из них. Какие-то они морщинистые и толстомордые. Ты не похож на бассет-хаунда, Джек.

– И кто же я тогда?

– Хм, наверное, одна из упряжных собак. Я не уверена. Я пока плохо тебя знаю.

– А ты одна из этих стриженых пуделей?

– Надеюсь, нет. Я всегда видела себя лабрадором-ретривером.

– Ты точно не лабрадор. Лабрадоры добродушные и радуются даже грязному теннисному мячику в зубах.

– Я добродушная. Хотя грязный теннисный мячик – это, пожалуй, слишком.

Немного позже в бар вошел мужчина с коробкой, в которой стояла статуэтка Девы Марии. У него были ужасные зубы и суровое лицо. Его руки казались самыми тяжелыми руками в мире, с темными вытянутыми пальцами и ладонями толщиной, наверное, с головку молота. Его шею обвивал красный платок, но он не был священником. Он поставил коробку на барную стойку и спросил нас, да и всех остальных, хотим ли мы помолиться статуэтке. Я никогда не видела ничего подобного: она была сделана из упаковочного ящика, покрыта проволокой, а еще мужчина установил небольшой фонарик позади верхнего каркаса, словно Пресвятая Мать стоит в луче небесного света. Констанция точно офигела бы от такого зрелища. Но ни владелец бара, ни другие посетители не заметили ничего странного в этой коробке и самой Деве Марии, которая распростерла руки, приветствуя мир, а ногой прижала змею к земле. Если же и заметили, то не показали этого.

– Можно сделать пожертвование? – спросил Джек на английском.

Мужчина кивнул.

– Сколько?

– Сколько хотите.

Джек сунул руку в карман и дал ему несколько монет. Затем повернулся ко мне.

– Ты молишься?

– Если давно, то не считается.

– Я не часто молюсь, но сегодня, кажется, нужно. Не каждый день увидишь саму Деву Марию в баре.

– Звучит как начало плохой шутки.

– Боюсь, Богу может быть одиноко.

К моему удивлению, он закрыл глаза и начал молиться. Я изучила его прекрасный профиль, торжественное выражение лица и попыталась присоединиться к нему, но не смогла. Закончив молитву, он перекрестился и кивнул мужчине с Девой Марией в коробке. Мужчина кивнул в ответ. Это была поздняя ночь, и незнакомец, казалось, понимал, что людям может понадобиться молитва.

17

На рассвете я легла в постель к Эми. До чего же было приятно наконец отдохнуть. Она повернулась, пробормотала что-то и снова провалилась в глубокий сон. В погоне за чем-то или убегая от кого-то, она начала двигать ногами, словно крутя педали, а затем успокоилась и снова задышала ровно. Я взглянула на ее лицо и попыталась представить, что ей пришлось пережить. Но у меня совсем не было на это сил.

Около полудня Констанция принесла нам в постель поднос с кофе, хлебом и круассанами. Она разложила тарелки и белые накрахмаленные салфетки прямо перед нами. Я села, облокотившись на подушки, и попыталась проснуться. От кофе исходил невероятный аромат. Круассаны, лежащие между блюдцами с малиновым джемом и кубиками сливочного масла, напомнили моему желудку, что я проголодалась.

– Твоя мама звонила два раза, Эми, – объявила Констанция, разливая кофе по чашкам и добавляя сливки. Констанция просто обожала чайные сервизы. – Я сказала ей, что разбужу тебя в полдень. Уже даже позже.

– Мне нужно в туалет, – ответила Эми. – Дай мне полчаса, прежде чем придется думать о маме и всем остальном.

Эми встала с кровати и вернулась через несколько минут. Она расчесала волосы и почистила зубы. Сев на постель, взбила подушки за спиной.

– Я не могу думать больше ни о чем, кроме кофе и вкуснейшего круассана, – сказала она. – Спасибо тебе, Констанция. Ты спасла мою жизнь.

– Я принесла их из столовой на первом этаже. На удивление вычурная. В смысле, столовая. Думаю, этот отель намного лучше, чем мы думали.

Я подождала, пока Констанция нальет мне кофе и передаст чашку. Я обхватила ее двумя руками и прижала к груди.

– Ладно, – радостно сказала Эми, словно уже смирилась с потерей документов. – Карты на стол. Кто влюбился?

Констанция покраснела, а я просто опустила взгляд. Подруга по-прежнему мешала кофе, добавляя сливки. Я почувствовала, как моя шея, как всегда, краснеет.

– Ого, – сказала Эми в ответ на наше молчание. – Это значит, что вы обе влюбились. Боже, точно! Вы не шутите? Вы ведь не шутите, правда?

– Возможно, влюбляюсь, – сказала Констанция, смягчив голос. – Возможно. Слишком рано делать выводы. Но он мне очень нравится. Ужасно нравится.

Она закончила приготовление своего кофе и поднесла чашку к губам. Ее глаза радостно сияли. Она была счастлива и влюблена или, как она сказала, почти влюблена, и это было видно.

– В конце концов ты окажешься на овцеферме в Австралии, и я не переживу этого ужаса! – завизжала Эми, выпучив глаза. – Крошка Шейла. Как романтично! Как нелепо и романтично! Как они их называют? Не сельскохозяйственная… ферма. Овцеводческая ферма, правильно?

– Понятия не имею, – сказала Констанция.

– Еще как имеешь, маленькая врушка. Ты наверняка уже размечталась. Ветер раздувает твои волосы, вокруг – кенгуру, красные пески, овцы, а на вас надеты белые скатерти. Верно, Хезер?

– Ну кто, как не Констанция? – согласилась я.

– А ты… ничуть не лучше. Джек, Джек, дровосек! Ладно, значит, нам понадобится два платья для подружек невесты, если только вы не решите пожениться в одно время… Совместная свадьба, двойная свадьба! Вот как мы поступим. Отличный способ сэкономить деньги. А теперь скажите мне, почему я должна быть подружкой невесты? Вечно я – подружка и ни разу не невеста!

– Возможно, ты немного торопишься. Джеку такой вариант может не понравиться. Докладываю последние новости.

– Разве? – спросила Эми, игриво взглянув на Констанцию.

– Он ненавидит условности. Или, по крайней мере, так думает. Стремится быть таким. Он раскритиковал мои планы насчет работы в Банке Америки. Говорит, что офисные работники не умеют жить и любить мир.

– Ой, это лишь слова. Он просто позерствует, – сказала Констанция. – Он без ума от тебя. Все это видят.

– Он может быть добрым и искренним, а через минуту уже ораторствовать на тему того, как нужно жить. Лови момент, ищи приключений, не думай о завтрашнем дне…

– Ты и правда влюбилась, – сказала Эми и засмеялась. – Тебе было бы плевать на его слова, если бы он не вызывал у тебя эрекцию.

– Девчачью эрекцию, – поправила я.

– Еще рано всерьез думать об этом, – сказала Констанция, пытаясь защитить меня. – Мы просто веселимся.

– Вы, девчонки, бросаетесь в омут с головой, – сказала Эми. – Ох вы и шлюшки.

Это было мило и смешно, но где-то в душе я понимала, что Эми слишком старается. Она тоже это понимала, но должна была продолжать. Все остальное – звонки от мамы с папой, поездки в консульство и позорное возвращение домой раньше времени – лежало на поверхности. Она, как и мы, знала это, но мы должны были притвориться храбрыми и сильными.

Мы допили кофе и съели круассаны с ярко-красным джемом. В один момент Констанция соскользнула с постели и открыла шторы и окна – в комнату ворвался легкий ветерок. Ветер игриво приподнимал прозрачные белые занавески, и, наверное, мы все подумали об одном: именно эту Европу, именно это двухстворчатое окно, именно эти занавески, колышущиеся в полуденном бризе, стоит увидеть и запомнить навсегда.

Когда телефон снова зазвонил откуда-то издалека, мы знали, что это мама Эми, или консул, или кто-то другой, но точно насчет документов. Магия покинула нас, и мы убрали поднос с постели, смели крошки, и Констанция, набрав полную ложку джема, положила ее в рот, словно отчаянно пытаясь запомнить этот момент. Под мягкое колыхание штор начался новый день.

– Дело в свете, верно? – спросил Джек.

Мы не покидали Амстердам. Мы не могли оставить Эми одну, пока она не уладит проблемы с документами или не примет окончательное решение ехать домой. Кроме того, мы не хотели уезжать от Джека и Рафа. Мы стояли перед «Молочницей» Яна Вермеера. Это казалось таким странным – наконец видеть оригинал картины, которую раньше приходилось наблюдать лишь в школьных учебниках. И вот он, скромный портрет кухарки, опорожняющей кувшин в миску. Свет – мягкий, утренний – освещает стол справа, словно наполняя кухню спокойствием. В небольшом буклете, который мне дали на входе в Рейксмюсеум[5]5
  Художественный музей в Амстердаме.


[Закрыть], я прочла, что большинство художественных критиков считают, что Вермеер использовал камеру-обскуру, чтобы запечатлеть кухарку и точно определить угол падения света на содержимое картины. Можно заметить блики света на фартуке кухарки, а также на ободке кувшина. Но Вермеер даже превзошел камеру-обскуру и все остальное, чтобы воссоздать атмосферу тихого домашнего уюта. Дело было в свете, как Джек и сказал, и я зачарованно любовалась картиной. Из всех произведений искусства, увиденных мной в Европе, эта картина пока что была моей любимой.

– Увидев «Мону Лизу» в Париже, – сказала я, – я не испытала ничего особенного. Но это…

К моему горлу подступил ком.

– Да, – сказал Джек.

– Совсем как живая, словно сидит в соседней комнате. И этот свет, он словно ждет, чтобы его заметили.

– Да. Я тоже так вижу.

– Она настоящая, и даже больше. Кажется, в этой картине кроется сущность всего… Прости, я знаю, что это звучит напыщенно, преувеличенно и просто глупо… Этот свет такой обычный, но кажется, что в нем – весь мир, понимаешь?

Джек взял меня за руку. Не знаю, почему меня все это настолько тронуло. Это был тяжелый день, Эми постоянно ссорилась с родителями по телефону, а меня все не покидала мысль о том, что совсем скоро мне придется сесть в самолет до Нью-Йорка, где меня ждет карьера, которая, по сравнению с прекрасной простотой работы Вермеера, казалась громкой и сложной. Все вокруг было каким-то беспокойным, совсем не таким, как мне хотелось. А картина – мы с Джеком весь день провели в Рейксмюсеуме, то теряя, то снова находя руки друг друга, – ранила меня своей красотой. Это не был Париж Хемингуэя, но чувство было то же самое – та же возвышенная простота, которая пронзила мое сердце, чтобы просочиться внутрь.

– Я знаю, что нам нужно, – сказал Джек. – Ты мне доверяешь? Это отличное противоядие дню в музее.

– Не уверена, что мне хочется приключений прямо сейчас.

– Захочется. Обещаю. Пойдем. Нам нужно уйти от прошлого и устремиться в будущее.

– Если бы это было так просто.

– В чем дело, Хезер?

– Weltshmerz, – сказала я, ощущая, как мои губы преодолевают тяжесть этого слова. – Немецкое слово для выражения мировой боли и усталости от жизни. Суть в том, что физическая реальность не может отвечать требованиям разума. На втором курсе я писала курсовую на эту тему. Я запомнила это слово, потому что оно описывает настроение, которое появляется у меня временами.

– Вельт?.. – спросил он.

– Weltshmerz. Безымянный ужас и усталость от мира. Такое вот определение.

– Бр-р, – фыркнул он. – Художественные музеи всегда так на тебя влияют? Если да, то нам придется избегать их.

– Прости. Я не люблю быть такой.

– Не стоит. Пойдем. Это недалеко. Я нашел это место в последний раз, когда был в Амстердаме.

У меня не было сил сопротивляться. Джек взял меня за руку и вывел на улицу. Спустя пять минут мы стояли в фехтовальной студии недалеко от сада Рейксмюсеума. Сама идея фехтовальной студии, мысль о том, что можно променять жизнь на рапиру или шпагу, или как там они называются, казалась такой нелепой, что у меня слегка приподнялось настроение. Джек сказал что-то дежурному и кивнул в ответ. Дежурным был парень с треугольной бородкой. Он был похож на Зорро, но не был умопомрачительно красив.

– Сейчас будем сражаться, – сказал Джек, вручив свою кредитку Зорро. – Сражаться до смерти. Когда почувствуешь экзистенциальный страх, нужно будет выйти за пределы допустимого. Ты должна противостоять смерти.

– Джек… – начала я и тут же осознала, что понятия не имею, что хочу сказать. У меня не было никаких предубеждений насчет фехтования. Наверное, ни у кого не было. Но я по-прежнему была сбита с толку и нервничала.

– Тебе станет лучше, обещаю. Это лучший способ избавиться от… Как ты там говорила?

– Weltshmerz.

– Да, от weltshmerz, – сказал Джек и забрал свою кредитку. – Доверься мне. Невозможно утратить вкус к жизни, если сражаешься за нее.

– Я не знаю, как фехтовать, Джек. Я никогда этого не делала.

– Идеально, – сказал он, взяв в руки оборудование.

Две белые формы изобретательно оборачивали пару фехтовальных рапир. Джек взглянул на меня. Зорро вручил мне шляпу пасечника. Это был шлем с сеткой спереди. Видимо, нужно было подключиться к датчикам, записывающим удары. Несколько минут Зорро объяснял Джеку, как подсоединить костюмы к этим датчикам.

– Ну, ты поняла, да? – спросил Джек, когда Зорро закончил. – Просто защитный костюм.

– Мы будем сражаться? Прямо сейчас? Ты это имеешь в виду?

– Когда мы начнем, ты не сможешь думать ни о чем, кроме нашей дуэли. Доверься мне. Твоя кровь закипит в жилах.

– Безумие какое-то.

– Конечно безумие. Все безумие. Весь мир – безумие. Разве ты не знала, Хезер? Ты не знала, что все вокруг – мошенники, а в соседней комнате находятся настоящие взрослые?

– Я очень азартная, Джек. Ты должен это знать. Если ты собираешься сражаться со мной на мечах, то учти, я буду беспощадной и бескомпромиссной.

– На рапирах, – поправил он. – А теперь иди в женскую раздевалку и надевай костюм. Закроешь свои вещи на ключ. Приготовься встретить свою безвременную смерть на конце моего меча.

Я посмотрела ему в глаза.

– Все это фехтование – какое-то оно фрейдистское. Сконцентрировано на пенисе.

– Именно.

– Это могут быть твои последние минуты жизни, Джек. Насладись ими.

– Посмотрим.

Зорро засмеялся. Он наблюдал за нашей перепалкой.

– Американцы, – сказал он и покачал головой.

– Да, черт возьми, – сказала я, повернувшись к нему, и взяла форму со стойки.

Стоя напротив мужчины, от которого ты без ума, в фехтовальном костюме и держа шпагу в руке, осознаешь несколько вещей. Во-первых, невозможно выглядеть стройняшкой в фехтовальном костюме. Во-вторых, если тебе повезет, твой мужчина будет стоять напротив тебя и выглядеть в каком-то роде великолепно, повернувшись под особым углом, чтобы избежать потенциального ранения. Его улыбка решительная и радостная. Это досадно, но, в-третьих, ты замечаешь, что твой дискомфорт подпитывает его удовольствие. Он приподнимает свой шлем и улыбается тебе, предлагая поменять угол локтя во время выпада, а тебе хочется поцеловать его, убить его и прежде всего вонзить меч ему прямо в грудь, чтобы ощутить победу хоть на миг, ведь большую часть времени он делал из тебя подушечку для булавок.

– Да ты просто неудержимая, – говорил Джек после нашей двадцатой, пятидесятой, сотой схватки. – Кто знал? Я и не догадывался. Настоящая Хезер – отчасти социопат.

– К бою, – сказала я лишь потому, что мне нравилась эта фраза.

– Сейчас, только шлем надену.

Моя рука дрожала. Все мое тело дрожало. Каким бы ни был мой weltshmerz, его уже не было. Джек был прав. Моя кровь бушевала, энергия била ключом, пока Джек медленно опускал свой шлем. Он улыбнулся, и шлем тут же скрыл его улыбку.

Я бросилась в атаку.

Если бы час назад кто-нибудь сказал мне, что я превращусь в кровожадную дикарку с рапирой в руке, я бы назвала этого человека сумасшедшим. Но я действительно превратилась в дикарку. Безумную дикарку. И наслаждалась рапирой в своей руке и опасностью, которую я воплощала. Лучший вид единоборства. Мое тело было обессилено, но я не могла остановиться.

Я ринулась вперед, Джек пересек мою рапиру, заскользил своим лезвием по моей шпаге и мягко кольнул кончиком оружия прямо в грудь.

– Туше, – сказал он.

– Туше, – согласилась я.

Я продолжала нападать. Мы оба были настороже. Все указания Джека вылетели из моей головы. Мне просто хотелось крови. Мне хотелось победить его. Я жаждала ощутить, как мое лезвие пронзает его плоть, осязать этот удар, удар всерьез, как однажды сказал учитель по фехтованию Гамлету в финальной сцене. Я даже была готова к тому, чтобы меня ранили, лишь бы ранить в ответ. Безумие.

Какая разница? Все равно я не добилась особых успехов. Джек увернулся от моей слабой атаки и метнулся в сторону. Затем, сделав выпад, снова уколол меня кончиком рапиры, прежде чем я успела что-либо сделать.